Текст книги "Вокруг трона"

Автор книги: Казимир Валишевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

II

В этот момент даже Гримм – по ее выражению, souffre douleur [30]30
  На кого возлагаются все тяжести – мученик – козел отпущения.


[Закрыть] – не мог не сделать своему царственному другу легкого упрека: он находил ее нрав уже слишком непостоянным. – «Почему? – невозмутимо отвечала она. – Держу пари, потому что я отдалилась от некоего превосходного, но чересчур скучного господина, которого немедленно заменил, сама уж, право, не знаю точно как, один величайший забавник, самый интересный чудак, какого только можно видеть в наш железный век». Она была очень довольна своим новым приобретением. «Ах, что за хорошая голова у этого человека! Этот мир – его дело более чем кого-нибудь другого. (Кучук-Кайнарджийский мир с Турцией, подписанный 14 июля 1774 г.), и эта хорошая голова забавна, как дьявол». Она употребляла в письмах к новому фавориту самые фамильярно-нежные выражения. Батенька, голубчик– так и сыпались из-под ее пера, даже в деловых письмах.

Свидетели этой перемены декораций и этого нового увлечения не только не сочувствовали ему, но даже не могли объяснить его себе. Дюран удивлялся при виде генерал-адъютантского мундира на человеке, «поступки которого скандализировали русскую армию и были посмешищем турок». По его словам таинственный способ фаворита входить в покои его возлюбленной и выходить из них служил поводом к насмешкам и остротам караула, смеявшегося над «тайной, имеющей двенадцать ежедневных свидетелей». Григорий Орлов смотрел на него с пренебрежением. «Хотя у нас есть общие дела, – восклицал он при всем дворе, обращаясь к своему преемнику, – но не думайте, что мы близнецы, и я не потерплю, чтобы вы носили мундир артиллерии, в которой я шеф, а вы ровно ничего». Дочь Кирилла Разумовского негодовала на то внимание, с которым ее отец, прежний гетман, обращался с пришельцем. «Я истинно страдаю, когда вижу так мало гордости», писала она своему брату. «Как можно ухаживать за этим гадким слепым, и для чего это?» Один только вчерашний фаворит, Васильчиков, не колебался признавать и ярко выражать превосходство своего соперника: «Положение Потемкина, – говорит он своему другу, передавшему это потом французскому уполномоченному в делах, – совсем иное, чем мое. Я был содержанкой. Так со мной и обращались. Мне не позволяли ни с кем видеться и держали взаперти. Когда я о чем-нибудь ходатайствовал, мне не отвечали. Когда я просил чего-нибудь для себя – то же самое. Мне хотелось аннинскую звезду, я сказал об этом императрице: на другой день я нашел тридцать тысяч в своем кармане. Мне всегда таким образом зажимали рот и отсылали в мою комнату. А Потемкин, тот достигает всего, чего хочет. Он диктует свою волю, он „властитель“.

С последним все были согласны, негодуя или удивляясь влиянию новоприбывшего «Циклопа», как называл его Орлов; но этого влияния никто не отрицал. «Она от него без ума», выражался в разговоре с Дюраном Елагин, «они должны очень любить друг друга, так как вполне схожи между собой». Он рассказывал, как Потемкин устроил свое назначение в Совет. «Приехав сюда, он сейчас же начал говорить со мной о делах с откровенностью, удивившей меня. Он хулил все. Я воспользовался этим, чтобы передать ему то, о чем мы условились. Он слушал меня со вниманием и ответил: „Что же я могу сделать. Я не член Совета“. – Почему же вы не сделаетесь им? – Этого не желают; но я заставлю». Он решился возобновить свою просьбу. Вероятно, воспоследовал отказ, ибо в воскресенье, сидя за столом около него и около императрицы, я заметил, что он не только не говорил с ней, но и не отвечал на ее вопросы. Она была видимо вне себя, а мы сконфужены. Молчание прерывалось только несколькими словами шталмейстера (Нарышкина), которые не могли оживить разговора. Выйдя из-за стола, императрица удалилась к себе и вернулась с красными глазами и расстроенным видом. В понедельник она была гораздо веселее, а Потемкин в тот же день был назначен членом Совета».

Проходит несколько месяцев, и «Циклоп» действительно оказывается настоящим повелителем – всемогущим человеком, перед которым стушевываются все соперничества и склоняются все головы, начиная с Екатерининой. Его вступление в Совет было равносильно тому, что он сделался первым министром. Он руководит внутренней и внешней политикой. Заставляет Чернышева уступить ему место председателя Военной коллегии, и Чернышов оставляет Петербург, велит прибить на дверях своего дворца надпись: «продается или отдается в наем». Гордый и задорный Алексей Орлов посылает ему из Пизы самые дружеские письма, а Григорий забыл свое презрение. Вероятно, в это время произошла так часто передаваемая встреча двух соперников на дворцовой лестнице:

– Что говорят при дворе?

– Ничего, разве только, что вы идете вверх, а я вниз.

Что касается до Дюрана, то он теперь тщетно старался войти в милость к генералу, мундир которого когда-то мозолил ему глаза. «Я бы желал, пишет он графу де Верженн, войти в некоторую близость с г-ном Потемкиным, чтобы воспользоваться этим при случае. Что я не делал, чтоб достигнуть этой цели! Г-н Браницкий, которого я просил помочь мне в моих стараниях, сказал мне, наконец, что этот фаворит с запоздалым воспитанием и глупой наивностью боится быть разгаданным, когда с ним сблизится кто-нибудь из нас. Он желает говорить только на своем языке, хочет видеть около себя только заискивающих молодых людей и играть с ними большую игру».

Это завоевание власти и положения, так сказать, царского, продолжало утверждаться в продолжение следующих двух лет. В 1775 г. к Москве по случаю празднества заключения мира с Турцией фаворит получил графский титул и почетную шпагу. Портрет императрицы, осыпанный брильянтами, заблистал на его груди, как некогда на груди Орлова. На следующий год Фридрих прислал ему орден Черного Орла, а Иосиф, чтоб не отстать в любезности, на этот раз не заставляя себя просить – возвел его в сан князя Священной Империи. Но честолюбивые замыслы фаворита простирались дальше. На том пути, на котором его возвышающаяся судьба шла в след Орлову, он видел цель – желанную, но не достигнутую последним.

Во время одного паломничества с возлюбленной в Троицкую лавру, близ Москвы, в стенах монастыря, где уже ранее разыгралась одна из решающих сцен в жизни Екатерины, влюбленную чету окружили низкопоклонные монахи. Потемкин сохранил с этими людьми давнишние связи. Он умел говорить их языком, знал в подробностях их церковнослужение и присоединял свой голос к их длинным песнопениям. Они были ему преданы. И вот они начали смущать совесть государыни. Неужели она хочет продолжать соблазн связи, неосвещенной церковью? Они настаивали, грозили и умоляли по очереди, и тут фаворит выступил сам на сцену: он сменил свой блестящий мундир на черную одежду чернеца. Его совесть также пробудилась, и если он не мог быть супругом Екатерины, то мог посвятить свою жизнь Богу. Он однако ошибся. Екатерина, правда, казалась тронутой; она отвечала своему возлюбленному в избранном им тоне; но ответ ее был не тот, которого он ждал. Она понимала его чувства и разделяла их. Она одобряла его намерение: да последует он божественному голосу, призывающему его! Очевидно, ее не обманывала игра, которой она, как будто, поддавалась. Великая комедиантка угадала комедианта в этом новообращенном монахе. Но почему она в эту минуту была так дальновидна? Не надоела ли уже ей эта связь? Может быть. Продолжение приключения как будто говорит в пользу такого предположения. Не переставая играть свою роль, Потемкин клялся, что похоронит себя в стенах Троицкой лавры; Екатерина предоставила ему свободу сдержать его обещание и уехала в Петербург. Он последовал за ней, но заметил, что очарование исчезло, что его голос, как бы он ни был нежен или повелителен, не имел над нею прежней силы. А сметливые царедворцы уже показывали друг другу на помещенного Румянцевым в число служащих при государыне молодого, обворожительного секретаря, звезда которого уже восходила.

III

В апреле 1776 г. фаворит серьезно думает отретироваться, но хочет сделать это блестящим образом. Если верить сведениям, собранным маркизом де Жюинье, новым посланником в Петербурге, он просил у императрицы, взамен того положения, которого соглашался лишиться, трона Курляндии, прибавляя, что смотрит на этот пост как на нечто временное, переходное к трону Польши. На этот раз воспоминания о Бироне и Понятовском преследовали воображение великого честолюбца. Но Екатерина уже не была в состоянии раздавать троны. Она, впрочем, выучилась дешевле расплачиваться с образами, которые поблекли. В ноябре того же года произошел кризис. Как бы следуя року, которому подпадали по очереди его предшественники и, повторяя неосторожность, погубившую красавца Орлова, Потемкин взял отпуск для ревизии Новгородской губернии. Это послужило сигналом: через несколько дней после его отъезда Завадовский водворился на его месте.

Но здесь является превосходство человека, располагавшего средствами, всесторонность которых не могла быть оценена ни окружающими Екатерину, ни ею самой, так как они не видели еще на деле всей его изобретательности и силы воли. На этот раз Екатерина имела дело не со слабым духом, не с темпераментом, истощенным продолжительными наслаждениями, не с героями, могущими еще улыбаться на неудачу, но неспособными победить ее. Отставленный Орлов острил и забавлял публику; Потемкин рычал и пугал. Вернувшись в Петербург, он явился властителем и приказывал. Хорошо, он покинет тот уголок дворца, где другой, в его отсутствии, как тать, осмелился занять его место: он им не дорожит; но он будет носить вечный траур по той любви, которой так легко изменили и которая была так профанирована. Но если вчерашний фаворит готов стушеваться перед сегодняшним, то слуга императрицы, князь, министр и генерал, поставленный ею у кормила правления, не откажется от своих прав в пользу первого встречного молодого человека без прошлого и без заслуг. Он скорее сойдется с Орловым, чтобы воспротивиться притязаниям минутных любовников, или предъявит против капризов государыни права, сильнейшие ее прав. Разве не говорят, что эти еще могущественные и опасные пять братьев готовы защищать дело великого князя Павла? Угроза может быть и не серьезна. Но в этот самый момент произошел романтический и неприятный для Екатерины случай помолвки Григория Орлова с двоюродной сестрой. Прежний фаворит окончательно ускользал из рук, и Екатерина испытала какое-то тревожное сознание одиночества. Новый фаворит не мог ей быть опорой, а Потемкин умел угадывать ее тревоги и эксплуатировать ее страхи. Он еще более волнует ее, пугает ее своими вспышками и дерзостью, – рыканием освирепевшего льва, готовностью все сокрушить вокруг себя, [31]31
  Один из слуг Потемкина, бывший тогда ребенком, незамеченный свидетель бурных сцен, рассказывал затем о них: «Русский Архив», 1882.


[Закрыть] пока, наконец, она, покоренная, не спасается снова в его мощных объятиях. Но не как любовница – он был более ловок, чем отважен; он понимал, что роль, в которой дублировал его какой-нибудь Завадовский, не могла более быть его ролью; что нельзя насильно владеть сердцем и темпераментом, безграничные требования и поразительную подвижность которых он испытал на себе; что он много выиграет и сохранив свободу и власть. Он не примет места, занятого после него другим, но и не позволит остаться на нем; он не будет более любовником, но он будет устроителем удовольствий, от которых сам отказался, созидателем эфемерных связей, которые его престиж и власть должны пережить, которые должны быть ему подчинены. И его воля осуществилась.

Завадовский исчез. После него в золотой клетке близ царского алькова появлялись незначительные красавцы, один, другой, третий: Корсаков после Зорича, а Ланской после Корсакова, – все избранные Потемкиным, явления блестящие, но скоропреходящие, существа без будущности. Он мановением руки призывал их, а затем прогонял, и тщеславная мечта, лелеемая удивительным авантюристом под мрачными сводами Троицкой лавры, наполовину осуществилась. В продолжение долгих лет, неразлучный товарищ, непременный советник, повелитель, не всегда терпящий противоречия – он разделит жизнь той, с которой надеялся разделить трон, и в действительности будет царствовать с нею.

Целая книга потребовалась бы, чтобы рассказать в подробностях эту самую странную, самую сложную главу из романа Екатерины. Мы постараемся нарисовать, по крайней мере хотя бы эскизно, физиономию действующего лица, игравшего в ней роль.

IV

Громадного роста, с черными волосами и темной кожей, Потемкин не был красив. «Страшен на вид и противен», так говорил о нем один из его родственников Березин, с которым Тьебо, автор известных мемуаров, беседовал в Берлине. Мы знаем, что он был одноглазый и косой, но кроме того у него были кривые ноги. Потому он не позаботился передать свой портрет потомству. «Князя Потемкина, – писала Екатерина Гримму, – нельзя было уговорить снять портрет». «Если есть его портреты и силуэты, то они были сняты против его желания». В 1775 г. он уступил просьбам императрицы, и в этом году был написан портрет во весь рост, сохранившийся в Маршальской зале Зимнего дворца в Петербурге; – официальный портрет, не имеющий документального значения. Потемкин не отличался хорошими манерами. Третий параграф Эрмитажного устава: «Просят быть веселыми, но ничего не уничтожать, не разбивать и не кусаться», направлен по его адресу. У него веселье было шумное, была привычка грызть ногти, чесаться в волосах, которые он носил длинными и часто всклокоченными. Его случалось видеть дома полуголым, нечесаным, грязным, пожирающим свои пальцы. Любивший хорошо поесть и выпить, но одинаково поглощая как самые грубые, так и самые деликатные кушанья, он всегда имел под рукой, и даже на ночном столике, некоторое количество пирожков; а квас пил целыми бутылками. В дороге он питался чесноком и черным хлебом, но в Петербурге, Киеве и Яссах на его столе появлялись самые изысканные лакомства, собранные со всего света: устрицы и стерляди, провансальские фиги и астраханские арбузы. Кроме случаев появления при дворе, его обыкновенную одежду составлял широкий халат, который он не сменял даже когда принимал дам и в поездках по провинциям, при приемах и на официальных обедах. Под этим домашним костюмом он не носил даже нижнего белья. Когда граф Сегюр посетил Потемкина в Петербурге, последний принял посланника христианнейшего короля лежа в постели, и французский дипломат не счел нужным на это обидеться. Правда, что фаворит не много более стеснялся и по отношению к Иосифу II. Ланжерон так рассказывает свою первую встречу с могущественным человеком, к которому он имел рекомендательное письмо от Екатерины и к которому ездил в Бендеры в 1790 г.: «Князь Потемкин собирался ехать в Крым, чтобы произвести смотр войскам; лошади были уже запряжены и конвой готов; но мне сказали, что это не резон, чтоб Потемкин уехал, и что иногда по целому полугоду лошадей запрягают в его карету, а он не решается уехать из дворца, где поместился случайно. Он жил в бывшем доме паши. На большом дворе я увидал шестьсот офицеров, курьеров, ординарцев, а в довольно тесных сенях встретил князя Репнина, принца Вюртембергского и князя Долгорукова; всех генералов, полковников и т. д. ожидавших выхода князя, чтоб предстать перед его взором. Они не смели даже подойти к двери его комнаты. Мосье де Дама отвел меня к нему; я увидал человека большого роста, всклокоченного, в широчайшем халате, мрачного и задумчивого, сидевшего у стола и подписывавшего бумаги. Взяв письмо, данное мне к нему императрицей, где она соблаговолила особенно рекомендовать меня, он едва пробежал его и, не смотря на меня, сказал: „Хорошо, сударь; советую вам пока побыть с г. де Дама“. Такой прием удивил меня, но я был еще больше изумлен, когда г. де Дама сказал, что князь принял меня очень хорошо. Впоследствии я имел возможность убедиться в справедливости его слов».

Тратя деньги без счета, он злоупотреблял самым невозможным образом своей властью для увеличения своих доходов; например: устроив стеклянный завод в одном из своих имений, он тотчас стал добиваться указа о запрещении ввоза иностранного стекла в Россию, «что – по словам его доверенного, Гарновского – принесло больше дохода, чем оброки с пятидесяти тысяч крестьян». И несмотря на все это, фаворит еще делал долги и редко платил их. Однажды в Царском он встретил за столом императрицы одного из своих кредиторов, придворного часовщика Фази: – тоже своего рода особу, приезжавшего во дворец, чтоб заводить стенные часы ее величества, не иначе, как в карете четверней. Фази воспользовался случаем, чтоб подсунуть под прибор Потемкина записку, в которой довольно резко требовал уплаты счета. Князь, думавший найти любовную записочку, взбесился и показал это. Императрица посмеялась и вечером весь долг – сумма в четырнадцать тысяч рублей – была доставлена часовщику медной монетой, которая заняла две комнаты его квартиры. Князь также был большой игрок: он часто проводил ночи за игрой в банк и спал днем, когда ему приходила охота. Начальник его канцелярии, Попов, так сказать, не вылезал из мундира, принужденный быть всегда с утра до вечера, а главное, с вечера до утра, готовым к услугам начальника. Татарин по происхождению, не одаренный особенными способностями и необразованный, этот чиновник был обязан фавору, которым пользовался, только своей необычайной выносливости. Он сам любил игру и проводил часы досуга с друзьями, помогавшими ему опустошать колпак, из которого он пригоршнями брал золотые. Он имел, чем наполнять этот колпак: кроме подарков поместьями и деньгами, которыми осыпал его щедрый начальник, он управлял специальными фондами, состоявшими в распоряжении князя, а они представляли весьма значительный бюджет: это, во-первых, суммы на экстренные военные издержки, которые главнокомандующий императорской армией всегда возил с собой: восемь миллионов золотом и серебром; во-вторых – доходы с губерний Екатеринославской и Таврической: около двух миллионов; наконец, – двенадцать миллионов рублей, отпускаемых ежегодно интендантской коллегией – всего около пятидесяти пяти миллионов рублей. – Во вторую турецкую войну было отпущено пятьдесят пять миллионов рублей для кассы армии, которой командовал Потемкин. Отчет же, и очень поверхностный, Попов представил всего в сорока одном миллионе. Остальными он распорядился по своему усмотрению.

Попов не умел писать ни на каком языке; но князь считал, что он сам в совершенстве владеет слогом, по крайней мере, на русском языке. Для французской корреспонденции он иногда пользовался услугами Массо, развлекавшего его также в минуты скуки. Князь любил шутников и шутки и позволял много тем, кто заставлял его смеяться. Массо, часто присоединявший к своей профессии врача роль придворного шута, иногда злоупотреблял ею. Это был француз, не любивший Францию. По-видимому, у него были недоразумения с полицией на родине, и он не забыл этого. Однажды, когда он дал полную волю своей злобе, граф де Сегюр, игравший в шахматы с князем, прервал его, заметив, что, проговорив так долго о своем прежнем отечестве, ему следовало бы сказать что-нибудь о новом. Потемкин нахмурился; но Массо не смутился и тотчас же импровизировал едкую желчную тираду против честолюбивых замыслов и губительных предприятий, игрушкой которых сделалась Россия, закончив ее так: «А знаете ли, ради чего стремятся к гибели, решаются на такие сильные кровопускания и рискуют восстановить против себя, может быть, всю Европу? Чтоб равеять скуку важного князя, присутствующего здесь, и дать ему возможность прибавить Георгиевский крест к тридцати или сорока, пестреющим уже на его груди!»

Сегюр расхохотался, свидетели тоже давились, чтоб не последовать его примеру, а Потемкин, опрокинув стол, швырнул шахматной доской в голову Массо, который спасся только бегством. Но на другой день об инциденте не было и помину.

Но был ли добр в самом деле этот быстро вскипавший и быстро прощавший человек? Когда во время осады Очакова тот же Массо описывал ему плачевное состояние госпиталей, у него вырвалось жестокое слово: «Ну хорошо; раненых больше не будет». Впрочем, сохранилось его собственноручное письмо, в котором он приказывает одному из своих управляющих срубить все виселицы, которые могли бы найтись в имениях, купленных им у князя Любомирского, и объявить всем жителям, что впредь они должны исполнять волю его «из уважения к долгу, а не из страха перед казнью». Слуги обожали его так же, как Екатерину. Подобно ей, он редко бывал резок с ними и никогда не бил их, между тем как на людей с положением, сановников и даже генералов, ему случалось поднимать руку. Правда, что и народ это был удивительный! Во время кампании 1790 г. князь Григорий Волконский, зять князя Репнина, генерал-поручик и кавалер ордена Александра Невского, имевший несчастье возбудить гнев начальника, получил от него несколько пощечин. Русский офицер, посланный через некоторое время после этого случая в Вену, рассказал о происшествии принцу де Линь. Принц был возмущен. – Но, – заметил офицер, – Волконский жестоко отомстил ему за оскорбление. – Как же именно? – Целую неделю не показывался у князя.

Кроме его слуг и тесного кружка приближенных, а также солдат армии, офицеры его ненавидели или презирали – Потемкина никто не любил. Сама Екатерина с сожалением замечала это. «Он смотрит волком», – сказала она однажды Храповицкому. В феврале она как-то спросила своего камердинера Зотова: «Любят ли князя в городе? – Да двое его любят: Бог, да вы». Она замолчала. Потемкин слишком ясно показывал, свое презрение к человечеству, вероятно, представлявшемуся ему в худшем свете, пресмыкаясь у его ног, и вместе с тем с полным невниманием относился ко всему, что не касалось его лично, не интересовало его как удовольствие и фантазия, или не возбуждало его честолюбия. Последнее было развито в нем непомерно; насытить его не представлялось иногда никакой практической возможности. Не удовлетворил бы его также и курляндский или польский престол, которых – как подозревают – он добивался и о которых без сомнения думал. Когда принц де Линь как-то заговорил о возможности сделать его государем Молдавским, он ответил: – «Очень мне нужно! Если б я захотел, я мог бы сделаться королем польским. Я отказался от герцогства курляндского; я выше всего этого!» – Однажды обедавший у него его племянник Энгельгардт застал его очень веселым, разговорчивым, шутливым и любезным. Но вдруг он омрачился и задумался. «Может ли быть человек счастливее меня? – спросил он после продолжительного молчания. – Все мои желания, все прихоти выполнялись как бы волшебством. Я захотел занимать важные должности – и занимаю их; получить ордена – имею их все; любил игру – мог проигрывать несметные суммы; любил устраивать праздники – давал роскошные; любил покупать земли – их у меня не счесть; любил строить дома – выстроил дворцы; любил драгоценные вещи – ни у одного частного лица нет собрания таких редких и великолепных. Одним словом чего бы мне, кажется, еще желать?..» Сказав это, он схватил со стола фарфоровую тарелку и швырнул ее о пол, а затем убежал к себе в спальню и заперся там.

Подобно всем своим соотечественникам, он верил в свою звезду. В мае 1788 г. при известии о первых победах, одержанных над турками принцем Нассау, Потемкин бросился на шею принцу де Линь: «Не очевидно ли? Я баловень Божий!» Несколько дней спустя загорелся один из кораблей флота, стоявший по близости к тому, на борту которого находился Потемкин. «Корабль, подполковник, майор и шестьдесят человек взлетали на воздух на наших глазах, – рассказывает тот же принц де Линь, – и то же случилось бы со мной и с князем, если бы „небо“ – как он выразился с упованием и верой – не относилось особенно заботливо к нему и не пеклось о нем денно и нощно».

Однако тщеславия в Потемкине было еще больше, чем настоящего честолюбия. Его всегда окружала толпа придворных, кадивших ему, воспевавших ему хвалы в русских, греческих и латинских стихах. Он благодарил стихотворцев крохами своего баснословного богатства, а их продажная лесть давала ему некоторую иллюзию величия, в которую искренно верил только он сам. В 1878 г. Мехэ де ла Туш получил улыбку и несколько золотых за стихотворение, оканчивающееся остроумным намеком на проект восстановления греческой империи – эту мечту Екатерины, которую ее фаворит пытался осуществить:

 
Воздвигни смело стяг свой в том краю,
Что вечно старой доблестью блистает,
Мыслителей, героев возвращает,
И ты вернешься в родину свою...
 

Князь появлялся если не в халате и с голыми ногами, то в платье расшитом золотом по всем швам, украшенном бриллиантами и бляхами. Он изобретал для себя самые фантастические мундиры, для своей лошади самые причудливые уборы – султаны вышиной в целый этаж.

Но энергия его была слишком порывиста и прерывалась слишком частыми приступами непробудной лени, чтоб его честолюбие могло сознательно и неуклонно преследовать какую-нибудь намеченную цель. Он был воплощенной изменчивостью: «В один час его можно было видеть веселым и грустным, шутливым и задумчивым, ласковым и ворчливым, приветливым и грубо-недоступным, дающим приказания и отменяющим их. Вообще скорее склонный к лени, чем к деятельности, он с большой охотой предоставлял работать своим подчиненным. Во вторую турецкую войну, в то время как Суворов осаждал Измаил, Потемкин – как говорит Ланжерон – проводил целые утра за чисткой своих бриллиантов и посылкою букетов предмету своей любви и другим придворным дамам». Время до обеда проходило в том, что он пять-шесть раз пил то кофе, то шоколад, закусывая ветчиной или цыпленком. Был ли храбр Потемкин? Никто не знал. Он то выказывал позорную трусость, то полное презрение к опасности; то был нерешителен и малодушен, то принимал самые смелые решения. Однажды он спрятался в погреб, чтоб не слыхать пушечной стрельбы; а на следующий день отправился в траншеи и пробыл там целый час безо всякой надобности, видя смерть вокруг себя и разговаривая о посторонних вещах, в то время как пули свистали мимо его ушей. Когда принц де Линь предложил ему произвести ночью атаку на Очаков с помощью оставленной траншеи, он залился слезами: ему было жаль людей. А несколько недель спустя он пожертвовал двадцатью тысячами человек в безнадежном приступе. Основная черта его характера яснее и постояннее всего проявляется в изнеженности его вкусов и привычек. Отправляясь в 1788 г. на осаду Очакова, он послал из Петербурга два обоза – один на Москву, другой на Могилев – с двойным запасом серебряной посуды, кухонной утвари и всякого рода припасов, чтоб всего хватило по крайней мере на год. В 1791 г. в главной квартире в Бендерах у него был целый штат: пятьсот-шестьсот слуг, двести музыкантов, балет, труппа актеров, сто вышивальщиц и двадцать золотых дел мастеров. Он страстно любил музыку и чуть было не заполучил в качестве дирижера своего оркестра «прекрасного пианиста и одного из лучших германских композиторов», пригласить которого ему предлагал граф Андрей Разумовский, бывший в то время в Вене. Этот музыкант, решившийся покинуть родину, где он был недоволен своей судьбой – был не кто иной, как Моцарт. К несчастью, смерть композитора положила конец начавшимся переговорам. Его заменил Сарти – если не гений, то во всяком случае талант. Он умел развлекать пресыщенного или мрачно настроенного мецената своими скорее оригинальными, чем гармоническими произведениями. Он не творил, но довел до совершенства род оркестра, мода на который существовала в России с начала века. По объяснению Ланжерона, «оркестр этот состоял из прямых труб разной длины, смотря по тому, какой тон от них требовался. Каждая издавала только один звук, а музыканты, вместо нот, имели перед собой бумажки с цифрами, указывающими им такты».

Если верить словам Ланжерона, «этот странный оркестр исполнял целые симфонии, в которых рулады и восьмушки выполнялись с такой точностью, верностью и увлечением, как на самых лучших скрипках». Известна кантата, сочиненная Сарти на взятие Очакова, где аккомпанементом служили сто пушечных выстрелов. Сарти несколькими годами опередил мечты Криспена в опере «Меломания» Гренье и Шампеня, представленной в театре Opéra Comique 21 января 1781 г. Однажды, когда маэстро не приходило больше в голову никакой остроумной выдумки, князь выразил желание посмотреть на пляску цыган. Ему говорили о двух молодых людях, служивших сержантами в гвардейском полку и отлично исполнявших эти пляски. Князь узнал, что они были произведены в капитаны и находились в одном из полков, квартировавших на Кавказе. Немедленно был послан курьер, и в продолжение двух недель оба офицера скакали на перекладных, чтоб плясать переодетыми мужиком и бабой перед фаворитом. Когда это развлечение надоело ему, он отослал плясунов в их полк с повышением в майоры. Вернувшись из дипломатической миссии, задержавшей его за границей в продолжение нескольких недель, Ланжерон нашел в главной квартире в Бендерах неожиданное, как бы волшебное изменение.

«Князь во время моего отсутствия велел уничтожить одну из зал дома, где жил, и построил на том месте киоск, где были расточены богатства двух частей света, чтоб прельстить красавицу, которую он желал покорить. Золото и серебро сверкали, куда ни посмотришь. На диване, обитом розовой материей с серебром, обрамленном серебряной бахромой и убранном лентами и цветами, сидел князь в изысканном домашнем туалете рядом с предметом своего поклонения, среди нескольких женщин, казавшихся еще красивее от своих уборов. А перед ним курились духи в золотых курильницах. Середину комнаты занимал ужин, поданный на золотой посуде».

Красавица, за которой князь так ухаживал, была княгиня Долгорукая, жена одного из генералов, состоявших в распоряжении князя. Ее звали Екатериной, и в день своих именин она занимала за обедом в честь императрицы место рядом с хозяином. За десертом присутствовавших стали обносить чашей с бриллиантами, и хозяин пригласил дам вынимать камни. Когда княгиня удивилась, Потемкин шепнул ей: «Ведь я праздную ваши именины». Другому предмету своей страсти – особенно непостоянной и капризной женщине – знаменитой мадам де Витт, впоследствии княгине Потоцкой, «прекрасной фанариотке», отвечавшей на вопрос о здоровье: «J’ai mal à mes beaux yeux»,[32]32
  Мои прекрасные глаза болят.


[Закрыть] он выказал свое обожание еще более расточительным способом. Чтобы подарить ей драгоценную шаль, он устроил праздник, на который пригласил двести дам и разыграл при этом беспроигрышную лотерею, где каждый выигрыш состоял из шалей одинаковой ценности.

Балы и ужины, которые чередовались в то время, когда подчиненные Потемкина, Долгорукие и Суворовы, сражались с неприятелем, давались часто в подземных залах, построенных нарочно в две недели трудами двух гренадерских полков, отнятых на это время у генералов, боровшихся с турками. Иногда повелителю приходила фантазия перенести главную квартиру своих удовольствий и любовных похождений к одной из богинь, пользовавшихся в данную минуту его поклонением. Даже безупречной графине Головиной, урожденной княжне Голицыной, которую удерживало в лагере только пребывание мужа в армии, приходилось подчиняться его фантазии. «Туда, где он весь отдается любви, как настоящей султан в своем гареме, он допускает только самых избранных, – рассказывает один свидетель. – Помещение состоит из двух частей: в первой играют в карты мужчины, а во второй на диване восседает князь... но он помещается так, что обращен спиной ко всем, кроме княгини Долгорукой, место которой у стены».