Текст книги "Отражения в золотом глазу"

Автор книги: Карсон Маккаллерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

В первый раз Ф. Джэсмин рассказала о свадьбе в кафе «Синяя луна», куда она попала кружным путем, потому что кафе находилось не на главной улице, а на набережной. Она зашла туда потому, что услышала звуки шарманки, и немедленно отправилась искать шарманщика с обезьяной. За все лето она ни разу не видела ни шарманщика, ни обезьяны и сочла хорошим предзнаменованием, что встретила их в этот свой последний день в городе. Она не видела их так давно, что порой думала: а вдруг они умерли? Зимой они не появлялись в городке – боялись холодного ветра. В октябре они уезжали на юг, во Флориду, и возвращались назад в конце весны, когда становилось тепло.

Шарманщик и обезьянка ходили и по другим городам, однако в прежние времена Фрэнки встречала их на тенистых улицах своего города каждое лето, кроме этого года. Обезьянка была очень симпатичная, и ее хозяин тоже. Они всегда нравились Фрэнки, и сейчас ей нестерпимо захотелось поделиться с ними своими планами и рассказать о свадьбе. Вот почему, заслышав вдали надтреснутые звуки шарманки, она немедленно отправилась туда, откуда они доносились, – на набережную. Она свернула с главной улицы и быстро пошла по переулку, но не успела дойти до набережной, как шарманка замолчала, и сколько Ф. Джэсмин ни смотрела в обе стороны, все было тихо, не видно было ни обезьянки, ни ее хозяина. Возможно, они зашли в какой-нибудь подъезд или лавку, и Ф. Джэсмин медленно пошла по улице, внимательно поглядывая по сторонам.

Набережная всегда притягивала ее, хотя на ней теснились лишь самые убогие лавчонки. По левую ее сторону тянулись склады, в просветах между ними виднелись коричневая река и зеленые деревья. На правой стороне находился «Воинский профилакторий» – она не знала, что это такое; рыбная лавка, вокруг которой стоял сильный запах, а с витрины на вас удивленно смотрела единственная рыбина, обложенная колотым льдом; ломбард, магазин поношенного платья, где прямо в узкой двери висела старомодная одежда, и на тротуаре перед входом выстроились в ряд стоптанные туфли. И, наконец, там же красовалась «Синяя луна». Сама улица была вымощена кирпичом и при солнечном свете казалась воспаленной, а у тротуара валялись яичная скорлупа и гнилые лимонные корки. Улица эта не принадлежала к лучшим улицам города, но прежняя Фрэнки любила изредка наведываться сюда.

По утрам и днем в будни на этой улице господствовала тишина. Но к вечеру и по праздникам ее заполняли солдаты, которые приезжали из лагеря за пятнадцать километров от города. Казалось, им набережная нравилась больше, чем все другие улицы, и иногда можно было подумать, что по тротуару течет река солдат в коричневой форме. Они приезжали в город по праздникам и расхаживали веселыми шумными ватагами или гуляли по улицам со взрослыми девушками, и прежняя Фрэнки всегда смотрела на них с завистью. Они съехались сюда со всей страны и скоро разъедутся по всему миру. Летние сумерки тянулись долго, солдаты расхаживали небольшими группами, а прежняя Фрэнки в шортах цвета хаки и в мексиканской шляпе стояла поодаль одна и смотрела на них. Казалось, самый воздух вокруг был полон шумом и ароматом далеких стран. Ей виделись города, откуда они приехали, и она грезила о странах, в которые они уедут, а она навсегда останется в этом городе. К сердцу Фрэнки подбиралась зависть, и ей было больно. Но в это утро ей хотелось одного – рассказать о свадьбе и о своих планах. И вот, прогулявшись по горячему тротуару и не найдя ни обезьянки, ни шарманщика, она подошла к «Синей луне», и вдруг ей пришло в голову, что они могут быть там.

«Синяя луна» находилась в конце набережной, и прежняя Фрэнки часто стояла здесь, прижавшись носом и ладонями к проволочной сетке, и смотрела на происходящее внутри. Посетители, главным образом солдаты, сидели в кабинках у столиков, пили возле стойки или толпились вокруг автоматического проигрывателя. Иногда вдруг вспыхивали ссоры. Однажды, проходя мимо «Синей луны» в конце дня, она услышала громкие рассерженные голоса, звон разбившейся бутылки, и, когда она остановилась, из кафе на улицу вышел полицейский, подталкивая растрепанного человека, который едва держался на ногах. Человек плакал и что-то кричал, его порванная рубашка была в крови, и по лицу текли слезы, смешанные с грязью. Это случилось в апреле, когда короткие ливни играют радугами. Вскоре на улицу свернула полицейская машина с включенной сиреной, арестованного беднягу преступника бросили за решетчатую дверь и отвезли в тюрьму.

Прежней Фрэнки «Синяя луна» была хорошо известна, несмотря на то что ей никогда не приходилось бывать внутри. Хотя не существовало закона, который запрещал бы впускать ее сюда, а на двери не было ни замка, ни цепочки, она понимала, что девочкам здесь делать нечего. «Синяя луна» предназначалась для солдат-отпускников, для взрослых и самостоятельных людей. Прежняя Фрэнки знала, что не имеет права войти туда, и поэтому только бродила вокруг и ни разу не зашла. Однако в это утро перед свадьбой все изменилось. Старые законы Фрэнки ничего не значили для Ф. Джэсмин, и недолго думая она вошла внутрь.

В «Синей луне» сидел рыжий солдат, который затем не раз еще появится на протяжении этого последнего дня перед свадьбой. Впрочем, в первую минуту Ф. Джэсмин его не заметила – она искала человека с обезьянкой, но его здесь не оказалось. Кроме солдата, в зале находился еще только один человек – хозяин «Синей луны», португалец. Он стоял за стойкой. Ф. Джэсмин решила, что он будет первым, кому она расскажет о свадьбе. Выбрала она его только потому, что португалец показался самым подходящим слушателем и стоял к ней ближе.

После яркого света улицы в «Синей луне» было темно. Позади стойки над тусклым зеркалом горели синие неоновые лампочки, окрашивая лица людей в бледно-зеленый цвет. Медленно вращался электрический вентилятор, и по залу пробегали волны теплого спертого воздуха. В этот ранний час здесь стояла тишина. За столиками в кабинках у противоположной стены было пусто. В глубине «Синей луны» освещенная деревянная лестница вела на второй этаж. Пахло выдохшимся пивом и утренним кофе. Ф. Джэсмин заказала кофе. Португалец принес чашку и сел на табурет напротив. Это был грустный человек с бледным и очень плоским лицом, облаченный в длинный белый фартук. Он сидел сгорбившись, уперев ноги в перекладину стула, и читал журнал, печатавший любовные истории. Потребность рассказать о свадьбе в душе Ф. Джэсмин все нарастала и когда стала совсем нестерпимой, она принялась подыскивать подходящую фразу, чтобы начать разговор, что-нибудь взрослое и непринужденное. Слегка дрожащим голосом она произнесла:

– Какое необычное лето в этом году, не так ли?

Казалось, португалец не расслышал, что она сказала, и продолжал читать журнал. Тогда Ф. Джэсмин еще раз повторила свою фразу и, когда он поднял на нее глаза, продолжала уже громче:

– Завтра у моего брата свадьба в Уинтер-Хилле.

И без предисловий, с ходу, как собачки в цирке прыгают сквозь бумажный обруч, повела свой рассказ. Ее голос звучал все четче, определеннее и увереннее. Она говорила так, будто все уже было окончательно решено. Португалец слушал, наклонив голову. Вокруг его глаз были пепельно-серые круги, и время от времени он вытирал грязным фартуком мертвенно-бледные потные руки с набухшими венами. Она рассказывала ему про свадьбу и про свои планы, и он не спорил с ней и не выражал никаких сомнений.

Ф. Джэсмин вспомнила Беренис, и ей пришло в голову, что убедить чужих людей в том, что самые твои дорогие мечты сбудутся, гораздо легче, чем тех, кто сидит рядом в твоей собственной кухне. Произносить некоторые слова: «Джарвис», «Дженис», «свадьба», «Уинтер-Хилл» – было так приятно, что, закончив свой рассказ, Ф. Джэсмин с радостью повторила бы его еще раз. Португалец вынул из-за уха сигарету, постучал ею о стойку, но не закурил. В неестественном свете неоновых ламп его лицо казалось изумленным, но, когда она замолчала, он ничего не сказал. Рассказ о свадьбе все еще звенел в ее душе, как дрожит в воздухе последний гитарный аккорд после того, как пальцы отпустили струны. Ф. Джэсмин повернулась к двери и к солнечной улице за ней – по тротуару спешили темные люди, и звуки их шагов отдавались в «Синей луне».

– У меня очень странное чувство, – сказала она. – Я прожила в этом городе всю свою жизнь, а послезавтра меня здесь уже не будет, и я никогда больше сюда не вернусь.

И именно в эту минуту она заметила его – солдата, который в самом конце этого последнего долгого дня так неожиданно возник на ее пути. Позже, вспоминая об этом, она пыталась припомнить какое-нибудь предзнаменование будущего безумия, но тогда он показался ей самым обыкновенным солдатом, пившим пиво возле стойки. Он не был ни высоким, ни маленьким, ни толстым, ни худым – кроме рыжих волос, в нем не было ничего выдающегося, он ничем не отличался от тысяч солдат, приезжавших в город из соседнего лагеря. Но в полумраке «Синей луны», посмотрев солдату в глаза, она поняла, что видит его как-то по-новому.

В это утро Ф. Джэсмин впервые не испытывала зависти. Может быть, солдат приехал сюда из Нью-Йорка или Калифорнии – она ему не завидовала. Может быть, он должен был отправиться в Англию или Индию – она ему не завидовала. Всю беспокойную весну и безумное лето, когда она смотрела на солдат, у нее сжималось сердце, потому что они приезжали и уезжали, а она навсегда оставалась в городе. Но теперь, в этот последний день перед свадьбой, все изменилось; в ее глазах, когда она смотрела на солдата, не было ни зависти, ни тоски. Она не только чувствовала весь этот день постоянно возникающую между ней и совершенно незнакомыми людьми связь, но ей, кроме того, казалось, что она их узнает. Ф. Джэсмин почудилось, что они обменялись с ним особым дружеским взглядом вольных путешественников, которые ненадолго встречаются в пути. Этот взгляд был долгим. И теперь, когда зависть покинула ее сердце, Ф. Джэсмин испытывала облегчение. В «Синей луне» было тихо, и казалось, что в зале все еще слышатся отзвуки ее рассказа о свадьбе. И этот долгий немой разговор друзей по странствиям первым прервал солдат, он первый отвел глаза.

– Да, – сказала Ф. Джэсмин после молчания, не обращаясь ни к кому в частности, – у меня очень странное чувство. Мне кажется, будто я должна успеть сделать все, что сделала бы, останься я в этом городе навсегда. Но ведь это мой последний день здесь. Так что я, пожалуй, пойду. Adios.[4]4
  До свидания (исп.).


[Закрыть]

Последнее слово было адресовано португальцу, и одновременно она машинально протянула руку, чтобы приподнять мексиканскую шляпу, которую носила все лето до этого дня, но шляпы не было, и ее рука невольно замерла в воздухе. Тогда Ф. Джэсмин быстро почесала голову и, бросив последний взгляд на солдата, вышла из «Синей луны».

Это утро по нескольким причинам отличалось от любого другого утра. Во-первых, потому, что она могла рассказывать о свадьбе. Когда-то (это было очень давно) прежняя Фрэнки любила, гуляя по городу, играть в одну игру – она отправлялась в северную часть города, в район домишек с зелеными газонами, печальный заводской район Шугарвилл, где жили цветные, и в своей мексиканской шляпе и сапогах со шнуровкой разыгрывала из себя мексиканку. «Моя не говорит по-вашему. Adios. Buenas noches.[5]5
  Спокойной ночи (исп.).


[Закрыть] Абла поки пики пу», – тараторила она якобы по-мексикански. Иногда вокруг нее собиралась толпа ребятишек, и прежняя Фрэнки пыжилась от гордости, но, когда игра кончалась и она возвращалась домой, ее охватывала досада, как будто ее обманули. И теперь, в это утро, она вспомнила свою старую игру в мексиканцев. Она шла по тем же самым улицам, и люди, почти все незнакомые, были те же самые. Но в это утро она не думала обманывать прохожих и притворяться, напротив, ей хотелось, чтобы в ней признавали ее настоящее «я». И это желание – чтобы все ее узнали – было настолько сильным, что Ф. Джэсмин забыла об испепеляющем солнце, об удушливой пыли и об усталости (она, наверное, прошла по городу не меньше восьми километров).

Второй особенностью этого дня была забытая музыка, которая то и дело ей вспоминалась: обрывки менуэтов, исполняемых оркестром, марши, вальсы и джазовая труба Хани Брауна, – и ее ноги в лакированных туфлях шагали в такт с мелодией. Последняя особенность этого дня заключалась в том, что мир казался Ф. Джэсмин разделенным на три неравные части: двенадцать лет, прожитые прежней Фрэнки, этот день и будущее, когда три Дж. А. вместе уедут в далекие края.

Пока она шла по улице, призрак прежней Фрэнки, грязной, с голодными глазами, безмолвно тащился где-то рядом, а мысль о будущем, о том, что будет после свадьбы, все время была с ней, как само небо. Этот день казался не менее важным, чем долгое прошлое и светлое будущее. Так для любой двери нужны петли. И поскольку в этот день прошлое переплеталось с будущим, Ф. Джэсмин не удивляло, что он необычен и тянется так долго. Вот по каким причинам Ф. Джэсмин чувствовала, хотя и не могла выразить свое чувство словами, что это утро отличается от любого другого, которое она помнила. И из всех ощущений и желаний самым сильным было, чтобы все поняли, кто она такая, и узнали бы ее.

В северном районе города, недалеко от главной улицы, она шла по тенистому тротуару вдоль пансионов, где на окнах висели кружевные занавески, а на верандах стояли пустые стулья, пока не заметила женщину, которая подметала крыльцо. Упомянув для начала о погоде, Ф. Джэсмин рассказала ей о своих планах, и так же, как в разговоре с португальцем в «Синей луне» и с другими людьми, которых ей было суждено встретить в тот день, рассказ имел конец и начало и был похож на песню.

Как только она начала, ее сердце вдруг замерло, а когда имена были названы, а планы рассказаны, в душе Ф. Джэсмин стало буйно, светло, рассказ принес ей тихое успокоение. Женщина слушала, опираясь на щетку. За ее спиной в открытой двери виднелась темная передняя с лестницей без дорожки и столиком для писем слева, из этой темной прихожей доносился жаркий запах тушеной репы. Сильные волны запаха и темная передняя слились с радостью Ф. Джэсмин, и, взглянув на женщину, она поняла, что любит ее, хотя не знала даже ее имени.

Женщина не возражала и ни о чем не спорила. Она вообще ничего не говорила. Только в самом конце, когда Ф. Джэсмин повернулась, собираясь уйти, женщина сказала:

– Подумать только.

Но Ф. Джэсмин уже спешила дальше, и ноги ее бодро шагали под веселый марш, звучавший в ее ушах.

В квартале тенистых летних газонов она свернула в переулок и увидела рабочих, которые ремонтировали дорогу. В воздухе гудело шумное возбуждение, остро пахло горячим асфальтом и гравием, натужно ревел каток. Ф. Джэсмин решила поделиться своими планами с водителем катка. Она бежала рядом с ним, откинув голову назад, чтобы видеть его загорелое лицо, и ей пришлось прижать к губам руки рупором, чтобы ее лучше было слышно. Но все равно осталось неясно, понял он ее или нет, потому что, когда она остановилась, он засмеялся и что-то крикнул, но что, она не разобрала. Здесь, в суете и гаме, Ф. Джэсмин отчетливее всего увидела призрак прежней Фрэнки, которая наблюдала за суматохой, жуя кусок смолы, ждала полдня, когда рабочие откроют судки с обедом. Недалеко от того места, где шла работа, стоял большой красивый мотоцикл; перед тем как уйти, Ф. Джэсмин с восторгом осмотрела его, потом поплевала на широкое кожаное сиденье и осторожно потерла его кулаком, чтобы оно заблестело. Она находилась в хорошем районе, почти в пригороде, где на мощеных площадках у новеньких кирпичных особняков стояли машины, а вдоль тротуаров тянулись цветочные клумбы. Но чем лучше район, тем меньше там людей на улице, и Ф. Джэсмин пошла назад, к центру. Солнце так жгло ей голову, будто на макушку ей положили кусок раскаленного железа, рубашка прилипла к телу, и даже платье из кисеи кое-где промокло от пота и тоже прилипло к коже. Бодрый марш перешел в мечтательную песню скрипки, и она пошла медленнее. Под эту музыку Ф. Джэсмин прошла через весь город – за главную улицу и фабрику, туда, где протянулись серые кривые улочки заводских кварталов, потому что там, среди удушливой пыли и унылых серых лачуг, можно было найти новых слушателей и рассказать им о свадьбе.

Пока она шла, в ее ушах порой начинал звучать негромкий разговор. Это был голос Беренис, которая говорила, узнав, как Ф. Джэсмин провела все утро: «Значит, ты просто слонялась по улицам и заговаривала с незнакомыми людьми? В жизни не слышала ничего подобного!» Вот что говорила Беренис, но Ф. Джэсмин обращала внимание на ее слова не больше, чем на жужжание мухи.

Пройдя унылые кривые улочки заводского района, Ф. Джэсмин пересекла невидимую границу между Шугарвиллом и городом белых. Здесь тянулись такие же лачуги, как и в заводском районе, но большие деревья бросали на землю густую тень, а на крыльце многих домов стояли цветочные горшки с прохладными папоротниками. Ф. Джэсмин хорошо знала эту часть города, и она узнавала переулки, которые видела давно и в разные времена года: бледным ледяным зимним утром, когда казалось, что даже оранжевое пламя под черными железными баками, в которых прачки кипятили белье, дрожит от холода, или в ветреные осенние вечера.

Солнце светило так ярко, что от него кружилась голова; она встречала людей, говорила с ними, одних она знала в лицо и знала, как их зовут, другие были ей незнакомы. Каждый раз, когда она рассказывала про свадьбу, ее планы становились все более конкретными, и наконец определились все детали, так что больше Ф. Джэсмин ничего не меняла в своем рассказе. К половине двенадцатого она очень устала, и даже музыка в ее ушах звучала еле слышно, как будто тоже измучилась; потребность, чтобы окружающие узнали ее настоящее «я», на некоторое время была удовлетворена, и она вернулась туда, откуда началась ее прогулка – на главную улицу, где поблескивающие тротуары жгли ступни, белым светом сияло солнце и людей было очень мало.

Всякий раз, бывая в городе, она проходила мимо отцовского магазина. Магазин этот находился в том же квартале, что и «Синяя луна», но через два дома от главной улицы и в более фешенебельном месте. Внутри было тесно, а на витрине красовались бархатные коробочки с драгоценными камнями. У витрины отец и поставил свой стол; с улицы можно было видеть, как он работает, склонившись над крошечными часами, и его большие загорелые руки порхают над ними, как бабочки. Сразу было ясно, что ее отец – человек в городе известный; все здесь знали его в лицо и по имени, но он этим не гордился и даже не смотрел на тех, кто останавливался у витрины и глазел на него. Однако в это утро он не сидел у стола, а стоял за прилавком, спуская закатанные рукава рубашки, как будто собирался надеть пиджак и выйти на улицу.

В длинной стеклянной витрине сверкали бриллианты, часы и столовое серебро, пахло бензином для чистки часов. Отец вытер указательным пальцем пот с верхней губы и озабоченно почесал нос.

– Где ты была все утро? Беренис звонила два раза, спрашивала тебя.

– Гуляла по городу, – ответила она.

Но отец не слушал.

– Я ухожу к тете Пет, – сказал он. – Она получила сегодня грустное известие.

– Какое? – спросила Ф. Джэсмин.

– Умер дядя Чарлз.

Джон Генри Уэст приходился дяде Чарлзу внучатым племянником, и хотя Ф. Джэсмин была двоюродной сестрой Джона Генри, она не состояла в кровном родстве с дядей Чарлзом. Он жил в тридцати четырех километрах от города по дороге в Ренфро, в деревянном доме среди тенистых деревьев, за которыми тянулись рыжие хлопковые поля. Он был глубоким стариком и давно болел – про него говорили, что он стоит одной ногой в могиле; он всегда носил шлепанцы. И вот он умер. Но его смерть не имела никакого отношения к свадьбе, и Ф. Джэсмин сказала только:

– Бедный дядя Чарлз, как это грустно.

Ее отец прошел за тусклую занавеску из серого бархата, которая отделяла помещение магазина от маленького пыльного закутка, где находились холодильник, полки с какими-то коробками и большой железный сейф, куда на ночь запирались от грабителей бриллиантовые кольца. Слышно было, как отец там ходит. Ф. Джэсмин осторожно уселась за стол возле окна. На зеленом листе промокательной бумаги лежали разобранные часы.

В ее жилах текла кровь часовщика, и прежней Фрэнки очень нравилось сидеть за отцовским столом. Она надевала очки отца, в которые была вделана лупа, и, нахмурившись, с озабоченным видом опускала часы в бензин. Еще Фрэнки умела работать на токарном станочке. Иногда на улице перед магазином собирались зеваки и смотрели на нее, и ей представлялось, что они говорят: «Фрэнки Адамс работает у своего отца и получает пятнадцать долларов в неделю. Она чинит самые сложные часы. Посмотрите на нее. Она делает честь своей семье, и не только семье, а всему городу». Так Фрэнки представляла себе эти разговоры, пока с озабоченным видом рассматривала часы. Но сегодня Ф. Джэсмин только взглянула на колесики, разложенные на зеленой промокательной бумаге, и не стала надевать лупу ювелира. Ей следовало сказать что-то еще о смерти дяди Чарлза.

Когда отец вернулся в магазин, она заявила:

– В свое время дядя Чарлз был одним из виднейших людей. Его смерть – потеря для всего графства.

Эти слова, кажется, не произвели впечатления на ее отца.

– Иди-ка ты домой, – сказал он. – Беренис давно тебя разыскивает.

– Хорошо. Только не забудь – ты сказал, что я могу купить к свадьбе платье. И еще чулки и туфли.

– Возьми все это в долг у Макдугала.

– Не понимаю, зачем мы всегда покупаем у Макдугала, – проворчала Ф. Джэсмин, выходя из магазина. – Только потому, что его магазин недалеко от нашего дома? Там, куда я еду, будут магазины в сто раз больше, чем лавка Макдугала.

Часы на башне баптистской церкви пробили двенадцать, заревел заводской гудок. Над улицей висела сонная тишина, и даже машины, поставленные радиаторами к газону, разделявшему мостовую на две полосы, казалось, устали до изнеможения и решили соснуть. Редкие пешеходы старались держаться в тени навесов, косо падавшей на тротуар. Солнце заимствовало цвет неба, и в его ослепительном свете кирпичные дома выглядели съежившимися и темными. У одного из них был широкий карниз, и издали он выглядел странно, словно этот кирпичный дом начал таять. В полуденной тишине Ф. Джэсмин опять услышала музыку шарманки, она всегда завораживала ее, и ноги сами понесли ее в ту сторону, где играла шарманка. На этот раз она их найдет и попрощается с ними.

Ф. Джэсмин быстро шла по улице, представляя себе шарманщика с обезьянкой, и думала: а помнят ли они ее? Прежней Фрэнки очень нравились обезьянка и шарманщик. Они были похожи друг на друга – у обоих на лице застыло выражение тревоги и сомнения, как будто они каждую минуту спрашивали себя, что они сделали не так. По правде говоря, обезьянка все делала не так. Станцевав под шарманку, она должна была снять свою хорошенькую шапочку и обойти с нею зрителей, но почти всегда обезьянка путалась и, поклонившись, протягивала шапочку хозяину, а не зрителям. Шарманщик упрашивал ее, а потом начинал нечленораздельно бормотать и суетиться, он замахивался на обезьянку, она съеживалась и тоже что-то нечленораздельно бормотала, оба испуганно и раздраженно поглядывали друг на друга, и на их морщинистых лицах была тоска. Прежняя Фрэнки долго и зачарованно смотрела на них, на лице ее появлялось такое же выражение и не исчезало все время, пока она ходила за ними. И сейчас Ф. Джэсмин очень хотелось увидеть их.

Она ясно слышала надтреснутый звук шарманки, но только не на главной улице, а где-то дальше, может быть, за ближайшим углом. Ф. Джэсмин заторопилась туда. Подходя к углу, она услышала какие-то новые звуки, озадачившие ее, а потому остановилась и прислушалась. Перекрывая музыку шарманки, раздавался мужской голос, который с кем-то спорил, и сердитый пронзительный голос шарманщика. Обезьянка тоже что-то бормотала. Потом музыка внезапно прекратилась, и слышались только два громких сердитых голоса. Ф. Джэсмин поравнялась с магазином Сирса и Роубака на углу, медленно прошла мимо магазина, завернула за угол и увидела странную сцену.

Узкая улица спускалась с холма в сторону набережной, ослепительно сверкая под яростными лучами солнца. Ф. Джэсмин увидела обезьянку, ее хозяина и солдата, который держал в протянутой руке комок долларовых бумажек; в комке было примерно долларов сто. Солдат сердился, шарманщик стоял бледный и тоже казался взволнованным. Они о чем-то спорили, и Ф. Джэсмин догадалась, что солдат хочет купить обезьянку. Сама обезьянка прижалась к кирпичной стене магазина Сирса и Роубака и дрожала. Несмотря на жару, она была одета в маленькую красную курточку с серебряными пуговицами, и в ее глазах застыло отчаяние, а на маленьком испуганном личике было такое выражение, как будто она вот-вот чихнет. Вид у нее был жалобный, она дрожала и кланялась, хотя зрителей вокруг не было, и протягивала свою шапочку. Обезьянка была уверена, что люди сердятся из-за нее, и чувствовала себя виноватой.

Ф. Джэсмин стояла возле них не шевелясь и слушала, пытаясь понять причину ссоры. Неожиданно солдат схватил цепочку и потянул обезьянку к себе, но она завизжала, и, прежде чем Ф. Джэсмин поняла, что происходит, обезьянка, цепляясь за ее ногу и платье, вскарабкалась ей на плечо и уселась, обняв ее за голову своими обезьяньими лапками. Все это произошло так молниеносно и так поразило Ф. Джэсмин, что она оцепенела. Голоса смолкли, на улице наступила тишина, раздавалось только пронзительное бормотание обезьянки. Рот у солдата удивленно раскрылся, он по-прежнему держал в протянутой руке комок долларовых бумажек.

Первым пришел в себя шарманщик. Он ласково заговорил с обезьянкой, и зверек тотчас перепрыгнул на шарманку, висевшую у старика на спине. Шарманщик быстро повернул за угол, и в последнюю секунду, когда он уже скрывался из виду, оба они, обезьянка и ее хозяин, оглянулись с одинаковым выражением лукавого упрека. Ф. Джэсмин прислонилась к кирпичной стене. Она все еще ощущала обезьянку на своем плече, ощущала ее кисловатый душный запах; ее пробирала дрожь. Солдат продолжал что-то бормотать, пока шарманщик и его зверек не скрылись за углом, и тут Ф. Джэсмин заметила, что у солдата рыжие волосы, и узнала его – это он сидел в «Синей луне». Он сунул деньги в карман.

– Симпатичная обезьянка, – сказала Ф. Джэсмин. – Но мне стало как-то не по себе, когда она влезла на меня.

Солдат, казалось, только сейчас увидел ее. Выражение его лица медленно изменилось, он уже не смотрел так сердито. Его взгляд скользнул с макушки Ф. Джэсмин на ее лучшее платье из кисеи и дальше, на черные лакированные туфельки.

– Вам, наверное, очень хотелось получить эту обезьянку, – продолжала она. – Мне тоже всегда хотелось иметь обезьянку.

– Что? – спросил солдат. Потом сказал невнятно, как будто его язык был из войлока или из очень толстой промокательной бумаги: – В какую сторону мы идем? В твою или в мою?

Ф. Джэсмин этого не ожидала. Солдат присоединился к ней, как путешественник, встретивший другого путешественника в городе, куда съезжаются туристы. Ей вспомнилось, что она уже где-то слышала эту фразу, возможно в каком-то фильме, и этот обязательный вопрос, на который обязательно полагается давать ответ. Но ответа она не знала и поэтому осторожно спросила:

– А в какую сторону вы идете?

– Цепляйся, – сказал он и подставил ей локоть. Они пошли по боковой улице, почти наступая на свои съежившиеся полуденные тени. Солдат был единственным человеком, который в этот день заговорил с Ф. Джэсмин первым и пригласил ее присоединиться к нему. Но когда она начала рассказывать о свадьбе, что-то получалось не так. Может быть, она слишком многим людям повсюду в городе уже рассказывала о своих планах, и теперь ей это больше не было нужно. А может быть, причина заключалась в том, что она чувствовала: солдат ее почти не слушает. Краем глаза он смотрел на ее розовое кисейное платье и слегка улыбался. Ф. Джэсмин никак не могла приспособиться к его походке – ноги у него казались развинченными, и шагал он как-то неровно.

– Скажите, а из какого вы штата? – спросила она вежливо.

Помолчав, солдат ответил, и она успела нарисовать в своем воображении Голливуд, Нью-Йорк и Мэн.

– Из Арканзаса, – ответил солдат.

Из всех сорока восьми американских штатов Арканзас был одним из тех немногих, которые никогда ее не интересовали, поэтому ее воображение тут же перескочило на другой предмет, и она спросила:

– Вам уже известно, куда вы должны ехать?

– Да пока просто болтаюсь, – ответил солдат. – Дали отпуск на три дня.

Он не понял ее вопроса – Ф. Джэсмин имела в виду, что солдат всегда посылают в разные страны, – но прежде чем она успела объяснить ему это, он сказал:

– Тут за углом гостиница, где я остановился. – И, по-прежнему глядя на плиссированный воротник ее платья, он добавил: – Вроде я тебя где-то видел. Ты ходишь на танцы в «Веселую минутку»?

Они шли по набережной, которая постепенно приобретала свой обычный для субботы вечерний вид. В окне на втором этаже дома, где был рыбный магазин, какая-то дама сушила белокурые волосы и, увидев на улице двух солдат, окликнула их. На углу уличный проповедник, которого знал весь город, обращался с проповедью к толпе негров, грузчиков со склада и тощим ребятишкам. Но Ф. Джэсмин не обращала внимания на происходящее вокруг. Когда солдат упомянул о танцах и «Веселой минутке», к ее сердцу как будто прикоснулись волшебной палочкой. Она впервые осознала, что идет по улице с солдатом, одним из тех, которые веселыми шумными компаниями бродят по городу или прогуливаются со взрослыми девушками. Они всегда ходили на танцы в «Веселую минутку» и веселились там, а прежняя Фрэнки в это время спала. Она еще никогда ни с кем не танцевала, кроме Эвелин Оуэн, и ни разу не была в «Веселой минутке».

И вот теперь Ф. Джэсмин шла с солдатом, который считал ее участницей этих неведомых развлечений. Но она не очень гордилась этим. Ее тревожило сомнение, которое она не могла понять и которому не знала названия. Полуденный воздух висел, густой и липкий, как горячий сироп, и с прядильной фабрики тянуло удушливым запахом красилен. С главной улицы доносилась далекая музыка шарманщика.

Солдат остановился.

– Вот моя гостиница, – сказал он.

Они стояли перед входом в «Синюю луну», и Ф. Джэсмин удивилась, когда услышала, что это гостиница, она всегда думала, что «Синяя луна» – только кафе. Когда солдат открыл перед ней дверь, она заметила, что он слегка покачивается. После ослепительного солнечного света все в кафе показалось ей красного, потом черного цвета, и глаза ее привыкали к синему освещению, наверное, целую минуту. Она пошла за солдатом в одну из кабинок на правой стороне.