Текст книги "Талант марионетки"

Автор книги: Кэрри Гринберг

Соавторы: Надя Дрейк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Поздравляю, – безучастно ответила Жюли и закрыла глаза.

Сесиль запустила руку в ее новые, непривычно короткие волосы и взлохматила их:

– А ну-ка, рассказывай, что творится в этой маленькой серьезной головке?

– Я просто устала. – Она попыталась безучастно отмахнуться, но вместо этого больно прикусила губу, чтобы не заплакать. Сколько можно?! Из-за тяжелой репетиции, из-за усталости, из-за нечуткости режиссера… Прежде она никогда не плакала, даже в детстве, когда больно разбивала коленки, сорвавшись с яблони или побежав за соседским котом. Более того, она всегда считала свою жизнь счастливой, и наивысший пик этого счастья, заставивший сердце застыть перед тем, как вновь забиться быстрее, настал, когда она узнала о приглашении в парижский театр. Но последние дни она жила на пределе возможностей. Она уже ничего не хотела, и вся былая уверенность в себе куда-то подевалась.

– На, выпей! – Сесиль протянула ей стакан, и Жюли осушила его одним махом. Теплая сладость разлилась по телу, но легче на душе не стало.

– Я правда очень устала, – повторила Жюли. Ей показалось, что она может заснуть прямо здесь на полу в неудобной позе и проспать целую вечность. – Это так тяжело…

– Ты же была актрисой в своем… – Николь попыталась припомнить название города, но бросила это бесполезное занятие.

– Там все было по-другому! – запротестовала Жюли.

Воспоминания о Бурже, которые она гнала от себя прочь, накатили на нее приятной волной. Маленькое здание театра Модерн на бульваре Орон когда-то стало ей вторым домом, а все его сотрудники, начиная от руководителя мсье Жиллара и заканчивая консьержем, были ее друзьями. В труппе едва ли насчитывалось пятнадцать человек, зато они были большой крепкой семьей. Жюли перебирала в памяти все дорогие ее сердцу моменты.

Она вспомнила, как они праздновали день рождения Жиллара в его квартире: набилось не менее тридцати человек, помимо актеров здесь были музыканты, сценаристы, секретарь директора, и они сидели до самого утра в тесной гостиной и пели под гитару веселые куплеты. Жюли было так хорошо и легко в ту ночь…

В другой раз они дурачились на сцене с Венсаном, игравшим Ромео. Юноша был трогательно в нее влюблен и каждый день дарил букет полевых цветов, сорванных где-нибудь по дороге. Каждый вечер они вяли, но это его не расстраивало, и он вновь тащил ей тонкие надломленные стебельки. Когда она уезжала, он сжал ее в объятиях так сильно, что ребра едва не треснули, и никак не мог отпустить; они все стояли на пороге театра, а Венсан никак не решался ее поцеловать, хоть и страстно этого хотел. Целовал ее другой, но почему-то воспоминаний о его губах у нее не осталось.

И самое сладкое воспоминание – ее первая крупная роль. Она была Джульеттой, наивной и решительной, стояла в белом длинном платье на балконе и мечтала вслух о своем возлюбленном. Зал смотрел только на нее, и звон аплодисментов на поклонах грозил обвалить потолок. Сколько там было зрителей? Сотня или чуть меньше? Разве можно сравнить тот маленький зал с Театром Семи Муз? Одни только друзья и знакомые семьи Дигэ составляли не менее половины зрителей, но как искренне все они радовались успеху Жюли! Ее встречали с цветами на выходе, а потом отец повел ее в самый дорогой ресторан Буржа, отметить успех. Стоит ли мечтать о таком в Париже?

– Да ладно, – бросила Николь. – Все везде одинаково, ты просто еще не привыкла!

Как странно это было слышать от такой молодой девушки! Николь была младше Жюли на пару лет, а выглядела и вовсе сущим ребенком с ее белокурыми локонами и пухлыми розовыми губками. Лишь ее взгляд, когда она смотрела на подруг, был уверенным и даже чуть насмешливым.

– А ты помнишь Клоди Синьяк? Она тоже все время жаловалась, как ей, дескать, тяжело… А ведь в ведущие актрисы выбилась, – вдруг вспомнила Сесиль. – Играла шикарно, все ее обожали, и все равно иногда вечерами она плакала, прямо как Жюли сейчас.

– Я не плачу! Что за Клоди? Я ничего не слышала о ней.

Обе девушки недоверчиво посмотрели на нее.

– Она очень быстро продвинулась в театре, делила гримерную с Аделин, и в этом сезоне должна была играть Корделию и фру Линне, но она, – Сесиль поперхнулась и в несколько поспешных глотков допила вино, – она решила уйти.

– И где она теперь? – Жюли подложила руки под шею и поудобнее прислонилась к дивану.

– О, она нас покинула, так печально, – проговорила Николь и качнула свой хорошенькой белокурой головкой. В голосе ее не было ни следа сожаления.

– Представляешь, после самого последнего спектакля у нее перепутались ленты на шнуровке, – перебила Сесиль. – Это было ужасно сложное платье. Клоди сама настояла: раз уж это ее последний выход, пусть на ней будет что-нибудь особенное, – девушка хихикнула. – Она перед спектаклем постоянно на примерке торчала, хотела, чтобы все было идеально. – Николь фыркнула, а Сесиль продолжила: – Они с Жаннет там такого понапридумывали, что наряд вызвал настоящий фурор! Столько лент и завязок, что она, должно быть, полчаса тратила, чтобы его надеть! Клоди после поклонов ушла переодеваться, но не справилась со всеми веревками и тесемочками. Ее только на следующее утро нашли удушенной в своем же платье!

Жюли сглотнула:

– То есть…

Николь раздраженно махнула рукой:

– А платье красивое было. – Она разлила остатки вина из бутылки и подняла стакан в шутливом тосте: – Давайте лучше выпьем за Сесиль! У нее новая роль, новая помада и новый ухажер!

– Тссс! – Глаза Сесиль округлились, но она не сдержала смеха.

– Кто же это? – поинтересовалась Жюли.

– О-о-о… – Николь выразительно изогнула бровь.

– Нет-нет, пока я этого не могу сказать! Жюли, – Сесиль быстро перевела тему: – А у тебя уже здесь нашелся хахаль?

Жюли отрицательно покачала головой. Все девочки вокруг нее постоянно бегали на свидания, успевая вместить их между репетициями, примерками и спектаклями, некоторые крутили романы сразу с несколькими и непрестанно этим хвастались. Ее же единственный намек на жениха остался в далеком Бурже.

– У меня был приятель в Бурже, еще со школьных лет, – поведала она не особенно охотно. – И наши родители хотели, чтобы мы поженились… Мы даже собирались. А потом я уехала в Париж.

– Как его звали?

– Патрик, а я называла его Пати.

– И он был твоим первым мужчиной? – Сесиль пододвинулась к ней поближе, заговорщически понижая голос.

Жюли кивнула в знак согласия. Как странно, в Бурже она никогда не стала бы о таком говорить, но нравы Парижа до сих пор удивляли ее. Здесь считалось в порядке вещей не только менять партнеров, как перчатки, но и заявлять об этом во всеуслышание. Марианна ван дер Меер совершенно не стеснялась того, какую выгодную партию себе нашла, Аделин недавно рассталась со своим женихом, с которым жила вне брака, да и сама Николь не отличалась постоянством и не раз жаловалась, что очередной мужчина просто воспользовался ею.

– Мне пора бежать, скоро закончится спектакль! – воскликнула Сесиль и вскочила с насиженного места. Она еще пару минут вертелась у зеркала под ехидные комментарии Николь. Тюбик темно-красной помады проворно рисовал чувственные губы, а запах духов, которые Сесиль вылила на себя, чувствовался даже в коридоре.

– Удачи, дорогая! – Николь послала ей воздушный поцелуй, и Сесиль умчалась, махнув на прощание длинным шарфом. – Она встречается с Этьеном, – пояснила Николь, когда дверь за товаркой закрылась.

– С Этьеном? Правда? – пробормотала Жюли, не открывая глаз.

– Не думаю, что это серьезно. Это же Этьен.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, – протянула Николь, собирая грязную посуду, – он никогда не отказывает себе в удовольствиях. Впрочем, если это ей нравится, то остается только порадоваться за Сесиль. Разве кто-нибудь откажется от такого шанса?

– Дениз, – засмеялась Жюли. – Иногда она отпугивает мужчин своей враждебностью, как амазонка.

– Может быть, она не так уж и неправа!

Жюли вытянула усталые ноги и потянулась. От выпитого на голодный желудок вина ее совсем разморило, и дорога домой через весь город представлялась ей кошмаром.

– Эй, смотри не засни тут! – Николь потрясла ее за плечо. – Я побежала, хочу встретиться с Дениз и Себастьеном. Хотим сегодня еще заглянуть в «Лягушку». Ты пойдешь?

– Я, пожалуй, домой, – сонно отозвалась Жюли.

Николь наклонилась к ней и расцеловала на прощание в обе щеки, оставив на коже липкие следы помады.

Жюли устало плелась по полутемным коридорам театра. До окончания спектакля оставалось еще несколько минут, а это значило, что если она поторопится, то не попадет во всеобщую толчею и суету. Она думала о том, что завтра придется снова рано вставать и с новыми силами приступать к репетиции. Что она должна сделать все возможное, чтобы не заставить Дежардена вновь разочароваться в ней. И еще почему-то о том, что работа в театре «Модерн» никогда не доводила ее до слез, а усталость всегда была приятной.

– Мадемуазель Дигэ, – окликнул ее низкий обволакивающий голос, и она, вздрогнув от неожиданности, обернулась.

– Мсье Тиссеран! – чуть испуганно произнесла девушка. – Добрый вечер!

Директор театра вышел из боковой двери как раз в тот момент, когда Жюли проходила мимо. Отчего-то она была уверена, что здесь сплошная стена, и теперь удивленно смотрела на дверь: вот она, покрашенная белой краской, двустворчатая, с позолоченной ручкой.

– Ты ведь теперь играешь Корделию второго состава, – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес директор. Она на всякий случай кивнула.

– Вам что-то говорил обо мне мсье Дежарден?

– Нет. А должен был? – Он изогнул одну бровь и пронзительным взглядом посмотрел на молодую актрису.

– Нет, вряд ли…

– Я и без него знаю, что ты стараешься, но этого мало, – голос директора стал более суровым, и по спине Жюли побежали мурашки. – Нужно соответствовать этому театру, а это дано не каждому.

– Я пытаюсь, мсье…

– В тебе есть потенциал, я знаю, – продолжил Тиссеран. – Но об этом должны узнать и остальные.

– Да, я все понимаю, я постара…

Но он уже развернулся и пошел прочь, поигрывая тростью в руке. Через какое-то мгновение темнота поглотила его высокую фигуру, а Жюли все еще продолжала смотреть ему вслед.

* * *

Складки тяжелого бархата поехали в стороны – вот уже третий раз подряд. Актеры растянулись цепью и медленно пошли вперед навстречу нарастающей лавине аплодисментов, кланяясь и устало улыбаясь. Зал был полон, он переливался и блестел, сливался в единую шумную толпу. Жанна д'Арк стояла в самом центре, между Марком Вернером и Рене Тиссераном, и рассеянно улыбалась публике. Каштановые волосы, убранные назад, открывали лицо Мадлен Ланжерар. Белое платье с грубой веревкой вместо пояса было точно таким, как на сотнях афиш «Святой Иоанны» Бернарда Шоу, что красовались на многочисленных тумбах. Во всех движениях и в выражении лица актрисы все еще сияла ее Жанна, прекрасная в своей простоте, прошедшая через огонь и очищенная им. Она неловко сжимала в руках несколько букетов, а за теми цветами, что лежали у ее ног, уже не наклонялась.

Скрывающийся за кулисами худощавый суетливый человек в круглых очках резко махнул рукой технику, с которым его разделяла сцена, и тот потянул за тяжелый рычаг. Занавес сошелся ненадолго, а когда распахнулся вновь, на сцене стояла одна-единственная женщина. Она сделала несколько шагов вперед, раскинув руки, и зал взорвался овацией – самой долгой за сегодняшний день.

Но даже гром аплодисментов не заглушал гула, стоявшего теперь в театральных коридорах. Рабочие сцены смешались с актерами, которые не торопились уходить в гримерные, переговаривались и похлопывали друг друга по плечам. Человек в круглых очках теперь искал режиссера, а сутулый пожилой мужчина в рабочем халате вслух пересчитывал бутафорские алебарды, которые сдавали ему статисты, изображавшие стражников. Из тени кулис за сценой внимательно следил светловолосый веснушчатый молодой человек в распахнутом пальто. Он обмахивался шляпой и пристально наблюдал за Мадлен, особенно хрупкой с огромной охапкой цветов. Наконец занавес опустился окончательно, и актриса направилась за кулисы – но в противоположную сторону.

Франсуа Линьер заторопился по коридору, огибавшему сцену, на ходу бормоча извинения, хотя в царившем хаосе никто не обращал на него никакого внимания. Его пальцы сжали потертое свидетельство журналиста газеты «Ле миракль», и он решительно двинулся наперерез примадонне.

Вот уже третий вечер кряду Франсуа дежурил в театре во время спектаклей с участием Мадлен Ланжерар, но пока безуспешно: накануне дива упорхнула, тесно окруженная толпой поклонников, и журналисту не удалось даже приблизиться к ней. Со дня не слишком удачного интервью с Аделин Баррон пролетело уже несколько дней, и Франсуа должен был во что бы то ни стало обеспечить себя материалом для следующей публикации, и чем скорее, тем лучше. Известная всему Парижу актриса казалась неуловимой, но журналист задался целью предоставить мсье Веру самое лучшее и подробное интервью с Мадлен. А когда этот молодой человек ставил перед собой задачу, он доводил дело до конца.

– Прошу прощения, мадемуазель Ланжерар! – скороговоркой проговорил Франсуа, нагнав актрису и стараясь теперь приноровиться к ее шагу. – Я из газеты «Ле Миракль» и был бы счастлив, если бы вы уделили мне всего пару минут.

Она лишь взглянула сквозь него затуманенным взглядом, как будто журналист был прозрачным, и даже не замедлила шага.

– Я не отниму у вас много времени, – убедительно сказал Франсуа и улыбнулся.

Но примадонна не удостоила его ответом: едва заметным жестом она легко отстранила непрошеного собеседника с дороги. Дверь ее гримерной с негромким стуком захлопнулась.

Журналист закусил губу и нахмурился, в одиночестве стоя в конце длинного коридора. Толпа, которая теснила его еще полминуты назад, отхлынула, как по волшебству. Интервью с Мадлен Ланжерар оказалось куда более сложным заданием, чем он ожидал. Но это не значило, что Франсуа готов сдаться. Напротив, он собирался найти другой способ достигнуть цели.

Она прислонилась спиной к закрытой двери и глубоко, с наслаждением вздохнула. Теперь можно расслабиться. Уже не нужно улыбаться и что-то отвечать всем этим людям на их неуместные вопросы. Она осталась одна – насколько возможно в этом театре.

Вытянутая в длину гримерная была сравнительно небольшой. Оклеенные выцветшими обоями в зеленую и золотистую полоску стены сужались и уходили в темноту. По обе стороны от зеркала над туалетным столиком висели два бра, дающие неяркий желтоватый свет. Каждый абажур поддерживала обнаженная дриада, томно изгибавшаяся на тусклом бронзовом основании. Кроме столика, изящной оттоманки и пары стульев здесь громоздился шифоньер, занимавший почти всю стену и еще больше сужающий комнату. Напротив него на полу выстроились в линию вазы, наполненные начавшими увядать цветами. Из-за полумрака комната походила скорее на келью, чем на гримерную примадонны. Из темных углов наползали тени, грозя поглотить остатки света.

К счастью, ей не грозили визиты: каждый в театре знал, что она этого не любит. Особенно в такую минуту, как сейчас. Наконец можно отдаться во власть сладострастного, упоительного чувства, которое всегда охватывало ее после спектакля – хотя для актрисы он не оканчивался опущенным занавесом. На сцене Жанна д'Арк могла сгореть в инквизиторском костре, но Мадлен-то знала. Чувствовала. Опаленное огнем сердце Жанны горело в ее груди, лицо и шею согревали отблески пламени. Губы тронула слабая усмешка. Разве возможно, чтобы она умерла?

Как? Вы хотите меня сжечь?.. Теперь?.. Сейчас?.. Она мягким движением оттолкнулась спиной от двери. Мои голоса обещали, что меня не сожгут.

Плавно ступая, Мадлен приблизилась к столику и села. Жанна смотрела на нее задумчиво-отрешенным взглядом из тусклого зеркала в громоздкой медной раме. Волосы, убранные назад, делали ее моложе и контрастировали с мертвенно-бледной кожей и бесцветными губами. Глаза казались огромными и едва ли не черными, поблескивая в полумраке гримерной. С тонкой шеей и ключицами, выступающими из простого домотканого платья, она казалась почти ребенком. Юное дитя, окруженное врагами. Жанна выглядела бесконечно одинокой, а за ее спиной в полумраке комнаты сгущались тени, угрожающе распахивали свои черные крылья и обнимали ее хрупкие поникшие плечи. Они одновременно отгораживали ее от внешнего мира и таили в себе опасность.

Как здесь душно! В этой гримерной, в темнице без окон, ей всегда недоставало воздуха. Голова слегка кружилась, руки дрожали. Ей нужно прийти в себя. Нужно немного снега. Мадлен выдвинула верхний ящик столика. Тонкие пальцы развернули небольшой бумажный конвертик. В тусклом свете бра ей показалось, что от белого порошка исходит мерцание. Манящее, успокаивающее. Сделать вдох, один-единственный вдох. И еще один – только чтобы прояснилось в голове, а на душе стало легче. Ее веки затрепетали и опустились, вдруг сделавшись свинцовыми.

Черная птица захлопала крыльями. Отчего она не в клетке? Мадлен нахмурилась и открыла глаза. Полосатые обои так близко, что она может дотронуться до обеих стен кончиками пальцев, даже не вставая со стула. Да она сама заперта в темнице! Это никакие не обои, а решетки. Она в тюрьме, куда ее бросили заговорщики, и отсюда для нее существует только одна дорога. Жанна своими ушами слышала, как неторопливо и с наслаждением судьи и инквизиторы обсуждали ее наказание.

В вечном заточении! Как? Значит, меня не отпустят? Ее тело сотрясла судорога, и оно безвольно соскользнуло на пол. Прислонившись к стене и подтянув под себя ноги, Мадлен протянула руки к свежим букетам, небрежно брошенным на стул, и схватила охапку роз. Несколько пышных бутонов упали, коснувшись ее лодыжки. Ну и пусть. Пусть впереди ее ждет костер, зато все будут помнить Жанну, говорить о ней. Ее имя будет жить.

– Лучше сгореть, чем так жить – как крыса в норе! – пробормотала она, погружая пылающее лицо в ароматные лепестки. Их прохладная свежесть нежно ласкала разгоряченную кожу. – Мои голоса были правы. Его пути – не ваши пути. – Она рассмеялась, сначала тихонько, а потом громче. Чего ей бояться! Ее голоса с ней.

Несмотря на слова, которые она твердила себе, к ней подступил страх, окружая тесным кольцом. Она сжалась в комочек, забилась в угол, образованный шифоньером и стеной, и неподвижно застыла, глядя в одну точку и видя там нечто, доступное лишь ей одной. Пальцы судорожно сжали цветы, сминая хрупкие бутоны.

– Ты знаешь, чего мне это стоит, – прошептала Мадлен. – Ведь я вовсе не такая сильная. – Голос ее стал хрипловатым и дрожащим, слова с трудом срывались с одеревеневших губ. Впрочем, ее невидимый ментор едва ли ответит. Его присутствие было незримым, но Мадлен страшилась чего-то неведомого и не могла поднять взгляд. Сморщенные лепестки роз по одному падали ей на колени и, умирая, источали острый аромат.

– Я знаю, чего ты ждешь от меня. – Перед широко раскрытыми сухими глазами расплывались круги и напряженно дрожала багровая темнота. Мадлен почти не чувствовала онемевших конечностей, но по-прежнему не двигалась. – Ты знаешь, что я останусь верна тебе. Даже если нужно будет… пройти… через костер. Не могу… по-другому. – Она с трудом выдохнула и, преодолев боль в шее, медленно повернула голову.

Над шеренгой бутылочек и флакончиков тускло поблескивала гладь зеркала, ничего не отражая. Дриады изнывали под абажурами, подрагивая обнаженными телами, свет ламп разгорался все ярче, слепил зудящие глаза. Она знала, что это не просто свет. Его источник находился за пределами комнаты, одновременно всюду и внутри самой Мадлен. Даже не видя, она чувствовала, как этот источник омывает и очищает весь театр. Хрипло засмеявшись, она улыбнулась непослушными губами. Вот и ответ. Не напрасны все ее муки и ночные бдения над ролями, из плена которых потом так сложно вырваться. Ее охватило чувство бесконечного, безрассудного счастья. Никто, испытавший то, что испытала она, не сможет по доброй воле отказаться от той награды, того блаженства, которыми он благословил ее.

Воздух около бра дрожал, крошечные мотыльки мириадами сияющих точек вились на свету, сбиваясь в плотные мерцающие клубки, пока не заполнили собой всю комнату и не замельтешили перед глазами, ослепляя Мадлен. Она с усилием взмахнула рукой, сбрасывая оковы, зажмурилась и закрыла лицо ладонями. Часто дыша, она дождалась, пока сердце не перестало колотиться о ребра. Потом открыла глаза и поднялась на ноги. Истерзанные цветы полетели на пол. Вокруг царил прежний полумрак, только стул сдвинулся на середину комнаты. Тусклый свет все так же падал на столик желтым полукругом.

Мадлен медленно кивнула и облизала пересохшие, саднящие губы.

– Он хочет, чтобы я пришла к нему сквозь пламя, – чужим, слабым голосом проговорила она. Тот, кто ее ведет, никогда не покинет Жанну, никогда не покинет Мадлен.

* * *

Мари склонилась к окошку, протягивая покупательнице ее билеты. На сегодняшний спектакль, завтрашний и пятничный. Девушка в неброском пальто и надвинутой на глаза шляпе с пером не глядя бросила сдачу в мешочек для мелочи и принялась с жадностью рассматривать бумажные квадратики. Билетерша видела ее здесь не в первый раз: вот уже которую неделю в ее смену та приходила в дневное время, когда театр только открывался, и покупала билеты на неделю вперед. Она не считала денег и всякий раз протягивала крупную банкноту, а сдачу ссыпала в маленький кошелек, не пересчитывая. Однажды билетерша удержала пару сантимов, а покупательница этого даже не заметила, только быстро перебрала билеты тонкими пальцами, обтянутыми лайковыми перчатками цвета слоновой кости. Да, таких перчаток на зарплату билетерши не купишь. Тогда она и разглядела девушку впервые. Та была молода и определенно богата, как бы ни пыталась это скрыть. Длинные темные волосы, аккуратно убранные под шляпу, шерстяное пальто, отороченное на рукавах и воротнике темным мехом. Она была такой худой, что просто утопала в нем, из-под шляпы только острый нос торчал, да жадно блестели глаза… Мари хорошо знала этот взгляд. Такой же был у ее отца, когда тот садился за карточный стол, такие же горящие глаза она видела у актеров, пивших абсент и говоривших о непонятных ей вещах. Видела однажды и в зеркале, когда вернулась домой под утро после самой счастливой ночи в своей жизни. И точно знала, что ничего хорошего этот жадный, болезненный блеск не сулит.

– Благодарю вас, мадам, – бросила покупательница через плечо, выскальзывая из дверей театра.

Тем вечером Мадлен сидела не в ложе отца, а в центре партера, одетая в простое серое платье без отделки. Этого было достаточно, чтобы оставаться незаметной для знакомых отца, которым она только коротко кивала и протискивалась к своему месту в середине ряда. Как и в самый первый раз, она гипнотизировала взглядом занавес, пока тот не начал медленно подниматься, а сердце – стучать быстрее и быстрее. Сегодня давали «Гамлета». Другая эпоха, другие страсти, другие костюмы, но Мадлен не переставала удивляться, насколько по-новому воспринимается ею эта знакомая с детства история. Она каждый раз открывалась ей с разных сторон: если на первом своем спектакле Мадлен с нетерпением ждала появления Марго д'Эрбемон в струящемся бледно-зеленом платье и с цветочным венком на голове, то в следующие разы ее внимание привлекли уже иные персонажи. Не понимая саму себя, она то оправдывала Клавдия, то жалела Гертруду, то ненавидела их обоих, глядя, как умирает в конце Гамлет, и не могла сдержать слез на монологе безумной Офелии. Но на сей раз ее покорил принц с волнистыми каштановыми волосами и горящим взглядом черных глаз. Принца звали Ив Бретеш, и он был уже немолод, однако на сцене преображался. Корона добавляла ему пару сантиметров роста и скидывала десяток лет, превращая мужчину в юного мятущегося Гамлета.

Несколько лет спустя, когда уже сама Мадлен стояла на сцене в простом платье, а вместо венка у нее в волосах была только удерживающая их белая лента, мсье Тиссеран прервал вдруг ее монолог и спросил:

– А что бы ты сделала на ее месте?

– Я… Я бы пошла за ним. Да, точно. Невзирая на все те слова, которыми Гамлет пытается меня обидеть. Встала бы на его сторону, и мы вместе смогли бы свергнуть его дядю-короля.

– Даже несмотря на то, что он убил твоего отца?

Мадлен запнулась:

– Надо было сделать это еще раньше.

– Когда?

– «Убийство Гонзаго», – вдруг пришло ей в голову. – Пока он сидит подле меня, касается моих ног… Эта сцена наполнена чувственностью, Гамлет и сам желает ее… меня в тот момент – «прекрасная мысль – лежать между девичьих ног». И пока его слова не наполнились горечью…

– Прекрасно, – остановил ее мсье Тиссеран. – Это пьеса потеряла бы половину своего драматизма и закончилась счастливой свадьбой. Как жаль, что ты не Офелия.

Он замолчал, глядя на ее растерянную фигуру на сцене.

– Но ты должна стать ею. Ею, а не Мадлен Дежан – или Ланжерар, как будет угодно – которая готова женить на себе датского принца и свергнуть с трона короля. Итак, продолжаем!

Мадлен сидела на скамейке на углу площади Сен-Мишель и жевала жареные каштаны, доставая их по одному из бумажного кулька и отправляя в рот. Скоро они закончатся, а что делать дальше, она еще не придумала. Всего несколько минут назад девушка вышла из ломбарда, где заложила золотое кольцо с рубином, подаренное ей на семнадцатилетие. Сначала она думала оставить там обручальное кольцо – подарок Жана, – но в конце концов решила вернуть его и отправила свою горничную Ришар к дому семьи де Газаров. Выполнила ли та поручение или положила кольцо в карман, Мадлен совершенно не волновало.

Ростовщик с интересом изучал молодую, богато одетую девушку через стекло своего монокля, но куда большего внимания удостоилось кольцо. Он рассматривал украшение в свете лампы, пока Мадлен неуверенно переминалась у самой двери, точно готовая в любой момент броситься наутек. Ростовщик заплатил совсем немного, но она не решилась спорить. По ее представлениям, такую сумму выдавали горничной, посылая ту за отрезами шелка, кисеи или кружева на вечернее платье, либо кухарке на съестное. Девушка не представляла, что еще можно купить на эти деньги. Впрочем, их хватило, чтобы заплатить кучеру за дорогу на другую сторону Сены, да и после покупки нескольких билетов в театр на «Амфитриона» Мольера и «Диких уток» Ибсена кошелек еще был полон. В пятницу же ей предстоит погрузиться в первый класс поезда, следующего на юг, к Средиземному морю. Ее чемодан уже почти сложен, и сейчас следовало бы составить список недостающих вещей, но вместо этого Мадлен улизнула из дома через заднюю дверь, точно воришка. Одна часть ее – разумная, серьезная – знала, что вечером предстоит вернуться домой, и что родители даже не станут особенно ругаться, ведь она – их маленькая принцесса, единственная дочь, которую все эти двадцать лет наряжали и украшали, как куклу, баловали и прощали все на свете. Почти все. Другая же часть, незнакомая ей прежде, которой Мадлен отчего-то очень боялась, нашептывала и вовсе странные вещи. Что будет, если ты сегодня не вернешься домой? Не вернешься и завтра, дорогая Мадлен, дорогая фарфоровая принцесска? Чего ты хочешь на самом деле?

– И чего же вы хотите?

Она резко вздрогнула, чуть не выронив пакет, и обернулась. На скамейке возле нее сидел мужчина в длинном темно-сером пальто и надвинутой на лоб шляпе. Он подставил лицо теплому мартовскому солнцу и закрыл глаза. К Мадлен он даже не повернулся. Девушка осторожно отодвинулась в сторону – сосед внушал ей странные чувства, среди которых на первом месте был испуг.

– Ну и чего же вы хотите? – Мужчина повернулся к Мадлен, но ей все никак не удавалось рассмотреть скрытые в тени шляпы черты лица. Ей бросились в глаза лишь длинный нос и острый, выступающий вперед подбородок.

– Я не знаю, – честно сказала она.

– Может быть, это знаю я, – проговорил в сторону сосед по лавочке. – Как ваше имя?

– Мадлен, – неожиданно для себя самой ответила она, хоть и собиралась промолчать. Она быстро окинула взглядом улицу и остановилась на вывеске «Часовой магазин Ланжерара». – Мадлен Ланжерар.

Ее собеседник хмыкнул.

– Неплохо. У меня есть для вас одно предложение, хотя я сомневаюсь, что такая рассудительная, серьезная и обеспеченная девушка, как вы, его примет. Но, быть может, вы убедите меня в обратном?

Мадлен нахмурилась, продолжая недоверчиво смотреть на мужчину. Он говорил приятным низким баритоном, и его голос убаюкивал, а слова доносились до нее как сквозь вату. Ей бы встать и убежать прочь, но ноги стали мягкими и непослушными, да и сила воли куда-то запропастилась.

– Едва ли я смогу принять ваше предложение, каким бы оно ни было, – с видимым усилием проговорила Мадлен. – Мне пора идти.

– Да, вы правы. А я ошибся, – он улыбнулся и приподнял шляпу в знак прощания, и девушка, наконец, увидела его глаза. Один зеленый, другой карий. Она вздрогнула. – Хотя вы так хорошо смотрелись бы в роли Ани Раневской. Почему бы не попробовать?

– Аня… Кто это? – Она нахмурилась. Кажется, такая героиня была у кого-то из русских писателей, но в памяти не всплывало ни имя, ни название пьесы. – И Театр Семи Муз не ставит ничего из русской литературы! Я хорошо знаю его репертуар, и…

– Значит, самое время поставить. Итак, решайте же, мадемуазель Ланжерар, – он усмехнулся, – пойдете ли вы со мной или нет? У меня мало времени.

– Но куда? – «Нет, конечно, нет!» – должна была ответить она, но на языке оказались совсем другие слова.

Мужчина кивнул в сторону театра:

– Разве не туда вы хотите?

– Я и так иду на вечерний показ «Амфитриона».

– Тогда у нас всего три часа до его начала, стоит поторопиться. И, кажется, я забыл представиться. Мое имя Рене Тиссеран.

Он взял Мадлен под руку, и они вместе вошли в театр.

* * *

Из глубин подсобных помещений раздавался мерный стук, иногда перемежающийся периодами затишья. Где-то там, в недрах, готовились или ремонтировались декорации – для «Короля Лира», для «Святой Иоанны» или другого важного спектакля.

Но на «Барабаны в ночи» театр не слишком тратился – может, это и было одной из причин того, что никто не возражал против этой постановки. Даже Жан-Луи Морель, который всегда так ревностно относился к любым затратам. Если бы финансовому управляющему взбрело в голову хоть раз явиться на репетицию, скромность обстановки на сцене, без сомнений, пролилась бы бальзамом на его скупое сердце. Декорации выглядели так, будто режиссер извлек неказистую мебель из старой кладовой, где хранят отжившие свой век вещи. Доска, изображающая барную стойку, пара табуретов да окно в глубине, через которое лился тусклый свет, – вот и вся небогатая обстановка. Впрочем, ради сценической достоверности Морис Буше был способен на многое – даже рыться в пыльном хламе.