Текст книги "Полночные размышления семейного терапевта"

Автор книги: Карл Витакер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Карл Витакер
Полночные размышления семейного терапевта
Carl Whitaker
Midnight Musings Of A Family Therapist

В ПОЛУНОЧНОМ МЕРЦАНЬЕ СМЫСЛОВ ТАЙНЫХ

Философ (запальчиво): Ну, и какая разница между психотерапией и проституцией?

Психотерапевт (ядовито): Их цена с годами падает, а наша – растет.

Эту книгу стоит прочесть всем, кто связал или собирается связать свою жизнь с одной из «помогающих» профессий – не обязательно с семейной терапией. Разумеется, она и для тех, кто «просто интересуется» психотерапией и психологией. И, безусловно – для всех, кого озадачивает (пугает, завораживает, разочаровывает и т. д.) семья как явление или проблема. Каждый из этих возможных читательских кругов шире предыдущего, и каждый читатель окажется в собственном лабиринте смыслов, в своем «магнитном поле», излучаемом книгой.

Об эксцентричности, прижизненной и посмертной славе и шокирующих метафорах Карла Витакера на этот раз – ни слова. Подробный разбор его практической работы читатель найдет в изданных нами «Танцах с семьей».[1]1
  К. Витакер, В. Бамберри. Танцы с семьей: Семейная терапия: символический подход, основанный на личностном опыте. М.: Независимая фирма «Класс», 1996


[Закрыть]

Жанр этой книги иной, и его вполне отражает название. «Midnight musings» – это, конечно, не вполне «полночные размышления», и тут уж решительно ничего не поделаешь. В круге дополнительных значений того, что мы вынуждены были – правильно, но неполно – назвать «размышлениями», и «поэтическая задумчивость», и «рассеянное бормотание», и «желание выяснить, узнать», и «химеры, бредни, пустые мечты». По соседству с кажущимися нейтральными и академическими «размышлениями» – музы (muses), по соседству же – невнятное, а то и просто безумное приговаривание под нос неведомо чего. Последним Витакер-терапевт искусно владел как рабочим приемом, о чем рассказывает в книге.

В сущности, вся она так же «мерцает» значениями, как и название. Автор не объясняет своих парадоксов, запросто смешивает буквальные и метафорические значения и вообще как бы снял с себя ответственность за то, что и кем будет понято: к чему готовы, то и поймут.

И тут скрыта одна из очень важных для него мыслей, которая по-разному проводится во многих разделах: семья (читай – реальность) сильнее психотерапии, опыт важнее обучения, и так оно и должно быть. Объяснять невозможно и не нужно, но можно рассказывать.

Получается, что разные читатели – в зависимости от своих интересов, теоретической ориентации, подготовки и просто склада ума – будут читать одинаковые слова, но разные книги – потому что «послания» к ним различны. (До какой-то степени это относится к любому тексту, просто Витакер пользуется этим механизмом намеренно.)

Он вообще многое делает не просто так – например, «раскрывает карты» и становится внятным и почти методичным в самом конце книги, сначала как следует поиграв с читателем-профессионалом. Не верьте маске чудаковатого дедули, расвспоминавшегося от бессонницы! Ищите двойное дно, тройной смысл и неожиданную иронию в самых неподходящих местах. Он все равно вас проведет, но удовольствия получите куда больше.

Впрочем, есть в этой сложной книге и совсем простые мысли (например, что психотерапия – это просто такая работа: не образ жизни, не «призвание» и, возможно, даже не диагноз). Как и любой работой, ею можно заниматься много лет (в случае автора – всю жизнь): меняться, совершать свои маленькие открытия, вызывать интерес коллег и быть отвергнутым или забытым, уважать (и даже иногда любить) тех, кто думает иначе. Владеть «техниками», но никогда не полагаться на них. Удивляться новым поворотам собственной судьбы. Не «сгореть». Разделять работу и просто жизнь и помнить, что важнее. Прожить каждый свой возраст, вырастить детей, выучить Бог знает сколько учеников – и не только не потерять интереса к шестой за день обычной семье на приеме, а даже, пожалуй, наоборот. «И быть живым, живым и только – до конца…»

Екатерина Михайлова

Посвящается Мюриэл и нашим шестерым детям – Нэнси, Элейн, Брюсу, Аните, Лайн и Холли. Всей нашей столь теплой и тесной команде.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сейчас четыре часа утра, я не сплю, размышляя. В состояние моего транса входит, как сон, цельный образ, вбирающий и слова, и видения. Образ, с необычайной ясностью вот уже пятьдесят лет моего обитания в психологическом мире представляющий людей, которым плохо. И я бегло записываю. Потом, при свете дня, мои мысли растут и развиваются.

Так это происходит у меня. Размышления вбирают в себя сорокалетний опыт, годы, в течение которых я учился помогать страдающим людям измениться, годы обучения этому других – бесконечного числа медиков, психиатров, психологов и социальных работников. Ночные размышления забавляют меня последние десять лет – с тех пор, как вышел на пенсию. Надеюсь, что-то вдохновит и вас.

Эта книга не о том, что должен делать психотерапевт, даже, думаю, не о том, что я делал как психотерапевт. Скорее всего, она о том, как я учился это делать – по моим собственным представлениям. Дело в том, что я настолько подозрительно отношусь к самому себе, что не доверяю и собственным мыслям. Может быть, все эти размышления – всего лишь миф моего жизненного пути.

Я думаю, не стоит глотать эту книгу целиком. Лучше отнеситесь к ней как к предложенным закускам: попробуйте, но не ешьте того, что вам не приглянулось.

«Предисловие» написано в четыре часа утра накануне важной для меня годовщины: ровно пятьдесят лет назад в этот день я сидел в больнице у кровати отца и присутствовал при его последнем вздохе. Как эта жизнь случилась со мной? Как сделать, чтобы случилось еще больше? Пусть все больше и больше случается с вами.

Благодаря опыту семейной терапии у меня появилась способность мгновенно превращаться в пациента. Это двустороннее измененное состояние сознания – свобода становиться в большей мере самим собой с помощью другого. Мюриэл – цельная, сверхъестественно чуткая, с резонансом всей личности и способностью быть близкой – явилась моделью моей роли. Вместе мы произвели на свет за пятнадцать лет шестерых сорванцов. Они и сейчас придают вкус всей нашей жизни.

Все написанное в этой книге содержит эхо голосов Тома Мелона, Джона Воркентина, Дика Филдера, Милтона Миллера, Дэвида Кейта и бесчисленных учеников, коллег и членов семей, которые лишали меня покоя или становились бесконечно близкими на день, на неделю, на год. Они создают эхо. Мне принадлежат лишь слова.

Маргарет Райен взяла гору писанины, навела в ней порядок, отредактировала ее, и получился текст, который вы читаете. Она помогла мне не растекаться мыслями, не повторяться, и при этом не исказила ничего, что я хотел сказать. Вам повезло, что именно она совершила эту работу. А за нами обоими возвышается призрак Сьюзен Барроус.

1. РОСТ ЛИЧНОСТИ И ПОИСК ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ РОЛИ: СТИЛЬ ВИТАКЕРА

Картинки из автобиографии

Год тысяча девятьсот тридцать шестой был хорошим временем для врачей. Экономическая депрессия закончилась, начиналась война, всюду требовались врачи. Но учеба в медицинском институте в Сиракузах так же плохо подготовила меня к стажировке и интернатуре в адской кухне Нью-Йорка, как жизнь на ферме на севере штата Нью-Йорк – к учебе в Сиракузах. Сейчас я понимаю, что переезд моей семьи с фермы в город, когда я был старшеклассником, – очень смелый шаг моих родителей. Мой отец, окончивший сельскохозяйственный колледж, мог провести провода на ферме и заменить керосиновые лампы электричеством. Но переезд в большой город ради меня, чтобы я мог получить высшее образование, – сегодня это кажется мне переходом на качественно новый уровень. И, быть может, моя тяга к приключениям родилась из этого прыжка в неизвестное, а смелость отца, в свою очередь, связана с переездом его отца с лесопилки у Витакерского водопада на большую молочную ферму около Сент-Лоренс. Я часто думаю, что было бы, если бы я готовился к жизни фермера, а не к изучению электротехники (уже в старших классах, в летнее время и по субботам я, подрабатывая, проводил электричество в старые дома, освещавшиеся газом).

Все в нашей жизни развалилось в 1932 году. Бизнес прогорел, и отец вернулся на ферму. А я поступил в медицинский институт, не зная, чем платить за обучение, страдая все эти шесть лет бесконеч-ными простудами. Любопытно, что эти простуды исчезли сразу, как только я закончил учебу.

Детство, прошедшее на отдаленной от других домов ферме около городка Реймондвиль в штате Нью-Йорк, не подготовило меня к городской жизни. На ферме не было ребят, с кем я мог бы играть – лишь груз бесконечной работы да глубокое религиозное давление со стороны матери, верившей, что можно попасть на Небо, только творя добрые дела. Сотня коров, полдюжины лошадей, дюжина свиней, сотня цыплят и пятьдесят овец требовали нашего внимания. Работа с четырех утра до десяти вечера. И постоянно перед нашими глазами – смерть и рождение. Было естественно в воскресное утро убивать цыплят себе на ужин, резать свиней на зиму и выращивать самим еду. Смерть сопровождала все мое детство, а алкоголизм работы был не чертой характера, но насущной необходимостью мира, в котором мы жили. (Этот суровый опыт детства оказался хорошей «школой жесткости», что пригодилось потом, при работе в больнице гетто Нью-Йорка). Мать одна управлялась с бывшим особняком, где было с десяток спален, а отец работал на 500 акрах земли с помощью лишь одного наемного рабочего. Каждый вкалывал как вол. Случались времена веселья, но редко, как исключения из нашей жизни. Мать и отец существовали в разных мирах: она вела хозяйство внутри жилища, а он занимался внешним миром. Они были так заняты весь день, что легко понять, почему я не видел ссор – для них просто не было времени! Но и особой нежности я не видел, хотя иногда мать приставала к отцу, и он при этом краснел, как двенадцатилетний.

В нашей семье существовала сильная система контроля, но большей частью мы обходились без слов. Воскресный день означал церковь, а не игру. Религиозные обряды были частью любой трапезы. И постоянный поток людей из околосемейной орбиты. Дочь одной из близких подруг мамы жила с нами несколько лет после смерти своей матери. Сирота из Бруклина приезжал жить у нас каждое лето. Женщина, больная астмой, которую я так и не научился называть по имени, около года жила с нами, не знаю, почему. Соседка, у которой муж умер от рака, пробыла у нас около шести месяцев, приходя в себя после потери. У нас было нечто вроде приюта для окрестных жителей. Сейчас мне это представляется своего рода психотерапией, а тогда было чем-то в порядке вещей.

Непрофессиональные психотерапевты моего детства

Возможно, первым моим непрофессиональным психотерапевтом был щенок, появившийся, когда мне было два или три года. Он стал воплощением моей безопасности, посредником между грудью моей матери, ее личностью и мной самим. Вскоре появился мой младший братик, затем – старший мальчик-сосед, за которым я шел по дороге в школу. Потом произошел негативный перенос на группу одноклассников, из которой я чувствовал себя исключенным. Вслед за этими «агентами изменения» быстро появляются другие: моя фантазия о Боге как о приемном родителе, отец моего отца – старик, который с удовольствием учил меня играть в шашки, и мать отца, которой я был нужен для мелких поручений, а она платила мне за это нежностью и теплом. И, как это бывает почти у каждого человека, осуществился мой негативный перенос на мать, и пришлось использовать отца, чтобы выйти из индуцированного ею гипноза, – вот простой пример непрофессиональной помощи для изменения.

Странным образом и сама ферма оказалась психотерапевтом: почва матери-природы – всегда питающая, успокаивающая, безопасная. От фермы мой перенос (эмоциональный вклад) перемещался к приемному сыну соседа, затем становился негативным переносом на учителя физкультуры, который издевался над моей физической неловкостью.

Оглядываясь на прошлое, я нахожу и семена подростковой шизофрении: моменты, когда я охочусь вдвоем с собакой, гарпуном ловлю рыбу в одиночестве, взрывами прокладываю канавы на поле, зарываюсь в стог сена, гоняю целый день на тракторе, не видя ни одного человека. Все эти детские переживания наполнены одиночеством, они приготовили меня к еще большему одиночеству жизни в городе. Четыре года в старших классах я провел, большею частью замкнувшись в своем собственном мире. Иногда я находил друга, но отношения наши были обычно фрагментарными. Я жил в какой-то немой пустоте, похожей на кататонию. Помню, однажды я шел по улице из школы и увидел идущего навстречу одноклассника. Я постарался, встретившись, хотя бы улыбнуться, но не посмел поздороваться.

Продолжая учебу в колледже, я сознательно решил вырваться из этого мучительного одиночества. И подобное решение тоже стоит в ряду прыжков на качественно новый уровень – таких как наш переезд в город, например. Будучи старшекурсником, я выбрал одного парня, выдающегося своим интеллектом, и другого, самого социально уважаемого, и создал союз, который просуществовал до окончания учебы в колледже (пока я не стал студентом-медиком). Я как будто создал команду ко-терапевтов, чтобы вырваться из своего одиночества. Учась в школе и в колледже, я жил с родными, но в день моего поступления в медицинский в Сиракузах они вернулись на ферму. Я оказался один, предоставленный самому себе. Я мыл посуду, чтобы оплатить жилье и еду, и совсем не знал, чем платить за учебу. И, как мне виделось сквозь дымку тревоги, начинал учиться медицине среди совершенно чужих людей.

После медицинского института: поворотная точка

В те дни не существовало ясного отличия между интернатурой и стажировкой. По окончании института мы два-три года продолжали обучение, и при этом приходилось работать в самых разных местах. Одним из самых противных мест был отель на Шестой Авеню. Он вы-глядел, как обычный бордель: пышная обстановка, служащие-мужчины в модной форме, женщины в нижнем белье, блуждающие из комнаты в комнату. Мэри вызвала меня по поводу боли в животе – у нее была какая-то инфекция. К моему удивлению, она воскликнула: «Привет, Карл», – как только я положил шляпу на стол, опасаясь, как бы туда не напрыгали блохи.

Оказалось, я осматривал ее в больнице шесть недель назад, где она трое суток лечилась от острой гонореи. Она попросила меня поговорить и с ее мужем. Это было для меня тогда внове – возможно, моим самым первым психиатрическим интервью. Они беспокоились о своих сексуальных взаимоотношениях, а я, лишь год назад окончивший учебу и только приступивший к акушерству и гинекологии, не был достаточно зрелым и сознательным, так что мне оставалось сидеть и, открыв рот, слушать, как они говорили о сексе. Это засело в моей памяти и посейчас, поскольку на следующее утро я прочитал на первой странице газеты страшную новость, что ее муж убит в гангстерской разборке.

Когда мы забрали Мэри в больницу и договорились с шофером вернуться за хозяйкой заведения, умиравшей от цирроза печени, мне казалось, что я никогда не брошу акушерство и гинекологию. Проведя три сотни крупных операций, около года занимаясь «зелеными девочками» (так называли девушек-подростков, зараженных венерическими заболеваниями), я считал себя неплохим хирургом. Я готовился провести остаток жизни в небольшом городке, принимая роды, возможно, работая также и общепрактикующим врачом, хотя хорошо представлял себе сложности этой специальности. До открытия антибиотиков лечение женской гонореи иногда занимало несколько месяцев больничного режима. «Зеленых девочек» помещали в большую палату на верхнем этаже госпиталя на Ист-Ривер. Моей задачей было гасить у них излишнее возбуждение, способствующее обострению болезни. Череда операций и послеоперативное лечение напоминали ферму: тяжелая работа с утра и до позднего вечера. С другой стороны, я, деревенский парень из благочестивой семьи, дошел до того, что занимаюсь бродвейскими девками, желающими, чтобы их оперировали только у нас, поскольку мы делали особый разрез ниже линии лобковых волос, благодаря чему, вернувшись на сцену, они могли не бояться, что их осмеют, увидев послеоперационные швы. Джеймс Ричи, мой начальник, появлялся в семь утра, в пижаме и халате. Он был нашим кумиром. Он мог всю ночь писать «Генеалогию гинекологии», а днем наблюдать за нашими операциями. Я помню шок, пережитый в первый день.

Он сказал: «Встань с другой стороны. Ты будешь не ассистировать мне, ты сам будешь делать операцию».

Я ответил: «Не могу, боюсь, да и не умею».

«Все нормально, – успокоил он. – Я встану на эту скамеечку сзади тебя и буду наблюдать через твое плечо. Я позабочусь о каждом твоем движении». Это был великий учитель, который научил меня многому в понимании людей. Фактически он, быть может, один из первых моих психотерапевтов!

А другой важнейший опыт связан с неудачной плановой операцией. Одна из 50 женщин, которых мы трижды в неделю видели в клинике, страдала от неподдающейся лечению хронической боли. Уже пять-шесть лет каждый менструальный период превращался для нее в ад. Ее знала вся клиника, и ничто не могло ей помочь. В конце концов шеф решил удалить у нее матку, чтобы остановить боль.

Это была моя работа – обычная операция. Я никогда не встречал ее мужа или детей, только ее тело и ее боль. Операция успешно закончилась через полчаса или вроде того. Врач-интерн накладывал швы; анестезиолог, как обычно, снял пакет с эфиром с аппарата, чтобы омыть легкие пациентки кислородом. Внезапно машина взорвалась! Кошмар! У пациентки изо рта потекла кровь, а через четыре часа она скончалась. Никто не знал, почему, откуда взялась электрическая искра, но женщина была мертва. И я подозреваю, что ее смерть унесла мое желание продолжать по окончании стажировки специализацию в этой области медицины.

Тогда я решил один год поучиться в психиатрической больнице и уже никогда больше не возвращался к акушерству и гинекологии.

Начало психиатрической карьеры

Дни, проведенные в психиатрическом госпитале в Сиракузах – 3 палаты, 60 коек и три сотрудника, отвечающие за лечение пациентов, которых можно вернуть домой, – были днями знакомства с городом. Я с удовольствием работал в клинике нейросифилиса. В те дни лечили только трипарсимидом (если не считать метода искусственного повышения температуры), и лечению всегда угрожали такие последствия, как слепота и желтуха. Сначала я смотрел на психически больных людей как на курьез. Часто я вспоминаю алкоголика, который рассказывал: «На постели сидел большой белый медведь, и, хотя я и знал, что он ненастоящий, пришлось звать сестру, потому что он был совсем как настоящий». Или шизофреника, утверждавшего, что «они» стреляют в него из автомата через лампочку. Мое материнское поведение заставило разбить лампочку, что его отнюдь не успокоило. Реальность не имела отношения к мыслям и переживаниям человека, в которого стреляют.

Узнав больше о психозах и ярких внутренних переживаниях, я быстро утратил интерес к механическому ремеслу под названием «хирургия». Один пациент, что-то бормотавший про себя, объяснил мне, что голоса говорят ему ужасные вещи и велят переспать со своей матерью. «Это очень мучительно», – сказал я, но он не согласился: «Они уже много лет это говорят, я перестал обращать внимание». Одна сестра грозилась дать сильного пинка пациенту, а тот выглядел таким грустным и депрессивным, что я думал, она издевается над беднягой. Через две недели я узнал, что пациент не хочет покидать палату, потому что та сестра была единственным человеком, кого он любил.

Такие события заставляли меня размышлять о людях и, разумеется, о себе самом. Один психотик, утверждавший, что хочет прикончить меня, внезапно превратился в трехлетнего ребенка, лишь только я авторитарно приказал ему возвратиться в палату. Я был изумлен больше, чем он. Однажды я встретил восьмидесятилетнего человека, которого доставили к нам из-за того, что он соблазнил восьмилетнюю девочку. Я морально негодовал, но, увидев девочку, понял, что она вы-глядела как опытная актриса, прямо из Голливуда. Это ломало мои фантазии о жизни и людях. Девочка научилась себя вести как молодая соблазнительница, хотя и была совсем ребенком. Жизнь на ферме не подготовила меня к таким сложным переплетениям.

И мои воспоминания о гетто в Манхеттене, то, что я уже забыл, внезапно оживают в ярких красках. Дикий зов – агония и восторг шизофрении и всего мира сумасшествия, распирающего меня изнутри, – требовали перехода на иной уровень. Меня стал занимать вопрос, почему эти люди стали психотиками, и тогда я решил пойти в детскую психиатрию – предупреждать психозы. Я также начал учиться на психологическом отделении Сиракузского университета. К сожалению, обучение механической сортировке людей на основе психиатрического диагноза – этого в больницу, того из больницы – давало небольшую возможность узнать о сумасшедших людях. Но я, по крайней мере, не пропитался этими полумертвыми идеями.

Мне надлежало проходить интернатуру по детской психиатрии в Луисвилле в штате Кентукки. А до этого мы жили в Кенандайгва (около Рочестера), где в прекрасном английском особняке расположилась частная психиатрическая лечебница гуманистического толка. Мы прожили там с женой вместе с десятью пациентами семь месяцев в доме, где двери не запирались; мы все вместе играли в бридж и вместе ели. И одновременно я открыл не знакомую мне прежде благородную доброту. Забота и сердечность старого приюта глубоко трогали меня. Его содержала пожилая пара, люди теплые и чувствительные. Один пациент, страдающий манией, который раньше занимался научными исследованиями на местном химическом заводе и сошел с ума, когда его назначили начальником огромного отдела, был живой энциклопедией по любому вопросу, какой только можно себе представить. Пожилая женщина, последние пятнадцать лет сидевшая наверху в кресле, обитом голубым вельветом, радовала нас, когда включалась в болтовню. А человек, погруженный в сильную депрессию, не встающий с постели и не произносящий ни слова, оказался великолепным игроком в пинг-понг. Правда, когда игра в пинг-понг кончалась, он возвращался на свою кровать.

Луисвилль и мир детской психиатрии оказались совершенно новой территорией и, конечно, еще одним пороговым переживанием. На магию шизофрении – этот мир Алисы в стане чудес, когда час за часом, иногда всю ночь, ты проводишь с пациентом, зачарованным своими галлюцинациями и бредом и зачаровывающим тебя, – наложился мир игровой терапии, когда я проводил месяц за месяцем на полу среди маленьких детей, наблюдая, как они рассказывают о своей семье с помощью игрушек. Открытие для себя Мелани Кляйн и ее теории детской сексуальности напоминало по глубине и силе открытие мира психотика.

В группе, обучающейся детской психиатрии в Луисвилле, я чувствовал себя как в новой семье. Когда мы с Мюриэл приехали сюда в 1940 году, накануне рождения нашего первого ребенка, нас познакомили с культурой американского Юга. Бесконечная череда вечеринок и виски учили уходить из мира слов и регрессировать к реальной жизни. Начало интернатуры по детской психиатрии и рождение первого ребенка счастливо совпали по времени: наверное, мне было нужно и то, и другое, чтобы осмелиться стать более человечным. Сюда же добавилась возможность учить студентов-медиков и сделать одно открытие: как они быстро теряют свою человечность, лишь только начиная изучать медицину. Я еще помню свой обет, что, с Божьей помощью, никогда не буду связываться со студентами-медиками. Четыре года спустя я нарушил этот обет и на десять лет стал преподавателем, потом опять дал себе зарок на следующие десять лет, а потом все повторилось снова!

В 1940 году главным современным терапевтическим подходом в клинике детской психиатрии было теплое слушание. Мне повезло, что среди персонала находился пожилой социальный работник, которого анализировал Отто Ранк. Поэтому я сразу познакомился с психотерапией в редакции, ориентированной на процесс, поскольку Ранк был первым человеком, понявшим и обратившим внимание других на значимость самого процесса терапии, а не только ее содержания. Меня все больше и больше занимал вопрос, что же производит изменение.

Вот мальчик восьми лет, который совсем перестал говорить после перенесенного в два года коклюша. В течение шести месяцев я встречался с ним раз в неделю, в то время как социальный работник общался с его мамой этажом выше. Мальчик не сказал мне ни слова, но мы играли с ним в футбол во дворе, и он слушал, как я говорю о нем. В конце концов я сдался и решил, что ничем не могу помочь. Мальчик и его мать были расстроены. Я задумывался, не бросить ли психотерапию, и вдруг через три недели получил по телефону известие, что мальчик заговорил!

Другой мальчик, десяти лет, тоже преподал мне важный урок. Когда он впервые появился, озлобленный и сопротивляющийся, то остановился в дверях, глядя куда-то в пространство. Я сказал: «Я доктор, который лечит чувства. Раз тебя привели ко мне, вероятно, у тебя что-то не так с чувствами». Мальчик молчал. Мое происхождение из молчаливого мира Новой Англии помогло мне: я сел и в размышлениях провел остаток часа. Потом сказал ему, что время кончилось, и тот ушел. В следующий раз я поздоровался, и мы просто сидели, или он стоял, а я сидел. Так продолжалось десять недель. После второй недели я перестал и здороваться, просто открывал дверь, чтобы впустить его или выпустить.

А потом из школы позвонила учительница:

– Это вы лечите Джо Зилха?

– Да, – ответил я.

– Я звоню, чтобы рассказать, как он изменился к лучшему. Джо больше не поджигает занавески, не бьет других детей, учится, не показывает мне язык. Как вы этого добились?

Я ей не ответил. Это осталось профессиональной тайной, поскольку я и сам не знал, как сделал это.

Здесь, в клинике, я впервые начал задумываться о том, как же это происходит. Второе полугодие я провел за тщательным изучением своих записей о работе первых шести месяцев; писал, что буду делать в другой раз, что должен был сделать и чего не должен. И понял, что думать о психотерапии почти так же увлекательно, как заниматься терапией. После изучения детской психиатрии мы начали работать в соседней школе для малолетних преступников в Ормсбай Вилидж. Здесь 25 социальных работников занимались с 2600 детьми, направляя некоторых из них ко мне. Я также мог принимать частных пациентов. Одной из первых моих пациенток была четырехлетняя дочь молодого врача. Не имея никакого понятия о ее семье, я занимался один час с девочкой, здороваясь с ее мамой в начале часа и прощаясь с нею в конце, не общался с отцом, да, на самом деле, и с матерью тоже. Я не пытался даже собрать историю проблемы, поскольку это входило в задачи социального работника. Позже мне позвонил отец девочки и сказал, что мое лечение помогло. Изменилась дочка, изменилась жена, да и он сам чувствует себя лучше. Я, конечно, решил, что открыл секрет психотерапии. С тех пор я открыл их еще с дюжину, но каждый раз, как только я их открывал, они растворялись в воздухе.

За три года работы с трудными подростками и отчасти – преподавания в медицинском институте я начал открывать, что такое жесткость. Нежность была мне свойственна, а вот к жесткому обращению с людьми прийти было непросто. Правда, я умел быть жестким с животными на ферме. К счастью, рождение второй дочери дало мне тепло и близость, необходимые для того, чтобы прощать себя, когда приходилось быть слишком профессиональным или твердым в работе с подростками.

Все очевиднее становилось, что студентов-медиков можно поделить на тех, кто не умеет быть нежными, и тех, кто не умеет быть жесткими. Трудно помочь и тем, и другим найти доступ к недостающему качеству. Не понимая в то время, как это связано с моими собственными фантазиями, я открыл радость в работе с преступниками. Их мощь! Мне приходит в голову образ: кадиллак с испорченным рулем. Много силы и мало контроля. (По контрасту, невротиков, которых мы встречали в клинике, можно было сравнить со стареньким фордом, который еле тащится на своих двух цилиндрах.) Оглядываясь на прошлое, я думаю о том, сколько этих подростков угоняло машины просто ради того, чтобы, вернувшись, рассказать об этом мне. У меня никогда не хватало отваги поступить таким образом, и я уверен, что мой энтузиазм по поводу их приключений заставлял ребят снова повторять то же самое для папы с его вытесненным желанием преступить закон, еще до своего первого попадания в наше заведение.