Текст книги "Тень Камбера"

Автор книги: Кэтрин Ирен Куртц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Глава двадцать седьмая

Спроси священника о законе

Аггей 2:4

Отвратительная погода и труднопроходимые горные дороги сильно задержали путешественников, так что Келсону со свитой потребовалось почти четыре дня, чтобы добраться до Валорета. Оказавшись там, Келсон решил подзадержаться еще на пару дней, чтобы выяснить, что решил синод, перед тем как перенестись в Ремут через Портал. Теперь, учитывая трудности, с которыми готов был столкнуться король после возвращения в столицу, для него еще важнее стало окончательно прояснить вопрос с Дунканом. То, что он объявится в Ремуте чуть позже, ничего не изменит в их грядущей схватке с Коналом.., если принц, и правда, повинен во всех этих преступлениях. Все равно возвращение короля станет для него неожиданностью, ведь даже если гонцы будут скакать день и ночь без отдыха, они не смогут добраться до Ремута раньше, чем на второй день Пасхи. Сам король намеревался появиться в столице днем раньше, решив, что Пасха – самое подходящее время для возвращения из могилы. К сожалению, Конал, вероятно, не сумеет уловить всей иронии ситуации.

Тем временем епископы продолжали заниматься свои труды, как было намечено еще в самом начале Великого Поста, несмотря даже на то, что Кардиель с Ариланом вернулись в столицу в роли советников, и Браден также ненадолго уезжал в Ремут, чтобы присутствовать на торжественном провозглашении Конала королем. Однако примас вернулся в свою епархию к страстной неделе и оказался свидетелем того, как Келсон въехал в городские ворота Балорета в великий четверг, удивительным образом живой и невредимый.

Соборные колокола трезвонили несколько часов кряду, возвещая праздник, напрочь презрев всю традиционную суровость последних предпасхальных дней. В полдень епископы собрались в быстро заполнившийся собор, чтобы провозгласить радостное «Те Deum», с благодарностью за счастливое возвращение короля. До конца дня было дозволено даже несколько отступить от обычных ограничений в пище, чтобы вечером устроить скромный пир в трапезной архиепископа, хотя Келсон и сопровождавшие его друзья решили не особо предаваться чревоугодию.

Келсон в тот вечер ничего толком не узнал, потому что пришлось снова и снова пересказывать свою историю по очереди всем епископам и другим священнослужителям, а потом он рано лег спать, чтобы как следует отдохнуть к завтрашнему дню.

Но следующим утром, после обязательных церемоний страстной пятницы, когда город оправился от первого шока, король собрал епископов в здании капитула, где он несколько недель назад обращался к ним, и попросил отчитаться о достигнутом. Он был рад узнать, что они многое успели сделать, несмотря даже на его предполагаемую гибель.

Во-первых, были заполнены все ранее вакантные места в епархиях, и назначенные ожидали только королевского одобрения, которое Келсон с радостью дал. Также были избраны шестеро новых странствующих епископов, чтобы свободно перемещаться по королевству. Оставалось заполнить четыре вакансии – после подбора подходящих кандидатур. Это Келсон тоже одобрил. За канонизацию покойного епископа Меарского, Генри Истелина, священнослужители проголосовали единогласно. Официально о его новом статусе объявят позднее.

И, самое важное, по мнению Келсона, – завершилась большая часть подготовительной работы для пересмотра Рамосских Уложений. Половину страстной пятницы Келсон провел вместе с Морганом, Дунканом и Дугалом, изучая этот документ, и внес лишь несколько поправок и дополнений, а к заходу солнца объявил, что в общем и целом удовлетворен тем, как подготовлены новые Уложения. А на следующее утро, последнее, что он собирался провести в Валорете, король наконец собрался приступить к самым щекотливым вопросам.

– Не могу даже сказать вам, как я доволен вашей работой за последний месяц, господа, – сказал он собравшимся епископам на закрытом заседании, где из светских лиц были только он сам, Морган и Дугал. – Мне не хотелось бы накликать на себя настоящее несчастье, но, возможно, моя «смерть» не оказалась на самом деле так ужасна, если в память обо мне вы смогли столько сделать, Он поднял руку, призывая к тишине, когда услышал их сдержанный нервный смех.

– Однако, если говорить серьезно, – продолжал он, – мне хотелось бы думать о вашей работе, как о памяти живым – потому что вы сослужили службу мне и всему Гвиннеду, нынешнему и будущему, вашими искренними намерениями исправить ошибки, непреднамеренно, а иногда и, к сожалению, намеренно, служившие причиной смерти преданных подданных этой земли на протяжении многих поколений. Судя по вашим предложениям, я надеюсь, что имею право сказать, что вы считаете Дерини полноправной частью многих различных народов, составляющих наше королевство – и не просто потому, что четверо из них сейчас сидят здесь перед вами, а один из них является вашим королем. На самом деле, если бы не эти трое, меня бы сегодня не было здесь с вами.

По аудитории снова пронесся шорох. Он не был окрашен страхом, как часто случалось в прошлом, а только легкой тревогой, что естественно, когда люди думают о чем-то, не слишком хорошо им известном.

– Наконец мы подошли к последнему вопросу, который я хотел бы представить на ваше рассмотрение, – продолжал Келсон, – и это – полное восстановление в правах и прежнем положении одного из вас, того, кто много раз служил лично мне и Гвиннеду, доказал преданность и проявил мужество, которые большинству из вас даже трудно представить. Конечно, я имею в виду епископа Дункана Маклайна, чья верная служба мне, а до меня моему отцу были безупречными. А поскольку часть Рамосских Уложений, запрещающая лицам его племени принимать сан, сейчас находится в процессе отмены, я молюсь, чтобы вы протянули ему руку братства и навсегда отложили в сторону все сомнения, которые имелись у вас из-за его крови Дерини. Он слишком часто доказывал, что его кровь такого же алого цвета, как и у остальных, и он всегда готов был ее пролить для защиты короны и нашей земли.

Дункан неподвижно сидел чуть позади Келсона, суровый и торжественный, в самой простой черной рясе. После речи короля он почтительно поднялся, получив знак от архиепископа Брадена, и ждал, пока архиепископ взглядом обводил своих коллег. Они немного побеседовали с Браденом прошлой ночью и согласились насчет процедуры, которая, как они надеялись, последует после выступления Келсона. Но успех зависел от того, согласятся ли с предложением остальные епископы.

– Ваше Величество, – тихо обратился к королю Браден, все еще глядя на своих коллег, – по вопросу, только что поднятому вами, я считаю, что по всем пунктам, кроме, возможно, одного, Дункан Маклайн действовал во благо Господа, короля и себя лично, и именно в такой последовательности. Если у меня и остается какая-то тень сомнения, она касается его личных оправданий: принимая сан и становясь священником, он знал, что он – Дерини и что Церковь запрещала ему это.

По залу пронесся шепот, и снова он был не враждебным – только настороженным. Келсон позволил себе легкий вздох, когда Браден продолжил:

– Поэтому я предлагаю отцу Дункану открыто дать объяснения перед нашим собранием, и если он, по нашему мнению, сможет быть прощен за то, что он открыл, ему будет дано отпущение грехов, и этот вопрос никогда больше не будет ставиться ни перед каким собранием. Лично я не желал бы терять такого пастыря, – завершил он, искренне и тепло улыбаясь Дункану. – Кто-нибудь против?

Удивительно, но никто не выступил против. Келсон, Морган и Дугал теперь наблюдали за происходящим словно со стороны – как совершенно посторонние лица – поскольку то, чему предстояло сейчас произойти, в некотором роде являлось исповедью перед священнослужителями, собравшимися в зале, а исповедь должна всегда оставаться тайной. Выйдя вперед, Дункан встал на колени перед троном Брадена. Перстень епископа на его правой руке блеснул в свете факела, когда он склонил голову и перекрестился, – перстень этот был сделан из золота, прежде украшавшего алтарную плиту, где поклонялись святому Камберу. Голубые глаза Дункана блеснули серебром, когда он, сложив руки перед собой, поднял глаза на архиепископа.

– Я признаю, что в праздник Пасхи в 1113 году со дня Рождества Христова меня посвятил в духовный сан архиепископ Александр Ремутский и я принял это посвящение, зная, что я – Дерини и что каноническое право запрещало мне становиться священнослужителем.

– А почему ты сделал это, сын мой? – спросил Браден.

Призвание Дункана никогда не было так очевидно, как в эту минуту, когда он смотрел в глаза Брадену.

– Я верил и до сих пор верю, что сам Господь призвал меня быть Его священником и что таланты, переданные мне в наследство, как Дерини, должны быть обращены Ему на службу, как в старые времена священники Дерини служили Ему.

– А что насчет учения Церкви – то, что Дерини больше не могут служить таким образом? – спросил Браден.

– Мое решение было вопросом совести, ваше преосвященство, и формировалось годами учения и молитв. Церковь также учит, что если бы я не последовал своему призванию и голосу совести, то это было бы тяжким грехом. Поэтому, зная, что я избран Им, как я мог не подчиниться Его воле? Его зов отдавался болью во мне, которая могла быть снята только служением Ему. Я испытывал страстное желание постоянно быть в Его присутствии, совершая Его таинства с Его людьми, как простыми, так и Дерини. И, совершая эти таинства, я тоже стал частью их, и всего себя положил на служение Ему, как Он того пожелал. Есть ли здесь, среди присутствующих священнослужителей хоть кто-то, кто не услышал такого же зова и не последовал ему?

Конечно, таких не нашлось – или, по крайней мере, никто не решился в этом признаться. Один пожилой странствующий епископ спросил, правда ли что в способностях Дерини изначально заложено зло, но старый друг Дункана Хью де Берри, только что назначенный епископом Баллимара, ответил раньше Дункана.

– Не способности являются злом, ваше преосвященство, – сказал Хью, – а использование их злыми людьми, которые иногда обладают этими способностями. Конечно, мы достаточно образованы и не можем считать, что такой ценный дар следует уничтожать, раз кто-то, не имеющей совести, когда-то воспользовался им не по назначению и принес таким образом разрушение, а не радость. Но ведь каждый из нас получают какие-то таланты при рождении, которые после соответствующей подготовки делают одного человека сильным, другого – ученым, третьему Даются умелые руки, а есть еще и четвертые, которые каждым своим дыханием желают служить Богу! Разве таланты отца Дункана так отличаются ото всех прочих? Разве смеем мы говорить, что не на пользу Господу идет его способность определять, говорит ли человек правду или лжет, чтобы защитить невиновных против тех, кто готов их обмануть в корыстных целях; или способность исцелять больных и раненых? Разве вы забыли, ваше преосвященство, что Дункан Маклайн, как и наш Господь, обладает даром исцеления? Кто лучше священника-Целителя Дерини способен навести мосты и изгнать страхи, отделявшие нас от наших братьев Дерини?

После такого эмоционального выступления практически не осталось ничего, что можно было бы добавить. Хью занял свое место, Дункан продолжал стоять на коленях перед архиепископом, а Браден дал священнослужителям время на раздумья, после которого каждый епископ должен был письменно подать свой голос за отпущение грехов Дункану или против. Пока шло голосование, Келсон закрыл глаза, слушая шорох шелков и шерстяных одеяний, когда каждый епископ относил бумагу со своим решением к небольшому столику, стоявшему в центре капитула, за спиной Дункана, и опускал в большой потир.

После того, как все проголосовали, Браден сам отправился к столу и стал читать решения, Дункан поднял глаза к кресту над пустым троном архиепископа.

– Absolve – было сказано на первом листке: я отпускаю грехи твои.

– Absolve.

– Absolve.

– Absolve.

Никто не был против, все девятнадцать участников голосования написали одно слово: «Absolve.» В конце Дункан закрыл лицо руками, и у него из глаз полились слезы радости, которые он даже не пытался скрывать. Его глаза все еще были влажными, когда Браден вернулся на свое место на троне. Архиепископ улыбался. И слезы Дункана не были единственными, пролитыми в здании капитула.

– Дункан Говард Маклайн, ты есть тот, кто призван стать исполнителем воли Христа, – официально обратился к нему Браден, подобно тому, как обращаются к священнику, только что посвященному в сан. Епископ Толливер подошел к Брадену и протянул ему Библию, стоя на коленях.

– Adsum, – тихо ответил Дункан. – Я здесь.

– Дункан Говард Маклайн, – повторил Браден. – В соответствии с требованиями, установленными для желающих стать священнослужителем, двенадцать лет назад, когда ты принял сан, ты не имел права под угрозой отлучения от церкви и предания тебя суду, быть посвящен в сан под любым предлогом, если ты являлся незаконнорожденным, был лишен всей или части гражданских прав вследствие совершения позорного преступления, был судим мирским судом и найден виновным, отлучен от церкви или каким-либо другим образом не подходил для роли священнослужителя. В соответствии с действовавшим в те времена законом принадлежность к Дерини являлась не только препятствием для принятия духовного сана, но и автоматически вела к смертному приговору, если бы это выяснилось после посвящения в сан. И тем не менее ты решил принять сан, подчиняясь высшему зову, а не тому, который заставил испуганных людей принять ужасающие законы двести лет назад, как последствие ужасной тирании – поскольку ты знал сердцем: это твое призвание. Если следовать букве закона, то ты бы понес самое суровое наказание и от Церкви, и от государства, если бы твоя тайна была раскрыта, но ты выбрал служение Господу, несмотря на опасность, и остался верен своей совести и своему призванию, в надежде, что воля Господа и воля человека когда-нибудь могут снова стать едины.

Браден вздохнул, закрыл Библию и жестом приказал Толливеру вернуться на место.

– Мне бы очень хотелось сказать с полной уверенностью, что воля Господа и воля человека наконец стали едины, хотя я верю – и твои братья очевидно тоже верят – что в этом вопросе, по крайней мере, мы подходим близко к единению с Его волей, судя по прогрессу, достигнутому нами в последние дни. Но ты, возлюбленный сын Христа, конечно лучше кого-либо из нас понимаешь, сколько еще предстоит сделать для исправления наследия, оставленного нашими предшественниками. Тем не менее, твои братья по вере отпустили тебе все грехи, которые ты мог совершить в прошлом – и, я думаю, твоя душа была самым суровым судьей в том, что касается искупления совершенного греха. Более того, каноническое право скоро узаконит истину, которую ты понял более десяти лет назад. Поэтому я также отпускаю тебе все грехи во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – он перекрестил Дункана. – Пусть всемогущий Господь будет милостив к тебе, простит тебе твои грехи и дарует жизнь вечную.

– Аминь, – произнесли епископы хором, к которому также подключился и Дункан.

– Пусть всемогущий и милостивый Господь простит тебе твои преступления, если они и были совершены, и отпустит твои грехи, – сказал Браден, снова перекрестив Дункана.

И снова все собравшиеся хором произнесли:

– Аминь.

– И наконец, – завершил Браден, – пусть благословение Господне, Отца, и Сына, и Святого Духа снизойдет на тебя и пребудет с тобой вовеки веков.

В третий раз «Аминь» было произнесено так громко, что эхом отразилось от потолка, когда Браден вновь перекрестил Дункана, а затем возложил обе руки ему на голову.

– Теперь я попрошу тебя об особом одолжении, – сказал Браден, склоняясь к Дункану и убирая руки. – Обещаешь ли ты вновь подчиняться мне и моим преемникам и почитать меня и моих преемников, точно так же, как ты клялся в этом в тот день, когда тебя посвящали в духовный сан, понимая, что теперь в обмане больше нет необходимости?

Дункан улыбнулся, а по его щекам снова, теперь открыто, потекли слезы. Он положил руки в ладони Брадена и опустил голову, чтобы поцеловать перстень архиепископа.

– Promitto. Обещаю.

– Ora pro me,frater. Молись за меня, брат.

– Dominus vobis retribuat. Пусть Господь наградит вас.

***

После восстановления Дункана в епископстве он снова облачился в пурпурное одеяние, положенное ему по сану, предоставленное ему епископом Хью.

Вечерняя трапеза прошла празднично, хотя и несколько сдержанно – в конце концов, это все же была великая суббота страстной недели, самое торжественное время Великого Поста. Пища оказалась простой, но Дункан сидел на почетном месте, справа от архиепископа, а Келсон намеренно сел слева из почтения к восстановлению Дункана в милости. Рано утром в Пасху король и сопровождающие его лица отправились вместе с епископами в собор Валорета и присоединили свои голоса к радостному хору.

– Resurrexi, et adhuc tecum sum, alleluia… Я воскрес и пребываю среди вас, аллилуйя… Ты возложил на меня Твою руку, аллилуйя… Господи, Ты подверг меня испытанию. Ты видел мою смерть и мое воскресение…

Позднее, когда месса закончилась и все они причастились, включая людей Макардри и жителей горной деревни, Дункан с Морганом отвели членов отряда в ризницу, специально освобожденную от людей, и стали переносить через Портал. Архиепископ Браден также присоединился к ним.

Полчаса спустя они все собрались в ризнице Ремутского собора, как раз к окончанию пасхальной службы, совершенной архиепископом Кардиелем.

Их прибытие чуть не вызвало панику. Внезапное появление людей в грубой горской одежде, сопровождавших Келсона, вначале было принято за нашествие местных воинственно настроенных кланов, которые каким-то образом проникли сквозь городские ворота и просочились на территорию собора, потому что Келсона в первое мгновение не узнали, так как он был одет таким же образом.

Но узнали Моргана, а затем Дункана и Брадена.

А потом, когда компания расступилась, чтобы представить Келсона, гнев и страх переросли в удивление, а потом и радость. Король вернулся!

– Давайте не будем слишком волноваться и поднимать много шума, – попросил Келсон после того, как первая волна криков утихла, а один из священнослужителей предложил начать бить в колокола.

Обрадованный оруженосец Долфин спросил, следует ли ему ехать в замок, чтобы сообщить принцу Коналу добрую новость.

– Если не возражаешь, я предпочту сам сообщить новость своему кузену.

Немного притихшая, но с трудом сдерживающая эмоции процессия направилась от соборного комплекса вверх, к воротам замка. По пути к ним присоединялись другие люди, и благая весть быстро разошлась по округе. А Келсон, приближаясь ко дворцу, готовил себя к встрече с кузеном Коналом и женщиной, которая должна была стать его королевой, но теперь была женой его кузена.

***

Выйдя из спальни отца, Конал вздрогнул на мгновение, и тихо прикрыв за собой дверь, приложил трясущуюся руку ко лбу. Его мать как раз обмывала Нигеля, по-прежнему пребывающего в бессознательном состоянии, когда Конал зашел, чтобы исполнить свой долг: раз в день он появлялся у королевской постели. Принц испытал шок, увидев, как исхудало и стало хрупким тело, которое еще совсем недавно было таким мощным. Конал не осознавал, насколько ухудшилось состояние его отца за две недели пребывания в коме. Из-за тайных страданиям от угрызений совести и чувства вины, радость Конала от его нынешнего положения словно бы померкла. Но он не мог ничего сделать или сказать о случившемся, не предав себя, даже если бы и мог вернуть Нигелю здоровье.

Ему удалось справиться с дрожью, но он все равно чувствовал себя не лучшим образом, когда вернулся в свой кабинет, залитый солнцем, собираясь просмотреть план коронации, представленный герцогом Эваном – может, рановато, но требовалось иметь план наготове, когда Нигель неизбежно уйдет из жизни. Не следовало слишком уж продлевать статус регента после того, как король умрет. Регента полагалось скорее короновать. Читая проект, Конал жевал горбушку свежего белого хлеба. Его ноги в изящных сапожках покоились на специальной скамеечке, а он сам наслаждался тем как приятно ласкает кожу шелковистая, украшенная золотыми львами Халдейнов туника, прежде принадлежавшая Келсону.

Однако он тут же поднялся на ноги, когда к нему присоединилась Росана с распущенными волосами.

Она все еще казалась сонной. Росана была одета в халат из синего бархата, отороченный мехом.

– Дорогая, я думал дать тебе поспать, – сказал он, обнимая ее сзади и щекоча шею. – Боюсь, что прошлой ночью не дал тебе отдохнуть. Ты простишь меня?

Если бы он мог видеть в этот миг ее лицо, то прочел бы на нем выражение смиренной покорности судьбе, или даже снисхождение матери к ребенку, но в ее голосе ничего не отразилось.

– Мне нечего прощать, мой господин. Но я не должна была проспать все утро. Сегодня Пасха, а я уже пропустила утреннюю службу.

– Я схожу вместе с тобой, – прошептал он, поворачивая ее и целуя в губы и веки. – Я уже был на мессе, но снова пойду, чтобы нам подольше побыть рядом.

– Такая преданность, конечно, поможет тебе заслужить еще большую милость, мой господин, – ответила она, легко смеясь, когда он уловил двойное значение ее слов и еще крепче прижал к себе, целуя и лаская, словно не мог вдосталь ею насладиться.

– О, Боже, как я люблю тебя, Росана! – прошептал он, слегка отодвигая жену от себя, чтобы снова взглянуть ей в глаза. – Я хочу любить тебя каждый час дня и ночи. Я хочу наполнить тебя сыновьями!

Я хочу, чтобы мы стали самыми великими правителями, которых когда-либо знал Гвиннед, и положили начало еще более великому роду Халдейнов!

Она таинственно улыбнулась, когда он снова спрятал лицо у нее на груди, нежно поглаживая его шелковистые волосы.

– Твои желания исполняются, мой господин, поскольку, как мне кажется, ты уже наполнил меня сыновьями – по крайней мере, одним сыном…

Когда он оторвался от нее и посмотрел на нее сверху вниз в удивлении, она скромно потупила взгляд.

– Сыном? – выдохнул Конал. – Ты беременна, Росана? Ты уверена? Как ты можешь знать так быстро?

Она пожала плечами.

– Заметных признаков пока нет, но женщины Дерини порой.., просто знают об этом. Конечно, я никогда раньше не была беременна, но уверена, что зачала. Если так, то твой наследник родится следующей зимой. Маленький принц Халдейн.

– Принц? – прошептал Конал в благоговении. – Значит, ты также знаешь, что это сын?

– Ну, конечно, мой господин. Можно…

Уже в течение нескольких минут во дворе замка нарастал какой-то шум, и Конал поднял руку, прося Росану помолчать. Сам он проследовал к окну, открыл стекло с витражом и посмотрел вниз. В это время большая толпа людей, в основном пеших, многие из которых были одеты в грубые одежды приграничников, с традиционными косичками, ворвалась в ворота и быстро направилась ко входу в тронный зала. Никто из них не казался воинственно настроенным, но Конал в панике повернулся, когда по коридору протопали ноги в сапогах и в дверь кабинета застучали кулаки.

– Ваше высочество! Принц Конал!

Со странным, внезапно появившимся недобрым предчувствием Конал бросился к двери.

– В чем дело?

– Король, ваше высочество! Король вернулся!

– Мой отец пришел в сознание? – резко выдохнул Конал.

– Нет, король Келсон вернулся! – ответил оруженосец. – Он жив! Как и лорд Дугал!

***

Келсон держал в объятиях плачущую Мерауд, наблюдая за тем, как Морган, Дункан и Дугал склоняются над Нигелем. В комнате также находились архиепископы Браден и Кардиель. Кьярд, Дхасс и люди из Сент-Кириелла стояли на страже перед дверью, чтобы больше никого не впускать. Епископа Арилана нигде не нашли. Герцог Эван собирал людей в тронном зале, сообщая новость, но Келсон не собирался к ним спускаться, пока побольше не узнает о состоянии Нигеля.

– О, Келсон, он умирает, – рыдала Мерауд, качая головой. Келсон продолжал гладить ее по волосам. – Мы думали, что ты мертв, а затем с ним случился припадок…

Шум перед дверью объявил о прибытии Конала, единственного, кого стражники имели право пропустить. Лицо Конала побелело, как, молоко, когда он проскользнул в открытую Дхассом дверь и упал на колени у ног Келсона и взял руку короля, чтобы поцеловать. Его ладони были холодны, как лед.

– Келсон.., мой король! Мы думали, ты мертв. А затем отец заболел и…

– И ты даже не мог выждать хоть немного, и женился на моей невесте, – вполголоса произнес Келсон, вырывая ладонь и скрещивая руки на груди.

Мерауд отошла назад. – Конал, даже если будет доказано, что ты невиновен во всем остальном, я никогда не прощу тебе этого.

– Я только хотел обеспечить наследование престола, – прошептал Конал, поднимаясь на ноги. Его мать резко вдохнула воздух, поняв, на что намекает Келсон. – Отец серьезно заболел, и я…

– Я не давал тебе разрешения встать, – холодно сказал Келсон, и один его взгляд заставил Конала снова опуститься на колени.

– Келсон, это несправедливо, – запротестовал принц. – Я же не мог знать, что ты до сих пор жив, и этого не знала Росана. Невероятно, как ты пережил падение в водопад! А затем, когда тела не нашли…

– Ты все равно действовал слишком поспешно.

– Разве можно назвать поспешностью желание как можно скорее обеспечить наследования престола? – возразил Конал. – Я – регент Гвиннеда, ради всего святого! Никто не знал и не знает, сколько еще времени протянет мой отец. Почему, ты думаешь, советники подталкивали тебя к женитьбе, если не ради наследника?

– А тебя они подталкивали? – рявкнул Келсон.

– Нет, пока нет. Но ведь, в конце-то концов, вы с Росаной не давали друг другу никаких обязательств.

– Встань, – сказал Келсон встревоженно: его внимание внезапно переключилось на людей, окруживших изголовье кровати Нигеля. Затем Морган подозвал его самого поближе.

– Как мы и боялись, это больше, чем обычный припадок, – сказал Морган, когда Келсон встал между двумя архиепископами в ногах кровати. Возле него остановилась пораженная Мерауд с широко раскрытыми глазами. – Похоже, тут имело место сочетание физической травмы и некоего психического блока. Мы не заметили этого раньше, поскольку даже не представляли, что нам искать. Чтобы установить его, нужен сильный Дерини. Дункан с Дугалом занимаются физической травмой, но нам может потребоваться твоя помощь, чтобы разобраться с остальным.

– Психический блок, – прошептала Мерауд, дергая Келсона за рукав. – Келсон, о чем он говорит?

Келсон не мог вынести взгляда Мерауд, и, повернувшись, холодно посмотрел на ее старшего сына.

– Боюсь, тетя, тебе придется спросить об этом своего сына. Конал, тебе что-нибудь известно об этом?

– Мне? Я даже не знаю, что такое психический блок. То есть, я хотел сказать, что теперь в некотором роде знаю, но когда у отца случился припадок, я не знал, – объяснил Конал. – Почему ты на меня так смотришь?

– Потому что определяю, говоришь ли ты правду, Конал Халдейн, несмотря на все твои попытки окружить свое сознание туманом, – ответил Келсон. – И мне не нравится то, что я вижу. Неужели ты сделал это с Нигелем, своим собственным отцом?

Защиты Конала опустились еще плотнее, прежде чем Келсон успел четко все выяснить, но сама воинственность принца могла быть принята за признание вины, даже если и не являлась неопровержимым доказательством.

– Как ты смеешь задавать мне такие вопросы? – вспыхнул Конал.

– Король Гвиннеда смеет задавать любой вопрос своему вассалу, поклявшемуся ему в верности, – отрезал Келсон. – Или ты так быстро забыл, какую клятву давал мне, когда тебя посвящали в рыцари?

Прежде, чем Конал смог ответить, Морган жестом подозвал Келсона подойти поближе.

– Он приходит в себя, – сказал Морган после того, как Дункан с Дугалом отошли. – Сломать блок оказалось не так трудно, как мы опасались, как только поняли, что искать. Единственное возможное последствие – частичная потеря памяти.

Но вскоре стало ясно, что если Нигель и пострадал за время долгого пребывания в бессознательном состоянии, то память его осталась невредима. Взломав блок, Дункан мысленно сообщил Нигелю все о спасении и возвращении Келсона. Теперь Нигель смог обратить все свое внимание на решение другого вопроса: что за причина вызвала его припадок.

Открыв глаза, он тут же уставился на Келсона.

– Мой король, ты жив, – прошептал он огрубевшим и охрипшим от долгой болезни голосом. – А, мой сын, желавший мне смерти, – продолжал он холодно, переводя взгляд на пришедшего в ужас Конала, – лучше бы тебе самому умереть, за то что предал свою кровь и своего господина. Он убил Тирцеля, Дункан, – продолжал Нигель. – Я смог соединить все разрозненные факты, после того как ты отправился за Алариком, а когда представил Коналу доказательства, он также попытался убить и меня. Наверное… то, что я сам – Халдейн, и спасло меня.

Услышав это, Конал хотел убежать, но два архиепископа, а затем и Морган бросились на него, прежде чем он успел достичь двери, и повалили на пол.

Мерауд закричала, а Дункан с Дугалом удерживали Нигеля в лежачем положении, поскольку ему еще было рано вставать с постели.

Конал в отчаянии попытался собрать все свои силы, но Морган выхватил стилет, пытаясь надавить рукояткой на соответствующие точки у него на шее, чтобы его нейтрализовать. Кардиель с Браденом тем временем прижимали к полу его руки и ноги.

– Конал, если ты не прекратишь это, клянусь, я перережу тебе горло! – рявкнул Морган. – И ничто сейчас не доставит мне большего удовольствия.

– Нет, свяжите его, – приказал Келсон, когда Моргану наконец удалось найти нужные точки на шее принца, и тот лишился чувств. – Он не заслужил такой легкой смерти. Но мы раз и навсегда решим это законным путем. Дункан, я хотел бы попросить тебя и архиепископов остаться с моим дядей. Дугал, я хочу, чтобы ты обыскал покои Конала. Дункан говорил мне, что некие лица интересовались ягдташем Тирцеля. Полагаю, ты найдешь его среди вещей Конала. Готов поспорить: именно он подлил мерашу в твою флягу, так что я доверяю тебе найти, где он спрятал остальное.

– А ты где будешь?

– В королевской часовне, убеждая себя, что должен справедливо судить этого негодяя! – сказал Келсон, пиная Конала. – И, Морган, сними с него тунику Халдейнов. Он не достоин ее носить. Я также хочу получить назад Кольцо Огня, даже если для этого потребуется отрезать ему палец.

Когда Келсон уходил, Мерауд рыдала в объятиях Нигеля, но он не мог больше находиться в одном помещении с Коналом, даже пока тот оставался без сознания. Король взял с собой Дхасса Макардри и поставил этого благородного рыцаря перед дверью часовни – следить, чтобы его никто не побеспокоил.