Текст книги "Зимний сон"

Автор книги: Кензо Китаката

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

3

Шли дни, и я все лучше понимал, что такое закончить картину. Это значит, что дальше жить незачем – лучше бы я ее вообще не заканчивал.

Я очень старался найти силы для очередного полотна – тщетно. Одновременно я закончил два полотна: одно – в хижине Акико, второе – в мастерской на втором этаже.

Нуждался ли я в очередной картине? Никаких определенных мыслей у меня не было. Я выплеснулся на полотно весь, превратившись в пустой сосуд. Теперь можно браться за что угодно – или вообще ни за что не браться.

По утрам, поднявшись с постели, я выходил на пробежку. Это была всего лишь привычка, но привычка, которой жаждала каждая клеточка тела. Регулярные пробежки, с одной стороны, приводят организм в хорошую форму, а с другой – чего-то тебя лишают. Впрочем, по некотором размышлении я понял, что не боюсь лишиться этого «нечто». Необъяснимое чувство.

Еще у меня появилась другая привычка.

Каждый вечер я наведывался в хижину Акико. Где-то с час до ужина я сидел в кресле и смотрел в пустоту, позируя для художницы. Она рисовала теми самыми стеками для красок, которые я вытачивал. Освоиться ей было сложно. Она раздражалась, кричала, выходила из себя и даже ломала стеки. Я молчал – самое лучшее, что можно было сделать в подобной ситуации. Единственное, чему она могла бы у меня поучиться, – технике, но и этому не было надобности ее учить – не потому, что она в совершенстве ею владела, а потому, что от ее картин этого не требовалось.

Акико испортила три полотна. Каждый раз, когда я приходил к ней, на подрамник было натянуто новое, девственно чистое полотно.

Где-то с час девушка накладывала на полотно краски, потом истощалась и умолкала. Замирала перед холстом, печально созерцая цвета и не проявляя ни намека на движение.

Ровно через час я поднимался, уходил на кухню и начинал готовить ужин. Все необходимое лежало наготове – Акико не забывала об этом позаботиться, поэтому мне оставалось лишь нанести завершительные штрихи. В тридцать минут я запросто укладывался.

После ужина я возвращался к себе в хижину. С тех пор как Акико взялась рисовать меня, сексом мы занимались лишь раз. Она не противилась. По правде говоря, в сексе она искала спасения, ей хотелось подчинить страсть.

– Не получается.

Акико дважды это повторила. Я не отвечал – разве что улыбкой. В ее замечании пока не было ни крика, ни стона – скорее оно напоминало некий призыв.

Девушка рисовала мой портрет, хотя на самом деле рисовала свое сердце. И она это знала, как знала и то, что ей просто необходимо прийти к решению самостоятельно. Она лишь вздыхала, не проронив ни слова.

К себе я возвращался один, на машине, и, сидя за рулем, твердил «не получается», пытаясь поймать ее интонацию. Я был опустошен, выжат как лимон. Я знал это, и знал, почему так случилось, но не знал одного: что теперь делать.

Стремительно близился конец года.

Это чувствовалось в городе, куда я заезжал за покупками. По какой-то причине люди к концу года становились более суетливыми. Я часто задавался вопросом, почему так происходит. Сам я успел выбраться за покупками лишь дважды, и хотя каждый раз набирал массу всего, денег из оставленной Нацуэ суммы потратил всего ничего. Мне даже смотреть на них было противно.

В полдень тридцатого перед хижиной остановился полноприводной микроавтобус.

Из автомобиля вышел Койти Осита в лыжном костюме, что выглядело совершенно нелепо. Снега в округе почти не осталось, если не считать пары склонов, куда не попадало солнце.

– Эй! – окликнул меня Осита, как старого знакомого. Первая мысль была: ищет ли его полиция. Даже если за ним и гонялись, Осита не показывал виду. Он производил впечатление лыжника, подъехавшего на курорт в ожидании сезона.

– Местами снега в метр нанесло, а здесь, сэнсэй, – только стужа.

– Нравится ходить на лыжах?

– Никогда не пробовал. За мной гонятся, вот и вырядился. В горах в такой одежде тебя ни в чем не заподозрят.

– Понятно.

– Я остановился в большом отеле. Так служащий извинился, что снега нет. Можно подумать, это его личный просчет.

На пороге Осита сковырнул с подошвы налипшую грязь.

– Хотите войти?

– А нельзя?

– С тех самых пор, как я увидел ваше лицо, меня не оставляли дурные предчувствия – как если ждешь кого-то, и он в конце концов появляется.

– Вы меня ждали. Это правда.

– Ну, уж это мне решать.

– Не говорите ерунды, сэнсэй. На вас это не похоже. Совсем не похоже.

– Даже так?

– Я взялся не сам по себе. Я пришел по зову вашего сердца.

– Удобная отговорка. Думаете, этим все сказано? Эх, как же вы еще молоды.

– Уже нет. Поэтому и пришел. Я начал рисовать. Слова – ложь, стоит их только произнести, они обращаются в вымысел. А вот с рисунками все по-другому. Вот что я понял. Только рисовать куда сложнее, чем писать или говорить.

– Любой ребенок умеет рисовать.

– Тогда жаль, что я уже вырос. Я действительно пришел из вашего сердца. То полотно в токийской галерее – там нарисовано то, что лежит у меня на сердце. Мое сердце и ваше, они одинаковы.

– В таком случае мне вас очень жаль.

– Я зайду.

Не дожидаясь приглашения, Осита разулся и прошел в гостиную. Ростом он был с меня, только несколько более сухощав.

Я подкинул в огонь поленце, и Осита молча смотрел, как его окутывает пламя. Пламя разгораться не спешило, хотя и ухало жаром. Языки пламени дрожали и покачивались, точно живые.

Я достал из холодильника две банки пива. Из спиртного я ничего, кроме пива, теперь не употреблял. Меня просто не тянуло на крепкое.

– Я вижу то, что мне хочется нарисовать, и рисую в воображении. А на бумаге не получается – не знаю почему. Чтобы нарисовать, мне надо увидеть.

– А зачем вообще рисовать?

– Вы говорите загадками, сэнсэй. Многое наболело на душе – хочется излить, сказать, выразить. Кричать об этом, ругаться, молиться. Вы же именно потому и рисуете.

– Я сейчас неживой. Отсюда и мысли.

– Понимаю. Вы сейчас погрузились в сон, это имелось в виду? Значит, я пришел, чтобы вас разбудить. В тот самый миг, когда я увидел ваше лицо, я понял, зачем я здесь. А про сердце – выдумка.

– Хотите выпить?

– Конечно, раз предлагаете.

Осита, опередив меня, протянул руку к пиву и сдернул крышку. Я закурил. Пиво я достал по привычке – пить мне особенно не хотелось.

Еще мне не хотелось расспрашивать о Номуре. Меня охватило смутное чувство, что этот человек, Осита, действительно возник из моего сердца. И вообще что он изначально был частью моего сердца, еще до того, как я его увидел, только я заметил это лишь теперь. Наверно, и Номуру убил тот, кто пришел по велению моего сердца.

– Вы сказали, что рисуете.

– Хотите взглянуть?

– Несите.

– У меня с собой.

Осита достал альбом размером с большой блокнот. Он носил его в заднем кармане брюк, наподобие бумажника.

На первой странице были наброски: различные формы и узоры, нарисованные обычной шариковой ручкой один поверх другого. Глядя на них, я видел, что вместе они составляют цельную картину, и мне это никоим образом не казалось странным. Меня даже охватило некое подобие ностальгии.

Второй набросок представлял собой переплетение линий, выведенных с тщательностью, но в то же время без нажима, и в совокупности они напоминали темную массу.

На третьем и четвертом набросках были также линии, но проведенные разными ручками. Линии отличались не только по толщине, темноте и изогнутости, но и настроением, тем, что я за неимением лучшего слова назвал бы пылом.

Закрыв альбом, я швырнул его на стол.

– Осита, если вам одиноко, так и скажите, без обиняков. Не надо чертить линии вокруг да около.

– Да? А как насчет ваших линий, сэнсэй?

– Я пытаюсь себя преодолеть.

– Я тоже.

– Вам нужно попытаться.

– Слова мне не подчиняются. Я не могу высказать, что у меня на уме. Меня давно уже мучают эти воспоминания. У вас на втором этаже, в мастерской, есть картина. Можно посмотреть?

– Валяйте.

Осита не вскочил на ноги тут же. Он кидал взгляды на пламя в очаге, будто взвешивая «за» и «против». Наконец, осушив до дна банку пива и смяв ее в руке, он направился наверх.

Со второго этажа не доносилось ни звука. Тишину нарушало лишь тихое потрескивание поленец в камине.

Я потянул колечко на пивной банке и стал медленно пить. Меня одолевали случайные образы: как Осито рвет в клочки портрет Акико. Впрочем, они были безболезненны.

Допив пиво, я поднялся на второй этаж. Осита сидел на полу перед портретом Акико и хныкал как дитя. Моего появления он даже не заметил.

4

Тридцать первого с самого утра валил снег.

Я, как обычно, вышел на пробежку. Снега нападало уже по щиколотку, так что необходимо было соблюдать осторожность, дабы не поскользнуться.

Народ съезжался на виллу компании, по горному серпантину мчались автомобили. До меня доносились отчетливые звуки колесных цепей. Вечером я завел легковушку и направился к домику Акико. По встречной ехало много автомобилей. Почти у всех были номера из других префектур и цепи на колесах.

По заснеженной дороге пролегли утрамбованные колеи от колес, можно было запросто ехать без всяких цепей. Стемнело, а снег все валил. Я представил, что этак к Новому году навалит приличные сугробы.

– Выглядишь куда лучше, чем вчера, сэнсэй. Поверь мне, каждый день видимся.

– Неужели?

Если бы я сказал Акико, что тот человек – порождение моего сердца, она бы надо мной посмеялась.

Акико, как обычно, простояла перед холстом час. Еще вчера столь пристальное внимание создавало у меня ощущение дискомфорта. В моих чертах угадывалось напряжение, и Акико могла счесть его за попытку взять себя в руки.

– Я решила не раздражаться. На дерганье далеко не уедешь. Так что стеки больше ломать не буду.

Даже произнося эти слова, Акико едва скрывала раздражение. Она думала, что я не замечаю, но я все чувствовал и понимал причину. Дело в том, что она прекрасно знала, как это должно выглядеть, но не могла воспроизвести то же самое на полотне – получалось нечто совсем иное.

Оситу мучило похожее чувство, разве что в иной степени.

– Помнишь о парне, который кого-то убил? Он сейчас у меня.

Я закурил. Со вчерашнего дня мне было невыносимо сидеть целый час.

– Об убийстве он уже ничего не помнит. Помнит только свои ощущения в тот момент. А теперь пытается излить это на рисунке и как одержимый чертит линии.

– Помолчи и не двигайся. Я решила держать себя в руках. Так что не открывай рот.

– Что ты пытаешься запечатлеть? Состояние рассудка?

– Когда я работаю, не говори о серьезном. Слова – всего лишь слова. Ты же сам меня этому учил, сэнсэй.

– Я тебя этому не учил. Возможно, я такое сказал, но ничему тебя не учил.

– Ты многому меня научил. Так что прошу: не двигайся и не разговаривай.

Бессмысленно было так пристально меня изучать. Чтобы запечатлеть настроение, достаточно было бы одного моего присутствия.

Ахико устремила на меня долгий взгляд, потом отшвырнула стеки и испустила тяжелый вздох.

– Что-то не так. В корне не так. Я знаю, но никак не могу уловить.

– Просто признай, что ты одинока. Выложи как на духу. Все предельно просто, как закричать. А все эти измышления – что такое реализм, что такое абстракция – чушь. Выкинь из головы.

– Пытаюсь.

– Вот сейчас, прямо сейчас, чего бы тебе больше всего хотелось?

– Заняться сексом. Скинуть одежду и вцепиться в тебя.

– Ты не понимаешь, я смотрю.

– Разве?

– Похоже на то.

– А ты понимаешь?

– Пожалуй, получше, чем ты.

Акико сунула в зубы сигарету и закурила.

– Для художника нет такого понятия, как Новый год. Может, я в Новый год смогу рисовать. Да только вряд ли.

– Откуда мне знать.

Я встал, подошел к окну и посмотрел на заснеженный пейзаж. Солнце садилось, но было еще относительно светло. Отчетливо просматривались снежинки, которые, кружась, падали на землю.

Было тихо, словно падающий снег поглощал все звуки.

– Я привез выпивки и еды па пару-тройку дней.

– Что ты здесь будешь делать?

– Скидывать одежду и заниматься сексом.

– Знаешь, пожалуй, стоящее дело.

Я поднял раму и в комнату ворвался поток свежего воздуха.

Хижина была выстроена мастерски: сюда не проникали ни летний зной, ни зимняя стужа. В моем доме хоть и имелся камин, но в остальном он не был приспособлен для зимовья.

– Человек, который кого-то убил, сейчас в моем доме. Когда он увидел твой портрет, то плакал как дитя.

Акико меня слушала, лишь когда я говорил о себе. Почему-то это возымело на нее эффект.

– Он все накручивает линии вокруг одной центральной точки. Движение без начала, без конца – грустное зрелище.

– Без начала, без конца?

– Линии все время проходят через одну и ту же точку. Кружат и кружат, нет им завершения.

– Хватит об этом. Новый год на подходе.

Акико покачала головой. Ее длинные волосы колыхались точно живые, будто вовсе от нее не зависели.

– Давай спустимся в гостиную, сэнсэй. Я запру эту комнату и погашу свет. Давай на время обо всем позабудем.

Она вытолкала меня из комнаты, будто бы взаправду выгоняла. Я спустился в гостиную.

Я стал накрывать на стол: еду, выпивку. Я хоть и обмолвился, что пищи хватит на два-три дня, на самом деле здесь было достаточно припасов на неделю.

Мы с Акико, как в снежном коконе, проводили бы в постели дни напролет. Может, что путное из этого и выйдет – возможно, что-то умрет, что-то возродится.

Девушка сбежала по лестнице. Повисла у меня на шее и прижалась губами к моим губам. Мы стукнулись зубами. Она стала пить мою слюну.

– Я действительно не понимаю?

– Хотел бы я знать.

– Ну ты же так говорил.

– Значит, я так думал.

– Гадкий.

– Не сейчас – так потом поймешь. Поймешь, сама того не желая.

– Хочешь сказать, что я еще не доросла.

Она снова прильнула губами к моим губам. Я завалился на диван. О ковер глухо стукнулась бутылка, стоявшая на столе.

– Знаешь, есть вещи, которые доступны только детям, – сказала Акико.

Я поглаживал ее волосы и прислушивался к шороху падающего за окнами снега.

Глава 7
В КОКОНЕ

1

Через пять дней запасы в холодильнике стали иссякать.

Акико однажды куда-то звонила, и этим наши контакты с внешним миром исчерпались. Мы проводили время, неразрывно связанные друг с другом, словно близнецы в утробе матери. Ничто не нарушало чар подобного существования, и холст на подрамнике оставался девственно чистым. Акико даже не пыталась подняться в мастерскую.

Я был по-прежнему опустошен и больше не надеялся на восполнение сил. Я забросил пробежки, ставшие обязательной частью моих будней.

Не сказать, чтобы опустошенность и восполнение противопоставлялись друг другу. В своей опустошенности я ощущал некую неведомую прежде самореализацию.

– Все закончилось. Больше ничего нет, – сказала Акико. Она могла с равной долей вероятности говорить о пище в холодильнике и о нашем «утробном» существовании.

Взяв в руки альбом, Акико принялась набрасывать пустые банки и кожуру от фруктов, валявшуюся на столе. Художник, не рисовавший пять дней, начинает испытывать беспокойство. Мне доводилось переживать подобное. И в то же самое время художник, который без устали машет кистью, пытаясь набить руку, никогда не откроет в себе ничего нового и не перейдет на иную, качественно новую ступень развития.

– Сэнсэй, а ты спокоен, что рука тебя не подведет?

– В каком смысле?

– Ты много дней не подходишь к холсту. Это ничего?

– Бывает, хочется рисовать и не рисуешь – тогда мне неймется. Начинаешь раздражаться. Но когда я не хочу рисовать, то даже браться не стану.

– Ты уже достиг своей планки?

– Я о таких вещах не задумывался. Мне не по себе, когда я не рисую, но о технике я обычно не волнуюсь.

Наброски явно становились лучше. Теперь Акико все чаще рисовала только то, что хотела рисовать, сама об этом не подозревая.

Если ты не можешь без живописи, берись за кисть.

За пять дней нанесло огромные сугробы. Я стоял у окна и глядел на белоснежный мир. Вокруг было белым-бело, и я вдруг представил себе, что получится, если добавить к этой белизне самую малость черноты. Черное на белом – настоящие художники так не мыслят.

Я закурил. Раздосадованный чем-то, я потянулся к бутылке коньяка. Там было едва на донышке. Оказывается, мы умяли не только пищу, но и прикончили спиртное.

Акико принялась за третий набросок. Похоже, она отдавала себе отчет в том, что ее линия еще недостаточно крепка. Техника хромала – так было с самого начала.

– Я возвращаюсь, – сказал я. Меня беспокоило, как я доберусь по такому снегу. На машине стояли зимние колеса, а вот о цепях я не позаботился.

– Завтра снова приходи, будешь позировать.

– Не думаю, что тебе нужна модель.

– Может, и так. Все равно приходи.

– Хорошо.

Я надел свитер, пальто, перчатки.

Стал заводить машину. Третья попытка увенчалась успехом – мотор наконец заурчал. Пока он прогревался, я счистил снег с капота и багажника.

Оставалось уповать на везение – легковушка не самое надежное средство передвижения по снегу. Даже при тихой езде задние колеса пробуксовывали, и надо было прилагать порядком усилий, чтобы выровнять машину и не садануться обо что-нибудь бортом. Дорога была широкая, колеса с цепями прокатали в снегу две глубокие колеи, и пока я с них не съезжал, особой опасности не было.

Так я добрался до хижины.

Приехав, первым делом включил обогреватель, чтобы протопить стылые помещения, – на очаг полагаться не приходилось, так гораздо дольше.

В тот же вечер зашли смотритель с женой, поздравили меня с праздником. Я вытащил из погребка бутылку виски и произнес ответную речь. Заодно сказал, что больше на меня готовить не надо: достаточно раз в три дня наводить порядок и забирать белье в стирку. Ночью снова повалил снег.

Я выпил коньяку, хотя больше трех бокалов не осилил. Зазвонил телефон.

– Где ты был? Нацуэ.

– В коконе.

Вопросов не последовало. Пожалуй, Нацуэ уже привыкла к моей манере изъясняться. Она, наверно, названивала с самого Нового года.

– Я завтра приеду.

– Какая новость. Обычно ты не предупреждаешь.

– Почему-то мне страшно к тебе идти.

– Я не убью тебя.

– Картина еще у тебя?

– Пока да. Еще не купили.

– Я все хотела попросить тебя разрешения представлять твою картину в качестве агента. «Портрет обнаженной» мастера Масатаке Накаги произведет фурор. Я все никак не могла набраться смелости. Странное полотно, и есть в нем что-то особенное.

– Ну что ты, обычная обнаженная натура.

– Тогда отдай ее мне. Не волнуйся, с галереей я обо всем договорилась.

– О чем мне волноваться?

– Точно. Это не твоя забота. Я решила взяться за твои картины и продавать их через галерею, с которой ты раньше сотрудничал. Конечно, если захочешь передать ее непосредственно владельцу галереи, я возражать не буду.

Через меня ты получишь больше, при любых условиях. Хотя тебе ведь безразлично.

– Спасибо.

– За что?

– Просто так. Почему-то захотелось тебя поблагодарить. Я полностью умиротворен. Вот и говорю уже традиционные вещи.

– А где же мучимый гений? Это все та картина?

– Не имею представления. Я уже не рисую.

– Я приеду завтра.

Я положил трубку, развел в камине огонь и растянулся на диване.

У меня не было больше видений. Я зрел массу всего, но ничего конкретного. С тех пор как я впервые взялся за кисть, со мной такое происходило впервые.

2

Я сбился с дыхания.

Бежать по глубокому снегу было трудно, а еще сказывались пять дней, проведенных в «утробе». Боль была сладкой. Я бежал и представлял себе, каким облегчением было бы умереть, но не умирал. Плечи двигались как поршни, в такт шагам, из горла вырывались теплые клубы воздуха, тут же превращавшиеся в пар. Притягательной была та вообразимая смерть, точно живительная струя.

Я пропотел сильнее обычного. Стоя под душем, я попытался воспроизвести в памяти ощущение живительной кончины, но от нее остались лишь далекие отголоски.

Я выпил пива.

Послышались звуки цепей, и на снегу остановился «мерседес» Нацуэ. Я открыл. Нацуэ остановилась в дверях. Казалось, она оцепенела, будто не ожидала от меня столь широкого жеста.

– Ты сказал, что был в коконе, – заговорила она, снимая пальто и присаживаясь на диван в гостиной.

– Выпить не желаешь?

– Нет, спасибо.

– Мне хочется с тобой переспать. У тебя такое спелое сочное тело, в жар бросает.

– Ох уж эта манера изъясняться. Меня не трогают твои позывы. Все это можно преподнести и по-другому. Да уж, в этом смысле ты все такой же.

– А что тебе больше нравится: то, каким я был, или новый, здравомыслящий и обыденный?

– Ни тот, ни другой. Да с тобой просто страшно. Не ожидала таких перемен. Я по телефону сказала, что мне жутко, сейчас ты и вовсе подтвердил мои опасения. Все из-за картины.

– Я ее написал и с тех пор меня вообще не тянет к холсту. А когда я не хочу рисовать, я становлюсь как деревянная кукла.

Нацуэ сунула в губы сигарету и чиркнула дорогой зажигалкой.

– Деньги еще остались?

– Да мне их девать уже некуда.

– Видно, зря мне казалось, что пребывание в коконе чего-то стоит.

– Когда нужно, беру и трачу. Я бы и сейчас потратил, да только мне ничего не хочется.

Я направился к спальне.

– Дай хотя бы принять душ, – сказала Нацуэ, затушив сигарету. Вставать она не торопилась: сидела и задумчиво смотрела в камин.

– Мне и самой от себя страшно. Я настолько полюбила твой талант, что готова ради него на все.

– Ну неправда.

– Верно. С моим-то обывательским подходом к жизни это невозможно. – Нацуэ засмеялась и встала. Она вовсе не была обывательницей. Ни один обыватель не пытался сблизиться со мной, продавая мои картины. Она не отдавала себе отчета в том, что до тех пор, пока я пишу, будет прощать мне любые выходки.

– Полицейские с того раза больше не наведывались?

– А когда был «тот раз»?

Распространяться о визите Оситы не входило в мои намерения. Сказать кому, что он возник из моего сердца, – ведь никто не поверит.

Нацуэ направилась в душ.

Я за ней, Разделся на кровати и стал ее ждать. Я ничего не видел и в то же время видел все. Я закрыл глаза, попытался вспомнить ту воображаемую смерть, но не смог.

Наконец в комнату, кутаясь в полотенце, вошла Нацуэ.

Я какое-то время созерцал ее нагую фигуру, потом протянул руку и коснулся податливой плоти. Нацуэ тяжело задышала. Лицо ее смягчилось. Потом она издала внезапный крик, будто все еще противилась мне.

Тело ее начало дрожать. Кровать стала дрожать. Вся комната задрожала, однако ничего не падало.

Голос Нацуэ становился все громче, а потом стих. Я слышал ее тяжелое дыхание. Снова началась дрожь. Голос ее умолк в отдалении. А потом она опять стала тяжело дышать.

Когда я пришел в себя, Нацуэ лежала рядом и плакала. Искаженное мукой лицо выдавало возраст, но всхлипывала она как дитя.

– Пожалуйста, перестань.

Я потерял счет времени. Взглянув в лицо Нацуэ, я ощутил необъяснимую грусть. Я напирал, пытаясь избавиться от этого чувства, и кончил под прерывистые всхлипы и вскрики.

Нацуэ какое-то время не двигалась. Потом свернулась калачиком. На грудях и животе пролегли глубокие складки, вздымающиеся в такт тяжелому дыханию.

Я закурил и перевернулся на спину.

Клубы табачного дыма затмили свет, простирающий лучи сквозь шторы, подобно ветвям деревьев.

– Думала, умру, – выдохнула Нацуэ. – Что с тобой?

– Странно все это, тебе не показалось?

– Ты будто превратился в другого человека. Я чувствовала, что меня трахает чужой человек. Ну и напугал же ты меня.

– Да нет, наверно, я все тот же. Просто опустошенный какой-то. В этом вся разница.

– Это все из-за картины.

– Наверно.

– Ты думал о той обнаженной?

Видимо, Нацуэ не приходило в голову, что до «той обнаженной» каких-то пятнадцать минут езды. Может, она решила, что мне не нужна модель, поскольку я рисую из головы. Что ж, не совсем верно.

– Думаю, я нарисовал себя.

– Понятно. Я заберу картину и продам. Это лучший способ создать между вами дистанцию.

– Так и сделай, ладно?

Я вылез из постели, встал под душ. Потом ко мне присоединилась Нацуэ, и мы друг друга намылили. За окнами валил снег.

Помнится, смотрительша предсказывала снежную зиму. Мне почему-то хотелось, чтобы снег падал, падал и завалил все вокруг. Пожалуй, и меня схоронил бы под белом покрывалом.

– Я возвращаюсь. Наутро назначено несколько встреч. Нацуэ тяжело вздохнула.

– За картиной кого-нибудь пришлю, – добавила она.

– Положи ее на заднее сиденье. Я сейчас за ней схожу. Не дожидаясь ответа, я поднялся на второй этаж и спустился с портретом нагой Акико.

Он был не столь объемен и вполне помещался на заднем сиденье «мерседеса». Не оборачиваясь, я вернулся в хижину и подбросил в камин свежее поленце.

– Хочешь поскорее расстаться с картиной? – проговорила гостья, выдыхая струйку табачного дыма.

Я не знал, случится ли это с отъездом Нацуэ.

Какое-то время сидел, уставившись в очаг, потом поднялся в мастерскую – лишний раз убедиться, что картина исчезла, и вернулся к огню.

Мастерская опустела.

Позвонили в дверь. Видно, названивали давно, прежде чем я услышал. Мужчина выкрикивал мое имя. За дверями стояли двое полицейских.

– Простите за беспокойство, сэнсэй. Нам по-прежнему неизвестно местонахождение Койти Оситы, но мы знаем, что он вернулся в Нагано.

Детектив средних лет, видимо, взялся выступать от лица обоих. Тот, что помоложе, отмалчивался.

– Опять же прошу прощения за беспокойство. Видите ли, мы обнаружили следы шин – здесь была припаркована машина.

– Нацуэ Косуги приезжала.

– Она приехала, чтобы забрать картину?

Как видно, эти двое наблюдали за хижиной, причем начали задолго до приезда Нацуэ. Наверно, они выследили ее машину.

– В газете писали, что вашу картину выставили в Нью-Йорке на какую-то экспозицию. В статье даже фотография была. Я, знаете ли, в живописи не смыслю, не понять мне таких вещей, сказать по чести.

– Так что, этот парень, Осита, убил Номуру?

– А вы в прессе не читали? Выдан ордер на его арест. На него собрали массу улик.

Я не покупал газет. В хижине хоть и стоял телевизор, да я его ни разу не включал.

– В прошлый раз судья признал его невменяемым – мол, обострение старого заболевания. А теперь все по-другому. Убийца действовал вполне осмысленно, сбежал с места преступления – выходит, отдавал себе отчет в содеянном.

– Вам виднее.

– А госпожа Косуги, случайно, не владелица галереи? У нее, я слышал, какое-то свое предприятие и большие связи.

– Она – мой агент, а что у нее за бизнес, я не знаю.

– Это все?

– Все, что мне известно.

Детектив улыбнулся. Попросил связаться с ним, если появится Осита, нацарапал на клочке бумаги номер своего телефона и ушел.

Оставшись в одиночестве, я поднялся в мастерскую.

Натянул на подрамник чистый холст. Я решил, что бы сейчас ни пришло в голову, не рисовать. Ни к чему хвататься за кисть и все подряд переносить на полотно.

Около трех я решил снова наведаться в город за покупками.

Я как раз заруливал на парковку у супермаркета, когда заметил знакомый микроавтобус того же цвета, как у Оситы. Собственно, зимой вокруг было много подобных автомобилей.

Набрав полную корзину провианта, я занял очередь в кассу. Народу была тьма-тьмущая.

Прямо передо мной стоял Осита. Я чуть было не окликнул его. Оказалось, это совсем другой человек, тоже одетый как лыжник.

Расплатившись в кассе, я рассовал покупки по пакетам и, подхватив их в две руки, потащил к машине.

Сразу поехал к Акико. По дороге я не заметил слежки. Впервые мне подумалось, что за мной могут следить.

– А ты обязательный, надо отдать тебе должное. Я уж думала, начнешь какую-нибудь картину да и забудешь об уговоре.

– Мне не в тягость.

– Все равно не забыл.

– Как я мог?

Акико пожала плечами.

Разложив покупки в холодильник, я взглянул на наброски, которые лежали на столе.

Она сделала несколько зарисовок моего лица. Наброски были простые – линии на бумаге. Черты лица не выражены, не слишком проработаны, но я легко себя узнал: вне всяких сомнений, это был я.

– Неплохо.

– Кажется, я что-то поняла. Как-то внезапно, будто озарение пришло.

– Это не проблема.

Я сунул в губы сигарету и стал шарить по карманам в поисках зажигалки. Так и не смог найти.