Текст книги "Культура бескультурных народов"

Автор книги: Карл Вейлэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Цель всего приспособления – простое удлинение человеческой руки; надо удлинить этот рычаг, чтобы таким образом сообщить бросаемому копью большую начальную скорость, а вместе с тем и большую силу удара. Это и достигается в полной мере. И как остроумно (можно, пожалуй, даже сказать – гениально) устроил свой метательный прибор жалкий эскимос, вызывающий презрительное сострадание у надменных белых! Потребовалась бы большая часть имеющегося в моем распоряжении и без того скудного места, чтобы описать различные конструкции этого приспособления; поэтому удовольствуемся лишь изображением основных типов метательной дощечки (рис. 6). Впрочем, теперь во всяком хорошо обставленном этнографическом музее можно найти вполне снаряженный эскимосский каяк. Весьма наглядно описаны эти методы у Нансена в упомянутой выше «Жизни эскимосов»; наконец, мой ученик и коллега, д-р Фриц Краузе, посвятил этому предмету многочисленные изображения в 15-м томе «Internationales Archiv für Etnographie». («Международный Архив Этнографии») за 1902 год; поэтому, кто интересуется этой главой народоведения, может превосходно ознакомиться с ней по обширным литературным источникам.

Краузе в упомянутой работе установил, что метательный прибор в какой-либо форме обладает не менее, чем четырьмя обширными областями распространения; кроме гренландских и северо-американских эскимосов, метательная доска встречается также у некоторых народностей северо-восточной Азии; в Новом Свете она встречается в отдельных местностях Центральной Америки, в северо-западной части Южной Америки, у перуанцев и на широких равнинах бассейна Амазонки. Третьей областью является Австралия и некоторые части Полинезии и Меланезии. Наконец, метательную дощечку можно обнаружить также и в родной нам части света – Европе, но не для нынешнего времени, а для той эпохи, когда северный олень, распространенный ныне лишь на крайнем севере, бродил большими стадами на равнинах Франции, – т. е. в эпоху, когда последний великий ледниковый покров начал медленно уступать место более теплому климату. Эту эпоху мы смело можем отнести за несколько десятков тысячелетий до нашего времени.

Цель этого снаряда всюду и во все времена была та же, что и у нынешних эскимосов; с помощью его хотели и теперь хотят повысить силу удара копья. Этой единой цели, однако, не соответствует однообразие формы. Хотя повсюду сохранилась основная форма палки или доски, зато в остальном отдельные народы, повидимому, давали неограниченную свободу своей фантазии. В одной лишь Австралии профессор фон Лушан различает не менее дюжины различных типов этого орудия – то палкообразных, то широких досок, которые поэтому кажутся нам совершенно нецелесообразными, так как должны оказывать воздуху очень большое сопротивление. В Южной Америке – это изящные палочки, едва в палец толщиною; наконец, в Новой Гвинее мы встречаем бамбуковые древка с ручкой, искусно вырезанной в виде животного. В действительности же виновником и первопричиной этого разнообразия форм является не человеческая фантазия, а воздействие окружающей природы и среды; вполне естественно, что обитатель тропических областей, располагающий богатым растительным материалом, создает совершенно иные формы, чем житель арктических стран, могущий пользоваться лишь случайно прибитым к берегу волнами куском дерева. Тем не менее, в распространении этого орудия наблюдается одна общая черта, поскольку мы встречали его лишь у рас и народов, не достигших еще огромных культурных успехов в изготовлении и употреблении железа; у африканского негра, знакомого с этой техникой уже целые тысячелетия, тщетно искали до сих пор это орудие; в Азии его находили лишь там, где еще неизвестно употребление железа. И у нас, в Европе, употребление послеледниковой метательной дощечки точно так же должно было опуститься до уровня игрушки, как случилось это с луком много тысячелетий спустя: древние французы приобрели лучшее оружие, получив лук и стрелы.

Рис. 6. Метательные дощечки: а. Наннине (Зап. Австралия); b. Полуостров мыса Норка (Австралия); c, d. Северное побережье земли имп. Вильгельма; е. Аляска; f. Мексика; g. Зап. Гренландия и Лабрадор; h. Охота на моржа у гренландских эскимосов (по Нансену).

Таким образом, метательное орудие представляет собою прибор, который мы без колебаний можем отнести к детству человечества. В самом деле, чем было древнее население Франции в эпоху северного оленя, т. е. за пятнадцать, двадцать тысяч лет до нашего времени? Первобытными, беспорядочно бродившими ордами, пожиравшими добычу, убитую с помощью копьеметателя и копья тут же, где она свалилась. То же представляют и ныне mutatis mutandis народы, у которых мы еще находим копьеметатель. Там же, где за историческое время употребление метательной дощечки сократилось или даже совершенно исчезло, как в северной части Центральной Америки и в юго-западной части Северной Америки, – там обладатели этого орудия не слишком высоко поднялись над упомянутой первобытной ступенью культуры.

С отнесением метательного орудия к эпохе юности человечества задача объяснения его скачкообразного распространения нисколько не упрощается. Мы попадем, быть может, на более торную дорогу, если бросим беглый взгляд на другое, еще более своеобразное орудие, которое известно каждому и относительно которого, несмотря на это, господствуют самые превратные представления. Это бумеранг (рис. 7 и 8), знаменитое метательное оружие австралийцев, о котором все знают, что оно при метании возвращается к своему хозяину и господину.

Рис. 7. Австралийские бумеранги.

Рис. 8. Австралиец, мечущий бумеранг.

Но уже и самое название оружия ошибочно. Ни у одного австралийского племени оно не называется бумерангом; название это образовалось из слова woomera, – слова, означающего не что иное, как только что рассмотренный нами копьеметатель. То, что мы называем бумерангом, носит в Австралии совершенно различные наименования: parkan, wagno, knili, только не бумеранг; но что бы там ни было, это выражение для метательного оружия каким-то путем проникло в литературу и в народное сознание – основание, достаточное для того, чтобы не изменять существующего слова. Вторая поправка касается пресловутого возвращения оружия к мечущему. Казалось бы, само собой понятно, что это возможно лишь тогда, когда удар не попал в цель, – в противном случае, оружие вместе с добычей должно упасть на землю; а между тем это не так, и как часто приходится обращать внимание на этот пункт[6]6
  Впрочем, не все виды австралийского бумеранга обладают этим свойством. Оно встречается лишь у легких бумерангов, употребляемые для спорта и для охоты на мелкую дичь. Тяжелые боевые бумеранги, которыми австралийцы пользуются во время войны и охоты на крупную дичь, этим качеством не обладают. См. об этом 2-ю книжку Вейле «Элементы человеческой культуры», глава VII. (Прим. ред.).


[Закрыть]! Наконец, третий вопрос касается распространения бумеранга. Вообще говоря, область его распространения ограничивается Австралией; он считается характерным оружием этого материка и доказательством чрезвычайно продолжительной отрезанности его от всего остального мира. Последняя мысль вполне правильна, но зато ошибочно предположение, что распространение этого оружия ограничивается одной Австралией; оно часто встречается в разных местах Индостана, в Гуджерате, и далее на восток, где является специальным оружием разбойничьих каст Каллар и Маравар; в древней Ассирии оно было, если судить по рисункам на развалинах стен, обычным боевым вооружением и метательным снарядом на полях битв Египта и Нубии с глубокой древности до последних десятилетий XIX столетия (рис. 9).

Рис. 9. А. Египетские воины с возвращающейся палицей. В. Индийские возвращающиеся палицы. (По М. Иенсу).

Впрочем, эта метательная палица не была возвращающейся к метателю дубинкой, как австралийский бумеранг; она была лишь его прообразом, относительно которого позволительно сомневаться, чтобы он когда-либо возвращался к владельцу. Но эти орудия все, без исключения, имеют приблизительно такую же форму, как австралийский бумеранг; у них отсутствует лишь тот изгиб, который обусловливает действие австралийского бумеранга: правильно брошенный, он сначала круто поднимается вверх, чтобы с кульминационной точки своего пути возвратиться к метателю сложными, едва поддающимися анализу кривыми, и упасть почти рядом с ним. Правильный прием метания состоит в том, что оружие бросают вогнутой стороной вперед либо под известным углом к земле, либо же прямо по направлению к цели, – но таким образом, что вращательное винтовое движение с самого начала превосходит движение поступательное. В высшей степени интересно далее, что превосходный знаток оружия Макс Иенс настаивал на существовании такого возвращающегося оружия и в древней Европе; это была столь часто упоминаемая в старой литературе cateja, которой также приписывается свойство при промахе возвращаться обратно к метателю. За знакомство наших предков с таким метательным оружием говорит, по его мнению, и миф о молоте Вотана – мьельнире, который тоже возвращался к своему богу. Наконец, даже в Новом Свете есть нечто подобное бумерангу; у племени моки, в юго-западной части Соединенных Штатов, охотятся на мелкую дичь с метательным оружием, которое видом своим и траекторией полета напоминает оружие австралийцев.

Но если даже оставить в стороне два последних примера – бумеранг Нового Света и гипотетический старо-германский, – как объяснить нахождение этого своеобразного и наиболее странного из всех видов метательного оружия уже только в одной сравнительно небольшой и отграниченной от всего остального мира области между Австралией на юго-востоке и Месопотамией и Египтом на северо-западе? Можно без оговорок думать о заимствовании для области, охватывающей запад Азии и северо-восток Африки, – в особенности в виду других неоднократно обнаруженных взаимоотношений между древними культурными странами к северу от Персидского залива и в долине Нила. Можно также считать Гуджерат и Мадрас расположенными в пределах той же области. Но как понять связь между Южной Азией и Австралией? Если бы бумеранг встречался, или, по крайней мере, если бы были обнаружены его следы в большой островной полосе, идущей без перерывов от Индокитая к Австралии, то можно было бы и здесь считать заимствование доказанным. К сожалению, этого в действительности нет: между страной дравидов и Австралией зияет огромный пробел, и внутри него не обнаружено ни народа, ни племени, которые когда-либо пользовались возвращающимся метательным оружием. В праве ли мы в виду этого заключить, что бумеранг в разных местах является самостоятельным изобретением, так же, как и метательная дубинка американских моки? Но прежде чем мы успеем ответить на этот вопрос утвердительно, выдвигается на сцену старое возражение: почему же, в таком случае, распространение бумеранга ограничивается исключительно одной обособленной областью? Почему его нет у других народов, живущих при одинаковых или сходных естественных условиях? Почему, например, нет его у бушменов и готтентотов Южной Африки, у обитателей внетропической полосы Южной Америки?

Перед нами снова тщетная попытка приблизиться к решению задачи. Но таким путем мы не достигнем цели; для этого нужно глубже заглянуть в историю человечества и в историю самой земли. И как раз, по прихоти благосклонной судьбы, бумеранг и его распространение представляет весьма подходящий материал для применения и проверки рассматриваемого метода. Многие наблюдатели – вполне беспристрастные антропологи, свободные от предвзятых расовых теорий, – не раз единодушно доказывали физиономическое сходство и расово-анатомическую близость австралийцев к древнему доарийскому слою населения южной части Индостана – дравидам; другие, как Симон и Клаатч, подчеркивают даже весьма сильную расово-биологическую близость между австралийцами и нами, европейцами. В самом деле, рассматривая ряд хороших изображений австралийцев (рис. 10), трудно отказаться от впечатления поразительного сходства, несмотря на все громадные различия, между австралийцами и нами в культурном отношении.

Рис. 10. Австралиец из Квинслэнда.

Мы решаемся утверждать, что иное из этих жалких творений, могло бы, одетое в европейское платье, жить среди нас, никого не поражая своим обликом.

Само собой разумеется, что подобным утверждениям и указаниям придавали мало значения, пока человечество считалось весьма юным, не восходящим далее ледниковой эпохи. Как могли придти в соприкосновение обе группы – австралийцы и дравиды, – если в дилювиальный период распределение суши и очертания Индийского океана почти не изменялись? Теперь, однако, на основании новых данных в области сравнительной анатомии, антропологии и доисторической археологии, мы придерживаемся того взгляда, что род человеческий вовсе не так молод; следы его существования несомненно восходят к третичному периоду, предшествовавшему ледниковой эпохе. Более того, если следовать взгляду самых «передовых» из современных антропологов, как Клаатч-Шентезак и др., – то придется признать, что, по крайней мере, телесное развитие человека в существенных чертах было уже закончено во вторую половину третичного периода.

Можно различно относиться к последнему взгляду: разделять его или считать преждевременным, пока в отложениях третичного периода не найдено бесспорных доказательств; можно и совершенно отвергать его. Но во всяком случае, углубляясь в геологическое прошлое, мы приобретаем необходимую надежную основу, на которой этнография и антропология могут строить свои учения с полной уверенностью в успехе. Прежде всего это относится к антропологии.

III. Новые антропологические учения

Старое и новое разделение рас. Первобытная раса и ее изменяемость. Кожа и волосы, походка и глаз. Причины обособления. Единство человеческого рода и третичный период. Современная расовая картина.

Мы, взрослые люди нынешнего поколения, выросли с убеждением в простом существовании друг подле друга всех человеческих рас, У нас укоренилось старое Блюменбаховское подразделение человечества на пять рас: белую – кавказскую, желтую – монгольскую, черную – эфиопскую, красную – американскую и коричневую – малайскую.

Рис. 11. Монголка (по фотографии, принадлежащей Лейпцигскому музею народоведения).

Иногда принимались и другие подразделения. Но у наших учителей и у нас самих всегда было успокоительное сознание, что все эти группы и расы равноценны, так как они одинаково древни, каждая с ее особенностями. В то время никому и в голову не приходило, что это сосуществование рас представляет в действительности лишь конечное состояние, результат продолжительного развития, которое для каждой из отдельных рас могло иметь совершенно особый характер, могло быть более долгим или кратким, чем у других. При тогдашнем состоянии биологии это и неудивительно.

Современная антропология учит как раз обратному. Вместо прежнего простого сосуществования различных человеческих рас антропология учит последовательности во времени и развитии их; современная антропология, хотя и признает, как прежде, единство и однородность человечества, но считает его теперешний состав сложившимся из частей более или менее далеко отошедших от исходного пункта. Одни части очень резко обособились в определенных направлениях от общей для всех людей исходной формы, возникновение которой, по всем вероятиям, надо отодвинуть весьма далеко вглубь третичного периода; в то же время другие части сравнительно близко стоят к этой первичной форме. Одни, так сказать, пошли в рост, другие же остались на месте. Подобное явление само по себе не представляет ничего странного; его можно, пожалуй, сравнить с судьбой современных человеческих семейств, из которых одни в течение сравнительно короткого промежутка времени непрерывно развиваются телесно, духовно и экономически, тогда как другие, быть может, близко родственные, за то же время совершенно не успевают сколько-нибудь возвыситься над тяжелыми условиями жизни; одна семья пресмыкается на дне человеческого общества, другая поднимается на высшую его ступень. По отношению к чисто физическому развитию и его вариациям антропологи различают определенную амплитуду изменяемости, которая присуща еще теперь каждой расе. Разумеется, она все более суживается для каждой отдельной расы по мере того, как растет дифференциация человечества; следовательно, для исходной формы нашего вида она должна быть наибольшей. Иными словами, эта пока еще не поддающаяся точному определению первичная протораса обладала всеми телесными свойствами, которые мы теперь находим у отдельных рас сгруппированными в различные комплексы. По нашим ходячим методам различения, мы считаем различие в цвете кожи за существенный расовый признак: мы говорим о белой, желтой, черной расе, о краснокожих. Далее, мы подчеркиваем различия в характере волос, противопоставляя гладковолосых обитателей Восточной Азии и Америки курчавому негру и волнистоволосым европейцам. Для антропологов, однако, подобные признаки вовсе не так существенны; антрополог отметит скорее несравненно более определенные различия в анатомическом строении скелета или мягких частей тела. Так, японец, подобно негру, совершенно определенно отличается от европейца строением скелета ступни и всей ноги; обоим, кроме того, свойствен и совершенно иной характер походки. Известный монгольский глаз (рис. 12) также является следствием вполне определенного хода развития этой расы.

Рис. 12. А. Глаз монгола. В. Глаз европейца.

Когда мы говорим об особых разрезах глаз монгола, мы невольно думаем и о косом расположении глазных впадин. Но это неправильно; глазные впадины их расположены нисколько не иначе, чем наши собственные. И даже часть кожи над внутренним углом глаза, к расположению которой сводится кажущееся косое положение глаза, и веки сами по себе не отличаются от наших. Кажущееся косое расположение глаз обусловливается, в сущности, скорее уплощением переносья. Для него остается слишком много кожи; последняя вследствие этого складывается в особое образование, так называемую монгольскую складку, которая косо свешивается над внутренним углом глаза и тем вызывает впечатление более низкого его положения по сравнению с внешним углом. Даже и у европейских детей совсем не редки зачатки монгольской складки, но они исчезают по мере роста переносицы.

Откуда проистекает это различие и к каким причинам оно сводится – это пока ускользает от точного исследования. Окружающая естественная среда не может рассматриваться, как единственная причина; в противном случае племенная группа, занимающая такое громадное протяжение, как американская, не могла бы оставаться столь однородной, какой она является в действительности, несмотря на все различие в климатах – от полярного льда на севере, через жаркие тропики, до глетчеров Огненной Земли на юге. С большой вероятностью можно приписать весьма сильное влияние дарвиновскому половому подбору, который в связи с продолжительной изоляцией в замкнутом пространстве создал с течением времени отдельные обособленные типы. Наконец, Клаатч указывает еще на значение рода пищи и влияние ядов для распространения окраски человека. Существуют растительные яды, которые не вредят животным определенной окраски и в то же время опасны для всех других. В качестве довода Клаатч приводит цитированный. Дарвином пример, а именно, что в одном из округов Виргинии все свиньи – черного цвета. На вопрос о причинах этого колонисты объяснили, что главная пища животных – цветной корень Lachnanthes tinctoria, обладающий свойством окрашивать кости в красный цвет и вызывать отпадение копыт у всех свиней, кроме черных. Поэтому только черные свиньи и оставляются на заводе. Подобные факторы, полагает Клаатч, могли играть роль и при фиксации черной окраски кожи у людей.

Как ни увлекателен вопрос об истинных причинах различных замечательных особенностей, однако, для предмета нашего исследования гораздо существеннее тот факт, что даже самое сильное отклонение от исходной формы в пределах нынешних рас не препятствует ни одной из них сохранять определенные свойства упомянутой первичной расы. Большинство наших антропологов склонно рассматривать австралийца, как представителя нынешнего человечества, который ближе других стоит к первобытной форме; он сохраняет в строении своего скелета и мягких частей, в волосяном покрове тела, волосах головы и бороды больше первобытных черт, чем представитель какой-либо другой расы. И как должно поразить нас, белых, когда мы услышим от упомянутых ученых, что в отношении волосяного покрова мы стоим к австралийцу гораздо ближе, чем обе другие крупные расы – монголоиды и негроиды. У этих обеих рас развитие волос на голове шло совершенно иными путями: у монголоидов (монголы Азии, малайцы и американцы) волосы приобрели простой гладкий характер и имеют круглое поперечное сечение, тогда как негритянский волос спирально закручен и имеет продолговатое поперечное сечение. И только мы, как и австралийцы, сохранили, при овальном поперечном сечении, волнистые или вьющиеся волосы головы. Поэтому австралийцу, представителю древнейшей расы, придает столь сильное сходство с европейцем прежде всего его солидная борода. Равным образом сильно развитая волосатость тела, свойственная многим первобытным австралийцам, встречается также у многих мужчин-европейцев, в противоположность черным и желтым, у которых борода, как и волосатость тела, претерпела сильное обратное развитие.

Весьма первобытный характер, далее, должен иметь и наш нос, не гордый выступ лица у нас, взрослых, а тупой носик наших малюток. Профессор Клаатч, уже несколько лет занимающийся специальным изучением австралийцев, доказывает, что эта часть человеческого тела претерпела более или менее сильное отклонение от основного типа. Сильнее всего, согласно этому взгляду, отклонился монгольский нос; у него рост в ширину вместе с одновременным уплощением дошел до таких пределов, что, как мы видели, этим обстоятельством обусловливается образование монгольского разреза глаз. Ближе примыкает к носу австралийца нос негра; но совершенно тождественен с ним только тупой носик маленьких европейских детей, при его широкой, довольно плоской форме и направленных вперед ноздрях.

Вот кое-какие взгляды и факты современной антропологии. Все это, правда, ново и довольно необычно для нашего теперешнего образа мышления; но зато, с другой стороны, мы можем и в этой области спокойно приветствовать конечный результат научного исследования. Антропология открывает нам такую перспективу на историю возникновения человеческого рода, о которой мы еще недавно не могли и догадываться. В единстве человеческого рода мы твердо уверены по сие время; мы должны признать это уже в виду того, что каждая раса производит со всякой другой способное к размножению потомство. Но исследования последних лет заставляют нас относить начало пространственного расселения человечества из общего очага его образования к гораздо более раннему моменту, чем это делалось до сих пор. Необходимо отодвинуть его настолько далеко, чтобы оставалось достаточно времени для развития резких отклонений. А для этого мы должны смело сделать шаг, на который так долго не могли решиться, именно – отнести момент зарождения человечества к третичному периоду, к тому, обнимающему миллионы лет времени, которое предшествовало эпохе последнего великого оледенения (ледниковому периоду). Кроме того, приходится также отвести моменту телесного преобразования более широкое поле действия, чем до сих пор. Попробуем изложить несколько иными словами этот не легкий, но безусловно важный для нас ход мыслей. Мы должны представить себе, приблизительно, следующее. Наш предок, независимо от того, заслуживал ли он названия человека или нет (установление границы, отделяющей животное от человека, будет еще предметом нашего серьезного рассмотрения), был распространен по земле уже в то время, когда распределение суши было существенно иное, чем теперь. Америка была еще доступна сухим путем, также как и Австралия; между нынешней Африкой и южной оконечностью Азии тоже должна была существовать тесная связь. Первоначальное физическое строение у всех людей (мы не вправе уже в те дни отказать нашему предку в человеческом достоинстве) было одинаково, но вместе с тем и сильно изменчиво; во всяком случае одна группа под давлением обстоятельств, характер которых нам еще неизвестен, в меньшей степени испытывала на себе результаты этой изменяемости, чем другие; в то время как она еще относительно мало отошла от грубого первобытного состояния, другие весьма сильно удалились от него в определенном направлении. В каком направлении шли эти изменения – мы в кратких чертах наметили выше.

Этому гипотетическому ходу развития прекрасно соответствует картина нынешнего подразделения рас (см. рис. 13).

Рис. 13. Родословная нынешних человеческих рас (по Штрацу).

Весьма древние и даже древнейшие формы встречаются еще теперь в каждой части света. В последнее время эти древние остатки под именем протоморфных (первообразных) рас противопоставляют архиморфным, господствующим в наши дни. Между теми и другими стоят метаморфные, или смешанные, расы. Менее всего удалились от корня человечества австралийцы; они еще и теперь заключают в себе в зародыше всю сумму свойств всех главных рас. Несколько позднее, согласно Штрацу[7]7
  C. H. Stratz: «Naturgeschichte des Menschen». Stuttgart 1904.


[Закрыть], ответвились от родового корня папуасы, – древнейшие обитатели Новой Гвинеи, причем развитие их приняло направление, которое приблизило их к неграм Африки. В Африке светлокожие обитатели южной оконечности материка, готтентоты (койкойн) и в особенности бушмены – представляют подобную же протоморфную расу. Из нее через стадию карликовых народов (акка) тропической Африки развились нынешние негры (меланодермы). Эти карликовые народы, – или пигмеи, как их называют также в соответствии с древнегреческим наименованием, – наравне с бушменами рассматриваются многими исследователями, как захудалые формы, образовавшиеся из более крупной человеческой породы под влиянием регресса, под давлением тысячелетних неблагоприятных условий питания и жилья. Это вполне возможно, даже весьма вероятно; подобно тому, как различные виды животных, оттесненные на острова или в другие замкнутые области, обыкновенно отстают в величине от своих сородичей, – точно также и люди могут при подобных неблагоприятных условиях подвергаться совершенно тождественному вырождению. Шотландские пони – широко известный пример из животного мира; малорослые африканцы, ведды, на Цейлоне (см. рис. 14) и негритосы Филиппинских островов – вот ближайшие представители карликовых форм из нашего рода.

Рис. 14. Ведды на Цейлоне (по фотографии, принадлежащей Лейпцигскому музею народоведения).

Австралийцы, папуасы и низкорослые африканцы образуют, таким образом, древнейшую группу нынешнего человечества. Далее, согласно Штрацу, следует рассматривать, как более позднюю, но все еще протоморфную ветвь, также и американцев. Они довольно рано осели в их нынешнем отечестве. Как показывает множество доисторических находок последних десятилетий, они должны были населять свой раскинувшийся в длину материк уже в то время, когда гигантский ледяной саван, который покрывал и всю Северную Европу далеко вглубь до средней Германии, на долгое время отрезал от внешнего мира всю Северную Америку вместе с Беринговым проливом. Таким образом, отодвинув момент возникновения человечества за грань ледникового периода, мы получаем возможность поставить краснокожих в связь с остальным человечеством посредством доледниковых, третичных материковых мостов, которые в ту эпоху вели в северо-восточную Азию и в северо-западную Европу. Однако, мы еще не получаем возможности определить, с какой стороны пришли краснокожие, – с востока, из тогдашней Европы, или с запада, из тогдашней Азии. Большинство наших антропологов, а также распространенный в широкой публике взгляд причисляют краснокожих к большой монголоидной первобытной расовой группе, – следовательно, предполагают переселение их с запада; другие же, как Мартин и итальянец Серджи, указывают на связи их с западом Старого Света. Еще не мало утечет воды в море, прежде чем будет доведено до конца научное исследование по этому вопросу.

Кроме американцев, Штрац причисляет к этим более поздним протоморфным расам также и некоторые древние элементы населения в Малайском архипелаге и на островах Великого океана (в его схеме они обозначены, как австралазийцы); сюда относятся канаки Гавайских островов, маори Новой Зеландии, жители о-ва Тонга, затем баттаки Суматры и даяки Борнео.

Теперь мы подходим к большим группам, – белых и желтых. Мы привыкли рассматривать значительно большую часть Азии, – весь громадный материк, кроме юго-запада и арийской Индии, – как природную удельную область монгольской расы. Правда, раса эта, без сомнения, существовала там издревле, даже в первобытные времена, – но во всяком случае, ей отнюдь не принадлежало исключительное господство здесь с самого начала. Вдали, в северной Японии, на острове Иессо, на Сахалине и на Курильских островах еще ныне живет народец айны (рис. 15).

Рис. 15. Айн (по фотографии Лейпцигского музея народоведения).

Эти довольно странные на вид существа кажутся вдвойне чуждыми в окружающей их узкоглазой, плосконосой, желтокожей, гладковолосой и безбородой монгольской среде. Во всем представляют они полную противоположность монголам: не имеют кожной складки на верхнем веке над внутренним углом глаза, обладают высокой прямой переносицей, более темным цветом кожи без желтого оттенка; но, прежде всего, у них богатейший волосяной покров, на голове и вообще на всем теле. Прямо таки завидная пышная волнистая растительность обрамляет довольно, впрочем, грязные лица мужчин и женщин; особенно великолепна густая борода, предмет гордости мужчин. Насколько это украшение ценится в эстетике айнов, видно из того, что ему не чужд даже и прекрасный пол, и у каждой женщины под носом виднеются маленькие, задорные усики – к сожалению, при ближайшем рассмотрении обнаруживающие свою поддельность: они воспроизведены татуировкой (рис. 16).

Рис. 16. Аинка (по фотографии Лейпцигского музея народоведения).

Айны не только кажутся чужими среди окружающего их населения, они и в самом деле чужды ему в расовом отношении. Многих наблюдателей поражало сходство айнов с русским крестьянином; это сходство простирается не только на внушительную «толстовскую бороду», но и на формы рта и носа. Обстоятельство это побудило ученых уделить некоторое внимание вопросу о возможных древних расовых отношениях между Восточной Европой и Восточной Азией. Окончательных результатов это исследование, еще не дало, но все сходятся на том, что под нынешним монгольским наслоением несомненно лежит более древний слой, который не имеет ничего общего с монгольской расой и скорее должен рассматриваться, как протоморфный предшественник нашей собственной белой расы. Русский крестьянин – это смешанный с другими, более современными элементами остаток этой первобытной расы на Западе; айны – сохранившийся в чистой форме последний свидетель ее былого широкого распространения на Востоке. Эту древнюю расу мы обозначаем общим наименованием палеазиатской или древнеазиатской.