Текст книги "Вокруг трона"

Автор книги: Казимир Валишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Такая мотивировка может показаться иронией; но возведение в достоинство нового князя должно было встретить еще одно серьезное препятствие. Как раз в то время когда де Мерси получил грамоту, неопределенное положение, на которое указывали, еще продолжалось, и посол не счел нужным брать на себя ответственности за этот новый театральный эффект. Он передал грамоту Бестужеву, говоря, что он может поступить с ней по своему усмотрению. Его двор действовал по принуждению, и ему кажется полезным, чтобы это заметили. Бестужев был в восторге: на этот раз Екатерина и ее фавориты узнают, чем они ему обязаны. Он поспешил к императрице, но возвратился, как в воду опущенный: Екатерина и слышать не хотела о провозглашении фаворита князем в данную минуту; он рисковал быть убитым, а ей грозило иметь дело с мятежом! Ему придется подождать год, может быть десять лет. Инцидент был закончен: Мерси получил только натянутую благодарность и неопределенные обещания; красавец Орлов – не стал князем. Правда, он, кажется, отнесся к этому совершенно равнодушно.

Он вознаграждал себя иными способами. 25 ноября 1764 г. французский поверенный в делах Беранже пишет из Петербурга:

«Чем более я присматриваюсь к г. Орлову, тем более убеждаюсь, что ему только недостает титула императора... Он держит себя с императрицей так непринужденно, что поражает всех. Говорят, что никто не помнить ничего подобного ни в одном государстве со времени учреждения монархии. Не признавая никакого этикета, он позволял себе в присутствии всех такие вольности с императрицей, каких в приличном обществе уважающая себя куртизанка не позволит своему любовнику».

Екатерина, действительно, по наружности держала себя как любовница, покоряющаяся всем капризам своего любовника: она была покорна и до крайности боязлива. Она писала мадам Жоффрен:

«Когда пришло Ваше последнее письмо, граф Орлов был в моей комнате. Есть одно место в письме, где Вы называете меня деятельной, потому что я работаю над составлением законов и вышиваю шерстями. Он, отъявленный лентяй, хотя очень умный и способный, воскликнул: „Это правда! И это первый раз, что я услыхала похвалу от него. И ею я обязана Вам, милостивая государыня“.

Екатерина даже терпеливо переносила довольно частые измены, в которых Орлов оказывался виновным и которых она не простила бы ни одному из его преемников. Он уезжал на целые недели. Если она осмеливалась сделать ему упрек, то единственно в изнеженной праздности, в которой он находил высшее наслаждение. Напрасно императрица была честолюбива за него, напрасно возводила его из чина в чин в официальной иерархии, в некотором смысле, так сказать, насилуя его, чтобы заставить выйти из бездеятельности и играть какую-нибудь роль в государстве. Он был директором инженерного корпуса, шефом кавалергардов, генерал-аншефом артиллерии и генерал-фельдцейхмейстером, президентом Канцелярии Опекунства иностранных колонистов, начальником всех укреплений. Он же и не думал управлять чем-нибудь или направлять что-либо. Получая до десяти миллионов ежегодно на улучшение одной из отраслей, управление которой ему было вверено, а именно артиллерии, он истратил без толку половину этих денег, а остальные отдал Екатерине, которая употребила их на удовлетворение своей страсти к постройкам. Она построила для своего фаворита знаменитый мраморный дворец, на фронтоне которого имела смелость сделать следующую надпись:

«Воздвигнуть благодарной дружбой».

Благодарность свою она, действительно, выказывала щедро. При готовой квартире, столе и покрытии всех своих расходов, фаворит получал 10 000 рублей ежемесячно – карманных денег, десятками тысяч крестьян, земель – целые квадратные мили, дворцы, дачи – между прочим, Ропшу, с которой связано такое мрачное воспоминание. Ему был пожалован медальон в форме сердца, осыпанного бриллиантами, с портретом императрицы, и право, – которого никто иной не имел – носить этот портрет в петлице. Но всего этого не оказалось достаточно, чтоб заставить его стряхнуть лень и неподвижность. Он, вероятно, находил, что достаточно нахлопотался, доставляя своей благодетельнице и себе положение, которые оба занимали. Только один раз в его дремлющей душе и прозябающем теле атлета как будто проснулась прежняя жажда борьбы. Присутствуя в совете, он горячо протестовал против проекта Екатерины поддержать в Польше кандидатуру Понятовского – фаворита, вытесненного им. Но у него не нашлось других аргументов, кроме грубых оскорблений. Однако и это была только молния. На мягкий упрек Екатерины он стушевался, взял сказанное назад и стал обвинять Бестужева, что тот дал ему плохой совет.

II

И мало-помалу важность Екатерины, страстное внимание, с которым она, казалось, ловила каждое слово, каждое движение молодого человека, начинают ослабевать. Ее ум и сердце мало-помалу охладевают к этому полному ничтожеству, пустоту которого она наконец сознала. Орлов замечает это; он видит, что Екатерина ускользает от него; чувствует, какая пропасть разверзается у него под ногами, и вдруг в нем совершается перемена: он берет себя в руки и в один час становится опять тем, чем был в день великих испытаний. Пробуждение полное и внезапное. 2 октября 1771 г. он едет в Москву с поручением, которое на этот раз действительно, – а не в снисходительном воображении – императрицы, делало его спасителем отечества. Чума, два месяца свирепствовавшая во второй столице империи, вызвала там ужасное волнение. Местные власти не в состоянии были сладить с мятежами. Губернатор бежал. Митрополит был убит чернью. Надо было восстановить порядок и удержать ужасающее шествие бича. Григорий Орлов взял это на себя, и Екатерина отпустила его. Не имела ли она мысли послать его на смерть? Или слава, которую – как она наделась – он стяжает, делала ее недоступной всякому другому соображению. Кто посмеет угадать это? Даже рассматриваемое и не в бледном потускневшем зеркале, в котором через столетия историк ищет отражения чувств и страстей женского сердца, какие неизведанные глубины оно представляет! К этому времени, очевидно, относится зародившееся мимолетное увлечение невидным соперником, неким Высоцким, который только мелькнул на небе, где ослепительная звезда красавца Орлова должна была засиять прежним блеском. Кто знает? Если бы Орлову не удалось...

Но Орлову удалось. С помощью беззаветной храбрости и несокрушимой энергии он обуздал зверя-народ и как бы предписал закон самой природе. Болезнь затихла. Возвратившись, Орлов вернул себе Екатерину. Он опять стал для нее человеком, не знающим опасностей, «похожим на древних римлян прекрасных времен республики», как некогда писала Екатерина Вольтеру. В Царском, по дороге в Гатчину, триумфальная арка служит до сих пор воспоминанием об этом возвращении.

На медали, выбитой по тому же поводу, портрет фаворита помещен рядом с фигурой Курция, и под ними надпись: «И Россия имеет таких сынов!» Екатерина желала, чтобы стояло: такого сына»; но сам Орлов потребовал другой редакции, более скромной. Однако в то же самое время он является с совершенно новой и неожиданной стороны, вовсе не указывающей на скромность. Напротив, им как будто овладевал демон непомерной гордости и безумного самомнения. Может быть, он считал нужным ослеплять еще больше ту, чьей привязанности чуть было не лишился? Или, может быть, это было началом того мозгового расстройства, которым десять лет спустя закончилась его ослепительная карьера? Через несколько месяцев после своего триумфального возвращения он опять едет в Фокшаны в качестве посредника при заключении мира, добытого Румянцевым. Его сопровождала царская свита, а Екатерина писала госпоже Бельке:

«Полагаю, что мои ангелы мира находятся теперь уже лицом к лицу с этими противными бородачами турками. Граф Орлов – без преувеличения первый современный красавец – должен казаться, действительно, ангелом перед этими неотесанными мужиками. Свита его блестящая и избранная... но, бьюсь о заклад, его особа затмит всех окружающих. Странная личность, этот посол; природа была так щедра к нему, как в отношении наружности, так же и ума, сердца и души...»

Действительно, странная личность. Тотчас по приезде на место, назначенное для уполномоченных, он там все поставил вверх дном. Прежде всего, он вовсе и не думал заниматься тем делом, которое ему было поручено, т. е. миром. Скорее, он мечтал возобновить войну и затмить, с помощью генерала Бауера, содействием которого заручился, подвиги Румянцева. Он желал командовать армией, и на заседании конгресса, начав ссору с Румянцевым, грозил повысить его. Он не обращал никакого внимания на инструкции, которые ему слал Панин; замышлял взять Константинополь, затем вдруг прерывал переговоры и удалялся в Яссы, где проводил время в роскошных празднествах, щеголяя в платье, расшитом брильянтами на миллион рублей, посланными ему Екатериной.

Предупреждение, отправленное ему из Петербурга дружеской рукой, застало его среди этих празднеств. Он узнал, что в этой безумной игре, которой забавлялся в продолжение нескольких недель, он поставил на карту свое положение, и что карта его побита. Еще раз отпуская его от себя, Екатерина имела свои причины, неизвестные ему и, может быть, ей самой не вполне ясные. Но она чувствовала, что на этот раз дело шло не о славе ее фаворита и не об интересе государства, и в то же время, как она так восхваляла г-же Бельке достоинство и красоту своего посла, она уже готовилась дать ему преемника. Фаворит уехал 8/29 августа 1771 г., а две недели спустя Васильчиков уже поселился в специальных апартаментах избранников.

Можно себе представить впечатление, произведенное полученным известием, испуг главного заинтересованного лица, смятение окружающих. Праздник был прерван; Орлов вскочил в кибитку и помчался в Петербург, до которого больше полутора тысячи верст! День и ночь летела кибитка, везя путешественника, не останавливавшегося ни поесть, ни отдохнуть. Напрасно! За нескольких десятков верст до столицы императорское приказание заставило экипаж остановиться: путешественники, приезжающие с юга, где еще свирепствовала эпидемия, должны были выдержать карантин. Карантин тому, кто еще недавно померялся с чумой в Москве и восторжествовал над ней! Но приказание было формальное. Однако к нему приложены были инструкции и любезные предложения. Не пожелает ли изгнанник отбыть карантин в Гатчинском дворце? Этот дворец выстроен Ринальди – точно так же, как триумфальная арка по дороге к нему – и местность восхитительная. Прелестная речка Ижора протекает в парке, разбитом по рисункам английских художников. На острове посреди реки – очаровательные рощицы, и в одной из них храм Амура. Увы! Все эти прелести Орлов мысленно предназначал для другого. По внушению Екатерины, он незадолго перед тем писал автору «Новой Элоизы», предлагая ему гостеприимство в этом «мирном убежище, созданном для мечтаний». Теперь ему самому предлагали стать этим мечтателем, живущим воспоминаниями о прошедших радостях и блеске!

Однако он еще не отчаивался. Он был не из тех людей, которые идут наперекор судьбе; он не стал приступом и отчаянной борьбой пытаться вернуть потерянное положение: у него на это не хватало силы воли; он прежде времени ослабел. Но он умел сохранить наружное спокойствие и не показал виду, что расстроен. Екатерина боялась сначала какой-нибудь отчаянной выходки с его стороны, последствий которой нельзя было предвидеть. Говорят, будто она приказала переменить все замки в комнатах нового фаворита и поставить патрули по всем дорогам к Петербургу. Она вздохнула, когда узнала, что Орлов покорно исполнил ее волю и поселился в Гатчине. Но она желала добиться, чтобы Орлов отказался от занимаемых им должностей. Она начинала устраивать дело осторожно и робко, посылая то Бецкого, то Олсуфьева, то Чернышева, удваивая любезности и заманчивые предложения. Трудно решить, какое чувство руководило ею при этом. Ее поведение составляло загадку даже для самых приближенных к ней людей. Она не желала видеться с экс-фаворитом, но писала ему каждый день. По-видимому, сильно увлеченная новой страстью, она тем не менее интересовалась, что ест и пьет бывший предмет ее любви, и даже лично выбирала для него белье. В то же время она была до того взволнована и нервна, что оставляла без решения самые неотложные государственные дела, так как не в состоянии была принимать своих министров. Одни ли страх так смущал ее? Французский уполномоченный в делах, по-видимому, того мнения. 1-го декабря 1772 г. он пишет:

«Императрица удостоверилась, что больше тысячи гвардейских солдат состоят на жаловании у графа Орлова и что он приобрел расположение духовенства... У него, говорят, десять миллионов рублей капитала; поэтому императрица боится его и предпочитает уладить дело мирно».

И несколько дней спустя:

«Прошел слух, что Орлов приехал переодетый на маскарад; по сходству экипажа и ливреи подумали, что это он въехал на дворцовый двор. Императрица убежала в апартаменты графа Панина».

Впрочем, другие подробности заставляют предполагать, что более нежное чувство примешивалось у Екатерины к этому банальному опасению; а красавец Орлов со своей стороны делал все, чтобы вызвать и поддержать оба чувства. Когда императрица потребовала от него, чтобы он возвратил ей ее портрет, осыпанный бриллиантами, который уже не должен более носить на груди, он прислал бриллианты и удержал портрет, говоря, что передаст его не иначе как в те руки, которые вручили его ему. Угрозы, к которым Екатерина пыталась прибегнуть, не пугали его. Когда она вздумала заключить его в Ропше, он говорил, что будет очень рад принять ее там, как хозяин. Императрица наконец оборвала затянувшиеся переговоры указом, объявляющим Орлова отрешенным от занимаемых им должностей и дающим ему позволение – равное приказами – предпринять путешествие для здоровья. Но он объявил, что чувствует себя прекрасно и не тронется с места иначе, как для того, чтобы отправиться в Петербург.

Кончилось тем, что он поехал туда, но достоверно неизвестно, с ее ли согласия. Он явился там в новом блеске, так как тем временем указом от 4 октября 1772 г. ему пожалован был титул князя. Он приехал ко двору и присутствовал, как в былые дни, при игре императрицы в карты. Он был весел, оживлен и остроумен. Екатерина обращалась к нему с вопросами, и он отвечал без малейшего стеснения; говорил о посторонних вещах. На следующее утро он ездил по городу со спутником, к которому относился по-дружески: этот спутник был – новый фаворит. Орлов разговаривал с ним и со всеми, кого встречает, о перемене в своей судьбе, шутя над своим падением, так что собеседникам становилось неловко. Он явился с визитом к великому князю; а министры, предупреждая его, спешили на всякий случай, к нему. Вечером он посещал притоны разврата и открыто кутил с публичными женщинами. По-видимому, он не намеревался бороться с соперником или мстить виновникам своей немилости. Он громко восхвалял бескорыстие и патриотизм Панина, своего опаснейшего врага. Когда ему подали от придворной конюшенной части плохую карету, запряженную двумя клячами, он отнесся к инциденту шутливо, рассказывая только, как тот самый чиновник, который отдал сие распоряжение, пришел к нему однажды, когда он жил еще во дворе, и застав его в постели, почтительно поцеловал мясистую часть его тела, случайно обнажившуюся.

Все были уверены при дворе, что красавец Орлов займет положение, подобное тому, которое занимал Алексей Разумовский в последние годы царствования Елизаветы, когда Шувалов постепенно занял во дворе место, которое теперь занимал Васильчиков. Экс-фаворит каждый день начал получать знаки благоволения и щедрости императрицы: на него сыпалась дары деньгами и натурой, и он, казалось, еще сам раздавал милости: благодаря ему, дочь его друга, генерала Бауера, производится в фрейлины; он доставляет орденскую ленту князю Вяземскому, которому покровительствует. Но общая уверенность оканчивалась общим разочарованием.

III

В начале 1773 г. Орлов исчезает. Он проводит конец зимы в Ревеле. Он по-прежнему веселый, хороший товарищ, дает великолепные празднества, ухаживает за дамами местного дворянства и горожанками, танцует с теми и другими, при случае еще разыгрывая роль коронованного лица, как будто он вовсе не спустился с той высоты, на которой стоял. Он добывает орден св. Анны графу Тизенгаузену, дарит принцу Гольштинскому поместье, принадлежащее казне; и Екатерина скрепляет своей подписью его щедроты. Весной – новая неожиданность: он опять в Петербурге и снова занимает все свои прежние должности. Он не блестит в них своим знанием, если, например, верить Дюрану:

«На этих днях, во время упражнений на полигоне, князь Орлов выказался большим новичком, чем какой-нибудь школьник, хотя он и числится начальником артиллерии, генерал-аншефом и стремится к военным почестям и славе. Каждая эволюция солдат его удивляла. Он спрашивал: „Зачем это? Что собираются делать“? А когда войска стали подходить к валу по блиндажу, он удивился: „Куда они спрятались?“ Все переглядывались, опустив глаза».

Ослеплена, увлечена и покорена ли им Екатерина снова? Нет, если верить ее собственным словам в разговоре, приписываемом ей, с одним близким лицом:

«Я многим обязана семье Орловых; я их осыпала богатствами и почестями; я всегда буду им покровительствовать, и они могут быть мне полезны; но мое решение неизменно: я терпела одиннадцать лет; теперь я хочу жить, как мне вздумается и вполне независимо. Что касается князя – то он может делать вполне что ему угодно: он волен путешествовать или оставаться в империи, пить, охотиться, заводить себе любовниц... Поведет он себя хорошо – честь ему и слава, – поведет плохо – ему же стыд».

И он покрыл себя стыдом, как утверждает один хорошо осведомленный чиновник, слова которого повторяет Дюран: «По природе – он русский мужик, и им он остается до смерти. Он жил в утонченной роскоши одиннадцать лет, и за это время, кажется, должен бы привыкнуть к самому изысканному столу. Теперь, когда он уже не в фаворе, но все же имеет 250 тысяч годового дохода и обстановку, стоящую двадцать миллионов на наши деньги, так что мог бы жить в довольстве большим барином, вдали от двора, или даже при нем, знаете ли вы, какую жизнь он ведет? Одни сутки он пробыл в Гатчине. На следующий день приехал сюда (в Петербург). С утра до вечера он с фрейлинами, оставшимися во дворце (императрица в Царском). Обедает с ними и ужинает. Сервировка неряшливая, кушанье отвратительное, а князю между тем, очень нравится... В нравственном отношении не лучше. Он забавляется пошлостями; душа у него такая же, как вкусы, и для него все хорошо. Он любит так же, как ест, и ему все равно, что калмычка или финка, что первая придворная красавица. Настоящий бурлак».

Осведомленный придворный считал карьеру экс-фаворита законченной или, по крайней мере, влияние – навсегда ушедшим из его рук. Однако он ошибался и вводил также в заблуждение французского дипломатического агента, потому что несколько недель спустя последний писал:

«Преемником Панина будет без сомнения какое-нибудь ничтожество, которому покровительствует князь (Орлов), снова вошедший в милость и пользующийся вчетверо большим доверием, чем тогда, когда он жил в апартаментах самой императрицы».

И все последующие сообщения приписывают экс-фавориту все более и более влиятельную роль. Васильчиков продолжал занимать во дворце и в карете государыни обычное место особы его положения, но его влияние равнялось нулю. Он не принимал никакого участия в делах. Григорий же Орлов, по-видимому, направлял даже внешнюю политику. Фридрих, имевший неудачную мысль высказаться в своих депешах – в том расчете, что они попадут на глаза Панину – прямо выражал свое удовольствие по поводу падения экс-фаворита. Теперь князь является в Царском распорядителем. Императрица отдает ему визит в Гатчине, и там же в Гатчине, по невероятному нарушению всяких приличий, состоялось первое свидание Екатерины с принцессой гессен-дармштадской и ее двумя дочерьми, из которых одна должна была стать женой великого князя Павла! Но этого еще мало! Императрица некоторое время колебалась, которую из двух принцесс выбрать. 5 июля 1773 г. перепуганный Сольмс отправляет к своему государю в Берлин курьера с депешей такого содержания.

«Мне поручено открыть Вашему Величеству весьма важную тайну, от которой зависит счастье России и которая для Вас, как союзника и друга этой империи, не может быть безразлична. Граф Панин, всегда зорко наблюдавший за всем, что делает семья Орловых, по-видимому имеет причины подозревать, что князь Орлов простирает свои честолюбивые виды до намерения жениться на принцессе дармштадской. Необыкновенная внимательность, которой он, по своему, окружает ландграфиню, и свободное обхождение, какое он уже позволяет себе с принцессами, особенно же с младшей, за которой формально ухаживает, подтверждают эти подозрения... Принцесса по живости своего характера может, не подозревая ничего дурного, дать этому честолюбивому человеку возможность преуспеть в его замыслах».

Прусский посланник прибавляет, наконец, что при предупреждении таких смелых планов на императрицу рассчитывать нельзя.

Впрочем, тревога оказалась ложной, и даже самое участие экс-фаворита во внешней политике, с его стороны, – фантазия без будущности. Чтобы и дальше удержать это видение за собой, он не имел достаточно определенных взглядов и был слишком ленив умственно. Он бросил принцессу дармштадскую ради первой попавшейся фрейлины, а государственные дела ради удовольствий. Менее щедро, чем воображала Екатерина, но все же довольно благосклонная к нему природа наградила его в достаточной мере здравым смыслом, чтобы он понял, что управлять государством не его ума дело. Когда ему приходила фантазия принять участие в обсуждении серьезных вопросов, он каждый раз ставил своим невежеством и необдуманностью собеседников в затруднение, а императрицу – если она присутствовала – в неловкое положение. И так как он вообще был добродушен, то сам первый сознавался в своих промахах. В 1774 г. во время борьбы с Пугачевым он, как школьник, сделался жертвой обмана какого-то проходимца, обанкротившегося провинциального города купца, выманивавшего у Орлова и у императрицы большие суммы денег, выдавая себя за посланного яицких казаков, якобы готовых предать мятежника.

В этом самом году выступило, впрочем на сцену новое действующее лицо, своим появлением отодвинувшее на задний или, по крайней мере, на второй план, – и на долгие годы – всех принимавших участие в обстановочной драме, какой была жизнь Екатерины: Потемкин занял место Васильчикова.

IV

Как бы пустота образовалась в это время вокруг Екатерины и ее нового фаворита, колоссальная и властная фигура которого, кажется, одна наполнила собой сцену, где он появился. Григорию Орлову, по-видимому, не грозило новой немилости. Однако он удаляется, как надувшийся ребенок или человек, окончательно потерявший надежду. «Говорят, что у князя Орлова произошел с императрицей странный разговор, – пишет Дюран. – На все ее усилия удержать его от поездки в путешествие он, говорят, отвечал, что не в силах дальше видеть всего, что делается против его родственников и друзей, но, впрочем, не может упрекнуть ее ни в чем, кроме того, в чем отказывает ему сама природа». Орлов уехал из России, путешествовал по Европе, изумляя чужеземные столицы своим роскошным образом жизни и пугая самых смелых игроков громадностью своих ставок. Дидро, видевший его в Париже, вынес о нем довольно посредственное мнение и сравнивал его с «котлом, который вечно кипит, но ничего не варит». Вернувшись через год в Петербург, Орлов занял без усилия положение, напоминающее положение Разумовского в предыдущее царствование. При дворе его звали просто «князь». С императрицей у него, по-видимому, установились если не прежние близкие, то по крайней мере приятельские, дружеские отношения, почти как между равными, а не как между государыней и подданным. На подарок ему Екатериной дворца он ответил покупкой знаменитого персидского брильянта Надир-шах, за который заплатил 460 тысяч рублей. Он подарил его царице в день ее именин.

В сущности, между ним и ей еще продолжало жить что-то из прошлого, – связь, глубоко скреплявшая их и настолько сильная, что она не порывалась, несмотря на все испытания. В 1776 г. Екатерина еще писала Гримму:

«Я всегда чувствовала большую склонность подчиняться влиянию лиц, знающих больше меня, лишь бы только они не давали чувствовать, что ищут этого влияния, иначе я убегала со всех ног прочь. Я не знаю никого, кто бы был так способен помочь проявиться этой склонности во мне, как князь Орлов. У него природный ум, идущий своим путем, и мой ум за ним следует».

Окончательно разорвать эту связь смог только совершенно непредвиденный, впрочем, не наиболее изумительный, эпизод из тех, которыми была так богата жизнь экс-фаворита. В 1777 г., будучи сорока трех лет, этот любитель широкой жизни и всем пресыщенный кутила влюбился. И не мимоходом и слегка, как Дон Жуан, которому не трудно было воспылать страстью и удовлетворить ей, как мы уже не раз видели, но серьезно и глубоко. Возлюбленная дней юности не могла простить оставленному ей и постаревшему любовнику эту любовь – как бы посмертную измену. Тем менее, что до новой милости судьбы к своему баловню, это была любовь счастливая, хотя встретившая вначале массу препятствий и имевшая трагическую развязку – роман, начавшийся идиллией и окончившийся трагедией.

Хорошенькая, грациозная, едва восемнадцатилетняя, выдавшаяся среди фрейлин императрицы и имевшая массу женихов, девица Зиновьева приходилась двоюродной сестрой князю. Он полюбил ее и встретил взаимность. Формальное запрещение подобных браков церковными и гражданскими законами не остановило князя. Но брак был расторгнут постановлением сената, которое предписывало развести супругов; а молодая женщина писала своему брату Василию, ласково и шутливо называя его «душенька-фрерушка», отчаянные письма, где рассказывала обо всех своих неудачных попытках увидаться с мужем, которого так быстро отняли у ее любви. Она прибавляла: «Я люблю его, как никого не любила, и несмотря на все, слава Богу, очень счастлива».

Наконец, Екатерина решила выказать великодушие. Она кассировала постановление сената; даже зачислила княгиню Орлову в статс-дамы и подарила ей массивный золотой прибор. Молодые отправились провести медовой месяц в Швейцарии, и княгиня рассказывала о своем счастье и восторге в стихах, которые скоро облетели весь Петербург.

«Всякий край с тобою – рай».

Через несколько месяцев князь и княгиня вернулись в Петербург, и, поселившись в доме Штегельмана – одном из подаренных императрицей фавориту – вели тихую, скромную жизнь, ничем не обращая на себя внимания и вполне отдаваясь своему счастью. Князь редко появлялся при дворе и говорил Гаррису, что не пользуется никаким влиянием. В 1780 г. чета снова отправилась за границу, но теперь по грустному обстоятельству: княгиня недомогала, и ее здоровье требовало более теплого климата. На этот раз и Екатерина, по-видимому, взглянула на это путешествие благосклонно и, простившись – довольно холодно – с человеком, которого любила и которому, чтобы наполнить свое существование, показалось мало этой любви, спросила у своей камер-фрау, верной Перекусихиной:

– Что делают со старыми образами, когда они поблекнут от времени?

– Сжигают.

– Ну, вот! Ты, говорят, знаешь все обычаи, а вот этого-то и не знаешь: в воду бросают, Мария Савишна; говорю тебе, в воду бросают! [25]25
  Дневник Храповицкого.


[Закрыть]

Разрыв теперь был настолько полон, что Екатерина писала Гримму:

«Князь Орлов в Париже... Кланяйтесь ему от меня и скажите, чтобы он при возвращении привез с собой князька Орлова, видимого или невидимого».

Но, увы! Вместо материнства, которого, без сомнения, горячо желала сама княгиня, ее ждала смерть. Обнаружилась грудная болезнь, и скоро положение сделалось отчаянным. Напрасно еще недавно столь счастливая чета переезжала из города в город для совета со знаменитыми специалистами. Княгиня Дашкова встретилась с Орловыми в Лейдене у известного доктора Гобиё, а потом в Брюсселе. Вряд ли модно доверять тому, что она рассказывает о придворных интригах, в которых князь якобы был замешан тогда, и о странном намеке, который он делал ей насчет ее сына, предлагая заместить им Потемкина в милостях императрицы. Княгиня Орлова умерла в Лозане 16 июля 1782 г. Державин оплакал эту смерть в трогательных стихах, а Орлов, вернувшись в Петербург, только наполовину принадлежал к миру живых: его рассудок не выдержал катастрофы, поразившей сердце. Рассказывают, что в припадках бреда он видел перед собой мстительный образ Петра III и повторял постоянно: «Наказание мне». Шесть месяцев спустя маркиз де Верак писал из Петербурга графу де Верженн в шифрованной депеше:

«Князь Орлов умер в Москве... С его болезнью связаны такие ужасные подробности, что я не смею доверить их даже шифрам». А вот как Екатерина сообщила Гримму о печальной новости:

«Хотя я и была подготовлена к этому ужасному событию, но, не скрою от вас, оно глубоко опечалило меня... Напрасно мне твердят, и я сама повторяю себе все, что говорится в подобных случаях: ответом служит взрыв рыданий, и я ужасно страдаю».

Действительно ли так глубока была ее печаль? Вряд ли это можно заключить по продолжению письма. Восхваляя исчезнувшего человека, она впадает в очень бесцеремонный и тривиальный тон:

«Странность при смерти князя Орлова: граф Панин умер четырнадцатью-пятнадцатью днями раньше, и один не знал о смерти другого. Эти два человека, всегда бывавшие обо всем противоположного мнения и не любившие друг друга, вероятно, очень удивились, встретившись на том свете... Эти два советника много лет висели у меня на ушах, однако дела шли быстро; но часто приходилось поступать, как Александр с гордиевым узлом, и тогда мнения сходились. Смелость ума одного и мягкая осторожность другого, а ваша покорная слуга проделывающая курцгалоп между ними – придавали грацию и изящество делам, которые охулки на руку не положат».

Нет, она не была огорчена и растрогана, хотя и желала показать это; она не была огорчена, потому что даже смерть не заставила ее простить последнего оскорбления, нанесенного любимым человеком, изменившим воспоминание о ее любви, что бы она ни рассказывала Гримму о «великом уме» бывшего своего возлюбленного и «силе его красноречия». Два года спустя она еще писала о нем Циммерману: «Этот единственный человек был действительно велик». И обвиняла его современников, что они его не понимали.