Текст книги "Ясновидец:"

Автор книги: Карл-Йоганн Вальгрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Летом того года они поехали в их усадьбу на озере Мюггельзее. Это был старинный охотничий замок. Фон Бюлов оборудовал его с тайной мыслью, что его наследник будет проводить там студенческие каникулы. Потому что в то время уже было совершенно ясно, что Генриетта беременна. Новость вызвала целую бурю: начались приемы, где перед ними продефилировала половина высшего общества Берлина с пожеланиями счастья и подарками. Барон был вне себя от счастья, у него чуть не помутился рассудок от одной только мысли, что он станет отцом. Эркюль, знающий истинные обстоятельства ее беременности, не был, напротив, нимало удивлен – он воспринимал последние месяцы его жизни, как сплошное чудо, и ничто не казалось ему невозможным.

Фон Бюлов часто надолго уезжал по делам, и они жили в поместье в каком-то опьянении, для них не существовало ни прошлого, ни будущего. У слуг отваливалась челюсть от удивления, когда он ногами играл на рояле. Они ходили на прогулки в Бранденбургский лес, ездили на дилижансе в Шпреевальд, где люди плыли по каналам на плотах. Они посетили Дрезден и пришли в восторг от архитектуры.

Чтобы не привлекать внимания, Эркюль надевал детскую одежду и маску. Он переживал счастливейшие моменты своей жизни, и это лишило его осторожности.

В одной из пристроек фон Бюлов организовал производство, имея в виду некую образцовую фабрику. Во всей Европе фабричные рабочие жили в ужасающих условиях. Дети, женщины и мужчины работали посменно по шестнадцать часов в грязных и неосвещенных бараках, и когда количество заказов, повинуясь колебаниям конъюнктуры, уменьшалось, их просто выгоняли на улицу. Воспитанный в духе немецкого идеализма, фон Бюлов начал экспериментировать с более гуманными производственными формами. Ему казалось диким, что целые семьи должны умирать от голода только потому, что повысили таможенные пошлины или упал курс валюты. На его новой фабрике рабочий день не превышал двенадцати часов, цеха были светлыми и просторными, предприятие обеспечивало рабочих жильем и лечением, а в тяжелые времена он планировал сохранить за незанятыми рабочими половину жалованья. Кроме того, он построил школы для детей, причем детям запрещено было работать, пока они не достигнут двенадцатилетнего возраста. Даже взрослых обучали грамоте, и, к немалому удивлению барона, все эти меры привели к тому, что за каких-то несколько месяцев производительность увеличилась чуть не вдвое. Эркюль Барфусс не мог не восхищаться своим соперником, хотя тот вряд ли помнил о его существовании. Да у него не было и возможности познакомиться с ним поближе – Генриетта делала все, чтобы они встречались пореже, а если им и случалось находиться в одной комнате, барон его словно бы не и замечал… В тот короткий период в конце его жизни, когда он переписывался со своей высланной в Стокгольм дочерью, Эркюль описывал барона как благородного и сердечного человека…

Брачные узы удваивают обязанности и ополовинивают права, обычно шутил барон, когда заходила речь о его жене. И цитировал Шопенгауэра: Время – союзник истины!

Эркюль потом сомневался в верности этого изречения, поскольку очень быстро понял, что наше общее «сейчас» довольно сильно отличается от времени, обозначаемого в будущем, как «тогда».

Ничто нельзя предсказать с уверенностью, даже человеку с такими дарованиями, как у нашего героя. Счастье исказило его представление о реальности, он не прислушивался к тревожным сигналам. Если бы он был начеку, катастрофы можно было бы избежать. Например, к управляющему фабрикой в отсутствие фон Бюлова несколько раз приходили какие-то загадочные господа. Но чем ближе Генриетта была к пропасти, тем охотнее отдавались они фантазиям. Дочери он потом писал, что они собирались уехать в Америку. Они уже нашли пароходство в Бремене, Генриетта откладывала деньги и начала даже сочинять прощальное письмо мужу. Они нашли друг друга, и все прошедшие в разлуке годы давали им право на будущее.

Поздней осенью они вернулись в Берлин. У Генриетты был такой большой живот, что акушерка боялась близнецов. Он не так часто виделся с нею в последнее время – семейные обязанности и попытки играть роль хорошей жены отнимали у нее почти все время. Он страдал от ревности, ему казалось, что он отвергнут всеми.

Когда ранним утром девятого ноября появилась на свет Шарлотта, он был один в своей комнате, но ему, с его способностями, не составляло никакого труда понимать, что происходит в доме. Он ощущал счастье и гордость барона, мерившего шагами коридор у дверей комнаты, где рожала Генриетта, он ощущал боль схваток как свою собственную, он даже шагнул в бессловесное еще подсознание крошечного существа – его собственной дочери. Мир удивителен, думал он, действительность превосходит все мечты…

* * *

В тот же декабрьский вечер, когда девочку скромно, без пышных церемоний окрестили в доме фон Бюлова, на постоялом дворе «Золотой петух» около церкви Триединства в Берлине, собрались трое. Таверна была на верхнем этаже, откуда открывался вид на стену погоста, и, если открыть окно, можно было увидеть могильный камень Эрнста Теодора Амадея Гофмана – менее чем в пятидесяти футах от стола, за который они только что присели.

Как раз в этот самый момент у камня в почтительном молчании стояли несколько молодых поклонников, тоже, как и люди за столом, родом из Австрии. Но им не было никакого дела до могилы знаменитого писателя. Двое были заняты тем, что чертили план какого-то здания. Третий рассеянно разглядывал анонс звериных боев, которые должны были состояться на постоялом дворе тем же вечером. Что же это будет? думал он. Дог против волчицы? Петушиные бои не на жизнь, а на смерть? Или, может быть, рыси дадут на растерзание обезьяну? Только он один среди присутствующих понимал, что происходит у могилы Гофмана. Это была запоздалая месса по великого фантасту, и понимал он это благодаря своему необычному дару.

Его имя было Иоганнес Лангганс, хотя чаще его называли «нищенствующий монах».[30]30
  Нищенствующие монахи – религиозный орден, чьи адепты добывали хлеб насущный попрошайничеством, так как, согласно правилам ордена, они не имели права обладать какой-либо собственностью.


[Закрыть] Он шел в таверну через кладбище, поскольку его разместили в небольшом католическом хосписе на противоположном конце погоста. Он шел мимо могил, склепов и больших мавзолеев, так что он не видел и не слышал, о чем, отгороженные памятниками, говорили его юные земляки у могилы Гофмана. Но он воспринимал их мысли как некое жужжание в одном из скрытом от нас измерений – нищенствующий монах мог точно так же, как и Эркюль Барфусс, читать мысли.

Прислушиваясь к этому жужжанию, он вдруг подумал о своей новой должности – советник секретной службы, учрежденной канцлером Меттернихом после Венского конгресса. Лангганс получил должность по рекомендации итальянского кардинала Аурелио Риверо, а также некоего инквизитора по имени Себастьян дель Моро, и, когда он подошел к столу в таверне у погоста церкви Триединства, именно эти мысли, навеянные почему-то восторгами австрийских мальчиков перед загадкой Гофмана, занимали его – его странная двойная лояльность Вене и Ватикану.

Двое других тоже были монахи, хотя по их внешности сказать это было нельзя. На них была обычная гражданская одежда, брюки до колен, плащи, шляпы с полями, а у одного даже была полевая сабля на перевязи.

Это были два брата, звали их Ганс и Эрик Малич. Во время оккупации Наполеоном рейнских земель в начале века они остались без родителей. Над ними сжалилась францисканская коллегия в Пфальце, и они постепенно оказались завербованными в инквизицию. Младший разложил на столе чертежи.

– Эти чертежи обошлись нам в четыре золотых марки, – сказал он. – Порядочных людей уже не осталось.

– И как вы их раздобыли? – спросил Лангганс.

– У управляющего были карточные долги. Мы нашли его в поместье фон Бюлова. Как вы знаете, он руководит там фабрикой…

Чертежи изображали какое-то строение, окруженное садом и высокой стеной, в которой были единственные ворота. Два флигеля полукольцом смыкались вокруг сада, где были отмечены фруктовые деревья. Двери и окна обозначены жирным угольным карандашом, как и комнаты в нижнем этаже левого флигеля.

– Где спит чудовище? – спросил Лангганс.

– В левом флигеле, фон Бюлов туда не заходит. Управляющий говорит, что госпожа делает все, чтобы они не встречались.

Лангганс посмотрел на младшего брата так, что тот опустил глаза.

– Нам вовсе не нужен был бы этот управляющий, – сказал он, – как и ваши чертежи, если бы вы не заходили туда и не задавали вопросов. Вы пробудили подозрения. Теперь они сделают все, чтобы обеспечить ему защиту. Мы проникнем туда, как обычные взломщики.

– Не уверен, что был иной путь, – сказал старший брат. – Говорят, что он может делаться невидимым. Горничная клянется, что она проходила мимо него сто раз и даже не замечала, что он тут.

– Давайте придерживаться того, что мы знаем точно, а не того, что нафантазируют дураки, желая привлечь к себе внимание. Почему вы ничего не предприняли летом, когда они были одни в поместье?

– Как это ничего не предприняли? Предприняли, но судьба играет ему на руку. Дважды мы уже были готовы перейти к действию, но оба раза они уезжали.

– Почему не последовали за ними?

– Управляющий попросил нас подождать более удобного случая.

Лангганс показал на заштрихованный элемент чертежа.

– А это что? – спросил он.

– Потайная дверь. Секция книжной полки, прикрывает тайник в спальне. Только фон Бюлов и управляющий знают о его существовании. Барон велел сделать этот потайной ход почти сразу, как только купил дом – на всякий случай. Это было еще до его женитьбы. У него было полно врагов в министерствах, его даже пытались отравить. В другой раз это была дуэль – может быть, это и не делает ему чести, но он скрылся и драться не стал. В общем, у человека в положении фон Бюлова врагов хватает, и он просто вынужден принимать меры защиты.

– Варварский обычай – дуэли, – пробормотал Лангганс. – Не понимаю, почему люди убивают друг друга во имя такого маловразумительного понятия – честь.

– Может быть, потому, что у них ничего нет, – сказал младший брат, – а фон Бюлов занимается какими-то темными делами. Говорят, что он продает украденные из церквей предметы искусства – это помимо всех фабрик и железных дорог. Я думаю, что когда мы управимся в левом флигеле, направимся прямо в спальню барона…

Но Лангганс не слушал его. Как только он сел за стол, у него появилось чувство, что кто-то за ними наблюдает. Он не мог найти этому подтверждения, но чувство это было, как прилипчивый раздражающий мотивчик, который не выходит из головы. Он положил на стол листок с анонсом травли зверей и, пока братья что-то отмечали крестиками на чертеже, осторожно огляделся.

Постоялый двор был почти пуст. Внизу несколько кучеров играли в кости. Группа гвардейцев спорила о чем-то за соседним столом. Несколько женщин сомнительных занятий прогуливались, зевая, от стойки с напитками до отделенной перегородкой курительной, где, судя по ароматам, можно было погрузиться не только в курение табака, но и в волшебные опиумные мечты. Хозяин демонстрировал что-то в дальнем углу дюжине мужчин, то и дело выкрикивая, к удовольствию присутствующих, сочные ругательства.

Но даже за пределами досягаемости обычных органов чувств Лангганс не обнаружил ничего необычного. Обычная смесь горечи и тоски, тайные муки отвергнутой любви, короткие вспышки радости или боли, ручьи и водовороты мыслей, размытые картинки, следующие друг за другом в одним только им известном порядке, без цели, без направления, столкновение ассоциаций… и, как обычно, все это продолжалось до тех пор, пока ночь или выпивка не обращала весь этот калейдоскоп в сновидения.

Иоганнес Лангганс обнаружил в себе этот дар в те годы, когда он жил, как нищенствующий монах в Истрии. Это было во времена гонений на иезуитов, и монастырь, известный своими твердыми правилами, еле-еле уцелел, скорее всего, благодаря тому, что находился на самой окраине империи. Тем не менее настоятель, боясь, что их все-таки разгонят в конце концов, предложил новичкам испытать жизнь отшельников в горах. Лангганс к тому же дал обет молчания. Никто этого от него не требовал, но он был молод, и жизнеописания святых производили на него огромное впечатление.

Почти десять лет жил он в горах, не встречая никого, кроме местных пастухов. Потом только он сообразил, что у него врожденный талант для такой жизни; все трудности как бы не касались его – ни снежные бури, ни иссушающая жара, ни голод, ни жажда.

Именно тогда и обнаружил он в себе этот дар. Сначала он проявлялся очень слабо, он даже принял это за голодные галлюцинации, но потом все сильнее и сильнее, пока он не понял, что это не что иное, как господнее вознаграждение за жертву молчания.

Когда к его пещере шел человек, он чувствовал его приближение за много километров. С настоятелем он поддерживал односторонний телепатический контакт и немало удивил того, когда в присланном с пастухом письме описывал затруднения своего пастыря и советовал, как их преодолеть.

Через несколько лет руководство монастыря, начинавшее слегка побаиваться этого странного человека, становившегося все более похожим на бродягу, одетого в лохмотья и немого, как пень, истощенного до неузнаваемости, и к тому же с жутковатой способностью читать чужие мысли, освободило его от обета и направило писарем в Ватикан.

Прошло несколько месяцев, прежде чем он снова научился говорить. Связь между голосом и мыслью была почти утрачена. Он был уверен, что во всем мире только он обладает этим даром. Не было ни одного человека, чей внутренний мир не открывался бы перед ним с пугающей ясностью, он знал все их секреты, ощущал запах их разлагающихся душ и поражался различиям в слове и мысли у церковников. Он догадывался, что эти способности ничего хорошего ему не принесут. Истинное чудо редко вознаграждается канонизацией, наоборот, после войны в деревенских церквях появился избыток говорящих изображений святых и мадонн, проливающих слезы из масла для помазания.

На третий год он предстал перед комиссией по расследованию. Когда он впервые встретился с Себастьяном дель Моро, он понял, что этот человек каким-то образом догадывается о его необычайных способностях.

Тем не менее комиссия пришла к заключению, что дар его никак не связан с происками сатаны. Ему запретили, правда, рассказывать о нем кому-либо, но из подслушанных в коридорах разговоров он понял, что идут разговоры о том, чтобы после его смерти причислить его к лику святых – вместе со своим наставником. Он посмеивался над этими слухами, поскольку точно знал, что их распространяет не кто иной, как сама инквизиция – чтобы оградить его от неприятностей.

Вскоре ему выделили специально оборудованную для него комнату – своего рода карантин. Еще через два года дель Моро назначил его на должность в некоей организации, которой в будущем суждено было стать устрашающим «Благочестивым содружеством». Его авторитет вырос до такой степени, что кардинал Риверо рекомендовал его канцлеру Меттерниху в качестве советника по вопросам религии, но Лангганс продолжал втайне работать на инквизицию. Поручение, данное ему на этот раз, рассматривалось как дело первостепенной важности и требовало именно такого человека, как он. Поэтому он и находился сейчас в Берлине, и степень секретности была таковой, что даже Меттерних понятия не имел о месте его пребывания…

Сидя за столиком таверны, он присматривался к братьям. Они были полностью поглощены деталями предстоящей операции – чертежи, подходы к дому, охрана, распределение обязанностей. Они приехали в Берлин почти год назад, еще когда только появились слухи о некоем салонном месмеристе Барфуссе. Но его уже и след простыл – остались только шепотом пересказываемые легенды: мальчик якобы мог предсказывать будущее, вызывать духи умерших и обращаться к нечистой силе за одолжением. Некоторые клятвенно заверяли, что можно было пройти в полуметре от него и не заметить, когда он демонстрировал свое умение делаться невидимым. Говорили, что он уехал в Брюссель, в Копенгаген, в Гамбург и, наконец, что он опять в Берлине, на этот раз под покровительством некой баронессы фон Бюлов.

Слухи подтвердились. Вот уже две недели Лангганс жил в хосписе при церкви Триединства, пока братья занимались последними приготовлениями, и все эти две недели его не оставляло чувство, что что-то не так.

И чувство это, похоже, не было безосновательным – на какой-то странной, доселе неизвестной ему частоте он явственно угадывал поток чьих-то мыслей, даже не мыслей, а сознания – и он не мог ни понять его, ни даже определить, откуда он исходит.

Он снова огляделся. Какая-то косоглазая баба улыбнулась ему, поваренок громко высморкался в платок и вдумчиво изучал результат. Трактирщик сквернословил, казалось, еще сильней, чем раньше.

Он знал, что источник этих мыслей находится где-то совсем рядом, они проникали под одежду и мурашками бежали по коже. Краем глаза заметил он, что трактирщик теперь схватил палку и, похоже, кого-то колотил, но кого именно, за спинами любопытных видно не было.

Послышался пьяный смех. Кто-то заорал:

– И сколько же ты заплатил за нее? Она же никуда не годится!

– Три дуката! И он еще говорил, что это полцены! Она поначалу много чего умела – и на руках ходила, и танцевала, что твоя дама из общества. Правда не нуждается в словах, а ложь – еще как! Проклятый цыган меня попросту надул!

Зеваки расступились, чтобы дать проход трактирщику, и Ланггансу теперь все было видно.

Это была макака.

Она была прикована к крюку в стене, одетая в грязное кукольное платьице и ситцевый ночной чепец. Цепь была очень короткой, так что она почти не могла двигаться.

– Я купил эту чертову мартышку, чтобы она показывала фокусы гостям, – орал трактирщик, – а она не желает слушаться! Ну ничего, для травли подойдет.

Обезьянка не издавала ни единого звука. Лангганс даже подумал, что ей вырезали язык. Он слышал только невнятный шорох какого-то непонятного наречия, полный ненависти и боли. Он вдруг понял, что обезьяна мыслит почти так же, как маленький ребенок, и открытие это удивило его.

Вдруг на этот полный отчаяния шорох наложилась еще какая-то мысль. Он сразу понял ее источник – старший брат воспринимал его рассеянность с большим скепсисом.

Он вновь повернулся к братьям.

– Есть ли у фон Бюлова охранники? – спросил он.

– По ночам у ворот дежурит сторож. Но оружия ни у кого, кроме барона, нет. Управляющий сказал, что у него в библиотеке хранятся в шкатулке голландские пистолеты.

– Доги?

– Нет, единственная помеха – сторож. Гляньте сюда – вот сюда, подальше, если следовать стене… Вы видите – мертвый угол. Фонарщик проходит тут сразу после полуночи, после этого – ни души.

– Дверь на кухню будет, открыта, – вставил младший, – управляющий проследит. Потайная лестница начинается сразу за стеной чулана.

Ланггансу больше ни о чем не нужно было спрашивать. Весь план был построен на уже давно известных ему деталях, к тому же он ясно чувствовал, как они пережевывают эти детали у себя в головах, врозь и последовательно: спальня супругов фон Бюлов расположена в другой части здания, где они и спят, когда барон не в отъезде, или не решил переночевать на одной из своих фабрик, и если он даже и дома, то наверняка спит очень крепко, хотя кто знает, всего не предусмотришь: он знал, что один из братьев будет ждать за забором, а другой перелезет стену, проникнет в кухонную дверь, осторожно, не будя служанок, спустится в погреб, где хранятся бочки с вином и пивом, дальше по потайной лестнице, указанной управляющим, на второй этаж во флигеле, где спит чудовище. Дверь в его спальню заперта, он, похоже догадывается, что его разыскивают, и именно поэтому, убаюканный кажущейся безопасностью, ничего не ведающий о бесшумно отодвигающихся книжных полках, он даже и не заметит, как две тени проникнут в темную комнату и как один из них, скорее всего, сам Лангганс – ведь именно он отвечает за успех всего дела, – сам Лангганс подойдет к кровати, аккуратно помеченной на чертеже управляющего, бесшумно откинет балдахин и, сомкнув руки на шее уродца-месмериста, положит конец жизни, которая и возникла-то по очевидной ошибке…

– А женщина? – спросил Лангганс. – Баронесса? Где будет она завтра ночью?

– Мы думаем, в своих покоях. Как раз под спальней барона.

– Что значит – «мы думаем!»?

– Ходят слухи, что она любовница этого монстра. Управляющий слышал об этом от камеристки. Поговаривают даже, что ребенок от него, и что она по ночам бегает к нему, когда все уснут. Они хотят уехать в Америку…

Лангганс громко рассмеялся.

– Что за бред. Урод совершенно нежизнеспособен. Как он может иметь детей? И какая женщина решится лечь с ним в постель?

А, впрочем, почему бы нет, подумал он тут же. С его способностями можно достичь чего угодно.

– Барон должен бы заметить… – добавил он уклончиво.

– Он так же глух, как и монстр, когда дело касается жены. Он готов сделать для нее, что угодно. Управляющий говорит, что он пьет шампанское из ее туфли, как поляки, когда влюбляются без памяти.

– Бог дал человеку два уха, – вмешался старший брат, – чтобы лучше слышать, и два глаза, чтобы лучше видеть. И только один рот, чтобы меньше болтать. Управляющий просто болтливый хвастун…

Но Лангганс уже не слушал. Его внимание вновь отвлекла макака. Он подумал, что это создание могло бы принести ему пользу – Барфусс наверняка настороже.

Трактирщик опять набросился на нее с палкой. Обезьянка тщетно пыталась увернуться от сыпавшихся на нее ударов, пыталась вырваться, царапала железную цепь и, наконец, намертво вцепилась зубами в палку.

– Я тебя проучу, – орал трактирщик, – я тебя проучу, чертово отродье!

Он вырвал палку у макаки и замахнулся изо всех сил. Лангганс живо представил себе хруст, как будто кто-то ломает сухую ветвь через колено, жуткий звук, когда ломается кость, он даже не представил, он почувствовал это так, как будто это была его собственная нога или рука…

Трактирщик впоследствии с трудом припоминал, что он якобы услышал какой-то шепот, голос, с неумолимой властностью заставивший его опустить палку и отвязать цепь без всякой на то причины, и он так и не понял, что сделал это не по собственной воле, а по приказу молчаливого господина, сидевшего за дальним столиком в компании двух приятелей.

Лангганс вздрогнул. Обезьянка была полна ненависти к людям и агрессивна, как дикая кошка – неоценимое оружие в руках того, кто сумел бы ее приручить.

Не успела она освободиться от цепей, как тут же бросилась на своего мучителя, и Ланггансу стоило немалого напряжения успокоить ее. Ему потребовались все его недюжинные способности, чтобы заставить макаку подойти к нему и сесть у его ног, покаянно скуля.

У трактирщика текла кровь из двух рваных ран на ноге, он весь трясся от страха. Лангганс повернулся к нему и тихо сказал:

– У тебя хватит зверей для вечернего представления. Я покупаю обезьяну, назначай любую цену.

* * *

Во сне он идет по лесу и все слышит, все, что слышал бы любой на его месте: пение птиц, шелест листвы, журчание ручья, чей-то смех.

Он смотрит на свои руки и видит, что они выросли. Мягкая горная цепь мускулов от запястья до плеча, голубые вздувшиеся вены – словно бы речная дельта, чьи рукава несут кровь в руки, совершенной формы руки с пятью пальцами на каждой. Он прибавил в росте, его короткие ножки превратились в две сильных, стройных ноги.

Он смотрит на свое отражение в ручье… Волчья пасть исчезла. Крупный, с благородной горбинкой нос. Высунул язык – обычный розовый язык, не раздвоенный, как у змеи. Лицо… нельзя сказать, чтобы красивое, но и не безобразное, самое обычное рядовое лицо, и он этому рад.

Пахнет осенью, перегноем, грибами, влажным мхом. Под ногой хрустнула ветка. Косуля на полянке насторожилась, подняла голову, но не убежала. Он напевает какую-то мелодию, сначала вполголоса, потом все громче и громче.

Он поет.

Поет? Да, он поет. Песня звучит именно так, как он себе и представлял, она из какой-то партитуры, что он когда-то играл на органе; то есть внутренняя музыка, оказывается, ничем не отличается от той, которую мы слышим. Слова поначалу застревают в гортани, как будто удивляясь своему появлению на свет, но в конце концов он говорит громко и внятно, обращаясь к самому себе:

– Я Эркюль, – говорит он. – Эркюль Барфусс. Я когда-то был глухонемым карликом, уродом, но теперь я вырос и научился говорить, я самый обычный человек, не красавец и не урод, я такой же, как все. Кто-то позаботился наконец, чтобы я достиг задуманных размеров.

Земля стала суше, появился песок. Тропинка змеится вдоль низкорослых сосен, его окружают звуки, звуки леса – тихое похрустывание, поскрипывание, глухой стук падающих то и дело шишек, птичье пенье… Он даже представить себе не мог, что в мире так много разных звуков, что нечто невидимое и неосязаемое – звуки – может настолько заполнять бытие. Он вдруг чувствует явственный запах соленой воды и водорослей, вот тропинка повернула на запад, он подымается на холм – и ему открывается море, почти неподвижное, сверкающее под солнцем море.

Ленивые волны лижут берег. Море, куда ни посмотри. Он понимает, что он на острове.

В отдалении на песчаной дюне сидит девушка. Он зовет ее по имени, но она не слышит. Он снова смотрит на свои красивые мужские руки, сухожилия у запястья, суставы пальцев… да, точно, все на месте… ногти, скорее серые, чем розовые, черви вен на кисти…

Теперь она увидела его и машет ему, чтобы он подошел. Он спускается по песчаному холму, но почему-то не приближается к ней, ее словно отодвигают от него.

Комар укусил его в спину. Он дернулся, потому что комар выбрал именно то место, которое он не мог достать ногами. Блохи всегда кусали его именно в это место, и зуд между уродливыми лопатками был особенно невыносим, потому что у него не было возможности почесаться… И тут он вспоминает: у него же есть руки! Он проводит ногтями по спине. Растительность исчезла, как и углубления, и каменистые наросты. Он начинает снова говорить – просто от радости. На память приходит изречение французского философа, услышанное им когда-то от Барнабю Вильсона: «Счастье – сон, страдание – реальность». Философ был неправ!

– Все как раз наоборот, – добавляет он вслух своим высоким, гортанным… нет, напротив, глубоким и мягким баритоном, напоминающим средний регистр органа. – Я, разумеется, сплю, но когда я проснусь, Генриетта будет рядом, и в действительности я еще более счастлив, чем во сне.

Он мчится вниз по песчаному холму, это уже последняя дюна, дальше – море. Он спотыкается обо что-то – конечно же, это она, сухопутная черепаха с инкрустированными в панцирь драгоценными камнями. Она кивает ему своей сморщенной старческой головкой; он понимает, что она что-то хочет ему сказать, но доисторические мысли ее настолько тягучи и архаичны, что он просто не может перевести их на человеческий язык, к тому же ему некогда – его ждет девушка.

На ней маска, разглядел он только теперь, его собственная шелковая маска. «Генриетта!» – зовет он, но она не отвечает, и он понимает вдруг, что она глуха, что она приняла на себя его глухоту, его уродство, его маску, что она принесла эту нечеловеческую, непостижимую жертву на алтарь их любви… И он снимает с нее маску, чтобы вновь обменяться с ней судьбой – и видит, что она по-прежнему прекрасна, так же прекрасна, как и в следующее мгновение, когда он открывает глаза…

Она лежит рядом с ним в его спальне во дворце фон Бюлова. Комната залита молочно-белым сиянием полной луны. Никто не спит так красиво, как Генриетта, думает он, она спит, как танцовщица из храма, как жрица Астарты, с рукой на лбу и сложенными для поцелуя губами.

Когда она пришла?

Сразу после полуночи! Она с кошачьей грацией проскользнула в спальню и легла рядом с тобой, она вдвое выше тебя, вдвое тяжелее, в тысячу раз красивее, но любовь… нет, любовь, как и молчание, как вечность, наконец, не поддается математическим действиям – ее нельзя умножать.

Ночь согревает дом, как наседка; спят все, кроме черепах – они с бесконечным миролюбием ползают по полу на первом этаже. Генриетта тихо застонала во сне, и он пальцами ноги убрал упавший на ее лицо непокорный локон и заложил его за ухо. И она улыбнулась своим ангельским сновидениям, и он тоже был там, странно, он мог, чуточку напрягшись, следовать перипетиям ее сна, и, к его удивлению, ее сон в точности повторял его собственный. И она тоже на этом неизвестном острове, и на ней маска, хотя в ее сне все, как обычно, она слышит и говорит, как всегда. Эркюль, думает она во сне, Эркюль, зачем ты надел на меня маску?

И он сидит в ночи, не отвечая, поглощенный своим несказанным счастьем, он разбирает его на мелкие кусочки, раскладывает на перине и любуется ими, потом вновь собирает все, как было, или по-иному, создает новый, не менее совершенный рисунок; счастье, о котором он не мог и мечтать, счастье, превзошедшее многократно самые его неправдоподобные фантазии.

Но он не в силах больше лежать: странная тревога, ставшая его верным спутником за последние несколько недель, буквально подбрасывает его с постели. Подбрасывает… ему надо сначала несколько раз покачаться на спине, с каждым разом все быстрее, пока он не наберет достаточно энергии, чтобы повернуться на живот. Он, извиваясь, добирается до края кровати и сползает на пол, стараясь достать его ногами – кровать слишком высока для его роста.

Комнату пересекает лунная дорожка, паутина бледных лучей повисает у него на плечах, как невесомая мантия. Он садится за маленькую парту у окна – детская парта с подножкой вместо стула. Он открывает ящик и осторожно достает пальцами ног четвертушку бумаги и кладет ее на парту. Открывает крышку чернильницы, зажимает перо между первым и вторым пальцами ноги, окунает его в чернила, пахнущие розовым маслом, аккуратно снимает промокательной бумагой повисшую каплю и начинает писать.

«Я, Эркюль Барфусс, – пишет он, – стою на пороге новой жизни…»

Он с такой силой вывел первую букву, что образовалась клякса: неважно, думает он, и продолжает – он пишет, что он новорожденный, что он родился одновременно со своей дочерью, нет, поправляется он, на год раньше, когда он нашел Генриетту, именно тогда, в тот незабываемый миг. Он добавляет что-то о том, что все годы его страданий – ничто по сравнению с одной секундой его счастья с любимой, о билетах в Америку – отъезд намечен через неделю, об их планах, о тайно упакованных чемоданах, отложенных понемногу деньгах… Шарлотту, их дочь, они возьмут с собой. Все продумано до мелочи, они уже договорились с кучером, тот доставит их в Гамбург-Альтону, в их планы посвящена только одна камеристка, косоглазая Лизавета, она не задает вопросов, так что барон ничего не подозревает.