Текст книги "Тело в плюще "

Автор книги: Кэтрин Пейдж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– И что она сделала? – спросила Фейт. – Мне показалось, с ней связано какое-то приятное воспоминание.

– Так и есть. От нее, разумеется, потребовали представить текст, потом его проверили и перед выступлением убедились, что листок тот самый. Но Лу всех перехитрила и просто выучила наизусть другое стихотворение. С осуждением войны и призывом к борьбе против несправедливости и безразличия. Получилось весело, язвительно и смело. Мы все вскочили и устроили овацию. По-моему, Лу потом стала журналисткой. Интересно, где она сейчас?

Фейт указала на еще одно лицо.

– А это Гвен, верно? И рядом с ней Люси?

Крис кивнула.

Все, кроме Мэгги, носили длинные волосы. Ее теперешняя прическа была еще короче, и тугие завитки плотно прилегали к голове. Феб располнела больше других, но зато ее лицо осталось почти таким же, как на снимке, без морщинок. Больше других изменились Гвен и Элейн. Особенно Элейн. Пока Фейт рассматривала фотографию, Крис пила чай и даже успела съесть еще один крекер. Похоже, она была не прочь продолжить разговор о тех давно минувших днях.

– А почему не все хотели фотографироваться? Если, конечно, не принимать во внимание, что некоторым просто не нравится, какими они получаются.

– Большинство моих знакомых действительно не любят, когда их снимают. Наше представление о себе, то, какими мы хотели бы себя видеть, слишком часто не совпадает с тем, что показывает фотография. Багаж лет, от него не избавишься. Но в данном случае главным было не это. Гвен, Люси и Рэчел не разговаривали с Прин около года, если не больше, и вовсе не горели желанием позировать с ней вместе и говорить «чиииз».

Фейт подлила в чайник горячей воды.

– Рэчел винила Прин в смерти Макса. Она бросила его ради парня, с которым встречалась Гвен. Или это было позже? Так или иначе, они с Максом уже обручились. Сейчас, глядя на все с высоты прожитых лет, я понимаю, что трагедии можно было бы избежать. Мак был романтиком, очень пылким, очень талантливым. Но Прин воспринимала его как обычного парня, всего лишь одного из своих поклонников. Жаль, что я так и не поговорила тогда с Рэчел или Максом. Впрочем, он бы меня и слушать не стал, мы ведь были едва знакомы. И Прин бы тоже не стала слушать. А вот Рэчел… да, с ней я могла бы поговорить. Мы могли бы как-то остановить Прин.

Услышав в голосе собеседницы новые нотки, Фейт удивленно посмотрела на нее.

– То есть вам Прин тоже не нравилась? – спросила она, не успев даже сформулировать вопрос потактичнее.

– Не нравилась? Да я ее ненавидела. Так же, как Рэчел и Гвен. Тот парень, которого увела Прин… Гвен говорила, что любит его больше жизни. Может быть, так оно и было. Хотя мы все склонны воспринимать мужчину, в которого влюблены, как единственного и особенного.

– Прин и у Люси кого-то увела? – И у вас, хотела добавить Фейт, но вовремя остановилась, почувствовав, что и так зашла слишком далеко.

– Нет, не думаю. Я не знаю, что именно между ними произошло, но что-то случилось и, скорее всего, летом после первого курса. Люси вернулась осенью и уже не разговаривала с Прин. Если они оказывались в одной комнате, Люси всегда уходила от нее подальше. Мы с Рэчел не раз об этом говорили, но никогда не расспрашивали.

– А другие? Мэгги, Бобби, Феб? Ее сестра?

– Элейн, Мэгги, Феб и Прин жили в так называемом пентхаусе, на верхнем этаже общежития. Крэндалл считался тогда новым корпусом, его построили в пятидесятые, и архитектор, наверно, стремился как-то украсить обычное прямоугольное здание, сделать его более интересным. Там было четыре одноместных спальни, общая комната и ванна. Они жили вместе два года, и вполне могли бы сфотографироваться вчетвером. Они и держались вместе. Феб ходила за Прин как собачка. Мэгги занимала все мыслимые посты и была редактором газеты, но во всем полагалась на советы Прин. Элейн? Как сказать… Считается, что сестры-близнецы обычно очень близки, хотя я очень удивилась, когда место Гвен в пентхаусе заняла именно Элейн. Раньше, весной, когда нас распределяли по комнатам, она говорила, что счастлива жить одна. О, вспомнила! Насчет Гвен и ее бойфренда. Прин увела парня – его звали Эндрю, дальше не помню – летом перед третьим курсом, потому что осенью, когда мы вернулись в колледж, Гвен не захотела жить в пентхаусе. Была целая проблема, и в конце концов ее место согласилась занять Элейн. У Рэчел была своя теория насчет сестер, что Элейн ненавидит Прин, но я ничего такого не замечала. Конечно, если рядом была Прин, Элейн никто и не замечал, даже если они и сидели рядом. Может быть, Рэчел была права.

– А Бобби?

– Бобби – эта та самая мошка, что летит на огонь. Между ними тоже что-то произошло. За спиной у Прин она говорила о ней ужасные вещи, но когда Прин приглашала ее в пентхаус – они иногда устраивали вечеринки с соком и крекерами, – никогда не отказывалась.

– А вы? – негромко спросила Фейт.

– Я тоже иногда ходила. Пока Прин не убила моего ребенка.

Фейт охнула и машинально протянула руку к руке Крис, державшей перед собой недоеденный крекер, но прежде чем она успела ее коснуться, Крис вскочила и, закрыв лицо ладонями, метнулась к двери.

– Забудьте, что вы слышали, – проговорила она. – Забудьте все, что я сказала.

За окном на землю опускался туман. Фет открыла дверь, прошла через гостиную и вышла на веранду с видом на море. Страшные слова Крис все еще звучали в ушах, и ей казалось, что если присмотреться, то их наверно можно увидеть висящими в тумане черными, безобразными знаками. «Пока Прин не убила моего ребенка».

Дождь еще шел, но ветер стих, и капли падали вертикально вниз, словно чья-то невидимая рука направляла их вдоль расчерченных по линейке полосок. Она не видела, что делается в океане, но слышала приглушенные удары волн о камни. Они не налетали на берег с недавней яростью, но все же – вместе с туманом – удерживали лодки у берега. Рассчитывать на скорое спасение не приходилось.

Фейт вернулась в дом. Проходя по гостиной, она заметила на полу еще одну вазу. Уже третью. Вода пролилась, но стекло не разбилось – удар смягчил ковер. Единственная роза лежала здесь же. Три дня назад, когда Фейт только приехала, роз на полке было десять. Сейчас их осталось семь.

В кухне было пусто. Она направилась к шкафчику, чтобы взять бумажных полотенец. И все же кто-то успел здесь побывать – фотография, которую Крис оставила на столе, пропала.

Фейт поднялась наверх и прошла в свою комнату. Постель она убрала раньше, а единственной книгой в сумке был роман Барбары Бейли Бишоп. Пусть и бестселлер, но браться за него сейчас не хотелось. Собираясь в поездку, она исходила из того, что работы будет много, и сил на чтение не останется. Книжная полка была на лестничной площадке, а в гостиной стоял высокий, от пола до потолка, книжный шкаф, и не в одном месте, так в другом наверняка нашлось бы что-нибудь интересное, но Фейт чувствовала, что просто не усидит сейчас на месте. Может быть, выйти и поискать Брента Джастиса? Хотя бы заглянуть в его домик. Все, кроме Крис, похоже, еще спали. Было рано, и из комнат не доносилось ни звука, если не считать легкого похрапывания Мэгги. Гвен еще не печатала. Элейн возможно и работала, но в тот конец коридора Фейт не ходила. Интересно, что так торопливо спрятала писательница, когда она пришла к ней насчет Бобби Долан? Может быть, всего лишь новую главу, но зачем? Она вздохнула. Скука и волнение – жуткая комбинация. Фейт наверняка забралась бы в постель, если бы не застелила ее раньше. Она злилась на себя саму. Бездействие, пассивность никогда не были для нее проблемой и не будут сейчас. Ее наняли готовить, и этим она займется. И пусть никто ничего не ест. Она сделает шоколадное печенье, и его соблазнительный аромат наполнит весь дом. Потом испечет хлеб и сварит суп, суп-пюре из моллюсков по-новоанглийски или с фенхелем, тот, что запомнился Элейн. Фейт прошла в роскошную ванную, открыла кран – разумеется, латунный, а не позолоченный – и побрызгала на лицо. До сих пор она только принимала душ, но после сегодняшних трудов позволит себе понежиться в пенистой ванне и обязательно воспользуется одним из тех ароматических масел, что представлены в изобилии на туалетном столике.

Выйдя из ванной, Фейт натянула теплый джемпер и плотные носки. Все потом, а сейчас надо попытаться найти Брента.

Внизу она заметила, что за время ее отсутствия кухня подверглась набегам неизвестных. В раковине стояли две чашки, горка выпечки в корзине заметно уменьшилась. Кому-то явно пришлись по вкусу ореховые лепешки. Надо будет наделать еще.

Фейт надела плащ и сапоги, еще раз подивившись разнообразию представленного ассортимента, и вышла из дому. Густой, напоминающий вату туман висел в воздухе. Сделав несколько шагов, она оглянулась и, увидев, что дом уже скрылся за плотной белесой пеленой, повернула назад. Туман – вещь коварная, и без мотка бечевки легко сбиться с пути и заплутать в этом мглистом лабиринте. Вскоре Фейт уже полностью погрузилась в знакомый процесс, и время, заполненное привычными движениями – просеять муку, разбить яйца, смешать сливки с маслом, взбить тесто, – побежало быстрее. Феб Джеймс заглянула в кухню в тот самый момент, когда Фейт доставала из духовки последнюю порцию печенья. В другой пеклись лепешки. На столе уже дышал жаром свежий хлеб.

– Божественный запах. Не могла удержаться, хотя и надо бы.

– Я как раз собралась сделать перерыв и попробовать печенье. Тоже не могу удержаться, особенно когда оно теплое. Присоединяйтесь.

– Почему бы и нет? У вас есть снятое молоко? А то я уже слышу хор укоризненных голосов.

Фейт налила два стакана молока и предложила перейти с печеньем в гостиную – там удобнее. На самом же деле ей просто не хотелось садиться за стол – перед глазами все еще стоял образ Крис Баркер, а в ушах стояли ее страшные слова.

– Возьму с собой таймер – у меня еще булочки в духовке.

– Знаете, вы просто искусительница! Но я ведь я всегда могу отодвинуть поднос, не так ли?

– Позвольте заметить, вы вовсе не кажетесь мне…

– Не стесняйтесь, говорите. Полной? Ну, может быть. Но лишний вес определенно присутствует.

– Хорошо, немного есть, но, должна сказать, вы, вы все, очень привлекательные женщины. Глядя на вас, никогда бы не поверила, что вы закончили колледж – сколько? – сорок лет назад?

– Спасибо. – Феб опустилась на диван, лицом к окну, вид за которым все еще скрывал туман. Фейт устроилась рядом, поставив поднос на низкий столик, взяла печенье и откусила. Шоколад был мягкий и теплый. Восхитительно. Феб, похоже, придерживалась того же мнения.

– Ммм, вкуснотища! Знаете, я ела все подряд, пока не вышла замуж. В колледже только Мэгги беспокоилась из-за калорий. Конечно, я маленькая, поэтому каждая лишняя унция сразу бросается в глаза. Ценить пищу по-настоящему я начала позднее. А сейчас садиться на диету уже ни к чему. Каждый день я вижу перед собой двух худющих красавиц, которые могут рекламировать все, что угодно.

– Ваши дочери?

– Ага, близняшки. Папино сокровище. Мое тоже… было, пока «мамочка» не сменилась на «мать», а в голосе не стали проскакивать уничижительные нотки.

– Держитесь. Подростковые годы нелегкое испытание для каждой матери. Да и для дочери. Я знаю. Думаю, моя – ей сейчас восемь – тоже начнет бунтовать лет в двенадцать. А еще есть сын…

Феб взяла еще одну печеньицу и свернулась на диване.

– Будем надеяться. Утешает то, что им скоро в колледж, а потом их дома толком и не увидишь.

– Поступят в Пелэм? – спросила Фейт, поворачивая разговор на нужный курс.

– О, нет! Сильно сомневаюсь. Женский колледж не для них.

– А вам нравилось в Пелэме?

– Образование мы там получали прекрасное. До колледжа я и не думала, что на уроках может быть так интересно. Я привыкла к хорошим учителям, но не привыкла находиться среди желающих учиться, людей увлеченных тем, что они изучают, готовых поделиться с тобой знаниями и заставляющих тебя думать, думать по-настоящему.

– Звучит замечательно, – согласилась Фейт. – Таким Пелэм был и для моей сестры. Она заканчивала позже. А еще колледж подарил ей такое сокровище, как дружба. Вы ведь тоже с удовольствием встретили своих старых подруг.

– Да, повидаться приятно… с некоторыми, – неуверенно согласилась Феб и замолчала.

– Какой у вас был профилирующий курс? – быстро спросила Фейт, не давая ей времени на раздумья.

– Экономика. В то время женщины редко выбирали этот предмет, но в Пелэме риск поощрялся, а факультет был замечательный. И еще мне нравился английский, а моя дипломная как бы связывала два предмета. Я анализировала символический дискурс Мэдисон-авеню.

– А Прин? Она ведь специализировалась, кажется, на истории искусств. Она тоже писала дипломную?

Она тоже писала курсовую?

На лицо Феб как будто наплыла тень.

– И да, и нет. У нее было исследование отношений между выставками дизайна в Музее современного искусства и продвижением на рынок представленных там товаров, в частности, мебели Чарльза Имса и других.

– Звучит интересно. Вы ведь жили вместе, не так ли? В пентхаусе?

– У каждой была отдельная комната. Так что «жили вместе» это очень условно. Мы все были очень независимыми. – Феб поставила на столик пустой стакан, но за печеньем не потянулась. Вместо этого она спустила ноги с дивана и выпрямилась.

– Насколько я понимаю, ваша работа была опубликована в каком-то журнале. А та, что вы написали за Прин? – Ход был рискованный, но Фейт рассчитывала на результат.

– Нет… подождите… Я не писала… то есть… – Феб густо покраснела от смущения.

– Но почему? Почему вы согласились написать за нее дипломную работу?

Обе сестры Принс явно имели склонность к плагиату.

Феб замкнулась.

– Я не хочу об этом говорить. Это не ваше дело.

Она поднялась и направилась к выходу, но у двери остановилась и вежливо сказала:

– Спасибо за печенье. Очень вкусное.

Привычка – вторая натура.

К ланчу – хотя и в разное время – спустились все, кроме Феб и Гвен. Элейн похвалила суп (см. рецепт № 3), щедро добавив в тарелку гранатовых зернышек, которые Фейт предложила в качестве гарнира, и отметив, что на этот получилось даже вкуснее, чем в прошлый. Кроме супа, гостям подали сэндвичи, фрукты и шоколадное печенье. На какое-то в столовой воцарилась теплая атмосфера, чему в немалой степени способствовал туман. Сидевшие за столом Люси, Крис и Рэчел сокрушались по поводу своей неспособности воспроизвести знаменитый пелэмский шоколадный торт. Слушая их, Фейт решила опробовать собственный рецепт, изобретенный относительно недавно, уже после приглашения. О знаменитом торте ей доводилось не раз слышать от сестры, а когда Хоуп заявила, что ее версия ничем не уступает оригинальной, Фейт подумала, что вполне может приготовить его на острове. И вот сегодня очередь дойдет и до него. Шоколадный торт будет подан в качестве вечернего десерта. Зная, что Феб муками голода не страдает, Фейт решила узнать, не нужно ли чего Гвен. Может быть, мисс Мэнсфилд и спускалась в кухню утром, но к ланчу она не появилась. Фейт поднялась наверх и постучала в дверь.

– Мисс Мэнсфилд? Это Фейт. Вам принести что-нибудь?

Тишина. Она постучала еще раз. Ответа не было. Из комнаты не доносилось ни звука. Фейт приложила ухо к двери. Двери в доме представляли собой довольно толстые окрашенные дубовые или сосновые панели, но она слышала накануне, как печатает Гвен и перебирает струны Рэчел. Фейт покрутила ручку – как и следовало ожидать, гостья заперлась изнутри.

Никто не отозвался и на третий стук. Может быть, Гвен принимает ванну? Пожалуй, лучше подождать, испечь торт, а уж потом попробовать еще раз и воспользоваться телефоном. Она пожалела, что не позвонила раньше, но ощущение оторванности, отрезанности от мира было настолько сильным, что про внутреннюю систему связи как-то забылось.

Часом позже Фейт забеспокоилась уже всерьез. Гвен Мэнсфилд не отвечала, не снимала трубку, а задержаться на час в ванне означало стать похожей на Танцующих Изюминок. Фейт прошла в буфетную, где на дощечке висели ключи от комнат. Она собиралась воспользоваться ключом, чтобы заглянуть в комнату, и уже протянула руку, но представила возможную реакцию гостьи и отступила. В отличие от Крис, Гвен не производила впечатления человека, неуютно чувствующего себя в четырех стенах, но все же она могла выйти на веранду или посидеть на крыльце, тем более что дождь почти прекратился, а ветер стих. Фейт заглянула на веранду. Никого. Она спустилась по ступенькам и оглядела внутренний дворик. Пусто. Опоясывающая патио галерея в летние месяцы должно быть скрывала его от солнца. До начала бури решетчатую сторону галереи покрывали побеги глицинии, расцветающей обычно к концу июля, но теперь от них почти ничего не осталось. Фейт внимательно оглядела конструкцию. Стихия ее не повредила, и она представляла собой вполне надежную лестницу для подъема на плоскую крышу. Комната Гвен находилась чуть выше. Оглядевшись в поисках неизвестно чего, Фейт поднялась на галерею, вскарабкалась на крышу и посмотрела в окно. Шторы были разведены, обе лампы, настольная и прикроватная, включены. Если Гвен поймает ее за подглядыванием, придется сослаться на врожденную эксцентричность.

Что оправдываться не придется, Фейт поняла с первого взгляда.

В поле зрения попадала только часть кровати, но и увиденного оказалось достаточно, чтобы повернуться и торопливо спуститься на галерею. Гвен Мэнсфилд лежала поперек кровати, лицом вниз и без движения.

Фейт вошла в дом через французское окно, пробежала мимо бассейна и влетела в кухню. Открыв дверь буфетной, она сорвала с крючка ключ от комнаты Гвен, потом, подумав, собрала остальные ключи, положила их в мешочек и спрятала мешочек в контейнер с мукой, который задвинула под нижнюю полку, загородив бутылочками с чистящими средствами и пакетами со стиральным порошком. Ни в кухне, ни в холле наверху никого не было. Фейт вставила ключ, вошла в комнату и зарыла дверь за собой.

Сомнений не оставалось – мисс Мэнсфилд была мертва. Воздух в комнате казался пустым, такое ощущение возникает в помещении, когда в нем долго никто не дышит. Нож в спине – из письменного набора, двойник которого имелся и в комнате Фейт, и, наверное, в других комнатах, – служил дополнительным подтверждением печального факта. Гвен была мертва весь день, а убили ее уже после обеда, поданного Фейт на подносе.

Бобби Долан. Гвен Мэнсфилд. Что они сделали? Что они знали?

Компьютер на столе замер в режиме сна, помигивая крохотным глазком. Стараясь не смотреть на убитую, застигнутую смертью в неподобающей даме позе, и засохшие пятна крови на покрывале, Фейт откинула крышку и включила ноутбук. Она понимала, что нарушает целостность картины преступления, но ожидать скорого прибытия следователей на Бишоп-Айленд не стоило, а ответы были нужны уже сейчас.

Иконки программ и файлов развернулись в нижней части и на левой стороне экрана. Один значок был обозначен словом «Личное». Фейт щелкнула «мышкой», и файл открылся. Программа потребовала пароль. Разумеется, Гвен никогда бы не представила личную жизнь вниманию постороннего. Она перепробовала несколько вариантов имени Гвен, но успеха не добилась – слишком просто. Мисс Мэнсфилд была слишком находчива. Ни дня рождения, ни номера карточки социального страхования Фейт не знала, да и это тоже вряд ли помогло бы. И тут ее осенило. Она отстучала пять букв – «ПЕЛЭМ». Файл сразу же открылся: «Переписка», «Адреса», «Дни рождения», «Фарфор» и «Разн.». Она начала с папки «Разн.». – пусто. Далее по порядку. Все были пусты. Кто-то – Гвен или, скорее, убийца – стер все документы.

Ни в спальне, ни в ванной ничего подозрительного не обнаружилось. Все было на месте. Следы борьбы отсутствовали. В камине только зола. Должно быть Гвен разводила огонь. Фейт вышла из комнаты, заперла дверь и остановилась, думая о решительной, энергичной, удачливой женщине, лежавшей там, на кровати. Безжизненной и холодной, как зола в камине.

Оставалось только одно. Она спустилась вниз, ударила в гонг и била в него до тех пор, пока в комнате не собрались все шесть женщин.

Глава 9
Четвертый год

Поначалу смерть означала интуитивное, физическое желание – обнять, поцеловать или просто побыть в одной комнате, подышать одним воздухом. Со временем Крис осознала, что невозможность этого, тоска по этому еще не самое худшее, а самое худшее – невозможность поделиться сокровенным, поговорить с бабушкой, рассказать ей все. Постепенно печаль отлилась в короткую фразу: «Она никогда этого не узнает».

В то лето на ферму приезжали все, дяди и тети, кузены и кузины, родственники, родители. Все было, как в добрые старые дни, за исключением причины, привлекшей их в деревенский дом. Причина эта лежала на кровати, большой, на четырех прочных ножках-столбиках, той самой, на которой она родилась и на которой теперь умирала. Они обещали ей – никаких экстраординарных мер. Впрочем, нужды в них и не возникало. Со стороны казалось, что она и не страдает совсем, хотя к ней каждый день приходила медсестра, и Крис видела, как ее мама или кто-то из женщин добавляют в бабушкин сок некую прозрачную жидкость, должно быть морфин.

Иногда Крис выходила в сад, но только тогда, когда не сидела у бабушкиной постели, держа ее за руку, разговаривая обо всем, что приходило в голову, отчаянно хватаясь за последнюю возможность получить ответ на тот или иной вопрос, заполнить пробел в воспоминаниях – «Расскажи еще раз, как ты встретилась с дедушкой», – но никогда не задерживаясь надолго, чтобы не утомить бабушку, хотя было ясно, что она ужеустала, и что именно это убивает ее. Как никогда раньше, Крис отдавала всю свою энергию саду, принося в комнату больной и остальные комнаты пахучие букеты и свежие фрукты и овощи, которые как своего рода причастие съедались теми, кто приходил проститься с ней. Об этом не говорилось, но все знали – большинство из них на ферме в последний раз. Они ели выращенные и собранные Крис фасоль, помидоры, кукурузу, плоды небольшого участка земли, становившиеся их плотью. Когда поспела малина, ее оказалось столько, что многие из приходивших готовили джем и уносили с собой баночки – на память. У некоторых они так и остались неоткрытыми. Малину бабушку любила больше всего. Крис истолкла свежие, еще теплые от солнца ягоды, и бабушка с удовольствием, улыбаясь, ела их, охотно открывая рот перед очередной ложечкой. Ничего другого она уже не принимала. Следующие полтора дня старушка пролежала с закрытыми глазами, потом повернула голову на подушке, схватила дочь за руку и перестала дышать. Все произошло настолько заурядно, буднично – ни предсмертных хрипов, ничего такого, к чему они готовились, – что тетя Крис не сразу поняла, что ее мать умерла. Крис вошла в комнату и, подойдя к постели, погладила мягкую щеку. Находились там и другие, но впоследствии она никак не могла вспомнить, что это были за люди. Она опустилась на колени и прочитала короткую молитву, поблагодарив Бога и попросив Его позаботиться о бабушке. Хотя, непочтительно подумала Крис, скорее, будет наоборот. Уже потом, восстанавливая в памяти тот день, она изображала бабушку перед Господом с протянутой ложечкой желе из шиповника: «Надо принять, помогает от простуды». Крис поднялась, как слепая пересекла комнату и вышла в сад, где упала на траву и еще долго лежала, роняя слезы на мягкую землю.

Да, ей недоставало добрых, теплых бабушкиных объятий, прогулок рука об руку по полям, бабушкиного запаха – мыльного, свежего запаха «Понда», пользоваться которым она заставляла родственников вместо всех этих «дурацких магазинных лосьонов». Но больше всего Крис недоставало бабушки для разговоров. Именно бабушка опустила ее на землю, помогла понять смысл жизни. После похорон стало ясно, что ту же роль она играла и для своего мужа. Отстраненность дедушки, его уход в себя, даже рассеянность – кухонная рукавица в холодильнике, пижама под комбинезоном – объяснялись свалившимся горем, ощущением утраты. Все оказалось не так. Отведя дедушку на прием к доктору – после похорон он простудился, и простуда уже угрожала бронхитом, – мать Крис вернулась на ферму в слезах. У ее отца обнаружили болезнь Альцгеймера, и теперь ему надлежало найти другое место. Оставаться на ферме он просто не мог. «Откуда нам было знать? – расплакалась мать перед Крис. – Мы же не спрашивали его, кто президент Соединенных Штатов и какой сейчас год». Дедушка был вежлив, доброжелателен и на все вопросы отвечал неправильно.

Все случилось так быстро – смерть бабушки, болезнь дедушки, продажа фермы сыну соседей, только что обзаведшемуся семьей, – что Крис испугалась. Испугалась того, что жизнь способна на такие перемены. Она вернулась в Пелэм с ощущением полной потери ориентиров. Ферма всегда была для нее домом и даже чем-то большим. А потом жизнь снова переменилась, и именно этим хотелось поделиться с бабушкой, единственным человеком, способным понять, какое с ней случилось чудо. Крис влюбилась, и, что самое поразительное, ее чувство было взаимным. Никогда она не говорила этих слов мужчине и никогда их не слышала: «Я тебя люблю». Счастье окрылило ее, она не ходила, а бегала, улыбалась без причины, не хотела спать и ложилась только помечтать. Да, она ходила на свидания и раньше, но никогда не воспринимала их всерьез. В лучшем случае было весело, но часто – мерзко: «А чего ты ожидала? Я же сводил тебя на обед и в кино, разве нет?» Она знала, чего хотела: чтобы кто-то, заботливый и нежный, был рядом и терпеливо ждал, пока хрупкий росток вытянется, раскроется и расцветет. И она нашла его. Нашла – подумать только! – в Пелэме. Старая китайская пословица, та, которую бабушка выписала для нее когда-то на листок и вставила в рамочку – «Сад нельзя взрастить за день или за неделю. Его нужно распланировать, его нужно ждать и поднимать любовью», – воплотилась в жизнь.

Обязательный зачет по математике она оттянула до четвертого курса, до последнего надеясь, что его отменят. Беря в пример сестер и братьев из других кампусов, студенты Пелэма тоже требовали перемен: учета их мнения в выборе обязательных предметов и полного обновления структуры и содержания курсов. Администрация, однако, уперлась, отвечая неизменным: «Мы лучше знаем, что для вас лучше». Долго удерживать эту позицию не получилось – на следующий год в колледже появился новый президент, новая метла, но для Крис перемена случилась слишком поздно. Кипя от гнева и чувства несправедливости и немножко труся – а вдруг провалюсь? – она отправилась на первое занятие. Математика всегда давалась ей с трудом, и только высокий балл по другим предметам позволил поступить в Пелэм. В школе ей помогала мать: «Здесь же все построено на логике, дорогая. Ты сама это усложняешь». Ничего не помогало. Любое уравнение или проблема эквивалентности представали перед Крис в виде загадки, изложенной древним языком клинописи.

Одноклассниками оказались почти исключительно первокурсницы, методичные девушки, планово вычеркивающие из списка обязательные предметы. Крис же занималась тем, что было интересно, полагая, что именно за этим она и поступила в колледж, и не беспокоясь о будущем. В некотором смысле это была хорошая стратегия. Ей нравилось учиться, и она шла легко, тогда как ее подругам каждый шаг давался тяжелым трудом. Она понимала, почему многие с удовольствием вспоминают студенческие годы – столько нового, интересного и полезного. Так чудесно быть губкой, впитывать и поглощать. Но только не вытирать грязные, жирные раковины, самой отвратительной из которых была математика. Профессор улыбнулся ей и попросил пересесть ближе. «У меня не настолько громкий голос», – извинился он. Крис, оказавшись в незнакомом окружении, заняла место сзади. «Извините», – сказала она и перешла вперед. Голос у него и впрямь был негромкий, но низкий, с легким, южным, как ей показалось, акцентом. Наверное, решила она, там, где он учился, проходить речевые тесты не требовалось. Ей нравился его голос. Если бы только предмет был другой. Но вскоре Крис переменила мнение. Ее неспособность понять смысл даже простейшей теории проявилась с такой очевидностью, что он попросил прийти на консультацию, чтобы они постарались прояснить кое-что вместе. Она не оскорбилась, не сгорела от стыда, а почувствовала себя особенной, не такой, как все. Он позаботится о ней. Не даст ей провалиться. Защитит и обережет.

Роберт Александр Лафлер действительно был с Юга, если только Новый Орлеан, место уникальное само по себе, можно считать частью Юга. В Пелэме он уже третий год работал старшим преподавателем. «И почему я так долго тянула с математикой!» – воскликнула, узнав об этом Крис. Они жили в одном кампусе, проходили мимо друг друга по пути в библиотеку, а она его не замечала. Ему было тридцать, он закончил Гарвард: «Отец женился на янки, и мы могли вернуться в Новый Орлеан, но только после окончания колледжа на Севере». Север понравился так, что возвращение все время оттягивалось, пока Сэнди – так его называли друзья и родные – не принял решения остаться здесь навсегда.

Первая встреча с профессором Лафлером потянула за собой другие, и консультации стали регулярными. У Крис никогда не возникало проблем с другими предметами, а потому она даже не задала себе простой вопрос: почему профессор добровольно взял на себя дополнительную нагрузку вместо того, чтобы приставить к ней кого-то из продвинутых студентов. Крис записалась на самый простой, базовый курс математики, тот, на уроках которого студенты режут бумагу и делают ленты Мебиуса, а преподаватель приносит с собой пончики, чтобы объяснить, что такое тор. Вскоре она поймала себя на том, что ждет этих консультаций в офисе Лафлера с нетерпением и волнением. После четвертого занятия они отправились на прогулку к озеру. Ей это показалось совершенно естественным. Они вместе вышли из здания и, оказавшись вдруг под лучами весеннего солнца, одновременно воскликнули: «Какой чудесный день!» «Согни мизинец и загадай желание – я очень суеверный», – сказал он, и она ответила: «Суеверный математик? Звучит как ответ на загадку. Ну, вроде такой, «кто считает только до двенадцати?» Глупо. Но Крис не стеснялась быть глупой с профессором Лафлером. В его изложении прояснялись самые туманные области математики. Они дошли до развилки, откуда ему надлежало повернуть к парковочной стоянке, а ей к общежитию, но оба, не сговариваясь, пошли дальше, к озеру, а потом по тропинке вдоль берега, через рощицы, мимо ухоженных лужаек солидных поместий, расположившихся на другом берегу, напротив колледжа.

Так же естественно выглядело и то, что они бросили книги – он нес свои в зеленом холщовом портфеле, она прижимала к груди – и сели у воды, возле березок. И, наконец, совершенно естественным показалось то, что он поцеловал ее, сначала нежно, потом с желанием, равным ее собственному. «Ты прекрасна, – пробормотал Сэнди, укладывая ее на мягкий желтый ковер из опавших листьев. – Ты самая прекрасная на свете».