Текст книги "Отражения в золотом глазу"

Автор книги: Карсон Маккаллерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Силясь найти верное слово, он поднял руку, соединив большой и указательный пальцы. От руки на стену позади него падала огромная тень.

– Крошечное и…

– Странное, – закончила Алисон.

Он кивнул.

– Именно так.

Когда он снова принялся рисовать, какой-то звук в тихой комнате, а может быть тон, которым она произнесла последнее слово, заставил его обернуться.

– Нет, не надо! – закричал он, вскакивая из-за столика. Стакан с водой упал на камин и разлетелся вдребезги.

В эту ночь рядовой Уильямс провел в спальне жены капитана всего лишь час. Он дожидался окончания вечеринки на опушке леса. После того как гости разошлись, он подошел к окну гостиной и проследил, когда жена капитана пойдет наверх. Затем, как в прошлый раз, вошел в дом. И вновь комната была залита ярким серебристым светом луны. Леди лежала на боку, обхватив свое овальное лицо довольно грязными руками. На ней была атласная ночная рубашка, одеяло отброшено ниже пояса. Молодой солдат молча опустился на корточки перед кроватью. Один раз он осторожно прикоснулся к ее ночной рубашке, потрогал большим и указательным пальцем скользкую ткань. Войдя в комнату, он огляделся по сторонам. Постоял перед комодом, разглядывая флаконы, пудреницы и прочие туалетные принадлежности. Особенно заинтересовался пульверизатором, отнес его к окну и с удивлением рассмотрел. На столе стояло блюдце с недоеденной куриной ногой. Солдат дотронулся до нее, понюхал, откусил кусочек.

Теперь он сидел на корточках в лунном свете, полузакрыв глаза, с несуразной улыбкой на губах. Жена капитана повернулась во сне, вздохнула, почесалась. Любопытными пальцами солдат прикоснулся к ее каштановому локону, упавшему на подушку.

В четвертом часу рядовой Уильямс насторожился. Огляделся вокруг и, казалось, прислушался к какому-то звуку. Он не сразу понял причину овладевшего им беспокойства. Потом увидел, что в соседнем доме загорелся свет, расслышал в ночной тишине крик женщины. Позже перед освещенным домом остановился автомобиль. Рядовой Уильямс бесшумно вышел в темный холл. Дверь в спальню капитана была закрыта. Через несколько секунд солдат медленно шел по краю леса.

Последние двое суток рядовой Уильямс спал очень мало, и его веки опухли от усталости. Обогнув городок, он вышел на кратчайшую дорогу к казарме. Часового по пути он не встретил. Оказавшись в койке, мгновенно заснул глубоким сном. А на рассвете, впервые за долгие годы, увидел сон и закричал. Сосед, проснувшись, запустил в него башмаком.

У рядового Уильямса среди сослуживцев не было приятелей, и потому его ночные отлучки никого особенно не интересовали. Решили, что он ходит к какой-то женщине. У многих солдат были в городе знакомые женщины, и порой они оставались у них ночевать. Свет в продолговатом и тесном спальном помещении гасили в десять часов вечера, но не все солдаты лежали в это время в койках. Иногда, особенно в первые числа месяца, в туалете всю ночь напролет играли в карты. Один раз в три часа ночи рядовой Уильямс столкнулся по пути в казарму с часовым, но часовой его знал и ни о чем не спросил.

Несколько ночей рядовой Уильямс отдыхал и высыпался. Днем сидел один на скамейке перед казармой, а по вечерам зачастил в гарнизонные места увеселения. Сходил в кино, заглянул в спортивный зал. По вечерам там катались на роликовых коньках. Играла музыка, в укромном уголке за столиком можно было отдохнуть и выпить холодного пенистого пива. Рядовой Уильямс заказал кружку и впервые в жизни попробовал спиртное. Громко стуча роликами, солдаты катались по кругу; в воздухе остро пахло потом и мастикой. Три солдата-сверхсрочника немало удивились, когда рядовой Уильямс покинул свой столик и подсел к ним. Молодой солдат глядел им в лица и, казалось, хотел о чем-то спросить. Но так ничего и не спросил, а вскоре ушел.

Рядовой Элджи Уильямс был настолько замкнутым, что едва ли половина сослуживцев знала его по имени. К тому же имя было не настоящим. Когда он поступал на службу, старый сержант-грубиян глянул на его подпись «Л. Дж. Уильямс» и заорал:

– Имя свое напиши, деревенщина сопливая, имя!

Солдат долго молчал, а потом сказал, что это и есть его имя, единственное, которое он имеет.

– Нет, брат, в американской армии с таким собачьим именем делать нечего, – заявил сержант. – Я переделаю его в Элджи, согласен?

Рядовой Уильямс кивнул, и при виде такого безразличия сержант грубо расхохотался.

– Ну и придурков к нам присылают, – сказал он, возвращаясь к своим бумагам.

Наступил ноябрь, два дня дул сильный ветер. По ночам с молодых кленов, росших вдоль дорожки, падали листья и ярко-золотым покрывалом укладывались под деревья. На небе быстро менялись очертания белых облаков. На следующий день пошел холодный дождь. Листья промокли и потемнели, их топтали на улицах, потом стали сгребать в кучи. Погода улучшилась, голые ветви деревьев выделялись на фоне зимнего неба отчетливой филигранью. Рано утром на увядшую траву легла изморось.

После четырех дней передышки рядовой Уильямс снова появился возле дома капитана. На этот раз, зная обычаи дома, он не стал дожидаться, пока капитан заснет. В полночь, когда офицер еще занимался в своем кабинете, он вошел в комнату Леди и пробыл там час. Потом, стоя под окном кабинета, с любопытством наблюдал за капитаном, пока тот не ушел наверх. Это было в два часа ночи. Происходило что-то, чего рядовой Уильямс не понимал.

Стоя у окна и во время ночного бодрствования в комнате Леди солдат не знал страха. Он чувствовал, но не думал; приобретал опыт, но не делал никаких выводов из своих нынешних и прошлых поступков. Пять лет тому назад Л. Дж. Уильямс убил человека. Поспорил с одним негром из-за тачки навоза, нанес ему смертельный удар ножом и спрятал труп в заброшенной каменоломне. Он ударил его в приступе ярости и запомнил только алый цвет крови и тяжесть обмякшего тела, которое тащил через лес. Еще запомнил жаркое июльское солнце, запах пыли и смерти. Он почувствовал удивление и невероятную усталость, но страха не испытал, и ни разу с того времени не подумал о том, что он – убийца. Сознание напоминает пестрый ковер, цвет которого определяют эмоции, а рисунок выткан разумом. Сознание рядового Уильямса переливалось цветами самых необычных оттенков, но было лишено формы, не имело очертаний.

В первые зимние дни рядовой Уильямс понял только одно: капитан преследует его. Два раза в день с забинтованным и все еще покрытым ссадинами лицом капитан выезжал на короткую прогулку. Потом некоторое время слонялся возле конюшни. Три раза по пути в столовую рядовой Уильямс замечал капитана шагах в десяти за собой. Гораздо чаще, чем позволяет случайность, офицер сталкивался с ним на дорожке. После одной из таких встреч солдат остановился и обернулся. Пройдя несколько шагов, капитан остановился и тоже обернулся. Это случилось вечером, в лиловые зимние сумерки. Глаза капитана были уверенные, жестокие, блестящие. Прошла почти минута, прежде чем они одновременно повернулись и пошли каждый своим путем.

Глава четвертая

В армейском гарнизоне офицеру не так-то просто установить личный контакт с рядовым. Теперь капитан Пендертон в этом убедился. Служи он, подобно майору Моррису Лэнгдону, строевым офицером и командуй ротой, батальоном или полком, какая-то взаимосвязь с подчиненными безусловно возникла бы. Майор Лэнгдон, например, почти всех своих солдат знал в лицо и по имени. Но капитан Пендертон, преподававший в училище, оказался совсем в ином положении. Не считая поездок на лошади (любое сумасбродство в верховой езде было для него в эти дни естественным), у него не было возможности общаться с солдатом, которого он ненавидел.

А капитан страстно этого желал. Мысли о солдате мучили его непрерывно. Он все чаще стал появляться на конюшне. Рядовой Уильямс седлал ему лошадь и держал ее за повод, пока он садился. Если капитан заранее знал, что встретится с солдатом, у него начинала кружиться голова. Во время их коротких встреч его поражало необъяснимое отсутствие впечатлений; находясь рядом с солдатом, он почти не видел и не слышал его, и только когда отъезжал и оказывался наедине, происшедшая сцена как бы впервые развертывалась в его сознании. Любое воспоминание о лице солдата – молчаливые глаза, тяжелые, чувственные, нередко влажные, губы, мальчишеская челка – стало для него невыносимым. Он редко слышал, как солдат говорит, но звуки невнятного южного говора то и дело отдавались в глубинах его памяти тревожной мелодией.

Днем капитан прогуливался по дорожке между конюшней и казармами, надеясь встретиться с рядовым Уильямсом. Заметив издали, как тот неторопливо и грациозно движется навстречу, капитан чувствовал, что в горле его першит и он не может сглотнуть. Когда они оказывались лицом к лицу, рядовой Уильямс рассеянно смотрел сквозь капитана и медленно и вяло отдавал честь. Однажды, когда они приближались друг к другу, капитан увидел, что солдат развернул конфету и небрежно бросил обертку на аккуратно подстриженный газон, окаймляющий дорожку. Это взбесило капитана; пройдя немного, он вернулся, поднял обертку (от конфеты «Крошка Руфь») и сунул ее в карман.

Капитан Пендертон, проживший в целом довольно суровую и лишенную особых эмоций жизнь, не исследовал причин своей непонятной ненависти. Несколько раз, когда он просыпался слишком поздно, приняв накануне сильную дозу снотворного, капитан возвращался в мыслях к своему поведению, но так и не предпринял настоящих усилий, чтобы в нем разобраться.

Как-то, проезжая мимо казарм, он увидел, что солдат сидит в одиночестве на скамейке. Капитан остановил автомобиль и принялся наблюдать. Непринужденно развалившись, солдат дремал. Небо было бледно-зеленого оттенка, от огарка зимнего солнца на землю падали четкие продолговатые тени. Капитан наблюдал за солдатом до тех пор, пока не прозвучал сигнал к ужину. Рядовой Уильямс ушел, а капитан долго еще сидел в автомобиле, глядя на казармы.

Стемнело. Казармы были ярко освещены. В комнате отдыха на первом этаже солдаты играли в бильярд, читали журналы. Капитан представил себе столовую, ряды просторных, заставленных горячей едой столов, проголодавшихся солдат, которые ели с беззаботным смехом. Совершенно не знакомый с повседневной жизнью казармы, капитан восполнял свое неведение воображением. Он интересовался средневековьем, изучал европейскую историю эпохи феодализма, и его представление о солдатской жизни возникало именно на этой основе. Представив себе две тысячи мужчин, бок о бок живущих в этом огромном здании, он внезапно почувствовал себя невероятно одиноким. Капитан сидел в темном автомобиле, смотрел на ярко освещенные комнаты, слышал громкие голоса и крики – и слезы так и катились из его глаз. Горькое одиночество терзало его. Он поехал домой.

Леонора Пендертон лежала в гамаке на опушке леса, когда вернулся ее муж. Леонора отправилась в дом и стала помогать Сюзи на кухне, поскольку они собирались пообедать дома, а позже отправиться в гости. Один приятель прислал им полдюжины перепелов, и Леонора собиралась отнести их Алисон, не встававшей с постели с тех пор, как две недели назад, в ночь вечеринки, с ней случился сильнейший сердечный приступ. Леонора и Сюзи разложили еду на огромном серебряном подносе: два перепела, овощной гарнир с подливкой и другие деликатесы. Сюзи, пошатываясь, понесла поднос, Леонора последовала за ней.

– Почему ты не привела Морриса? – спросил капитан, когда она вернулась.

– Он уже ушел, – сказала Леонора. – Обедает в офицерском клубе. Не повезло бедняге.

Они переоделись для вечера и стояли возле камина, на котором возвышались бутылка виски и стаканы. На Леоноре было красное креповое платье, на капитане – смокинг. Капитан нервничал и позвякивал кубиками льда в стакане.

– Ха! Послушай! – проговорил он неожиданно. – Сегодня услышал занятную историю, – капитан провел указательным пальцем по носу и оскалил зубы. Он сочинял новый анекдот и набрасывал в уме сюжет. Капитан обладал прекрасным чувством юмора и был злым сплетником. – На днях у генерала звонит телефон, и адъютант, узнав голос Алисон, немедленно соединяет. «Генерал, у меня к вам просьба, – раздается вежливый голос. – Не могли бы вы приказать этому безумному солдату не играть в шесть часов утра на горне. Он нарушает покой госпожи Лэнгдон». После продолжительной паузы генерал говорит: «Прошу прощения, но, кажется, я не совсем вас понял». И слышит ту же просьбу. «Скажите, – не выдерживает наконец генерал, – с кем я имею честь разговаривать?» Голос отвечает: «С вами говорит Анаклето, gar?on de maison[12]12
  Слуга (франц.).


[Закрыть] госпожи Лэнгдон. Благодарю за внимание».

Капитан молча ждал; он не любил смеяться над собственными шутками. Но и Леонора не засмеялась – она была озадачена.

– Как он себя назвал? – спросила она.

– Он пытался сказать «слуга» по-французски.

– Ты хочешь сказать, что насчет подъема звонил Анаклето? Это превосходит все, что я о нем слышала. Трудно даже поверить.

– Дурочка, – сказал капитан. – На самом деле ничего этого не было. Это анекдот, шутка.

Леонора не поняла юмора. Она не любила сплетен – ей трудно было представить ситуацию, лично ее не касавшуюся. К тому же и злой она не была.

– Какая чушь! – сказала она. – Если этого не было, зачем об этом говорить? Анаклето выставлен тут каким-то дураком. Как ты думаешь, кто этот анекдот придумал?

Капитан пожал плечами и поднял стакан. Он сочинил об Алисон и Анаклето огромное количество анекдотов, пользовавшихся в гарнизоне немалым успехом. Составление и шлифовка этих клеветнических виньеток доставляли капитану немалое удовольствие. Он пускал их в оборот незаметно, давая понять, что лишь передает их (не столько из скромности, сколько из страха, что когда-нибудь они достигнут ушей Морриса Лэнгдона).

Сегодняшний анекдот капитану не понравился. Дома, рядом с женой, он вновь почувствовал такой же приступ меланхолии, как и возле казармы. Капитан вспомнил ловкие загорелые руки солдата и почувствовал, что его пробирает дрожь.

– О чем ты думаешь? – спросила Леонора.

– Ни о чем.

– У тебя такой странный вид.

Они решили захватить с собой майора Лэнгдона и уже выходили из дому, когда позвонил он сам, приглашая зайти и немного выпить. Алисон отдыхала, так что они не стали подниматься наверх, а выпили в столовой. Пора было идти. Анаклето принес майору фуражку, проводил их до дверей и мелодично произнес:

– Желаю приятно провести вечер.

– Спасибо, – ответила Леонора. – Вам тоже.

Но майор не был столь простодушен и с подозрением посмотрел на Анаклето.

Закрыв дверь, Анаклето поспешил в гостиную и, слегка отодвинув штору, выглянул на улицу. Все трое, каждого из которых Анаклето ненавидел всем сердцем, задержались на крыльце, чтобы закурить сигареты. Анаклето терпеливо наблюдал за ними. Пока они сидели на кухне, ему в голову пришел чудесный план. Он вынул три кирпича из числа окаймлявших клумбу с розами и положил их в конце темной дорожки. В своем воображении он видел, как все трое падают, словно кегли. Когда же компания прошла к автомобилю, стоявшему возле дома Пендертонов, через газон, Анаклето был вне себя от досады и даже слегка укусил себя за палец. Потом поспешил на улицу убрать заграждение, чтобы в его ловушку не попал кто-нибудь другой.

Вечер был похож на все предыдущие. Пендертоны и майор Лэнгдон отправились в Поло-клуб потанцевать и чудесно провели там время. Леонору, как обычно, окружили молоденькие лейтенанты, а капитан Пендертон воспользовался возможностью и, неторопливо потягивая на веранде виски, рассказал свой новый анекдот артиллерийскому офицеру, имевшему репутацию остряка. Майор, развалившись в шезлонге, беседовал со своими закадычными приятелями о рыбалке, политике и лошадях. На следующее утро намечалась охота, и потому около одиннадцати часов Пендертоны вместе с майором Лэнгдоном покинули клуб. Анаклето, который посидел немного возле своей хозяйки и сделал ей укол, уже лежал в постели. Он, как всегда, обложил себя подушками по примеру хозяйки, но ему было очень неудобно, и спал он плохо. Алисон дремала. В полночь майор и Леонора крепко спали в своих спальнях. Капитан Пендертон мирно работал в кабинете. Для ноября ночь была теплая, в воздухе струился нежный аромат сосновой хвои. Ветра не было, на газонах застыли неподвижные темные тени.

Примерно в это время Алисон Лэнгдон пробудилась от полудремы. Она видела несколько любопытных и очень отчетливых снов, которые вернули ее во времена детства, и теперь боролась с возвращающимся сознанием. Борьба была бесполезной, и вскоре она смотрела, широко открыв глаза, в темноту. Алисон заплакала. Казалось, тихое нервное всхлипывание исходит не от нее, а от какого-то затерявшегося в ночи таинственного страдальца. Последние две недели ей было очень плохо, она часто плакала. Начать с того, что ей прописали постельный режим – врач сказал, что следующего приступа она не перенесет. Впрочем, о своем враче она была невысокого мнения и называла его про себя старым армейским живодером и первостатейным болваном. Он выпивал, хотя и был хирургом, а как-то в споре с ней заявил, что Мозамбик находится на западе Африки, и не признавал своей ошибки до тех пор, пока она не принесла атлас; короче говоря, с его мнениями и советами можно было не считаться. Алисон владело беспокойство, а два дня тому назад ей вдруг так сильно захотелось поиграть на пианино, что она, в отсутствие Анаклето и мужа, встала с постели, оделась и спустилась вниз. Помузицировала совсем немного, но получила огромное удовольствие. Возвращаясь в спальню, медленно поднималась по ступенькам и, хотя очень устала, никаких осложнений не последовало.

Она понимала, что попала в ловушку – чтобы приступить к выполнению своих планов, приходилось ждать выздоровления, а это осложняло уход за ней. На первых порах наняли сиделку из госпиталя, но Анаклето с ней не ужился, и через неделю ей дали расчет. Алисон постоянно преследовали галлюцинации. Вечером по соседству пронзительно закричал ребенок, как дети часто кричат во время игры, и ее обуял необъяснимый страх, что ребенок попал под автомобиль. Она послала Анаклето на улицу, но даже после того, как он уверил ее, что дети играют в «шпионов», ей не удалось избавиться от беспокойства. А вчера она почувствовала запах гари и решила, что в доме начался пожар. Анаклето осмотрел каждый уголок – это ее не убедило. Любой внезапный звук, малейшая неудача доводили Алисон до слез. Анаклето обкусал свои ногти до мяса, а майор по возможности проводил время вне дома.

Теперь, ночью, когда Алисон лежала в темноте и плакала, перед ней возникла еще одна галлюцинация. Она выглянула в окно и снова увидела на газоне у дома Пендертонов тень человека. Человек стоял неподвижно, прислонившись к сосне. Алисон видела, как он пересек газон и вошел в заднюю дверь дома. Вдруг, словно удар грома, до нее дошло, что этот скрывающийся человек – ее собственный муж. Он ходит к жене Уэлдона Пендертона, хотя Уэлдон находится в это время дома и работает в кабинете. Она была настолько оскорблена, что перестала слушать доводы разума. Обессилев от гнева, поднялась с постели и прошла в ванную комнату, где ее стошнило. Потом набросила поверх ночной рубашки пальто и надела туфли.

По пути к Пендертонам она ни минуты не колебалась, ни разу не задалась вопросом, что она, больше всего на свете ненавидящая семейные сцены, будет делать в ситуации, в которой сейчас окажется. Вошла через переднюю дверь и с грохотом ее за собой захлопнула. В холле было темно, в гостиной горела всего одна лампа. Задыхаясь, она поднялась по лестнице. Дверь в спальню Леоноры была приоткрыта, она увидела там силуэт мужчины, сидящего у кровати на корточках. Алисон вошла в спальню и зажгла свет.

Солдат зажмурился от света. Он взялся рукой за подоконник и приподнялся. Леонора пошевелилась во сне, что-то пробормотала и отвернулась к стене. Алисон стояла в дверях с бледным, дрожащим от возбуждения лицом. Потом, не сказав ни слова, вышла из спальни.

Капитан Пендертон слышал, как открылась и закрылась входная дверь. Он чувствовал что-то неладное, но инстинкт удерживал его за столом. Он грыз приделанную к карандашу резинку и напряженно ждал. Капитан не знал, чего он, собственно, ждет, и с удивлением услышал стук в дверь. Не дожидаясь ответа, в кабинет вошла Алисон.

– Что привело вас сюда столь поздно? – спросил капитан с нервным смешком.

Алисон ответила не сразу. Сначала собрала воротник своего пальто вокруг шеи, потом заговорила каким-то бесцветным механическим голосом:

– Советую вам подняться в спальню своей жены, – сказала она.

Эти слова, равно как и необычность ее появления, изрядно напугали капитана. Но еще сильнее, чем внутреннее смятение, была мысль о том, что ни в коем случае нельзя терять самообладания. В мгновение ока в его голове промелькнуло множество самых противоречивых предположений. Слова Алисон могли означать только одно: Морис Лэнгдон находится в спальне Леоноры. Нет, конечно же нет, в этом случае она сказала бы их другим тоном. А если да, то в каком положении он оказался! Капитан приторно и сдержанно улыбнулся, ни одной чертой не выдавая обуревавшие его страх, сомнение и злость.

– Дорогая, – ласково сказал он, – вам вредно много ходить. Я отведу вас домой.

Алисон посмотрела на капитана долгим пронзительным взглядом. Казалось, она решает в уме какую-то логическую задачу. Немного спустя медленно произнесла:

– Не хотите ли вы сказать, что вам все известно и вы останетесь здесь, ничего не предпринимая?

Капитан упрямо сохранял самообладание.

– Я отведу вас домой, – повторил он. – Вы не в себе, вы сами не знаете, что говорите.

Он торопливо поднялся и взял Алисон под руку. Ощущение ее болезненно-хрупкого локтя под тканью пальто вызвало у него отвращение. Капитан поспешил с ней по лестнице и через газон. Передняя дверь дома Лэнгдонов была открыта, но капитан продолжительно позвонил. Через несколько минут в холле появился Анаклето, а перед самым своим уходом капитан увидел, как сверху из спальни вышел Моррис. Со смешанным чувством замешательства и облегчения он вернулся домой, предоставив Алисон объясняться самой.

На следующее утро капитан Пендертон ничуть не удивился, узнав, что Алисон Лэнгдон сошла с ума. К полудню об этом знал весь гарнизон. (Речь шла о «нервном расстройстве», но эти слова никого не обманули.) Когда капитан и Леонора пришли предложить свою помощь, они обнаружили майора возле запертой изнутри спальни жены с перекинутым через плечо полотенцем. Он терпеливо простоял здесь почти весь день. Его светлые глаза были широко открыты от удивления, он то и дело дергал себя за ухо. Спустившись к Пендертонам, он как-то официально пожал обоим руки и мучительно покраснел.

Подробности трагедии майор скрыл в своем потрясенном сердце, рассказав о них только доктору. Алисон не раздирала в клочья простыню, не исходила слюной, как, по его мнению, делают сумасшедшие. Вернувшись домой в час ночи в ночной рубашке, она просто объявила, что Леонора обманывает не только мужа, но и самого майора, и притом с солдатом. Потом сказала, что собирается подать на развод, и добавила, что денег у нее сейчас нет и она будет весьма признательна, если майор одолжит ей пятьсот долларов под четыре процента годовых, а поручителями будут Анаклето и лейтенант Вейнчек. В ответ на его испуганные вопросы Алисон сообщила, что собирается вместе с Анаклето открыть магазин или заняться ловлей креветок. Анаклето принес в ее комнату чемодан и всю ночь упаковывал под ее присмотром вещи. Они то и дело устраивали передышку, пили чай и изучали карту, так как совершенно не знали, куда поедут. Перед самым рассветом остановились на Мультривиле, штат Южная Каролина.

Майор Лэнгдон был потрясен. Он долго стоял в углу спальни Алисон и наблюдал, как они собирают вещи, но рта открыть не осмеливался. Спустя продолжительное время, когда сказанное до него дошло, он был вынужден признать, что Алисон сошла с ума, и забрал из комнаты маникюрные ножницы и каминные щипцы. Потом спустился вниз и, захватив бутылку виски, уселся за кухонный стол. Майор плакал и облизывал соленые слезы с кончиков усов. Он горевал не только из-за Алисон; ему было стыдно и за себя, как будто случившееся бросало тень на его порядочность. Чем сильнее он пьянел, тем невыносимее казалось несчастье. Один раз майор поднял глаза к потолку и выкрикнул в тишине кухни, вопрошая и умоляя:

– Господи! Господи?

Он несколько раз с силой стукнул головой о стол, и вскоре на лбу вздулась шишка. К половине седьмого утра он выпил кварту виски. Принял душ, оделся, позвонил врачу Алисон – полковнику медицинской службы, своему приятелю. Позже вызвали еще одного врача, и они чиркали спичками перед лицом Алисон и задавали всевозможные вопросы. Именно тогда майор снял с крючка в ванной комнате полотенце и перебросил его через плечо. Это придало ему вид человека, готового ко всему, и несколько успокоило. Перед уходом полковник произнес целую речь, неоднократно повторяя слово «психология», а майор молча кивал после каждой фразы. Кончил врач тем, что посоветовал побыстрее отправить Алисон в лечебницу.

– Только об одном прошу, – беспомощно сказал майор, – никаких смирительных рубашек и тому подобного. Чтобы она могла слушать пластинки… с удобствами… Понимаете?

Через два дня была выбрана лечебница в Вирджинии. В спешке ее выбрали, скорее ориентируясь на цену (потрясающе высокую), чем на профессиональную репутацию. Алисон с горечью выслушала майора. Анаклето, естественно, ехал тоже. Через несколько дней все трое отправились в Вирджинию поездом.

Это заведение предназначалось для больных и физически, и духовно, а болезни, одолевающие тело и душу одновременно, носят, как известно, особый характер. Здесь было немало находящихся в полной прострации стариков, еле передвигающих ноги, несколько морфинисток и множество богатых молодых алкоголиков. Тут имелась превосходная терраса, на которой днем подавали чай, прекрасный сад, роскошно обставленные палаты. Майор остался доволен и даже ощутил некоторую гордость, что может себе такое позволить.

Сначала Алисон никак не прокомментировала перемену. Более того, она ни слова не сказала мужу, пока они не сели обедать. В виде исключения Алисон разрешили в день приезда пообедать внизу, но со следующего утра она должна была пребывать в постели, пока ей не станет лучше. На столе стояли свечи и букет оранжерейных роз. Приборы и скатерть были самого лучшего качества.

Казалось, Алисон всех этих прелестей не замечает. Она села за стол и окинула зал долгим блуждающим взглядом. Ее темные проницательные глаза изучали сидевших за соседними столами. Наконец она спокойно и горько произнесла:

– Боже мой, ну и публика!

Майор Лэнгдон навсегда запомнил этот обед, который оказался его последним свиданием с женой. На следующее утро он покинул лечебницу и остановился переночевать в Пайнхерсте, у своего давнишнего приятеля по игре в поло. Вернувшись в гарнизон, застал телеграмму. На вторую ночь пребывания в лечебнице с Алисон случился сердечный приступ, и она умерла.

Этой осенью капитану Пендертону исполнилось тридцать пять лет. Несмотря на свою относительную молодость, он скоро должен был получить кленовые листики майора, а в армии, где продвижение по службе зависит, главным образом, от выслуги лет, такое раннее повышение свидетельствовало о несомненном признании его талантов. Капитан много работал и обладал блестящим, по армейским стандартам, умом, так что многие, включая самого капитана, считали, что он дослужится и до генерала. Впрочем, изнурительные занятия капитана Пендертона давали о себе знать. В последние недели он выглядел очень плохо. Под глазами появились круги, вроде синяков, лицо пожелтело и покрылось какими-то пятнами, стали беспокоить зубы. Зубной врач предложил удалить два нижних коренных и поставить мост, но капитан оттягивал лечение: он чувствовал, что времени терять нельзя. Лицо капитана было постоянно напряжено, левый глаз начал дергаться. Судорожное подергивание века придавало его искаженному лицу какое-то механическое выражение.

Капитану приходилось постоянно сдерживать все увеличивающееся возбуждение. Его поглощенность солдатом нарастала, словно болезнь. Как при заболевании раком клетки бунтуют и начинают усиленное самовоспроизводство, приводящее в конце концов к гибели тела, так же непропорционально возросли в сознании капитана мысли о солдате. Иногда он с тревогой взирал на ступени, которые привели его в это состояние – начиная с кофе, опрокинутого на новые брюки, и кончая расчисткой леса, столкновением после скачки на Фениксе и непродолжительными встречами на дорожках гарнизона. Каким образом раздражение превратилось в ненависть, а ненависть – в болезненную одержимость, капитан объяснить не мог.

Он стал впадать в непонятную задумчивость. Будучи человеком тщеславным, он нередко развлекал себя мыслями о будущих повышениях в звании. Так, в бытность свою молодым курсантом Вест-Пойнтской академии, привычным и приятным словосочетанием для него стало «полковник Уэлдон Пендертон». Летом этого года он воображал себя блестящим и могущественным командиром корпуса. Иногда даже негромко восклицал: «Генерал-майор Пендертон», – и ему казалось, что он рожден для этого звания, так хорошо сочеталось оно с его именем. Но в последние недели его тщеславная мечта каким-то удивительным образом изменила свое направление. Однажды ночью – это было в половине второго – он сидел за столом, оцепенев от усталости, как вдруг в тишине комнаты с его языка сорвались три непрошеных слова: «Рядовой Уэлдон Пендертон». Эти слова и связанные с ними ассоциации вызвали у капитана извращенное чувство радостного облегчения. Вместо того чтобы мечтать о званиях и почестях, он испытывал утонченнейшее удовольствие, представляя себя рядовым солдатом. В своих фантазиях он видел себя молодым, как бы двойником того солдата, которого ненавидел, – с юным, гибким телом, изящество которого не могла скрыть простая солдатская форма, с густыми блестящими волосами и круглыми глазами, не знающими усталости от занятий и переутомления. В эти фантазии вплетался облик рядового Уильямса, а фоном для них была казарма: шум голосов молодых мужчин, благодушное безделье под солнцем, не обремененное обязательствами товарищество.

Капитан Пендертон завел привычку ежедневно прогуливаться перед казармами. Обычно он видел рядового Уильямса на одной и той же скамейке. Шагая по дорожке, капитан проходил в двух метрах от солдата, который при его приближении нехотя поднимался и лениво отдавал честь. Дни становились короче, в воздухе таились сумерки. Сразу после заката небо озарялось пасмурным лиловым цветом.