Текст книги "Зимний сон"

Автор книги: Кензо Китаката

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

6

В хижину я вернулся незадолго до девяти.

Подложил в очаг несколько поленец. В хижине был и калорифер, но мне больше нравился камин – тепло у него мягче. Комната прогрелась быстро, и вместе с теплом меня отпустило, будто ушло то, что сковывало меня. Хорошее ощущение.

Я смотрел на огонь, потягивал коньяк. В доме был полный погреб спиртного, в том числе и вина. Впрочем, вина я не касался. Вину – свое время, а до тех пор оно должно вызреть. Владелец хижины сразу сказал, что коньяка и виски я могу пить сколько угодно, а насчет вина смолчал. Может, это само собой подразумевалось, но я предпочитаю лишний раз перестраховаться, даже в таких мелочах.

Я стругал ножом прутик. Немного грубовато, но все равно получалось.

Прут был толстым. При желании из него можно было что-нибудь вырезать. Я принялся ковырять его острием ножа. Вполне прилично. Мне как раз захотелось повырезать. Нож будто двигался сам по себе, не ожидая помощи руки.

Прут становился все тоньше, истончился и вскоре совсем исчез.

Я собрал стружки и швырнул их в очаг. Их тут же слизали языки пламени.

Лежа на диване, я думал: а что, собственно, я хотел вырезать? Начал что-то представлять. Нечто, исходящее с кончика ножа. Я взял следующую лучинку. Принялся выскабливать ее кончиком ножа. Хотелось увидеть хоть какую-то форму, пока деревяшка до конца не сточится.

Нож соскочил с древесины и воткнулся мне в ладонь. Я зажал рану рукой, но кровь уже потекла. Похоже было, что я сжимаю кровяной мешочек.

Стало больно. Я пошел на кухню, прополоскал руку в раковине, порвал полотенце на длинные лоскуты и обмотал руку. Я не знал, где в этом доме искать аптечку.

Наблюдая, как кровь пропитывает ткань, я подумал, что завтра прикуплю бинтов и что-нибудь для дезинфекции.

Все дело в том, что я пытался вырезать то, что не должно было быть вырезано. Слишком уж мне хотелось увидеть то, что не предназначалось моим глазам.

Я зажал в ладони недоделанную заготовку. На ней не было кровяных пятен. Просто бесполезная дырка, которую я проковырял кончиком ножа.

Через какое-то время я снял с руки лоскуты полотенца и перевязал рану чистым материалом. Его тут же пропитала кровь, но уже не так сильно.

Я потягивал коньяк и ждал, когда остановится кровотечение.

Зазвонил телефон.

– Я продала картину. Это была Нацуэ Косуги.

– Звонила раньше, но вы не подходили.

– Меня не было.

Я вспомнил, что продал ей полотно. На столике в гостиной до сих пор лежал чек на полтора миллиона иен.

Я почти забыл про ту картину. Теперь это было нечто, что я передал в чужие руки.

Мне не хотелось цепляться за полотна – я знал, что все равно не смогу их закончить. Это было нечто новое. Раньше я чувствовал, что полотно готово. Хорошо ли, плохо ли получилось – главное, я улавливал некую завершенность.

– Можете себе представить, за сколько я его продала?

– Да какое мне дело?

– За пять миллионов.

– Ух ты.

– Я действовала из-под полы, но все равно не обратилась в галерею. Играла в обход правил.

Я закурил и потягивал коньяк.

– Лишились дара речи от удивления?

Я сначала не понял, чему тут удивляться, а потом вспомнил, что Косуги называла какую-то цифру. Чепуха. Все эти цены – вещь произвольная. Я бы не удивился, если бы она продала полотно за пятьсот или даже за пятьдесят тысяч иен.

– При желании я могла бы запросить все семь миллионов. У меня глаз наметанный.

– Рад за вас.

– Есть предложение. Я вам плачу еще один миллион, а вы мне даете продать «сотку».

Я выдохнул дым и затушил сигарету.

– Кто-то только что говорил о каких-то правилах?

– Галерея обдирает вас как липку. Если согласитесь работать со мной, будем делиться пятьдесят на пятьдесят. Если галерея запретит торговать в Японии, поедем в Париж, в Нью-Йорк. У меня есть обходные пути.

– И как же галерея меня обдирает?

– Подозреваю, что они приторговывают тайком.

– Как это понять?

– Вам говорят, что продали картину за пять миллионов, а сами выручили за нее семь. Вы получаете два с половиной, а галерея – четыре с половиной. Два сверху идут черными. Налогами не облагаются. Понимаете всю абсурдность? А со мной все будет по-честному, пятьдесят на пятьдесят.

– Мне неинтересно.

– Поэтому вам надо, чтобы кто-то занимался вашими делами. Я не хочу, чтобы ваши картины продавали из жадности.

Мне было безразлично, из жадности их продают или по какой-то другой причине: едва они перешли в чужие руки, они переставали быть моими. Художник оставляет после себя картины, как путник следы: он их сделал, они есть и никому не принадлежат.

– Я к вам заеду повидаться.

– Не стоит.

– Вам что-нибудь хочется?

Я хотел сакэ, и мне нужен был хороший чугун, чтобы приготовить тушеное мясо. Но если они мне действительно понадобятся, я пойду и куплю. Нет надобности просить Косуги.

– А машину? Машину хотите? «Мерседес-бенц» можете себе позволить. Хотите помощницу? Я подыщу.

– А что, помощница будет и картины за меня рисовать?

– Ну о чем вы? Я имею в виду человека, который будет о вас заботиться. Скажите, какие вам нравятся женщины. Если это вас не интересует, давайте организую вам хорошую мастерскую, закажу лучшие краски и холсты. Мне не составит труда. К тому же пора вам выбираться из этой хижины.

Я рассмеялся и повесил трубку. Кровотечение прекратилось.

Чувство, что оно может снова начаться, не оставляло. Иногда, когда я смотрел на землю, мне снова начинало казаться, что рука в крови.

«Только теперь это моя кровь, а не чужая», – смутно доходило до меня.

Снова зазвонил телефон.

Я уж хотел схватить трубку и заорать «Оставьте меня в покое!», но сдержался. Это была не Косуги.

– Ах это вы.

– Не разбудила?

– Да уже собирался ложиться.

– Хм… я нарисовала набросок. Пока черновой, но мне кажется, вышло очень даже неплохо. Покажу вам завтра.

– Что рисовали?

– Дерево.

– Только один?

– Да, один. На большее меня не хватило. Наверно, это и рисунком-то не назовешь.

– Идите спать.

– Вы со мной как с дочерью разговариваете. Ничего, я не в обиде. Главное, я нарисовала.

– Завтра покажете, договорились?

– Конечно.

Пожелав Акико спокойной ночи, я повесил трубку. Огонь в камине медленно угасал. Я подложил три поленца. Скоро стал слышен тот самый звук.

Я не чувствовал, что меня кто-то похлопывает по коже. Сейчас это было просто звук горящего дерева. Я слушал еще какое-то время.

Глава 3
РАЗРЫВ

1

Я просто бегал – не стал соваться в город.

По воскресеньям город был переполнен людьми и автомобилями. В это время года там кишмя кишит народ: все едут полюбоваться осенними красками. Даже у плохоньких придорожных ресторанов скапливались ряды машин, пытающихся хоть где-нибудь припарковаться.

Обед я пропустил.

По выходе из тюрьмы первое время выпадали дни, когда у меня маковой росинки во рту не было. Бывало, целыми днями только и делал, что пил. Хотелось захмелеть поскорее, да так и оставаться подольше. Даже теперь чувство голода зачастую сопровождалось желанием выпить. Правда, не настолько сильным, чтобы по-настоящему набраться.

Я достал нож и некоторое время его точил в порядке эксперимента. Я точил, и лезвие менялось. Сверкать оно не начало: все тот же тусклый блеск, но зато начало слабо отражать свет.

Через пятнадцать минут я перестал точить и аккуратно протер лезвие сухой тряпицей, чтобы снять влагу. Прополоскал руки, обработал ладонь. От трения рана снова открылась, но уже не кровоточила. Я наложил марлю, сделал бинтовую повязку.

Потом я отдыхал на террасе. Меня уже ни к чему не влекло, ничто не тяготило. И все равно хотелось выпить, хотелось женщину, хотелось рисовать. Все эти желания были смутными, не срочными.

Я встал и поднялся в мастерскую.

«Сотка», которую я начал рисовать, что-то явно мне говорила, но что – я разобрать не мог. Я вынул краски. Достал палитру и выдавил на нее разные цвета. Приложил к полотну. Картина отвергала оттенки, говорила, они не подходят – не то, что надо. Я пробовал снова и снова, пока картина неожиданно не вскрикнула от радости.

Я взял кисть. Обычно для таких целей я пользовался мастихином, но эта картина не принимала резких тонов. Я встал перед подрамником и рисовал, позабыв о времени. Когда я очнулся, был уже вечер.

Я вышел на террасу. Поразмыслил, не пожечь ли в камине свежих поленец, но решил, что не стоит. Не хотелось смотреть, как меняются языки пламени.

«Ситроен» остановился.

Я бессмысленно на него взглянул. Из машины вышла Акико. Приближаясь, она что-то мне говорила, но голос ее до меня не доносился.

Подойдя к террасе, Акико вынула набросок дерева, сделанный углем. Прошлой ночью она сказала, что нарисовала всего один набросок. Неплохо вышло. Она вслушивалась в голос дерева, вслушивалась в его слова. Пытаться услышать дерево – то же самое, как пытаться услышать свой собственный голос.

Я протянул руку, чтобы взять у нее из рук альбом. В нем было несколько набросков, но я не обратил на них особого внимания, открыл с чистого листа.

Провел по листу углем. Ко мне обращалось дерево в саду. Через три-четыре минуты я скопировал этот голос в альбом.

– Вы гадкий, – сказала Акико. Только теперь я услышал ее голос.

– Почему?

– Я при всем желании не могу рисовать лучше профессионала. Вы специально показываете, какой вы великий художник, и я чувствую себя идиоткой. Взрослые так не поступают.

Я не понял, почему Акико так разозлилась. Я услышал голос и перенес его на рисунок. И только.

– Я не пытался показывать, какой я хороший художник на вашем фоне. Вы дали мне набросок, я на него ответил. Вот и все.

– Больше я вам ничего не покажу.

– Надо было попросить вас переделать набросок? Перерисовать все заново? Если вы этого от меня ждете, тогда возвращайтесь в художественную студию.

Акико убежала.

Я не понял, что ее так задело.

Когда «ситроен» отъехал, мною овладел неожиданный порыв. Я вернулся в гостиную и подкладывал в огонь поленья, пока пламя не загудело. Я смотрел на пламя, но это не охлаждало порыва. Я взбежал на второй этаж, ворвался в мастерскую. Черпнул мастихином краски и принялся размазывать ее по холсту, от центра к краям.

Через некоторое время я понял, что желание, меня охватившее, было желанием секса. Даже смешно стало. Мне нравился цвет секса, который полыхал посреди полотна.

На ужин я собрался позже обычного. Акико не появилась. В воскресенье столовая была набита семьями, в углу возилась детвора. В такие дни смотрительша с виноватым видом ставила мне на стол бутылочку пива.

Я быстро поел и вернулся в хижину.

В очаге горел огонь. Я подкинул поленце, пламя взметнулось кверху.

Я потягивал бренди и смотрел на огонь. Да, именно «потягивал»: после сытной трапезы это не составляло труда.

За окнами разгулялся ветер. Не исключено, погода испортится.

День промчался как вспышка. Чувствуя себя в легком подпитии, я немного посидел, приходя в себя, потом вяло поднялся и рухнул в кровать.

Когда я открыл глаза, по крыше стучал слабый дождь.

Я приготовил на завтрак яичницу с беконом и тост и смотрел, как за окнами струится влага.

На пробежку оделся как обычно. По пути пропотел – моросило слабенько, от такого не промокнешь.

Бегал я каждый день и не задумывался, зачем это делаю, – бегал и все. Живу, вот и бегаю. Может, и вся жизнь у меня такая.

Вернувшись, я принял душ. Потом подвинул к окну стул. Уселся и смотрел на дождь, который перешел в настоящий ливень. Дождь мне больше нравился, чем снег. Я даже солнечным дням предпочитал дни, когда небо заволокло свинцовыми тучами, готовыми вот-вот разразиться. С самого детства.

На дороге остановился «ситроен». Вышла Акико. Она была в капюшоне, но без зонта.

Когда прозвенел звонок на входной двери, я подошел и открыл.

– Я возвращаюсь в Токио.

– Так и планировалось?

– Планы ту ни при чем. Не рисуется мне в горах, и все тут.

– Как я вас понимаю.

Я говорил про себя, но Акико все восприняла по-другому. Она отвернулась. Я поднял руку и спросил, не хочет ли она войти. Девушка еле заметно кивнула.

– А можно посмотреть картину у вас в мастерской?

– Пожалуйста.

Я вернулся в гостиную и развел в очаге огонь. Дерево затрещало и разгорелось.

Акико не спускалась со второго этажа. Я закурил и стал смотреть в окно, на дождь. По крыше осиротелого «ситроена» барабанил дождь.

– Тот цвет, в центре…

Девушка успела спуститься и стояла за моей спиной.

– Каким-то образом я его ощущаю. Смотрела на него, и мне стало ясно, что такое абстракция. У нее своя жизнь, своя реальность.

– Своя реальность?

Я вспомнил темно-синее пятно в центре холста. Я выразил свое сексуальное желание в чистом виде. Не зная объекта этого желания, я нарисовал по наитию.

– Пейзажи, натюрморты, люди – их легко нарисовать, потому что ты их видишь. А вот излить то, что у тебя на сердце… ведь туда не заглянешь.

– Ну, есть чувства, – ответил я.

– А вы здорово набили руку, превращая чувства в цвет и форму, да, сэнсэй?

– У меня богатая практика. Я много рисовал то, что вижу, таким, каким я его вижу.

– Правда?

– Простите, Акико, не захватите мне из холодильника пива?

– Еще не вечер.

– Это мне вместо обеда.

– Не лучше ли прекратить? Вам надо как следует питаться.

– Не вашего ума дело.

– Справедливо. Я не вправе вас поучать, – пробормотала она.

Акико направилась на кухню и вернулась с пивом. В холодильнике было пиво в банках, которое я сам покупал, и в бутылках, которое мне доставили из винной лавки. Гостья принесла пиво в бутылке.

Я раскупорил бутылку и плеснул в стакан.

– Будет тихо.

– В смысле, когда я вернусь в Токио?

– Когда идет дождь, горные духи будто затихают.

Я пил пиво, а Акико внимательно на меня смотрела. Я хотел сказать ей, что она сделала хороший набросок, но смолчал. Скажу что-нибудь – все равно не так поймет. Не хотелось двусмысленностей.

– Хотите меня нарисовать?

– Зачем?

– Просто хочу, чтобы вы меня нарисовали. Честно говоря, я тоже хочу вас нарисовать. Простите за прямолинейность.

– А просить человека себя нарисовать – это не прямолинейность?

Ну вот, опять все испортил. Надо же было встревать. Акико смутилась, но не было похоже, что она злится.

– Разрешаю вам нарисовать меня в любом виде.

– Почему?

– У меня уже два ваших наброска: дерево и валуи. Смотрю на них, и кажется, что лучше бы их поняла, если бы вы меня нарисовали. Вот и решила: попрошу, а откажет – так тому и быть. Так что все нормально. Я сказала, что собиралась.

Я не пытался вникать в мысли девятнадцатилетней девушки.

Акико встала. Я выпил только полбутылки.

2

Во вторник и среду было тихо.

Время от времени шел дождь. Я дважды поднимался в мастерскую, но не мог избавиться от темно-синего пятна в центре полотна.

В четверг прояснилось.

Я вернулся со своей обычной пробежки и увидел перед хижиной белый «мерседес». Не проявив интереса, я зашел в дом и принял душ.

Когда я вышел, в кресле на террасе уже сидела Нацуэ Косуги.

– Магистраль была почти свободная. Думала появиться, когда вы придете с пробежки, но приехала на полчаса раньше.

– Ну и?…

– Я приехала, чтобы с вами переспать.

– А вы, я смотрю, не робкого десятка.

– Не ищите подвоха. Просто я подумала, это способ улучшить отношения.

– Помнится, вы что-то про помощницу говорили по телефону.

– Забудьте. Соблазнять вас юной девицей – ошибка. Дешевый номер. Пока мы не узнаем друг друга получше, вы не научитесь меня слушать. Я предпочитаю сближаться через постель.

– Я смотрю, мы все о вас да о вас.

– Вас ко мне совсем не тянет?

– Да нет. Вы способны вскружить голову не хуже любой девчонки.

– Льстец.

– Так, может, пойдем в спальню и все выясним?

– Но сначала я хочу посмотреть вашу мастерскую. Вы ведь не возражаете?

– Ничуть.

Мы разулись на террасе и пошли в гостиную. Нацуэ Косуги поднялась на второй этаж. Через некоторое время она спустилась. Сняла шарф и куртку. Теперь на ней было платье, здорово обнажающее грудь. Кожа без единой морщинки.

Я провел ее в спальню, толкнул на постель и занялся с ней сексом, ничего не чувствуя. В городе есть женщины, которые зарабатывают на жизнь, удовлетворяя мужскую похоть. Она была такой же. Единственное, что ее отличало, – тяжелый аромат дорогих духов и тот факт, что денег она не просила.

– Ты обращаешься со мной, как с вещью.

Я был в гостиной и пил пиво, когда вошла Нацуэ в большом махровом полотенце.

– Я ведь тоже для тебя предмет, согласись.

– Да, предмет, который практически печатает деньги.

– В печати я не разбираюсь.

– Ну, это ты доверь мне.

– Так и поступлю.

– Кроме шуток?

– Да.

– Давай начнем с картины в твоей мастерской. Да-да, я о ней.

– Эту я уже кому-то пообещал.

– Мне безразлично.

– Дал слово – держи.

– Три миллиона. Вот сколько ты получишь от галереи.

– Я не жалуюсь.

– Я дам тебе десять.

– Не хочу нарушать обещаний. Это не вопрос денег. Просто я совестливый человек.

– Что, действительно? Нацуэ взглянула на потолок.

– Я знала, что берусь за трудного художника. Ладно, забудем про полотно. Только поторопись, передай его галерее, а то я за себя не ручаюсь.

– Полотно еще не закончено.

– Так, значит, на следующей неделе.

– После зимы. Зиму я, наверно, здесь проведу.

– Я могу подыскать тебе местечко, где и условия лучше, и питание – и я смогу приходить к тебе в открытую.

– Меня этот дом устраивает.

– Тебе правда хочется писать?

– Ту, что в мастерской? Да.

– Зима закончится, наступит весна… Что тогда?

– Я об этом еще не думал, еще времени полно.

Нацуэ закусила губу.

– Когда ты пишешь, у тебя есть деньги.

– Когда платят, когда нет. Раньше мне и одной иены не давали.

– Но теперь ты зарабатываешь.

– И что?

– Пиши. Пиши больше.

– И ты, чтобы я писал, готова стать моей шлюхой. Да я скорее правую руку себе отрублю, чем буду творить для кого-то другого.

– Охотно верю.

Нацуэ так и сверлила меня глазами. Эта женщина не понимала слова «нет». Наверное, такое упорство заслуживало восхищения.

– Они заводятся.

– Кто?

– Горные духи. Дождь шел два, а то и три дня, а теперь прекратился. Похоже, они рады.

– Они рады, потому что ты решил взяться за кисть. Я засмеялся. Дело шло к обеду, но я толком не успел проголодаться.

– Хорошо, что ты рядом.

– Почему?

– Опускаешь с небес на землю.

– Издеваешься.

– И не думал. Как начнешь парить в небесах – пиши пропало. Как мне все опостылело. Я покойник. И то, что я убил человека, здесь ни при чем. Все гораздо хуже.

– Ну, в любом случае теперь мы немножко ближе. По крайней мере хочется верить. Будем спать вместе, и ты со временем перестанешь воспринимать меня как вещь или шлюху.

– Хорошо, что ты решила открыть карты.

– У меня нет карт.

Нацуэ встала, пошла на кухню и вернулась с пивом – себе и мне.

– Я не пытаюсь тебя напоить. Вещь – не вещь: мы переспали. Наверно, и выпить со мной не откажешься.

Я кивнул, и Нацуэ протянула мне бокал. На пиве была густая пена.

– Странно, – пробормотала гостья. Я смотрел, как в бокале лопаются пузырьки. Нацуэ больше обращалась к себе, чем ко мне. Мы какое-то время сидели молча.

– Мне сорок три, тебе тридцать девять. Дело даже не втом, что я старше. Просто подумалось, в нашем возрасте еще влюбляются?

– У всех по-разному.

– Я не про всех, а про нас с тобой. Нацуэ закурила.

Вспомнилась густая синева в центре полотна. Мне не хотелось ее стирать.

Я тоже закурил. Вдалеке вскрикнула птица. Страстно вскрикнула, резко. Подумал так и улыбнулся: «страстная птица». Заметив, что я улыбаюсь, Нацуэ пристально на меня взглянула.

– Душераздирающий синий, – сказал я. Другими словами синий было не заменить.

3

Я побежал другим маршрутом – по старой дороге стало как-то вязко. Это было не психологическое ощущение, а нечто, связанное с изменением температуры. Не знаю, в каком состоянии рассудка такое могло привидеться.

Новая дорога была травянистой. Трава уже начала темнеть, и она не казалась мне вязкой. Сам маршрут оказался несколько длиннее прежнего, но тут было меньше впадин и подъемов.

Из того факта, что я изменил маршрут, еще не следует, что я сам переменился. Я оставался все тем же эксцентричным художником, который проводит зиму в горной хижине.

Теперь вместо насыщенных красок осени горы укутывали краски зимы. Это было хорошо заметно по утрам. Обманчивые цвета быстро таяли. И все равно на бегу я смотрел только на землю.

Теперь я часто поднимался в мастерскую. После пробежки я принимал душ и почти час проводил в мастерской. Потом шел обедать, возвращался и подолгу простаивал перед холстом, до самого ужина.

В последнюю неделю ноября меня стало посещать новое желание: бросить «сотку». Я никак не мог решить, продолжать работу или уже не стоит. В итоге я позвонил в токийскую галерею.

В тот же день приехал владелец галереи и забрал полотно. Прежде я намеревался продать картину владельцу хижины. Теперь было чувство, что работа завершена. И все-таки я остался в хижине и попросил владельца галереи доставить мне свежих красок и холстов.

Три дня спустя, после того как забрали полотно, объявилась Нацуэ. Она поднялась в мастерскую, испустила некое подобие вопля и сбежала вниз. На подрамник был натянут девственно чистый холст.

– Мог хотя бы обмолвиться.

– О чем?

– О том, что закончил картину.

– Картина не готова. Я ее бросил как есть. Если бы она осталась здесь стоять, я бы позвал мусорщика и попросил ее выбросить.

Уже в четвертый раз Нацуэ приехала, чтобы со мной переспать. Первые три раза я ничего не чувствовал.

– Отлично. Я и так уже махнула на нее рукой.

Нацуэ состроила гримаску.

Я строгал ножом кусочек сухой древесины. Я уже изготовил несколько тонких лучинок, сантиметров по тридцать длиной, и подумывал использовать их вместо мастихина. Наконец-то нашлось применение моему ножику.

Когда я пользовался мастихином, во главе всего остального стояла техника. Было слишком тонко, слишком зыбко. А выточенная из древесины палочка давала более чистую, ровную линию. Я об этом и не догадывался, пока не попробовал.

– Когда начнешь следующую картину?

– Пока не собирался рисовать.

– Но я же видела, холст уже натянут.

– Сначала мне надо кое-что попробовать.

Нацуэ прикусила язычок. Наверно, она общалась со мной, как с домашней зверушкой, которая ни за что не слушается. Мне же с ней разговаривать нравилось. Она постоянно наводила меня на мысль, что я что-то упускаю.

Впрочем, решать что-нибудь по поводу этих «упущений» мне не хотелось.

– Тебе не надоело обедать на вилле? Не надоела здешняя стряпня?

Нацуэ сменила тему.

– С чего бы?

– Меню однообразное.

– В тюрьме тоже меню не обновляли.

Гостья снова примолкла. Я выточил более дюжины стеков. Они были не такими гибкими, как мастихин, и от вытачивания только истончались.

– Чего тебе хочется?

– Поймать цвет иллюзий.

– В каком смысле?

– Иллюзии бесцветны. Кажется, что у них есть цвет, но определить его невозможно. Ну, я так их воспринимаю. Я хочу уловить этот цвет.

– С тобой сплошные проблемы.

– Просто тебе нравится их себе создавать.

– Давай поговорим начистоту. Я хочу продавать картины и получать за них деньги. Тебя это, похоже, не беспокоит? У тебя одна забота – рисовать. Я правильно понимаю?

– Ну, можно так выразиться.

– Мне надо только одно: продавать картины. Почему бы не совместить оба дела и прийти к взаимопониманию?

– Ты, я вижу, считаешь меня полным идиотом. Послушай меня. Я буду рисовать картины, даже если ты не продашь ни одной. Но если я не подхожу к холсту, ты не продаешь. И даже если я рисую, это еще не значит, что ты будешь это продавать.

– Все верно, совершенно правильно. Теперь я тебя спрошу: как нам поступить?

– Стань моей рабыней.

– Если я соглашусь, ты будешь рисовать?

– Надежды и ожидания – все это тщетно для раба. Вот что такое быть рабыней.

Нацуэ смолчала.

– Пытаюсь нащупать твои слабые места. Должны же они у тебя быть.

– Да, нелегко будет манипулировать мужчиной, который убил человека и за это отсидел.

– Непробиваемая логика. Неувязочка вышла. При такой способности выстраивать логические цепи, да совершить такой нелогичный поступок, как убийство…

– Иногда цепи замыкает.

Нацуэ рассмеялась. Я все строгал деревяшку. У меня набралась уже приличная куча стружек. Кинуть в очаг – здорово полыхнет.

– Я пошла.

– А в постель? Разве ты не за этим явилась?

– Остынь, просто решила подразнить.

– Не понимаю, что для тебя значит «дразнить».

– Не понимаешь, да? Я не ухожу. Просто у меня в городе кое-какие дела. Вернее сказать, я нашла себе занятие. Работы завал, из Токио не вырваться.

– Что ж, уверен, ты там времени не теряешь, в Токио. Куй железо, пока горячо.

– Да уж некогда отдыхать.

– Работа есть работа.

Я закончил выстругивать очередной стек. Собрал в кучу стружки, бросил их в очаг и поджег. Огонь мгновенно разгорелся.

Хотя Нацуэ сказала, что собирается уходить, никаких попыток к тому она не предпринимала. И даже напротив. Достала из холодильника банку пива и принялась пить. Я выбросил в очаг все стружки, подложил два поленца. Пламя быстро охватило сухую древесину.

– Я когда маленькая была, пыталась получить все, что мне хотелось. А потом ломала игрушку, чтобы она никому не досталась. Когда не могла сломать, молила Бога, чтобы она сломалась, пусть хоть самую чуточку.

– Ты меня пугаешь.

– Но я выросла и поняла: много в жизни такого, чего я никогда не получу, и еще больше того, что не смогу сломать. Так вот сейчас я снова будто стала девочкой.

– Тогда забери свои мольбы. Меня ты не получишь и не сломаешь.

– Странно, да? У нас ведь проблема не с деньгами. Просто мне хочется найти с тобой какую-то связь. Ты пишешь, я продаю. Наверно, это единственное, за что я могу зацепиться.

– Сказать можно что угодно, ведь правда? Слова, слова… Только если начинаешь повторять ложь, сама, гляди, в нее поверишь.

– А живопись?

– Тут все по-другому. Ты никого не пытаешься убедить.

Нацуэ сложила ноги на диване. На улице начало смеркаться, в комнате стало темно. Огонь отбрасывал блики налицо Нацуэ.

– Расскажи, каково это, убить человека.

– Не могу.

– Это приятно?

– Нет. Это просто выражение твоих сиюминутных чувств.

– Ты выпил, ввязался в драку и нанес человеку смертельные увечья. У него был нож, поэтому на суде встал вопрос о том, что ты превысил пределы необходимой самообороны. Ты сказал, что намеревался совершить убийство. Адвокат пытался тебя остановить, но ты не обращал на него внимания.

– Я действительно хотел убить.

– С самого начала?

– С того момента, как отобрал у него нож.

– Иными словами, это был импульс, а не намерение, которое ты долго вынашивал в голове.

На лице Нацуэ плясали багровые отсветы пламени – говорила ли она, молчала ли. Сжимая в руке бокал, она смотрела на огонь.

Я тоже что-то видел. Убийство. Пожирание чужой жизни. Я определенно что-то понял. Жизнь. Если выражать в словах, это именно жизнь. Тогда мне казалось, что я хочу нарисовать это нечто. Я точно помню, что меня посетила такая мысль.

После первых двух-трех дней в тюрьме меня снова начало преследовать ощущение, что по ладоням сочится чужая кровь. Стоял конец мая, воздух был теплый и влажный. Я все тер ладони, но ощущение не проходило.

– Пойдем в постель.

– Передумал. Типично по-женски.

– Я хотел тебя подразнить, но уже заволновался, что ты про меня забыла.

Нацуэ, не шелохнувшись, продолжала пить пиво.