Текст книги "Мы еще потанцуем"

Автор книги: Катрин Панколь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

ТЫ ОБЕЩАЕШЬ МНЕ УНИЧТОЖИТЬ ЭТОТ ФАКС СРАЗУ, КАК ТОЛЬКО ПРОЧИТАЕШЬ? ЧЕСТНОЕ СЛОВО? Приехав в Страсбург, мы привели себя в порядок. Не говоря ни слова. Мы вообще не сказали друг другу ни слова, кроме нескольких похабных и сладких фраз, которые взрываются внизу живота и делают тебя еще более податливой и жадной до ласк. Мы вышли из купе, не сказав ни „до свидания“, ни „до скорого!“, ни „как тебя зовут“, ни прочих глупостей. Я весело прыгнула на перрон, потом в такси. Обнюхала себя по дороге, поняла, что пахну сексом и развратом. У бабули превосходное обоняние, и я хохотала про себя, представляя ее недоуменную физиономию. Так и вышло: она отвернулась, когда обняла меня при встрече, и попросила переодеться к ужину в вечернее платье, поскольку приглашены Ледряни и Лясрани. Я была страшно довольна, что удалось избежать кошмарного тет-а-тета с родственниками, и послушно отправилась освежиться. Мне хотелось остаться одной, чтобы вновь прокрутить перед глазами все кино. Я залезла под душ и намылила тело, которое еще несколько минут назад выгибалось и билось в объятьях незнакомца. Закрыла глаза и, представь, от одного этого воспоминания кончила, причем так сильно, что свалилась на пол в душевой кабинке. Счастливая. Чистая. Невинная. Отмытая от злобы и горечи, от всяческой фрустрации. Полная любви и признательности ко всему роду человеческому, и к мужчинам в первую очередь. Из комнаты я позвонила Амбруазу и прошептала ему слова любви, сладкие слова, гадкие слова. Он явно ничего не понял, и разговор сам собой перешел на детей.

Через полчаса я предстала перед бабушкой и дедушкой в ледяной гостиной (они никогда не включают отопление из соображений экономии). В маленьком черном платье, с ниткой жемчуга на шее я была безупречна (уж я-то знаю вкусы великосветских старушек). Мы обменялись ничего не значащими фразами. Дедуля возился с каминными часами эпохи Людовика XVIII, чтобы заглушить страстное желание выпить виски (ему позволено пить только в присутствии гостей). Бабуля наводила последнюю красоту на столе и рассуждала, куда бы посадить одного нежданного гостя. Я подумала: чудесно! Еще одна добыча мне на зубок. Обожаю разглядывать их друзей: такие приличные, ротики в куриную гузку, вид просто карикатурный. Все голосуют за Ле Пена [19]19
  Жан-Мари Ле Пен (р. 1928) – французский политический деятель, националист.


[Закрыть], честное слово! Для них слова „араб“ или „еврей“ – все равно что „хер“ или „яйца“! Звонок в дверь. Розетта, молоденькая служанка с острова Маврикий (черных они терпят только на черной работе) открывает, и появляются Ледряни со своим сыночком – а им оказывается, кто бы ты думала? Тот парень из вагона-ресторана!

– Это Арно, он только что с поезда, – объяснила мадам Ледрянь, извиняясь за незваного гостя.

– Как замечательно, что вы его привели! – откликнулась свекровь. – Не правда ли, забавно, моя невестка тоже только что с поезда!

Ах! Ах! Ах! – закудахтали старые гарпии, тряся драгоценностями. А я из-за их спин разглядывала Арно. Он был в пиджаке, галстуке и белой рубашке и торчал между родителями дурак дураком. Сказал мне: „Здрасьте, мадам“, теребя себя за рукав. Я изобразила образцовую невестку, ответила: „Добрый вечер, Арно“, – и весь вечер не обращала на него никакого внимания. Чуть не расхохоталась в голос, когда услышала, что мамаша зовет его „Ноно“. Он, похоже, злился, но не спорил. Один раз он случайно ругнулся, и мамаша одернула его, поджав губы. Он не извинился, бросил на меня мрачный взгляд, и я вновь ощутила жар внизу живота. Еще немного, и я затащила бы его в бабулин сортир и начала все по новой! Но беседа перекинулась на то, где в Париже лучше всего ставят лезвия из нержавейки на старинные серебряные ножи, которые нельзя мыть в посудомоечной машине (запомни, старушка: у Мюржи на бульваре Фий дю-Кальвэр. Если скажешь, что ты от ресторана „Эссиль“, тебе сделают хорошую скидку. Нельзя упускать возможность сэкономить!).

Вот, милочка, краткий очерк моей провинциальной жизни. Меня кидает из тепленького скучного супружеского болота в океан бурных страстей и обратно. „Равновесие порождает инерцию. Только отсутствие равновесия порождает движение“. Это старая еврейская пословица, и я считаю, что она мне подходит как нельзя лучше. А значит, к черту осторожность и хорошие манеры! Но вот, я вижу, мой удалец Паре просыпается после сиесты. Сейчас всхрапнет, и банка с пивом скатится на ковер. Спешу на помощь (ему или ковру?!).

Знаешь, насколько я сильнее его люблю после того, как смогла причинить ему боль! Мне кажется, что мы снова равны, что я вновь существую как личность. Что же такое любовь, милая моя? И что такое желание? Ходят ли они рука об руку? Может, ты знаешь – ты, которая блуждает в тумане со своим Рафой, и никак тебе (или вам) не удается ничего решить? Если бы я встретила его в поезде и была с тобой незнакома, я бы его точно проглотила в один присест! Вечно он ходит с таким видом, типа: „Я только что из постели, где трахался страстно и азартно“, – а я на такое ведусь лет с тринадцати, с тех пор как начала облизываться на парней. Но ты моя подруга, а это святое! Пальцем не трону, ни-ни!

Приеду в пятницу. Надеюсь, что Люсиль и Аньес тоже будут. А можно остаться у тебя ночевать? Чтобы еще посекретничать…

Поцелуй нашу красотку Люсиль, если до пятницы ее увидишь. И нашу добрую Аньес тоже. Филиппу от меня привет, целую в шейку и глажу ширинку! (Шучу-шучу, но что ж ты хочешь, во мне столько нерастраченной сексуальной энергии…)

Допишу завтра, в понедельник, и отправлю тебе факс. А пока целую, моя любимая, любимая, любимая подруга…

Жозефина

P.S.: Понедельник, девять часов утра. У Жюли температура сорок, я сижу жду врача. Она стонала всю ночь, я держала ее на руках. Она все повторяла „мама, мама“ и цеплялась за меня, а я не знала, что делать. Амбруаз сходил с ума и предлагал невесть что! Я плакала и прижимала малышку к себе. Бедный ребенок едва дышал, я чуть не умерла от ужаса!.. Приписываю после ухода врача. Ах! История с поездом кажется мне такой ничтожной и пустой по сравнению со всем этим!

УНИЧТОЖЬ ЭТОТ ФАКС, ЭТО ПРИКАЗ!

Р.P.S.: Четверг, утро. Наконец все в порядке. Но я чуть с ума не сошла… До завтра…»

Клара улыбается и перечитывает факс, потом рвет его на мелкие клочки. Жозефина всегда любила писать. Клара вообще не поняла, зачем та пошла на медицинский факультет. Вернее сказать, поняла, что подруга втянулась в извечную битву за место под солнцем по желанию отца, мечтавшего иметь дочь-врача. Клара откидывается на спинку кожаного кресла. Жозефина, Аньес, Люсиль и Клара. Жозефина хотела быть писательницей, Аньес упорно ждала Прекрасного Принца, который станет ее мужем «на всю жизнь», Люсиль стремилась любой ценой добиться успеха, а я? Я была не такой, как все. Какой не такой?

Телефон снова звонит. Она не подходит, и снова включается автоответчик. Это Филипп, он хочет знать, начала ли она уже готовить цыпленка «кокоди», а то у него есть другая идея. Несмотря на легкомысленный тон предложения, Клара угадывает в его голосе тревогу. Она снимает трубку и успокаивает его.

– Все хорошо, дружок.

– Он появится, не волнуйся. Просто сунь цыпленка в морозилку, если он сегодня не придет…

Опять она будет его ждать. Он вполне может не отозваться, утопить ее в равнодушном молчании. Не буду ничего готовить, могу сглазить, и он не придет. Но вкусненького хочется, и она направляется на кухню. Монтер из фирмы «Дарти» оставил на полу всю грязь, какую выгреб из-за плиты. Клара подбирает бело-розовую креветку, скрюченную, совсем целую, и думает, что она похожа на картины Рафы. Берет в руки кусочек горелого жира: прямо вулканическая лава, пробка, вылетевшая из жерла. Жесткая, кружевная, сверкающая угольной пылью, а по краям хрупкая.

Клара долго вертит ее в пальцах, скребет ногтем, пытаясь найти сходство с животным или каким-нибудь предметом, и откладывает в сторону, чтобы показать Рафе. Потом ищет рецепт в старой черной тетрадке и проверяет, все ли ингредиенты у нее есть. Все эти рецепты похожи в одном: ей их дали люди, которых она любит. Рецепт цыпленка «кокоди» – от Касси. Она вклеила его в тетрадь, не стала переписывать, и каждый раз, вглядываясь в крупный, с наклоном почерк Касси, тает от нежности.

«На восемь человек:

Извини, птичка моя, я, как всегда, мыслю масштабно. Но ты можешь просто заморозить остатки и потом разогреть, все равно очень вкусно.

1 большой-большой цыпленок, порезанный на кусочки, 1 стакан арахисового масла, 5 обычных луковиц и несколько маленьких белых луковок, 4 помидора (обдать кипятком и почистить, кожа плохо переваривается), 1 стручок острого перца, 1 стакан кокосового молока, 6 столовых ложек арахисовой пасты, соль, 1 молодой кабачок, сок одного лимона.

Натереть кусочки цыпленка лимонным соком. Обжарить в масле до золотистого цвета. Сразу снять со сковороды, а вместо них положить нарезанные лук и помидоры, жарить на небольшом огне, чтобы лук не подгорел, добавить кусочки цыпленка, кокосовое молоко и немного воды. Довести до кипения, затем убавить огонь и тушить примерно 15 минут. Добавить арахисовую пасту, разведенную небольшим количеством кипятка, посолить. Добавить острый перец и нарезанные перья белого лука. Томить на медленном огне еще 45 минут. В конце добавить лимонный сок.

Подавать с белым рисом и поджаренными ломтиками молодого кабачка.

У нас в Африке это едят руками, но вам, белым людям, обязательно нужны ножи и вилки! Хочешь не хочешь, птичка моя, а я тоже здесь стал не пойми кем: черный снаружи, белый внутри… Пытаюсь расти двухцветным, но порой сам себя не узнаю! Думай обо мне всякий раз, как будешь готовить цыпу, птичка моя любимая, мы еще потанцуем…»

Она целует изящные буквы: такому почерку Касси научили монахини в Африке. Открывает вино. Наливает немного в большой стакан, смакует, как пижон-сомелье, удовлетворенно кивает и… А что на закуску? – вдруг приходит ей в голову. Она листает черную тетрадку и останавливается на дольках грейпфрута (посыпать сахарной пудрой и запечь на гриле в течение двух минут).

– Я же утром сказал, когда уходил, что позвоню вечером…

– Да, помню.

– Ну вот, я уже побегал и теперь звоню…

Клара не отвечает. Ее молчание сбивает с толку Марка Броссе, он теряет уверенность. Он бегает каждый вечер с четверти восьмого до без четверти восемь. Отличный способ поддерживать форму, к тому же на бегу легче думается.

– Я, пока бегал, думал о разных вещах… О прогрессе, о клонированной овце… Действительно ли это прогресс, и не стал ли прогресс опасным…

– Мы скоро все станем клонами, – скучающим тоном отвечает Клара.

Он замечает, что она не в духе, и изо всех сил пытается оживить, спасти затухающий разговор.

– То есть как это клонами?

– Да так!.. Все думают одинаково, одеваются одинаково, живут одинаково… В конце концов все будут говорить по-английски, лопать гамбургеры или витамины, все станут стройными блондинками или белозубыми брюнетами. Ты, например, тоже клон, клон интеллектуала, который ходит к психологу, следит за своими мыслями, все анализирует…

– Ну спасибо! Ты просто прелесть, – он явно задет.

Она не отвечает.

– Клара, послушай… Вот я тут бежал и подумал: а что, если мы…

Надо осторожнее подбирать слова. Можно ее спугнуть. Нельзя нарушать чужое пространство. Нельзя давать людям то, что они не готовы принять. Принимать любовь трудно. Не легче, чем давать. Никто об этом не думает. Считается, что все поголовно только и требуют любви. Это не так. Любовь – сложная штука, и нужно точно знать, как ее дарить, как дозировать, как не перегружать человека чрезмерными требованиями… Любить… Но тебя кто полюбит?

– Может, сегодня увидимся…

– Марк, думаю, будет лучше, если мы вообще больше не увидимся…

Он не сразу понимает, что она сказала. Сначала интуитивно чувствует, что информация не из приятных, не из тех, что он готов слушать до бесконечности. Вытирает руки, еще влажные от пота, о тренировочные штаны, прикладывает телефон к другому уху. Садится, пытается на ощупь найти сигарету, потом вспоминает, что бросил курить как раз перед тем, как встретить ее. Чешет в затылке, грызет ноготь. Косится на пачку лексомила [20]20
  Модный во Франции антидепрессант.


[Закрыть]на столике у изголовья.

– Клара… Я не понимаю…

– Марк, я тебя очень люблю, но я тебя не люблю…

На этот раз он услышал. Ему стало жарко. Очень жарко. Он слишком долго бегал. Пот струится у него со лба, из подмышек, по животу текут ручейки. Он стягивает через голову свитер, вытирает лоб, обмахивается, не выпуская трубку.

– А что я родителям скажу? – выдыхает он.

– Что это я во всем виновата, что я их очень любила…

– Но…

Тут он вскипает. Нельзя так бесцеремонно обращаться с его родителями! Они ее приняли как дочь, они возлагают на нее большие надежды, они очень хотят внуков, пока еще не совсем состарились. Она не имеет права так себя вести.

– Знаешь, почему ты так поступаешь, Клара? – вдруг опомнившись, он переходит в наступление, выпрямляется, принимает боевую стойку. – Потому что ты боишься! Боишься обязательств, боишься иметь детей…

– Марк, не надо, это бесполезно…

Он готов бороться. Он вложил три месяца жизни в роман с Кларой и не позволит просто так себя вышвыривать. У нее нет никаких оснований для разрыва. Еще утром… сегодня утром…

– Не иметь семьи в твоем возрасте ненормально! В тебе какой-то скрытый дефект, надлом… Сходи к моему психологу, он тебе поможет.

– Марк…

– Ты не меня больше не любишь, ты себя больше не любишь. Что-то в тебе не так, а ты не хочешь это признать… не хочешь понять. Так и будешь всю жизнь наступать на одни и те же грабли, если не будешь работать над собой…

– Марк, это бесполезно…

– Тебе нужно найти смысл в жизни, связать себя с кем-то, родить детей, поставить общую цель… Настоящую цель, из плоти и крови… Дети, Клара!

Он замечает, что выдал себя, умолкает и ждет. Слышит короткие гудки. Она положила трубку. Рухнув на кровать, он зарывается лицом в подушку и тянется рукой к лексомилу.

Припарковавшись перед домом Клары, Рафа смотрит на ее окна. Свет горит, она дома. Он долго сидит, уронив голову на руль.

Она первая должна все узнать.

Она всегда была первой. Стоило им перестать общаться, и в дверь тут же просунулась гнусная рожа беды. На него обрушилась лавина воспоминаний. Жесты, запахи, фразы, принадлежащие только им. «Жизнь – корзинка с Карамбарами», «Держи хвост пистолетом», «Мы как Проктер и Гэмбл», «Больше страсти!». Словно большой коллаж, который он мог бы назвать: «Рафа и Клара в одной лодке».

Однажды, когда они бродили вдвоем по улицам Флоренции и ее сумка то и дело била его пониже поясницы, а он отпихивал ее бедром, а она видела в этом приглашение поскорее вернуться в отель, залезть под одеяло и начать снова, еще и еще, их остановила цыганка и предложила погадать по руке. Она взяла левую ладонь Клары и левую ладонь Рафы в свои сморщенные руки с облезлым алым лаком на ногтях, долго щупала, а потом изрекла загадочным голосом: «La vostra fortuna si fermera il giorno o vi voï lasciati…».

– Что, что она сказала? – заволновалась Клара.

Он перевел ей слова цыганки: «Удача отвернется от вас в тот день, когда вы расстанетесь».

– Но мы никогда не расстанемся! – воскликнула Клара, пожав плечами, словно зловещая гадалка попала пальцем в небо.

– И тогда вы пойдете каждый своей дорогой, и несчастье будет вашим спутником, – добавила старуха, отпустив их руки.

Рафа дал ей десять тысяч лир – лишь бы поскорей ушла. Десять тысяч лир, чтобы откупиться от злодейки-судьбы. Клара смеялась, говорила: «Это невозможно, Рафа! Это невозможно!», – и снова пихала его сумкой, но он ее уже не отталкивал.

– Да ладно тебе! Ты же видишь, она шарлатанка, говорит, что в голову взбредет!

– Это дурной знак… Ты-то у нас веришь в знаки, – пробурчал Рафа.

– Я верю в те знаки, которые мне нравятся!

Она купила ванильное мороженое с шоколадной крошкой.

– Почему ты так уверена в себе? – спросил он. Его все еще трясло.

– А потому что я сама все знаю. Мы никогда не расстанемся. Я не могу жить без тебя, а ты не можешь жить без меня. Все очень просто. А она, ведьма цыганская, этого не знала, думала, что мы обычная пара. А мы вообще никакая не пара, Рафа, мы сиамские близнецы, а чтобы разделить сиамцев, нужно согласие обоих. Ты согласен?

Ее язык быстро скользил по шарику мороженого, а оно текло по пальцам, и она облизывала руки чуть не до запястья. Потом мороженое стекло до локтя, она вытерла струйку тыльной стороной другой руки и вгрызлась в вафельный стаканчик. Что бы она ни делала, ему никогда не было противно.

Ей было тогда лет восемнадцать. Они поехали во Флоренцию, в свое первое путешествие. Его оплатил Люсьен Мата. Как обычно. Он все покупал. И каждый раз, когда они переезжали в новый город, он упорно переводил им деньги в местное отделение «Америкэн Экспресс». Рафа не хотел их брать, но Клара настаивала: «Я сама пойду. Возьму эти деньги, а ты просто не будешь меня спрашивать, откуда они взялись. Вот и все. У твоего отца столько денег, Рафа! Надо пускать их в оборот! Он откупается от собственной совести, потому что никогда тобой не занимался, а мы зато обедаем в дорогих тратториях и спим в пятизвездочных отелях… Всем выгодно».

У Клары на все находилось объяснение. «Нет хуже греха, чем упустить свою страсть, Рафа. Это, наверно, даже смертный грех… Послушай, мы молоды, мы любим друг друга, жизнь прекрасна, – и мы вдруг будем ночевать в молодежных общагах, где и не обнимешься толком, и только потому, что ты не хочешь брать эти деньги! Рафа, взгляни на небо, взгляни на землю, взгляни на разноцветные стены флорентийских домов: они велят нам жить полной жизнью, впитывать счастье глазами, ушами, всей кожей! Нельзя это упускать, Рафа!»

Они и не упускали. Он говорил себе, что обязательно настанет день, когда его картины начнут продаваться, когда их будут отрывать с руками, и тогда он отплатит Люсьену Мате сторицей. Клара исчезала за стеклянной дверью «Америкэн Экспресс» и выходила оттуда, размахивая пачкой купюр. Физиономия у нее была веселая, как у гангстера, ограбившего банк. Она целовала его в шею, в волосы, в губы до тех пор, пока он не смягчится и не заключит ее в объятия.

Они объезжали город за городом в поисках музеев, церквушек, битком набитых шедеврами, охряно-красных крепостных стен, зеленых или облысевших пальм, груд раскаленных на солнце камней. Клара читала путеводители, Рафа крутил баранку. У нее была целая коллекция камушков, кристаллов, окаменелостей и минералов, а он набрасывал эскизы в блокноте. По вечерам они сравнивали свои сокровища, раскладывали их, хвастались друг перед другом. В Марокко он открыл для себя синий цвет, в Сиене – красный, в пустыне на юге Алжира – охру, а белый отыскал на скамейке в Бруклине, вглядываясь в туманные очертания Манхэттена. «Зеленый – слишком тяжелый цвет, он тянет настроение вниз, делает тебя грустным и раздражительным, а вот зато синий…» Она кивала. Он улетал в мир синих и белых красок на крыльях ее отваги, всегда несущих его к новым горизонтам. В Нью-Йорке он рисовал только дыры, трещины, мертвые обугленные каркасы домов, зияющие люки, силуэты людей, рухнувших на землю под грудой коробок. Она застывала в изумлении перед небоскребами из стекла и бетона, строгими перпендикулярами перекрестков, ослепительной желтизной такси, смешением тюрбанов и арафаток, кроссовок и джинсов. Ее потрясли белоснежные скульптуры Луизы Невельсон [21]21
  Луиза Берлявски-Невельсон (1899–1988) – американский скульптор.


[Закрыть]. Им захотелось Африки, Африки черной и дикой. Их общий друг Касси часто рассказывал им о Судане, о Мали, о чащобах Берега Слоновой Кости. В пятнадцать лет он приехал из Абиджана учиться в Париж. Жить собирался у дяди, но тот год спустя выкинул его на улицу. Он поселился в сквоте в Баньё и выживал, как придется: воровал кредитки, грабил ларьки, таскал товар с грузовиков. Его родители остались дома, на севере Абиджана, в деревне среди настоящего тропического леса. У Касси были длинные, тонкие пальцы, хрупкие, как стекло, а ладони белые, как молоко. Рафа и Клара часто встречались в сквоте Касси, заваленном яркими расписными тканями, музыкальными инструментами, нагревательными баками, всяческими магнитофонами, радиолами, телевизорами, которые валялись по углам, пока Касси не относил их на «черный рынок». Сначала Клара воротила нос. Говорила, что нехорошо брать чужое. «Я беру только у богатых, – объяснял Касси, – они этого даже не замечают! И к тому же, заметь: я никогда ничего не трогаю в детских!» – «Да, но из-за таких, как ты, и процветает расизм, страх, насилие и всяческая лепеновщина…» – «Отлично, сестра, найди мне работу, куда возьмут негра без документов и без диплома!»

В свободное от воровства время Касси, воткнув в уши плеер, болтался по автостоянкам района, слушал регги, приторговывал травкой, рубашками «Лакост», духами, «фирменными» свитерами. Никогда не связывался с тяжелыми наркотиками. Когда Рафаэль ушел из лицея, он частенько болтался с ним. Хотел стать музыкантом. Курил косяки, которые скручивал ему Касси. Слушал его рассказы о родине, о матери, об отце, о набедренных повязках, ткань для которых везли из Голландии или Мюлуза, о людях, которые спят, замотавшись в сетку, чтобы ночью не закусали москиты, о криках птиц, об агамах – больших ящерицах с оранжевой шеей, которые, почуяв опасность, раздувают горло, о матерях, которые моют детей в больших тазах, крутя их так и сяк, словно стирают белье, а потом с ног до головы натирают тальком. «Страшное дело, как они там моются… Первое время я считал, что французы ужасные грязнули… Африканцы весьма высокого мнения о Франции, а когда я сюда приехал, французы смотрели на меня, как на полное ничтожество…»

Все эти образы перемешивались с музыкой Касси и дымом самокруток. Рафа и Касси часами сидели на стоянке. Городские девчонки не обращали на них внимания: у них не было ни крутых бабок, ни крутых прикидов, ни крутых манер. Иногда дедушка Мата забирал их и вез на метро в Париж, водил в Бобур [22]22
  Центр Помпиду, музей современного искусства.


[Закрыть], в галерею Же-де-Пом, в Лувр, и Рафа помнит, как однажды шепнул деду, что ему кажется, будто картины смотрят на него, на малыша Рафу из предместья Монруж. Рука деда застыла на его затылке: это была первая победа над миром автостоянок. На выходе он купил каталог выставки. Большой каталог Брака [23]23
  Жорж Брак (1882–1963) – знаменитый художник, скульптор и декоратор.


[Закрыть], Рафа потом хранил его у себя в комнате. Он больше не зависал на стоянке. Попросил Касси освободить ему местечко в сквоте, где можно «выплеснуть все краски, что теснились в его голове». Пока это было лишь неясное ощущение, скорее неистовое желание ухватить за хвост жизнь. Ему показалось, что если зависать на стоянке, то скоро рухнешь в пустоту. Он начал отрабатывать цвета, особенно красный. И оранжевый. С тех пор он рисовал всегда. И Клара всегда была рядом.

Однажды они были в Венеции – годы спустя, долгие годы спустя, они не утратили привычку путешествовать. Он взял с собой альбом для рисования и набрасывал дворцы и колонны, лица и силуэты на улицах, белье на веревке между домами, он копировал цвета, формы, пятна света и тени. Она разглядывала улочки, терракоту на зданиях, мяла в пальцах землю, трогала старые пыльные стекла, ловила солнечные зайчики, гладила камни, фотографировала. Они могли до трех часов утра говорить о том, что видели в течение дня. Они слишком много разговаривали. Желание терялось в словах, и перед сном у них уже не было сил на новые игры губ и тел. Если он как бы невзначай, вскользь говорил об этом, Клара пожимала плечами. Уверяла: это не страшно, у нас есть главное – любовь, непохожая на другие. Не как у всех. Я не могу жить без тебя, Рафа, я не могу без тебя дышать, не могу без тебя путешествовать, учиться, смеяться – а желание вернется. Иногда оно и вправду возвращалось. Вырывалось и припечатывало их к кровати или к стене за маленькой церквушкой.

Потом уходило. Рафа считал дни. Клара обзывала его аптекарем. Педантом. Крючкотвором.

Мне не нравилось, что со временем желание притупляется. Я говорил, что надо трахаться каждый день, нельзя терять контакт. Иногда вел себя, как кокетливая барышня. Изучал себя в зеркале, в фас, в профиль, в три четверти, и спрашивал себя, могу ли я нравиться? Принимал разные позы, вырывал волоски из ноздрей, супил брови. Щупал бицепсы. Некоторые девчонки обожают качков. Купил тренажер. Позанимался на нем три раза. Из-за нее я постоянно терзался сомнениями. Утратил веру в себя, хотя, если честно, иногда казался себе вполне привлекательным. Вернее, читал в глазах других девушек, что нравлюсь им. А с ней я ни в чем не был уверен. Полоумный тип, чье «я» зависело от взгляда одной-единственной девушки.

Он вновь и вновь писал ее обнаженное тело в разных позах, словно хотел задержать, остановить страсть. Она позировала охотно и спокойно. Читала книгу, мечтала о чем-то, жевала бутерброд с «Нутеллой», а он сажал ее, пересаживал, укладывал, вертел и крутил, мазал краской. Она каталась по полотну, изображая вихрь. Картины Рафы превратились в настоящее поле боя. Это была уже не плоскость, покрытая краской. Это была война. Война за ускользающее желание. Он думал только об этом, когда брался за кисти. Думал довольно смутно, но лишь эта мысль вызывала у него желание писать. Лишь в ходе работы, а иногда и задним числом, когда полотно уже высыхало, он понимал, какова была его цель. Это было сильнее любых теорий. Это был рок. И если казалось, что он пишет серии, все время повторяет одну и ту же картину, то лишь по недостатку мастерства. Потому что нельзя поймать желание вот так. Картина могла начаться с окурка, который она швырнула в угол, потом появлялся тяжелый взгляд, взгляд, как горб, а горб превращался в арбуз, и он шел за арбузом и возвращался к окурку, а потом забывал и про окурок, и про арбуз, и устремлялся к другим вещам. К согнутой руке, сонно прикрытым глазам. Глазам Клары, с искорками солнца и брызгами моря. Слегка раздвинутым ногам Клары. Жесткому черному руну лобка. Вздувшимся, воспаленным губам Клары, сочащимся, как мясо на прилавке мясника. Ее рту, который хочется кусать, взрезать, раскроить в крике. Клара была его материей. Его плотью. Она обладала даром впитывать жизнь и передавать ее токи от своего тела его телу. Она была его зарядником. Он нес на себе все шрамы своей страсти к ней. На ней не оставалось ни царапинки. Она была свободна, бесконечно свободна. Он завидовал ее свободе. Свободна и одинока, хоть и говорила, что не может без него жить. Она могла бы прожить без меня, думал он, глядя на ее плотоядные губы, и от этой мысли у него все переворачивалось внутри. А я без нее зачахну. Стану сухим и бесплодным.

В то время, увидев на улице мужчину, который ей нравился, западал ей в душу и отпечатывался в ней так, что взгляд ее становился рассеянным, блуждал по потолку, – тогда она находила опору в Рафе… «Опять начинается, Рафа, опять. По-моему, я хочу его… очень хочу. Рафа, пойми… Это не любовь, я не люблю его, это просто желание…» У нее был такой потерянный, несчастный вид. Она терла руки, отмываясь от своей вины. Говорила, что это нехорошо, что ей стыдно, но лучше пускай он знает. Она не хотела лгать. Не потому, что хотела заставить его страдать, а чтобы он знал ее всю как есть. И принимал всю как есть, со всей грязью желания.

«Ты хороший, Рафа. Ты мне все даешь, никогда меня не осуждаешь, а я, смотри, все равно делаю тебе больно. Я изменяю тебе, да, и даже если ты будешь меня удерживать, привязывать, приковывать наручниками, я уйду. Выпрыгну в окно, угоню машину, но все равно найду того, которого хочу…

Это сильнее меня, Рафа. И мне плевать, что я делаю тебя несчастным… и все равно я уверена, что люблю только тебя».

Она ничего не скрывала от него, мылась при нем, писала при нем, смывала при нем макияж, и все же оставалась для него загадкой. Он отпускал ее. Сбегал к Касси, забивался в угол, включал музыку на полную громкость, брался за кисти, вновь и вновь воссоздавал ауру желания вокруг отсутствующего тела, ждал, когда она вернется, покуривая травку, которую Касси выращивал на подоконнике в больших глиняных горшках, сушил в духовке и сворачивал в длинные косяки.

Она возвращалась. Всегда. Маленькая и жалкая. Брала его за руку. Он гнал ее ко всем чертям. Она цеплялась за него, шептала, как ребенку: «Но я же только тебя люблю, люблю больше всего на свете…». Он уходил. Он мог уйти, только когда она возвращалась. Ходил проветриться. Иногда день, иногда дольше. Случалось, трахал других девиц. Но всегда возвращался. Они всегда мирились. И было так хорошо, когда они мирились. Как в первый раз! Никто не понимал их любви. Но сами они знали: это был их способ оставаться живыми. Когда она уходила, он был слишком несчастен, чтобы вести разговоры. Писал ей письма – требовал отчета, объяснений, выдвигал гипотезы, подсчитывал, вычислял. Она читала их по возвращении. Отвечала и объясняла. Женщины вообще лучше находят слова, чтобы препарировать свои чувства и ощущения, свое желание. Этому он тоже научился у нее. Научился находить точное слово и соответствующий ему цвет.

Однажды вечером, когда желание снова их подвело, в тот вечер в Венеции, он прекрасно помнит, было 8 августа 1988 года – сплошные восьмерки, они завиваются в кольца, вертятся, кусают себя за хвост, – они пошли шататься по барам. Она была наготове, ждала мужского взгляда, мужской руки и держалась немного отстраненно. Он разглядывал ее подобранное, крепкое тело, босоножки на пробковой танкетке, грошовое платьишко и ждал, молил, чтобы желание вернулось. Ни один влюбленный мужчина не потерпит, чтобы тело той, кого он любит до безумия, было отдано на разграбление чужому. Она могла сколько угодно твердить мне про Сартра и Симону де Бовуар, про любовь главную и любовь случайную, я пытался себя убедить, но напрасно: страдание оставалось прежним, таким же жгучим и нестерпимым.

В тот вечер в каком-то баре к стойке привалился мужчина. Рассказывал о своей жизни. Ну и нищета! Классическая, беспросветная нищета. Мужик зашел вечером в бар и спьяну плачется на жизнь. Все это настолько избито и пошло, что на сей раз она не поведется, говорил он себе. Мужик лепетал, что жена в больнице, что детки плачут от голода, piccoli bambini [24]24
  Маленькие дети (итал.).


[Закрыть], а он сидит без работы и боится идти домой, не может детям в глаза смотреть. Piccoli bambini, piccoli bambini . Он плакал и протягивал руки, словно букет цветов. Высокий, сильный, расхристанный, с диким блеском в глазах. Клара смотрела на его молящие пальцы, Клара слушала, чуть наклонив голову, словно помогая плаксивым иностранным словам проникнуть в маленькую головку распаленной француженки. Рафа отвернулся. Он не хотел это видеть. Не хотел быть сообщником. Никогда, говорил он ей, никогда я не буду сообщником. Я хочу слышать, но не хочу понимать. Она вся напружинилась, она тянулась к мужчине с его горем, ее большая сумка висела у бедра. Он представил черную-черную картину с черными и красными кругами, кругами горя и страсти, толстыми, пузатыми кругами, которые сталкиваются и вращаются, не зная покоя. Ему хотелось вернуться в отель и рисовать эти круги. И вдруг он услышал, как сумка стукнулась о деревянную стойку. Он обернулся и увидел, как Клара, с силой пихнув сумку бедром, вывалила на стойку все ее содержимое. Отдала ему все наличные деньги, какие были. Все. Не говоря ни слова, сгребла деньги и сунула мужику. Рафа расхохотался. Он схватил ее за талию, поднял, закружил. «Клара, Клара», – повторял он как безумный, и желание вернулось. Они вышли в ночную тьму, и он взял ее прямо у стены. Это было как фейерверк в ночи. Он слышал удаляющиеся шаги мужчины по неровным плиткам мостовой, тот бормотал на ходу, что обязательно все вернет. «Через два дня все верну, как бог свят, через два дня.» Он прижимал ее к стене. Ноги раскинуты, платье задрано, голова бьется о камень. «На этом самом месте, через два дня…» – «Да, да… – говорила Клара. – Еще… Еще…» Они кое-как дотащились до отеля и всю ночь рисовали красные круги своими телами. Он брал ее и пел, он обзывал ее шлюхой, сукой, солнышком, черным колесом, он был в бреду, а она выгибалась в неистовом арабеске. Голова кружилась, он не хотел останавливаться, он хлестал ее по щекам, когда она слабела, прерывала вращение кругов, круговорот наслаждения. Она дергала его за волосы, когда он просил пощады, кусала, чтобы сделать ему больно, чтобы он пришел в себя и взял ее снова. Он бешено бросался на нее, и вращение продолжалось. Всю ночь. Всю ночь. Последнюю ночь их безгрешного счастья… 8 августа 1988 года.