Текст книги "Отражения в золотом глазу"

Автор книги: Карсон Маккаллерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Подходя к солдату, капитан замедлял шаги и смотрел ему в лицо. Судя по всему, солдат догадывался, что эти прогулки делаются ради него. Капитана даже удивляло, почему солдат не избегает его и не пытается уйти. То, что солдат не отказывался от своей привычки, придавало их ежедневным встречам привкус обусловленности, и это приятно возбуждало капитана. Проходя мимо, он с трудом пересиливал страстное желание обернуться, а удаляясь, чувствовал, как сердце его наполняется невыносимой грустью, с которой не мог совладать.

В доме капитана мало что изменилось. Майор Лэнгдон стал теперь как бы третьим членом семьи Пендертонов, что устраивало и капитана, и Леонору. Смерть жены ошеломила майора, сделала абсолютно беспомощным. Даже физически он изменился. Веселая уравновешенность его покинула, и когда по вечерам они сидели втроем у камина, казалось, он нарочно принимает самую неудобную позу. Он закручивал ногу за ногу, словно акробат, или высоко вздергивал широкое плечо и мял себе ухо. Мысли и слова майора полностью сосредоточились на Алисон и их совместной жизни, которая так внезапно кончилась. У майора появилась склонность к печальным банальностям, относящимся к Богу, душе, страданию и смерти, от одного упоминания о которых у него раньше першило в горле. Леонора заботилась о нем, кормила превосходными обедами и выслушивала скорбные суждения.

– Хоть бы Анаклето вернулся, – то и дело повторял он.

Анаклето исчез из санатория на следующее утро после смерти Алисон, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Он снова упаковал чемоданы, аккуратно уложив ее вещи, – и исчез. Вместо него Леонора наняла майору одного из братьев Сюзи, который умел стряпать. Годами майор мечтал о самом обычном цветном мальчике, который, возможно, будет красть виски и заметать пыль под ковер, но, слава Богу, оставит в покое пианино и не будет тараторить по-французски. Брат Сюзи оказался вполне образцовым подростком: играл на расческе, обернутой в туалетную бумагу, любил немного выпить и превосходно пек кукурузные лепешки. И однако же майор ожидаемого удовлетворения не испытывал. Ему не хватало Анаклето, и, вспоминая о нем, он чувствовал отчаянные угрызения совести.

– Знаете, я любил попугать его военной службой. Описывал, что бы с ним сделал, если бы он оказался моим подчиненным. Но маленький каналья ни на грош мне не верил. Я просто дразнил его, хотя иногда мне казалось, что попасть в армию было бы для него лучше всего.

Капитана разговоры об Алисон и Анаклето утомляли. Жаль, что маленького чумазого филиппинца тоже не хватил сердечный приступ. Капитана раздражало почти все, что происходило в доме. Сытные южные кушанья, которые обожали Леонора и майор, были ему ненавистны. В кухне стояла грязь, Сюзи была слишком неряшливой. Капитан знал толк в хорошей еде и был искусным кулинаром. Он ценил утонченную кухню Нового Орлеана и гармонию французских рецептов. Раньше, оставшись один, он нередко отправлялся на кухню и готовил для собственного удовольствия какой-нибудь деликатес. Особенно он любил мясное филе-беарнез. Но капитан был человеком с причудами и слишком стремился к совершенству: если мясо чуть пережаривалось или соус сворачивался, он уносил все на задний двор и закапывал там в землю. Теперь же он потерял к еде всякий интерес. Как-то днем Леонора ушла в кино, и он отпустил Сюзи, задумав состряпать что-нибудь особенное. Он начал готовить риссоль, но вдруг раздумал, оставил все как есть и вышел из дому.

– Я вполне могу представить себе Анаклето армейским поваром, – сказала Леонора.

– Алисон думала, что я говорю из жестокости, – сказал майор. – Вовсе нет. Армия, конечно, – не райский уголок, зато она сделала бы из него человека, выбила бы всю дурь. Разве это не дико, что взрослый мужчина ходит, пританцовывая, и мазюкает акварелью. В армии его скрутили бы в бараний рог. Возможно, он бы страдал, но даже это лучше, чем что-то другое.

– Вы хотите сказать, – заметил капитан Пендертон, – что отклонение от нормы, даже если оно доставляет человеку счастье, непозволительно? То есть с нравственной точки зрения лучше воткнуть квадратную затычку в круглую дыру, вместо того чтобы искать для нее необычную квадратную дыру?

– Именно так, – сказал майор. – А разве вы не согласны?

– Нет, – ответил капитан после недолгого молчания. С пугающей прозорливостью капитан заглянул вдруг в свою душу и впервые увидел себя по-настоящему: перед ним возникла перекошенная кукла со злобным лицом. Капитан смотрел на нее без малейшего сочувствия. Он не желал ничего изменять, не желал ничего оправдывать. – Не согласен, – рассеянно повторил он.

Майор Лэнгдон задумался над неожиданным ответом, но разговор продолжать не стал. Ему всегда было трудно следить за развитием мысли после ее первого обнаженного проявления. Тряхнув головой, он вернулся к своим запутанным делам.

– Однажды я проснулся перед самым рассветом, – сказал он. – Увидел, что в ее спальне горит свет, и вошел. Анаклето сидел на краю кровати, и оба, уставившись вниз, чем-то занимались. И знаете, что они делали? – Майор вытер глаза и потряс головой. – Бросали в чашку с водой какие-то штучки. Японская игрушка, Анаклето купил ее в магазине. В воде эти штучки распускаются, словно цветы. В четыре часа утра заниматься такими пустяками! Я был раздражен, споткнулся у кровати о шлепанцы Алисон, совсем вышел из себя и пнул их через всю комнату. Алисон обиделась и несколько дней была холодна, как лед. А Анаклето, перед тем как принести мне кофе, положил в сахарницу соль. Так грустно. Ночами она, должно быть, очень страдала.

– Бог дал, Бог и прибрал, – сказала Леонора, которая не отличалась доскональным знанием Писания.

Сама Леонора за последние недели тоже изменилась. Она вступала в фазу полного расцвета. За короткий срок ее тело, казалось, утратило прежнюю юную крепость. Лицо стало шире, его выражение в спокойные минуты – ленивее и мягче. Она напоминала женщину, которая без всяких осложнений родила нескольких детей и месяцев через восемь готова родить еще одного. Леонора сохранила чудесный цвет лица, и хотя понемногу прибавляла в весе, в теле ее не чувствовалось и следа дряблости. Смерть жены любовника привела Леонору в ужас. Мертвое тело в гробу повергло ее в трепет, и несколько дней после похорон она говорила благоговейным шепотом, даже когда покупала что-то в гарнизонной лавке. К майору она относилась рассеянно и мягко и повторяла все счастливые истории об Алисон, которые могла вспомнить.

– Кстати, – сказал вдруг капитан. – Меня не перестает удивлять та ночь, когда она пришла сюда. Что она сказала тебе, Леонора?

– Я тебе уже говорила, что не знала о ее приходе. Она меня не разбудила.

Но капитана Пендертона этот ответ не удовлетворил. Чем чаще он вспоминал сцену в кабинете, тем удивительнее она казалась. Он не сомневался, что Леонора говорит правду, ибо, когда она лгала, это было ясно каждому. Но что же в таком случае имела в виду Алисон, и почему, вернувшись домой, он не поднялся наверх? Он чувствовал, что где-то в затемненном, бессознательном уголке души знает правильный ответ. Но чем больше он об этом думал, тем сильнее делалось его беспокойство.

– Однажды Алисон невероятно меня удивила, – сказала Леонора, протягивая свои розовые, словно у девочки, руки к камину. – Мы ездили в Северную Каролину к твоему, Моррис, приятелю и, как сейчас помню, пообедали у него отличными куропатками. Алисон, Анаклето и я пошли прогуляться по проселочной дороге и встретили там мальчугана с клячей, что-то вроде мула. Алисон понравилась ее морда, и она задумала прокатиться. Познакомилась с мальчуганом, влезла на изгородь – и уселась на лошадь, без седла, в платье. Подумать только! Наверное, на этой лошади годами не ездили, и когда Алисон села, та просто взяла и повалилась, чтобы ее сбросить. Я решила, что Алисон пропала, и закрыла глаза. Представьте себе, она в минуту подняла лошадь и, как ни в чем не бывало, рысью понеслась по полю. Ты, Уэлдон, так не сумеешь. Анаклето летел за ней следом, словно пташка. Боже, какое было чудное время – в жизни так не удивлялась!

Капитан Пендертон зевнул, но не потому что хотел спать. Упоминание Леоноры о его ездовых способностях задело капитана за живое, и он решил ответить бестактностью. По поводу Феникса между капитаном и Леонорой произошло несколько бурных сцен. После той бешеной скачки жеребец сильно изменился, и Леонора яростно обвиняла в этом мужа. Впрочем, события последних двух недель отвлекли их от распри, и капитан надеялся, что вскоре она его простит.

Майор Лэнгдон закончил разговор одним из любимых своих изречений:

– Сейчас для меня важны две вещи: не испортить здоровье и служить моей стране. Здоровое тело и патриотизм.

Дом капитана Пендертона вряд ли был в это время идеальным местом для человека, переживающего душевный кризис. Раньше капитан счел бы жалобы майора Лэнгдона нелепыми, но теперь в доме ощущалась атмосфера смерти. Капитану казалось, что умерла не только Алисон, а каким-то таинственным образом жизнь всех троих подошла к концу. Давнишний страх, что Леонора разведется с ним и уедет с Моррисом Лэнгдоном, больше его не беспокоил. Все чувства, которые он когда-то испытывал к майору, казались чепухой по сравнению с его страстью к солдату.

Сам дом в последнее время невероятно раздражал капитана. Комнаты были обставлены хаотично. В гостиной стоял простой диван, обитый ситцем в цветочек, два мягких кресла, бордовый ковер и старинный секретер – пестрота, которую капитан ненавидел. Кружевные занавески выглядели дешевыми и потрепанными, на камине выстроилась разношерстая коллекция безделушек: процессия мраморных слоников, пара литых подсвечников, раскрашенный негритенок с алым ломтиком арбуза, стеклянная мексиканская чаша, в которую Леонора складывала старые визитные карточки. Мебель от частой перестановки была расшатана, и суматошное впечатление, оставляемое комнатой, так раздражало капитана, что он старался бывать в ней как можно реже. С глубокой потаенной страстью он вспоминал о казармах, воспроизводя в уме аккуратные ряды коек, голые полы и окна без занавесок. У одной из стен этого воображаемого сурового помещения почему-то стоял старинный резной сундук с бронзовыми накладками.

Во время долгих вечерних прогулок капитан Пендертон пребывал в состоянии обостренной впечатлительности, близкой к исступлению. Он ощущал себя ушедшим от всего, оторванным от людей, и хранил в своей памяти облик задумчивого молодого солдата, как знахарка хранит амулет. Теперь он стал невероятно уязвим, и хотя чувствовал себя изолированным от людей, все, что он видел во время прогулок, приобретало в его глазах особый смысл. Даже самые обычные предметы, с которыми он сталкивался, имели какое-то таинственное отношение к его судьбе. Заметив в канаве воробья, он мог простоять несколько минут, созерцая эту невзрачную птицу. На какое-то время он утратил непроизвольную способность классифицировать чувственные впечатления в соответствии с их ценностью. Однажды он увидел, как грузовик врезался в легковой автомобиль, но кровавое происшествие потрясло его ничуть не больше, чем пролетевший рядом обрывок газеты.

Уже давно он перестал воспринимать свое чувство к рядовому Уильямсу как ненависть и не пытался больше искать оправданий овладевшей им страсти. Когда он думал о солдате, он забывал и о любви, и о ненависти и сознавал лишь одно: непреодолимое желание разрушить барьер между ними. Увидев издали солдата, отдыхающего возле казармы, ему хотелось что-нибудь крикнуть или ударить того кулаком, чтобы каким-то образом заставить отозваться. Прошло почти два года с тех пор, как он впервые его увидел. Больше месяца минуло с того дня, когда солдата прислали с конюшни для расчистки леса. За все это время они обменялись друг с другом едва ли десятком слов.

Двенадцатого ноября капитан Пендертон, как обычно, вышел на вечернюю прогулку. Сегодня у него был трудный день. Утром, объясняя в классной комнате одну тактическую проблему, он вдруг ощутил непонятный провал в памяти. Посреди предложения его сознание внезапно опустело. Он не только забыл материал лекции, но и лица курсантов показались ему незнакомыми. В памяти присутствовал рядовой Уильямс – и больше ничего. Несколько секунд капитан стоял молча, с куском мела в руке. Потом собрался с духом и покинул класс. К счастью, это случилось в самом конце лекции.

Капитан шел, прямой, как палка, по одной из дорожек, ведущей к казарме. Погода стояла удивительная. В небе виднелись суровые грозовые тучи, но ниже, у горизонта, оно прояснилось, и солнце приглушенно блестело. Капитан размахивал руками так, словно в локтях у него не было суставов. Его взгляд был устремлен вниз, на узкие начищенные ботинки. Он поднял глаза, только подойдя к скамейке, на которой сидел рядовой Уильямс, и несколько секунд смотрел на него. Солдат вяло поднялся и стал по стойке «смирно».

– Рядовой Уильямс, – произнес капитан.

Солдат ждал, но капитан Пендертон не стал продолжать. Он хотел сделать солдату замечание за беспорядок в одежде. Когда он подходил, ему показалось, что рядовой Уильямс неправильно застегнул куртку. На первый взгляд солдат выглядел так, словно был не совсем одет или пренебрег какой-то обязательной деталью одежды, но, оказавшись с ним лицом к лицу, капитан Пендертон понял, что замечание делать не за что. Впечатление общей небрежности было связано не с нарушением армейских предписаний, а с самим телом солдата. И вновь капитан, молча и задыхаясь, стоял перед молодым человеком. В его уме пронеслась вереница проклятий, мольбы, брани, признаний в любви. Кончилось все тем, что он, по-прежнему молча, отвернулся.

Давно собиравшийся дождь пошел прежде, чем капитан Пендертон добрался до дома, и совсем не был похож на моросящий зимний дождь, а падал с ревом и яростью летней грозы. Капитан находился метрах в двадцати от дома, когда на него упали первые капли, и, немного пробежав, легко достиг бы до убежища. Но он не ускорил шаг, хотя ледяной поток промочил его насквозь. Когда капитан открыл входную дверь, глаза его блестели, он весь дрожал.

Увидев, что собирается дождь, рядовой Уильямс пошел в казарму. До самого ужина он просидел в комнате отдыха, а потом в шумной многолюдной столовой неторопливо съел плотный ужин. Достал из тумбочки банку дешевых леденцов. С леденцом за щекой отправился в туалет, где неожиданно ввязался в драку. Когда он вошел, все кабинки были заняты, кроме одной, перед которой стоял, расстегивая штаны, какой-то солдат. Едва тот начал усаживаться, как рядовой Уильямс с силой оттолкнул его и попытался занять его место. Несколько солдат столпились вокруг завязавшейся драки. Преимущество было на стороне рядового Уильямса, он оказался подвижнее и сильнее. Лицо его не выражало ни усилия, ни злости; оно было безмятежным, и только выступивший на лбу пот и исступленный взгляд свидетельствовали о происходящем. Противник попал в безвыходное положение, драка была им проиграна, как вдруг рядовой Уильямс прервал ее. Казалось, он потерял к ней всякий интерес и даже перестал защищаться. В результате он был сбит с ног и сильно ударился головой о бетонный пол. Когда все закончилось, он с трудом поднялся и покинул туалет, так и не воспользовавшись кабинкой.

Это была уже не первая драка, устроенная рядовым Уильямсом. Последние две недели он проводил вечера в казарме и то и дело нарывался на скандалы. Об этой новой грани его личности сослуживцы раньше и не подозревали. Он часами просиживал в молчаливой апатии, а потом учинял что-нибудь совершенно непростительное. В лес больше не ходил, ночью спал плохо, нарушая тишину комнаты бредовым бормотанием. Никто, впрочем, не обращал на эти странности внимания. В казармах встречаются люди и постраннее. Один пожилой капрал каждый вечер писал Ширли Темпл письмо, своеобразный дневник, в котором описывал все, что сделал в течение дня, и на следующее утро отсылал. Другой солдат, прослуживший больше десяти лет, выбросился из окна четвертого этажа, потому что приятель не одолжил ему пятидесяти центов на пиво. Дивизионного повара преследовала навязчивая идея, что у него рак языка, и никакие доводы врачей не могли его переубедить. Он часами просиживал с высунутым языком у зеркала и довел себя голодом до крайнего истощения.

После драки рядовой Уильямс отправился в спальню, лег на койку и, сунув коробку с леденцами под подушку, уставился в потолок. Дождь на улице стих, наступила ночь. Несколько ленивых фантазий возникло в голове рядового Уильямса. Он думал о капитане, но видел лишь ряд образов, лишенных всякого смысла. Для этого молодого южанина офицеры принадлежали к той же туманной категории, что и негры, – они занимали в его жизни определенное место, но как живые существа не воспринимались. Он относился к капитану как к чему-то неизбежному – непогоде или стихийному бедствию. Поведение капитана могло показаться неожиданным, но с самим капитаном оно как-то не было связано. А размышлять о нем хотелось не больше, чем думать об ударе грома или увядшем цветке.

Рядовой Уильямс не был в доме капитана Пендертона с того времени, как внезапно вспыхнул свет и он увидел в дверях темноволосую женщину. Невероятный ужас овладел им тогда – ужас скорее физический, бессознательный, чем умственный, осознанный. Услышав, как хлопнула входная дверь, он осторожно выглянул из спальни и обнаружил, что путь свободен. В лесу, в безопасности, он отчаянно и молча бежал, не понимая толком, чего боится.

Память о жене капитана его не оставляла. Каждую ночь он видел Леди во сне. Как-то, сразу после зачисления на военную службу, он отравился колбасным ядом и попал в госпиталь. Мысль о дурной болезни, обитающей в женщине, заставляла его вздрагивать под одеялом, когда к нему подходили сиделки, и он часами терпел нужду, только бы ни о чем их не просить. Но после того как он коснулся Леди, болезни он больше не боялся. Каждый день он чистил и седлал ее жеребца и наблюдал, как она уезжает. Ранним утром было по-зимнему холодно, и порозовевшая жена капитана была в отличном настроении. У нее всегда находилось веселое или доброе слово для рядового Уильямса, но он не смотрел ей в лицо и не отвечал на шутки.

Рядовой Уильямс никогда не думал о ней в связи с конюшней или улицей. Для него она всегда находилась в комнате, где он задумчиво созерцал ее по ночам. Его воспоминания были целиком построены на ощущениях. Толстый ковер под ногами, шелковое покрывало, слабый запах духов. Мягкое роскошное тепло женского тела, спокойная темнота, – непривычная сладость в сердце и напряженная сила в его теле, когда он наклонялся к ней ближе. Однажды познав это, он не мог от него отказаться – в нем укоренилось темное, тупое желание, которое неизбежно, как смерть, должно было осуществиться.

В полночь дождь кончился. Свет в казарме давно погас. Рядовой Уильямс не раздевался и, когда дождь перестал, надел легкие туфли и вышел наружу. К дому капитана он пошел обычным путем, по краю леса. Луны не было, и солдат шел гораздо быстрее, чем обычно. Один раз он сбился с пути, а возле самого дома с ним случилось приключение – он оступился в темноте и куда-то провалился. Чтобы сориентироваться, он зажег несколько спичек и увидел, что попал в недавно вырытую яму. В доме было темно. Поцарапанный, грязный, задыхающийся, солдат выждал несколько секунд, прежде чем войти. Он приходил сюда шесть раз, это был седьмой – последний.

Капитан Пендертон стоял у окна своей спальни. Он принял три таблетки снотворного, но никак не мог заснуть. Выпитое бренди опьянило его. Капитан, тонко чувствующий роскошь и требовательный модник, носил исключительно грубую ночную одежду. На нем был халат из плотной черной шерсти, как у недавно овдовевшей сестры-хозяйки из тюрьмы. Пижама из неотбеленной ткани, жесткой как парусина. Он стоял босой, на холодном полу.

Капитан прислушался к шелесту ветра в соснах и вдруг увидел в темноте слабый отблеск пламени. Ветер мгновенно задул его, но капитан успел разглядеть лицо. От освещенного пламенем и исчезнувшего в темноте лица у капитана перехватило дыхание. Он пригляделся и различил смутную фигуру, пересекающую газон. Капитан ухватился за халат, прижал ладонь к груди. Закрыл глаза и ждал.

Сначала до него не донеслось ни звука. Потом он скорее почувствовал, чем услышал осторожные шаги на лестнице. Дверь в спальне капитана была приоткрыта, он увидел через щель темный силуэт. Капитан что-то прошептал, но его голос был таким свистящим и тихим, что прозвучал подобно ветру на улице.

Капитан Пендертон ждал. Снова закрыл глаза и стоял в мучительной неопределенности. Потом вышел в холл и на фоне бледно-серого окна в спальне жены увидел того, кого искал. Позднее капитан сказал себе, что в этот момент все понял. И в самом деле, в момент сильного, неожиданного потрясения разум теряет способность удивляться. В этот уязвимый момент перед ним возникает целый калейдоскоп полуугадываемых возможностей, и когда несчастье проясняется вполне, возникает ощущение, что каким-то сверхъестественным образом все уже было известно. Капитан достал из ящика ночного столика револьвер, пересек холл и зажег свет в спальне жены. Когда он сделал это, какие-то бездействующие фрагменты памяти – тень в окне, звук в ночи – возникли перед ним. Он понял, что все знает, но не смог бы выразить, что именно он знал. Он был уверен только в одном: это – конец.

Солдат не успел подняться. Он прищурился от яркого света, на лице не было страха: оно выражало изумленное раздражение, словно его бесцеремонно побеспокоили. Капитан был метким стрелком, и хотя стрелял дважды, в груди солдата появилась только одна грубая дыра.

Звуки выстрелов разбудили Леонору, и она села в кровати. Она еще не совсем проснулась и оглядывалась по сторонам так, словно смотрела какую-то пьесу, ужасную трагедию, в реальность которой можно и не верить. Почти сразу же в заднюю дверь постучал майор Лэнгдон в халате и шлепанцах и поспешил по ступенькам наверх. Капитан прислонился к стене. В своем грубом халате он походил на уличенного в распутстве монаха. Даже после смерти тело солдата казалось теплым и по-животному уютным. Его серьезное лицо не изменилось, загорелые руки лежали на ковре ладонями вверх, словно он спал.