Текст книги "Старый гринго"

Автор книги: Карлос Фуэнтес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

IV

Иносенсио Мансальво сказал, завидев всадника, въезжающего в лагерь:

– Этот человек приехал сюда помирать.

Мальчишке Педро было всего лишь одиннадцать лет, и не пристало ему лезть с расспросами к Иносенсио, знаменитому вояке из Торреона, что в штате Коауила, хотя парень ничего не понял из сказанного. Правда, после этого стал еще больше восхищаться Мансальво. Если Иносенсио Мансальво мог в бою семерых уложить, то предсказывать чужую судьбу куда труднее. Хотя этот старый гринго, ух, как храбро дрался тогда под Чиуауа – и ничего, жив. Наверное, Мансальво сразу разгадал в нем храбреца, который сам под пули лезет, и потому сказал то, что сказал.

– Этот гринго торчит на своей кобыле, как свеча в алтаре. Или нас дразнит? Хочет, чтоб его рубанули? Небось знает, что мы его мигом на куски искромсаем?

– Нет, просто человек гордый, в седле сидит прямо, не пригибается, – сказал совсем молоденький полковник Фрутос Гарсия, испанец по отцу. – Сразу видно.

– Говорю вам, он едет сюда помирать, – стоял на своем Иносенсио.

– Но человек он гордый, – повторил молоденький полковник.

– Не знаю, гордый или нет, все равно – гринго, а что помирать – это точно, – опять сказал Мансальво. – Чего еще ждать от нас этим гринго, кроме смерти?

– А зачем его убивать?

У Иносенсио так сверкнули зубы, что, казалось, зеленые глаза на миг посветлели.

– А затем, что перешел границу. Или этого мало?

– По горло хватит! – хохотнула Куница, неистовая проститутка из Дуранго, единственная профессионалка в своем деле, сопровождавшая вместе с остальными женщинами, скромными солдатками, войско мексиканского генерала Арройо. – Не иначе, этот гринго всю дорогу молится. Небось совсем святым заделался!

Она хохотала, пока краска не потрескалась на щеках, как пересохшая штукатурка. Тогда она сунула нос в букетик искусственных розочек, приколотых на груди.

Позже, за те несколько дней, которые гринго провел в войске вильистов, Иносенсио и молоденький полковник заметили, что он заботится о своей внешности, как юная сеньорита. У него была своя бритва, и он тщательно затачивал лезвие; бродил по всему лагерю, пока не находил горячей воды, чтобы выбрить щеки до последнего волоска; даже такую роскошь, как припарки полотенцем, позволял себе старый щеголь. Но, ох, что бывало, когда ему случайно приходилось порезаться, хотя он пользовался прекрасным зеркалом в вагоне генерала Арройо, а все остальные брились вообще не глядя в зеркало – на ощупь или увидев на миг свое отражение в какой-нибудь быстрой речке. Да, ох, что бывало, когда старик ранил себе бритвой лицо: он бледнел как полотно, зажимал царапину пальцем, словно боялся истечь кровью, бросался за белым пластырем и так аккуратно заклеивал ранку, будто бы его пугала не столько кровь или зараза, сколько перспектива плохо выглядеть.

– Видать, он за всю свою жизнь ни разу замертво не валялся, – хихикала та, которую звали Куница и которая, казалось, сбежала не из борделя в Дуранго, а с соседнего кладбища, где священники отказываются хоронить ей подобных.

– Вы говорите, что смерть его в бок толкает, – и Куница чихнула, будто цветочки у нее на груди могли пахнуть. – А я говорю, что его толкает сам дьявол, потому как и дьявол от него отпихивается. Подумать только – сюда приперся! Или надо быть такими бедняками, как вы; или такой грязной тварью, как я; или чистым злодеем… как он.

– Не то молится гринго, не то бормочет, просит чего-то, – еще издали заметил Мансальво.

– А в глазах у него боль, – вдруг сказала Куница и с этого момента стала относиться к нему с уважением.

Все остальные – тоже. Все научились уважать его, хотя и по разным причинам.

Так или иначе, а он наконец сюда добрался, увидел равнину с людьми после того, как четверо суток пребывал в полнейшем одиночестве и единении с землей; он увидел равнину, курящуюся дымками костров, словно в больших пятнах дегтя вокруг длинного состава, застывшего на рельсах. Он смотрел на эту картину со своей лошади, которая трусила рысцой по шалфейному полю, а детали рисовались все четче: вагоны как дома на колесах, полные женщин и детей; на крышах вагонов – солдаты, дымящие сигаретами и самокрутками.

Итак, он у цели.

Он там, где хотел быть. Трясясь в седле, спрашивал себя, что известно ему об этой стране. Перед его голубыми глазами промелькнуло далекое видение: редакция «Сан-Франциско кроникл», где известия из Мексики медленно плыли по воздуху, а не разили как стрелы, заставляющие репортеров бросаться за такими сенсациями, как домашние скандалы, политические пертурбации. Журналисты из империи Уильяма Рэндолфа Херста [7]7
  Уильям Рэндолф Херст (1863–1951) – основатель (в 1895 г.) крупнейшего издательского концерна США, принадлежавшего этому семейству миллиардеров.


[Закрыть]– энергичные парни, североамериканские Ахиллы, а не мексиканские черепахи, – они всегда в погоне за новостями, сочиняя, если требуется, эти самые новости, которые ястребами врываются в окна, разбивая стекла в редакции Херста: сенатор Лафоллетт выдвинул популистскую программу и добился избрания в кандидаты от Висконсина; Джирам Джонсон – снова губернатор Калифорнии, Эптон Синклер опубликовал роман «Джунгли», Тафт пришел к власти, обещав провести реформу тарифов, а престарелый фараон, [8]8
  Имеется в виду Порфирио Диас (1830–1915) – президент Мексики (1877–1880 и 1884–1911), диктатор, свергнутый в 1911 г. Мексиканской революцией (1910–1917 гг.)


[Закрыть]увешанный орденами, продолжает устраивать приемы в замке Чапультепек, изо дня в день приговаривая: «Поддать им жару, пуль не жалеть», – и не ложится в гроб хотя бы потому, что боится и ненавидит сопилотов, кружащих над всеми дворцами и церквами Мексики. Бдительный старец, сокровище для журналистов, дряхлый тиран, способный повторять расхожие фразы, например: «Бедная Мексика, так далеко она от Бога и так близко от Соединенных Штатов». Бывали новости мелкие и раздражающие, новости, подобные крупным зеленым мухам, залетающим летними вечерами в зал редакции «Сан-Франциско кроникл», где медлительные вентиляторы коричневого цвета не в силах размешивать тяжелый воздух. Затем Вильсон становится кандидатом при большой поддержке Принстонского университета, Тедди Рузвельт формирует свою партию из «мятежных» республиканцев, а в Мексике бандиты по имени Карранса, Обрегон, Вилья и Сапата [9]9
  Венустиано Карранса (1859–1920) – буржуазно-либеральный деятель, был президентом Мексики (1914–1920); Альваро Обрегон (1880–1928) – государственный и военный деятель, участник Мексиканской революции, президент республики (1920–1924), был избран на этот пост и в 1928 г., но убит до вступления в должность; Эмилиано Сапата (1879–1919) – один из руководителей Мексиканской революции, крестьянский вождь и национальный герой Мексики.


[Закрыть]с оружием в руках намерены отомстить за смерть Мадеро [10]10
  Франсиско Мадеро (1873–1913) – один из лидеров Мексиканской революции, в 1911 г. президент республики, был убит по приказу реакционного генерала Викториано Уэрты, захватившего власть в стране и установившего диктатуру.


[Закрыть]и свергнуть пьянчугу-тирана Уэрту, но – и это главное – отнять земли у господина Херста. Вильсон разглагольствовал о «новой свободе» и сказал, что обучит мексиканцев демократии. Херст требовал своего: интервенция, война, возмещение ущерба.

– Ты не должен был ехать в Мексику, чтобы тебя убили, сын мой, – говорила ему тень его отца. – Помнишь, когда ты взялся за перо? Кое-кто даже пари держал, что ты проживешь долго-предолго.

– Он все что-то бормочет, не иначе как молится. Святой человек, – говорила Куница.

– А вот тебя в святом месте не закопают, – смеялся Иносенсио.

– Как бы не так, – возражала Куница. – Я уже договорилась со своими родными в Дуранго. Когда я помру, они скажут, что отдала Богу душу моя тетка Хосефа Арреола, которая была так невинна, что о ней теперь и вспомнить некому. Да и священники помнят только грешников.

– Мы еще посмотрим, кто он есть, этот гринго – святой или грешник?

– И чего этот гринго у нас тут ищет?

Старый гринго знал, что в отрядах Панчо Вильи крутится множество таких, как он, журналистов, и потому его никто не остановил, когда он проезжал по лагерю. Только смотрели на него с удивлением. «На газетчика не похож, совсем не похож», – говорил молоденький полковник Фрутос Гарсия. Да и как им было не смотреть с удивлением на этого высокого тощего старика с белыми волосами и голубыми глазами; розоватые щеки изрыты морщинами, как маисовое поле – бороздами, а ноги болтаются ниже стремян. Отец Фрутоса Гарсии был испанец, торговавший в Саламанке и в Гуанахуато, и потому полковник говорил, что вот так же, во все глаза, глядели пастухи и деревенские девицы на Дон Кихота, когда тот совался незваным гостем в их деревни на своей кляче и грозил поразить копьем полчища волшебников.

– Доктор! Доктор! – кричали ему из битком набитых вагонов, завидев его черный саквояж.

– Нет, я не доктор. Где Вилья? Мне нужен Панчо Вилья! – кричал им в ответ старик.

– Вилья! Вилья! Вива Вилья! – орали все хором, пока какой-то солдат в буром – от пота и пороха – сомбреро не завопил, хохоча на крыше вагона: – Мы все тут – Вильи!

Старый гринго почувствовал, что кто-то дергает его за штаны, и посмотрел вниз. Мальчик лет одиннадцати с черными как агат глазами и с крест-накрест перехлестнувшими грудь патронными лентами, сказал ему:

– Вы ищете Панчо Вилью? Наш генерал поедет к нему сегодня вечером. Пойдемте к генералу, сеньор.

Мальчик взял лошадь старика под уздцы и повел к вагону, где какой-то человек с узкими желтыми глазами и обвислыми усами перемалывал крепкими челюстями горячие тако, [11]11
  Маисовые лепешки-тортильи с начинкой из мяса или бобов.


[Закрыть]поминутно выпячивая нижнюю губу, чтобы дунуть на непокорную рыжеватую прядь, падающую на глаза.

– Ты кто, гринго? Опять журналист? – сказал из открытых дверей вагона этот человек, еще больше сощурившись и покачивая ногами в кожаных крагах. – Или хочешь продать нам оружие?

«Он приехал сюда за своей смертью», – хотел сказать Иносенсио Мансальво своему начальнику, но Куница вовремя прикрыла ему рот: ей хотелось узнать, кто из них троих оказался прав в своих догадках насчет незнакомца.

Одиннадцатилетний мальчуган подвел его лошадь поближе.

Старик отрицательно мотнул головой и сказал, что приехал присоединиться к армии Вильи.

– Хочу воевать.

Прищуренные глаза чуть раскрылись, пыльная маска лица сломалась хохотом. Куница сейчас же весело захихикала, а за ней залились смехом и женщины в длинных рваных юбках с шалями на плечах, выскочившие из кухни с другого конца вагона поглядеть, что так развеселило генерала.

– Ну, старик! – смеялся молодой генерал. – А не слишком ли ты стар? Иди-ка лучше поливай свой садик, старый! Чего тебе тут делать? Нам не нужны ошметки. Мы и военнопленных-то в расход пускаем, чтобы за собой не таскать. Это – армия партизан. Понятно?

– Я пришел воевать, – сказал гринго.

– Он пришел помирать, – сказал Иносенсио.

– Мы передвигаемся быстро и неприметно, а твои волосы светятся ночью, как белый костер, старик. Иди-ка своей дорогой, тут – войско, а не богадельня.

– Не торопись, испытай меня, – сказал старик, и сказал это очень твердо, вспоминает молоденький полковник Фрутос Гарсия.

Женщины было подняли шум, но тут же замолчали, когда генерал взглянул на старика с той же холодной твердостью, с какой тот произнес свои слова. Генерал вытащил, из-за пояса длинноствольный кольт. Старик не шевельнулся в седле. Тогда генерал бросил ему пистолет, и старик поймал кольт на лету.

Все ждали. Генерал засунул руку в глубокий карман походных штанов и вытащил блестящее серебряное песо, большое, как яйцо, и плоское, как часы, и подбросил его вверх, высоко и прямо. Старик не шелохнулся, пока монета не оказалась в метре над головой генерала, и лишь тогда грянул выстрел; женщины вскрикнули, Куница оглянулась на женщин, полковник и Мансальво смотрели на своего начальника, и только мальчик смотрел на гринго.

Генерал лишь головой чуть дернул. Мальчик кинулся искать монету, поднял из пыли, слегка потер погнутый диск о патронную ленту и подал генералу. В самой середине орла зияло крохотное отверстие.

– Возьми монету, Педрито, это ты его к нам привел, – ухмыльнулся генерал, а кусочек серебра, казалось, жег ему пальцы. – Я думаю, для кольта-44 самое подходящее дело дырявить такие монеты, как эта, хотя она была моим первым богатством. Ты ее заработал, Педрито, говорю – возьми себе.

– Этот человек пришел сюда помирать, – сказал Мансальво.

– Теперь уж и не знаю, святой ли он, – сказала Куница, понюхивая свои цветочки на груди.

«Что может понадобиться гринго в Мексике?» – спрашивал себя молоденький полковник.

В глазах у него застыла мольба, но если старый гринго и не мог читать мысли тех, кто видел, как он спустился с островерхих гор на равнину, зато неустанно повторял свои собственные слова, написанные, чтобы еще много раньше возвестить им о том, что «сей осколок человечества, сей лицетворный образ острых ощущений, сей сплав человека и примата, сей смиренный Прометей пришел, чтобы выпросить, да, чтобы вымолить для себя благо небытия».

«К земле и небесам, растениям пустыни, ко всем человеческим существам обращал страдающий путник свое молчаливое заклинание: – Я пришел, чтобы умереть. Не поскупитесь на выстрел милосердия».

V

Старый гринго усмехнулся, когда генерал Томас Арройо, выпятив нижнюю губу, сдунул прядь волос, падавшую на глаза, и, подбоченясь, встал перед иностранцем.

– Я – генерал Томас Арройо.

Имя прозвучало громко и хлестко, но роль разящей стрелы отводилась военному чину, и гринго тотчас же понял, что пресловутый мексиканский «мачизм» [12]12
  Мачизм (от исп. «мачо» – самец, мужчина) – мужская доблесть, сила.


[Закрыть]– со всеми своими дурацкими штучками – неизбежно обрушится на его седую голову: здешним надо знать, на что он годится, испытать его, но и не раскрыться перед ним, не показать ему своего истинного лица.

Его превозносили до небес после героической выходки с кольтом и подарили широкополое сомбреро; его заставили съесть лепешку тако с начинкой из бычьих яичек и кровяной колбасы со жгучим зеленым перцем; ему принесли устрашающего вида бутыль с крепким мескалем, [13]13
  Мескаль (мекс.) – спиртной напиток из сока агавы.


[Закрыть]на дне которой замер червяк.

– Значит, генерал гринго идет с нами?

– Офицер-картограф, – ответил старик. – Девятый полк волонтеров из Индианы. В Гражданской войне в Северной Америке.

– В Гражданской войне! Да это лет пятьдесят назад, когда мы тут еще от французов отбивались.

– А что за начинка в этих тако?

– Бычьи яйца и кровь, индейский генерал. [14]14
  Прозвище, данное старому гринго, основано на том, что название североамериканского штата Индиана по-испански значит «индейская» (земля).


[Закрыть]Две вещи, которые тебе понадобятся, если хочешь идти с войском Панчо Вильи.

– А что это за спиртное?

– Не бойся, индейский генерал. Червячок уже сдох. Зато мескаль будет долго жить.

Когда солдатки поднесли ему тако, Арройо и парни бесстрастно переглянулись. Старый гринго молча жевал, целиком проглатывая маленькие стручки перца, чтобы не потекли слезы и не покраснело лицо.

– Гринго жалуются, что в Мексике болеют животом. Но еще ни один мексиканец не умер от поноса, когда ел и пил в своей стране. Вот как эта бутыль, – говорил Арройо. – Если в тебе, как в бутыли, всю жизнь сидит червячок, вы с ним вместе состаритесь в свое удовольствие. Червячок кушает одно, ты – другое. Но если ты начинаешь есть те штучки, какие я видел в Эль-Пасо, всякий харч, завернутый в бумажку, запечатанный, чтоб и муха не села, вот тогда червяк набрасывается на тебя самого, потому как ни ты его не знаешь, ни он тебя не знает, индейский генерал.

Но старый гринго решил запастись терпением своих предков-протестантов, невозмутимых и от всего оградившихся своей верой, и подождать, пока генерал Томас Арройо покажет ему лицо, незнакомое остальным.

Они были в личном вагоне генерала, своим убранством напоминавшем старому гринго один из тех публичных домов, куда он захаживал в Новом Орлеане.

Опустившись в глубокое, обитое красным бархатом кресло, он с усмешкой потрогал кисточки на портьерах из золотистого шелка. Канделябры, которые висели у них как раз над головой, зазвякали, когда поезд дернулся и запыхтел, трогаясь с места, а молодой генерал Арройо налил себе стакан мескаля, и старик без единого слова последовал его примеру. Но от Арройо не ускользнуло насмешливо-презрительное выражение глаз старика, когда тот обозревал внутренность вагона: полированные стенки, стеганую обивку потолка. Старый гринго все это время не давал себе воли, сдерживал обычное желание задеть за живое, съязвить, то и дело повторяя про себя: «Пока не надо».

Его удивляло, что тогда же, с самого начала, ему приходилось обуздывать и другое чувство – отеческую нежность к Арройо. Он приглушал оба этих чувства, но Арройо только замечал (или только хотел замечать) взгляд, полный затаенной насмешки. И его глаза стали двумя совсем узкими щелками, а поезд словно решил, что хватит стоять на месте. Паровоз набирал скорость, рассекая сумерки пустынной равнины, удаляясь от гор, которые еще напоминали о том титаническом действе, когда одни горы рождали другие, подставляли плечи одна другой и поддерживали друг друга – порой нехотя, до упора сталкивая свои огромные вершины, венчаемые золотом и пурпуром на закате, пронизанные изумрудными и голубыми жилами в основании своих гигантских туловищ. Теперь молчаливое море зелени колыхалось у самых его ног, и старик, глядевший в окно, понял, что движение зеленых волн создает деревцо, по-английски называемое «дымным деревом».

Арройо сказал, что поезд некогда принадлежал одной очень богатой семье, владевшей половиной штата Чиуауа, да еще землями в штатах Дуранго и Коауила. А видел гринго людей, которые его тут приняли? Скажем, того парня с узкими зелеными глазами, ту грязную девку? Приметил, конечно, и мальчишку, который привел его сюда, а потом подобрал горячую монету с пробитым орлом? Так вот, теперь этот поезд принадлежит им. Арройо сказал, что такой поезд нужен сейчас до зарезу, – сказал и болезненно поморщился: за два дня и одну ночь надо пересечь владения семьи Миранда.

– Хозяев? – спросил старик с невозмутимым видом.

– Кто это сказал? – огрызнулся Арройо.

Старик пожал плечами:

– Вы сами, только что. Их владения.

– Да, но не собственность.

Одно дело – забрать чужое, как сделало семейство Миранда, заграбастав эти северные пастбища, окруженные дикой пустыней – этакой стеной из солнца и меските, – которую они не трогали, чтобы оградить присвоенное, сказал Арройо, и другое дело – быть настоящими хозяевами того, что честно заработано. Он отдернул руку от шелковой занавески и предложил старику сосчитать мозоли на ладони. Старик понимающе кивнул, мол, генерал когда-то работал пеоном в усадьбе господ Миранда, а теперь с ними поквитался, разъезжая в этом личном роскошном вагоне, ранее принадлежавшем хозяевам, или не так?

– Ты ничего не понял, гринго, – сказал Арройо хрипло и недоверчиво. – Ей-бо, ничего не понял. Наши бумаги гораздо древнее ихних. [15]15
  Речь идет о так называемых «титулос» – документах на индейских языках, записанных латиницей в XVI–XVII вв. об истории данного племени и о занимаемых им землях. До Мексиканской революции 1910–1917 гг. для индейской общины «титулос» становились единственным документом, дающим право на владение землей.


[Закрыть]

Он подошел к сейфу, скрытому грудой мягких атласных подушек, распахнул дверцу и достал длинную плоскую шкатулку из старого палисандрового дерева, обтянутую потертым бархатом. Раскрыл ее перед стариком.

Генерал и гринго взглянули на бумаги, хрупкие, как истлевший шелк.

Генерал и гринго смотрели друг на друга и молча разговаривали – в тишине вагона, на высоте, у кромки обрыва: глаза не нуждались в словах, а земля, за окном убегавшая назад, остававшаяся позади каждого из них, рассказывала и историю бумаг, бывшую историей Арройо, и историю книг, бывшую историей гринго (подумал старик с горькой о усмешкой: и то и другое – бумаги, но как по-разному они оба их понимают, толкуют, хранят: этот архив летит по пустыне, и я не знаю, что с ним станется, не знаю – так слышалось старому гринго, – но зато знаю, чего хочу я). И ему виделось в глазах Арройо то же, что Арройо говорил ему другими словами, виделось в бежавших мимо землях Чиуауа – и он ощутил трагизм ситуации, – виделось меньше того, что Арройо мог сказать ему, но больше того, что знал он сам: мол, этот гринго не смеет сделать и шага по земле, не вникнув в ее историю; этот гринго должен знать все до тонкости о земле, которую выбрал, чтобы она подарила семьдесят третий год его костям и шкуре, – словно бы история летела вместе с поездом, но также и вместе с воспоминаниями Арройо (гринго понимал, что Арройо вспоминает прошлое, а сам он всего лишь начитан об их прошлом; мексиканец нежно поглаживал бумаги, как поглаживают щеку матери или талию возлюбленной). Старик видел в глазах другого движение, ход, бег. Бежать от испанцев, бежать от индейцев, бежать от энкомьенды [16]16
  Форма эксплуатации (оброк, барщина) индейского населения в испанских колониях в Америке в XVI–XVIII вв.


[Закрыть]и батрачить в больших животноводческих хозяйствах, которые казались меньшим злом; охранять, как островки сокровищ, редкие общины, которым испанская корона дала во владение земли и воды в Новой Бискайе; всячески избегать подневольного труда и требовать соблюдения предоставленного королем права общинной собственности, стараться не стать рабами, пеонами или дикими тобосо, [17]17
  Воинственное индейское племя на севере Мексики, полностью истребленное завоевателями. Здесь – непокорные.


[Закрыть]чтобы в конце концов оставаться теми и другими – упорными, самолюбивыми, одновременно смиренными и гордыми, прибитыми жестокой судьбой и невольниками и бесшабашными головорезами, которые познают свободу только во время мятежей. Такова история этой земли, и старый американец, библиотечный червь, ее знал и смотрел Арройо в глаза, чтобы удостовериться, что генерал ее тоже знает: рабы или пеоны, не имеющие свободы, и тем не менее обладатели единственного права, ее дарующего, – права на восстание.

– Видишь, генерал гринго? Видишь, что тут написано? Эти земли всегда были наши, земли немногих землепашцев, получивших охранную грамоту, которая защищает и от энкомьенды, и от индейцев-тобосо. Сам испанский король так сказал. Даже он это признал. Вот они, грамоты. Написаны им самим и подписаны. Вот его подпись. Я храню эти бумаги. Они доказывают, что никто другой не имеет права на эти земли.

– А вы умеете читать, мой дорогой генерал?

При этих словах гринго взглянул на него с усмешкой. Мескаль был изрядно крепок и подогревал желание съязвить. Но он подогревал также и отцовские чувства. Когда Арройо схватил гринго за руку – сильно, но без угрозы, почти ласково, – нахлынувшее чувство нежности сразу же отбило у старика всякую охоту балагурить и, стегнув по сердцу внезапной болью, вызвало в памяти лица обоих его сыновей. Генерал попросил его посмотреть в окно, пока не зашло солнце, посмотреть на изменчивый лик земли, уходившей назад, на искривленные фигурки жаждущих влаги и борющихся за нее деревьев, которые словно говорили всей остальной полумертвой равнине, что еще есть надежда и что они еще отнюдь не мертвы.

– Думаешь, каждый пень умеет читать, а я не умею? Глуп ты, гринго. Да, я – неграмотный, но и памятливый тоже. Я не могу прочесть бумаги, которые храню для своего народа, за меня это неплохо делает мой полковник Фрутос Гарсия. Но я знаю, что мои бумаги поважнее тех, кто может их прочитать. Дошло до тебя?

Старик ответил лишь, что собственность переходит из рук в руки – таково действие законов рынка, и не может принести богатства та собственность, которая не меняет хозяев. Он почувствовал жар на щеке, стоя возле окна, и вдруг подумал, что это ощущение – всего только наше внутреннее восприятие солнца, которое покидает нас каждый вечер, вселяя на мгновение страх. И в нас, и в него. Он взглянул прямо в дикие желтые глаза Томаса Арройо. Генерал постукивал себя по виску указательным пальцем; мол, все истории здесь, в моей голове, целая библиотека слов; история моего народа, моей деревни, нашей беды, здесь, в моей голове, старик. Я знаю, кто я есть, старик. А ты знаешь?

Однако не солнце обжигало щеку старого гринго у окна. Огнем пылала равнина. Солнце уже село. Его сменил огонь.

– Ну и парни, – вздохнул не без гордости генерал Арройо.

И бросился в задний тамбур вагона. Старик последовал за ним, стараясь сохранять спокойствие.

– Ну и парни. Опередили меня.

Он кивнул на пожар и сказал ему: гляди, старик, от славы господ Миранда остался один дымок. Он сказал ребятам, что прибудет к вечеру. Они и поспешили. Но не промахнулись, знали, что доставят ему удовольствие зрелищем огня, пожирающего усадьбу.

– Точно рассчитано, гринго.

– Нерасчетливо сделано, генерал.

Оркестр играл марш «Сакатекас», [18]18
  Военный марш, приобретший особую популярность со времен Мексиканской революции.


[Закрыть]когда поезд подходил к станции «Асьенда Миранда». Гринго не мог отличить по запаху дым горевшей усадьбы от дыма подгоревших тортилий. Пепельный густой туман обволакивал мужчин и женщин, детей и походные жаровни, лошадей и скотину, вагоны и пустые повозки. Громкие приказы полковника Фрутоса Гарсии и Иносенсио Мансальво неслись над общим шумом, который ощущался, как голос самой природы:

– Конвой …товьсь!

– Маиса для коня генерала!

– Бригада, слушать команду!

– Прива-а-а-л! На отдых!

Собаки подняли лай, когда генерал Арройо вышел из вагона в своем расшитом серебряными листьями сомбреро, которое как венец войны красовалось над его мрачным лицом. Он поднял глаза и взглянул на гринго. В первый раз старик выглядел испуганным. Собаки злобно лаяли на чужестранца, который не отваживался шагнуть на ступеньку и опуститься на землю.

– Ну-ка, – приказал он Иносенсио Мансальво, – отгони собак от генерала гринго. И улыбнулся тому: – Ох ты, храбрый гринго. А федералы-то [19]19
  Имеются в виду правительственные войска диктатора Уэрты.


[Закрыть]позлее этих паршивых щенков.

Не было радости на лице Арройо, когда он шел впереди старого гринго – такого высокого и угловатого в сравнении с приземистой, мускулистой и театральной фигурой молодого генерала, шагавшего по пыльной дороге от станции к огромному пылавшему дому. Теперь слышалось только металлическое звяканье шпор и пистолетов на поясах людей, гул далекой канонады да шелест ночного ветерка в единственной листве этих полей – в серебряных листьях на генеральском сомбреро.

Вдруг с губ всех мексиканцев сорвался свист, и старый гринго с атавистическим страхом тоже стал смотреть на телеграфные столбы, где висели повешенные, разинув рты и вывалив языки. Этот свист, сливавшийся с легким ветерком равнины, не прекращался, пока они шли по аллее к горевшей усадьбе.