Текст книги "Идеология и утопия"

Автор книги: Карл Мангейм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

2. Два раздела социологии знания
А. Социология знания в качестве учения об экзистенциальной обусловленности знания

Социология знания предстает перед нами, с одной стороны, как теория (см. гл. 2А), с другой – как метод историко-социологического исследования (см. гл. 5) экзистенциальной обусловленности мышления. В качестве теории она также может выступать в двух видах. В одном случае это – просто учение, устанавливающее факты (эмпирические данные), связанные с феноменом социальной обусловленности знания; в этом случае она ограничивается феноменологическим описанием и структурным анализом этой обусловленности; однако в ходе дальнейшего мыслительного акта она может превратиться в гносеологическое учение (см. гл.2 В), задача которого – поставить проблему гносеологической значимости самого факта экзистенциальной обусловленности знания.

Соответственно этому объектом нашего исследования в рамках социологии знания должна быть теория в двух ее аспектах:

а) во-первых, поскольку она является эмпирической теорией (теорией эмпирии), изучающей вопрос о наличии и своеобразии социально обусловленного знания; б) во-вторых, поскольку она делает из этих фактических данных гносеологические выводы. При этом можно принимать социологию знания как новый эмпирический метод в исследовании социальной обусловленности фактического мышления, не разделяя ее гносеологических выводов.

а) Эмпирическое учение об экзистенциальной обусловленности знания

В соответствии с нашим делением и по возможности отвлекаясь от гносеологических выводов, мы попытаемся охарактеризовать социологию знания как теорию экзистенциальной обусловленности фактического мышления. В этой связи необходимо прежде всего пояснить: что следует понимать под экзистенциальной обусловленностью? Как легче всего показать, в чем она состоит? В качестве конкретного факта эта обусловленность может быть, пожалуй, легче всего показана на иллюстративном примере. Экзистенциальная обусловленность мышления может считаться фактически доказанной в тех областях, где удается показать: а) что процесс познания de facto развивается отнюдь не по «имманентным законам», отнюдь не в соответствии с «природой вещей» или «чисто логическими возможностями», не под воздействием внутренней «духовной диалектики», но что возникновение и формирование мышления определяют в решающих пунктах внетеоретические факторы, именуемые обычно «факторами бытия»; b) что эти факторы, определяющие конкретное содержание знания, имеют отнюдь не периферийное значение, «чисто генетическую релевантность», но проникают в содержание и форму идей и решающим образом определяют формулирование, объем и интенсивность нашего опыта и наблюдения, одним словом, все то, что мы определяем как аспект познания.

Социальные процессы, влияющие на процесс познания. Что касается первой группы критериев для определения экзистенциальной обусловленности знания (сюда относятся все внетеоретические факторы, de facto действующие в истории мышления), то недавние исследования, проведенные в рамках социологически ориентированной истории духа, дают нам все большее количество данных, подтверждающих это положение. Ибо теперь уже ясно одно: предшествующие исследования, априорно ориентированные на то, что изменения в духовной сфере могут быть поняты только на «духовном» уровне («имманентная история духа»), с самого начала закрыли себе путь к обнаружению возможного проникновения социальных процессов в сферу «духовного». С потерей этой априорной уверенности все большее количество конкретных случаев с полной очевидностью свидетельствует о том, что:

a) постановку проблемы делает возможным только предшествующий ее формулировке жизненный опыт;

b) при отборе из множества данных присутствует волевой акт познающего субъекта;

c) на характер исследования проблемы оказывают значительное влияние жизненные силы.

Что касается этих жизненных сил и волевых установок, которые лежат в основе теоретических положений, то в результате упомянутых исследований становится все более ясным, что и они носят отнюдь не индивидуальный характер; это, другими словами, означает, что они коренятся в первую очередь не в осознанной, индивидуальной воле мыслящего субъекта, а в коллективной воле группы, стоящей за мышлением индивида, которое лишь следует предписанным ею актам. В этой связи становится все более очевидным, что мышление и знание в значительной своей части вообще не могут быть правильно поняты, если не принимать во внимание их обусловленность бытием и то обстоятельство, что они формируются внутри коллектива.

Мы не можем перечислить здесь все многообразные социальные процессы, воздействующие в этом смысле на обусловленность теории и ее развития «бытием», и вынуждены ограничиться одним примером (отсылая и в данном случае для ознакомления с детальной аргументацией к литературе вопроса).

Ярким примером того, как внетеоретические процессы оказывают влияние на возникновение и развитие знания и познания, может служить конкуренция. Ведь конкуренция регулирует отнюдь не только экономическую деятельность посредством механизма рынка[184], отнюдь не только социально-политические отношения, но выступает также в качестве движущего импульса в различных «интерпретациях мира»; ибо если реконструировать социальную основу этих интерпретаций, они предстанут перед нами в виде духовных экспонентов борющихся за мировое господство групп.

Тот факт, что социальные факторы все отчетливее выступают в качестве скрытых движущих сил сознания, позволяет нам на данной стадии прийти к следующему выводу: идеи и теории нельзя, как уже было указано, считать гениальными открытиями отдельных великих мыслителей. Даже наиболее гениальные открытия опираются на сложившийся, переданный мыслящему индивиду коллективный исторический опыт, который, однако, никоим образом не следует гипостазировать и субстанциализировать в качестве «духа». При ближайшем рассмотрении оказывается также, что в одно и то же время существует не один коллективный опыт (как полагали сторонники учения о народном духе) с одной особой направленностью (не одно направление мыслей), но что «мир» познается различным образом, поскольку несколько одновременно существующих (хотя не одинаковых по происхождению и ценности), противоположных друг другу тенденций мышления борются за свои отличающиеся друг от друга истолкования «общего» мира, данного им в опыте. Ключ к конкретному пониманию этого многообразия дает отнюдь не «предмет в себе» (ибо тогда было бы непонятно, почему он «преломляется» столь различным образом), а различие ожиданий, стремлений и возникающих из опыта импульсов. Если, следовательно, мы вынуждены искать объяснение в игре и столкновении этих различных по своему положению в социальной сфере импульсов, то в ходе более глубокого анализа станет очевидным, что причину их столкновения следует искать отнюдь не в теории, но в том, что эти различные, противоположные импульсы коренятся в сфере общих групповых интересов. В свете социологического анализа (реконструирующего скрытые промежуточные звенья между упомянутыми импульсами и теоретическими положениями) прежние «чисто теоретические разногласия» сводятся в большинстве случаев к различиям мировоззренческого характера; а ими невидимо управляют конкретные антагонистические соревнующиеся и борющиеся группы.

В качестве примера одной из многочисленных коллективных связей, которые могут создать различные интерпретации мира и типов знания, мы остановимся на проблеме поколений. Принадлежность к определенному поколению часто также предопределяет принцип выбора, формирования и поляризации теорий и воззрений, существующих в данный момент в определенной социальной сфере[185]. Из сопоставления данных, полученных нами в ходе исследования проблемы конкуренции и проблемы поколений и их роли в духовном развитии, явствует, что историческая форма движения, интерпретируемая «имманентной историей духа» как диалектика «духовного мира», является, с точки зрения социологии знания, движением в области истории духа, ритм которого регулируется сменой поколений и конкуренцией.

Рассматривая проблему взаимоотношения между типом общества и типом мышления, необходимо упомянуть и о наблюдении Макса Вебера. По его мнению, стремление к систематизации и является часто следствием чисто схоластических соображений, желание «систематически» мыслить – не что иное, как коррелят к существующим юридическим и научным школам, и происхождение этой организующей формы мышления следует искать в непрерывной деятельности педагогических институтов[186]. Сюда же относятся важные замечания М. Шелера о связи между различными формами знания и определенными типами групп, в которых они только и могут возникнуть и сформироваться[187].

Этого, вероятно, достаточно для пояснения того, что имеется в виду, когда говорят о корреляции, существующей между типами знания и содержанием знания, с одной стороны, определенными социальными группами и социальными процессами – с другой.

Конститутивное значение социального процесса для аспекта мышления. Имеют ли эти связанные с социальным процессом факторы только периферийное значение, являются ли они только причиной возникновения, только условиями фактического возникновения идей (т.е. обладают ли они лишь «генетической» релевантностью) или же проникают в самый аспект конкретных высказываний? Это следующий вопрос, который будет здесь поставлен. Исторический и социальный генезис идей был бы ноологически иррелевантным лишь в том случае, если социальные и исторические условия познания имели бы значение только для его возникновения и реализации. В этом случае две эпохи в истории знания отличались бы друг от друга только тем, что в более раннюю эпоху определенные данные еще отсутствуют или что в данный момент еще существуют определенные заблуждения, которые впоследствии будут полностью устранены. Подобное утверждение об отношении более раннего знания к знанию более позднему в большей степени справедливо для точных наук (хотя в настоящее время представление о стабильности категориальной структуры точных наук стало значительно менее устойчивым, чем оно было в эпоху «классической физики»), что касается наук о духе, то здесь, нельзя говорить о простом устранении заблуждений в процессе смены более ранних стадий развития более поздними, ибо каждая эпоха с ее различными теориями совершенно по-новому подходит к изучению «одного и того же» предмета и постигает его в новом аспекте.

Поэтому-то тезис о конститутивном значении социально-исторического процесса для большинства сфер знания находит свое обоснование прежде всего в том факте, что большинство конкретных высказываний позволяет установить, где и когда они возникли, где и когда они были сформулированы. То, что уже достаточно однозначно разработано в области истории искусства, что произведения искусства могут быть точно датированы в соответствии с их стилем, так как каждый элемент формы возможен лишь в определенных исторических условиях и содержит характерные черты эпохи, может быть mutatis mutandis[188] показано и в сфере мышления посредством фиксирования с помощью все более точных критериев «аспекта» каждого познания. По мере того как мы со все большей точностью определяем феноменологические признаки, позволяющие различать отдельные типы мышления, становится все более возможным датировать типы мышления так же, как датируются картины, и, подвергнув анализу структуру мышления, установить, где и когда мир представлялся стоящему за определенным высказыванием субъекту в этом и только в этом образе; более того, в ряде случаев анализ может быть доведен до той стадии, которая позволит ответить и на другой вопрос, почему мир воспринимался именно в таком образе.

Если из утверждения 2х2=4 (мы берем в качестве примера простейший случай) нельзя умозаключить, кем, когда и где оно было сформулировано, то творение духовной культуры всегда дает достаточно оснований для того, чтобы установить, конституировалось ли оно с позиций «исторической школы», «позитивизма» или «марксизма» и на какой ступени развития каждого из этих направлений. Здесь мы вправе говорить о «влиянии социальной позиции» ученого на результат его исследования, о «соотнесенности с бытием», т.е. о связи данных высказываний с «бытием», являющимся их основой, и противопоставлять эти высказывания тем, в которых (как в вышеупомянутом утверждении 2х2=4) подобное влияние социальной позиции субъекта отсутствует, по крайней мере в доступной нашему пониманию форме.

Аспект определяет, таким образом, как индивид видит объект, что он в нем постигает и как конструирует его в мышлении. Аспект есть, следовательно, нечто большее, чем чисто формальное определение мышления, он относится и к качественным моментам в формировании познания, т. е. к тем моментам, которые неизбежно упускаются формальной логикой. Именно эти моменты являются причиной того, что два человека, применяющие одни и те же правила формальной логики (закон противоречия или формулу силлогизма), не приходят к идентичному суждению об одном и том же предмете; более того, их суждения бывают часто совершенно различными.

Мы приведем здесь лишь несколько методов, с помощью которых можно характеризовать аспект какого-либо высказывания, несколько критериев, позволяющих отнести его к той или иной эпохе. К ним относятся: анализ значения применяемых понятий, феномен контрпонятия, отсутствие определенных понятий, структура категориального аппарата, господствующие модели мышления, уровень абстракции и предпосланная онтология. В последующем изложении мы попытаемся на ряде примеров показать, как эти методы и критерии применяются в анализе различных аспектов мышления, и остановимся на том, в какой мере социальная позиция исследователя влияет на его точку зрения.

Начнем с того, что одно и то же слово, одно и то же понятие в устах людей различного социального положения имеет большей частью совершенно разное значение.

Когда, например, в начале XIX в. консерватор старого толка говорил о «свободе», то он понимал под этим право каждого сословия жить в соответствии с данными ему привилегиями («свободами»). Если же о свободе говорил представитель романтически-консервативного или протестантского направления, то смысл этого «глубоко внутреннего понимания свободы» заключался для него в праве каждого индивида жить в соответствии с принципом своего внутреннего неповторимого миропонимания. Оба они мыслили в терминах «качественного понятия свободы», ибо понимали под свободой право либо на историческую, либо на внутреннюю индивидуальную особенность.

Либерал того же времени, говоря о «свободе», имел в виду свободу именно от привилегий, в которых консерватор старого толка видел основу всех свобод, т.е. «эгалитарное понятие свободы», которое сводилось к тому, что все люди должны обладать равными правами.

Либеральное понятие свободы было понятием группы, стремившейся разрушить внешний, легализующий неравенство, общественный порядок; консервативное же понятие свободы соответствовало представлениям того социального слоя, который не стремился к изменению внешнего порядка вещей и поэтому, во-первых (если говорить о внешней стороне дела), был заинтересован в том, чтобы все сохранялось в традиционной неизменности, во-вторых, для того, чтобы сохранить в неизменности существующий порядок, вынужден был переместить проблематику свободы из политической во внутреннюю, далекую от политики, сферу. Тот факт, что либерал видел лишь одну сторону понятия и проблемы, консерватор – лишь другую их сторону, зависит, следовательно (и это можно однозначно доказать), от места того и другого в данной социальной и политической структуре[189]. Короче говоря, даже при образовании понятия угол зрения наблюдателя определяется его волей; наблюдение направляется по траектории, позволяющей выявить именно то, что соответствует интересам определенной историко-социальной группы. Таким образом, из всех данных опыта в понятие всегда включается лишь то, что может быть постигнуто и использовано в интересах данного волевого центра. Так, например, вполне вероятно, что консервативное понятие «народный дух» было сформулировано в противоположность прогрессивному понятию «духа времени». Следовательно, сами понятия определенной понятийной схемы открывают непосредственный доступ к аспектам, присущим видению различных социальных слоев.

Отсутствие определенных понятий означает отсутствие не только определенной точки зрения, но и отсутствие определенного динамического интереса к ряду жизненных проблем. Так, например, относительно позднее появление понятия «социальное» свидетельствует о том, что до известного периода исследование не затрагивало сферу, связанную с этим термином, а также о том, что тогда отсутствовал связанный с этим словом жизненный опыт.

Однако не только понятия в их конкретном содержании отличаются друг от друга в зависимости от различных социальных позиций наблюдателей, различаться могут таким же образом и категории.

Так, например, для консерватизма упомянутой эпохи (к ней относятся почти все наши примеры, поскольку интересующие нас проблемы достаточно глубоко изучены в социологическом аспекте только для этой эпохи), как, впрочем, и для консерватизма нашего времени, характерна склонность применять морфологические категории, которые направлены не на то, чтобы расчленять непосредственно воспринятый объект в его целостности, а на то, чтобы попытаться удержать его в его неповторимости. В отличие от этого морфологического подхода для мышления левых направлений того времени характерен аналитический метод, посредством которого расщепляется каждое непосредственно данное целое, чтобы тем самым определить элементы, допускающие новые комбинации и общие определения, а затем объединить их на основе функциональной зависимости или категории причинности. И в данном случае нашей задачей является не только показать, что различные социальные позиции обусловливают различное мышление, но и пояснить, по какой причине они организуют материал опыта с помощью различных категорий. Дело заключается в том, что представители левых направлений хотят создать из элементов существующего мира нечто новое; поэтому они все время отвлекаются от бытия в его конкретной данности, прибегают к абстракциям, дробят эмпирическую реальность на отдельные элементы, чтобы затем создать из них новые комбинации. Морфологическое целостное восприятие существует там, где наблюдатель готов полностью принять то, что он видит, не внося в него никаких изменений; более того, посредством такого целостного восприятия делается попытка стабилизировать те элементы, которые еще находятся в движении, как бы благословить бытие за то, что оно именно такое, какое оно есть. Все это ясно указывает на то, что даже абстрактные, как будто очень далекие от политической борьбы, категории и принципы организации коренятся в метатеоретической, прагматической душевной направленности и формируются в таких глубинных слоях души и сознания, где и речи не может быть о сознательном «обмане» в смысле «идеологизации».

Следующим фактором, способным характеризовать аспект мышления, являются так называемые «модели мышления», т.е. те модели, на которые в каждом данном случае имплицитно ориентируется индивид, подходя к изучению объекта.

Известно, например, что после того как была сформулирована типология естественных наук и разработанные на этой основе категории и методы мышления стали моделью, возникла надежда, что и в остальных сферах существования, в том числе и в социальной, можно будет решить все проблемы (механистическая атомистическая концепция социальных явлений).

При этом важно отметить, что тогда, когда это происходило (как и во всех подобных случаях), отнюдь не все слои общества ориентировались на эту модель мышления. Земельная знать, отстраненные от сферы власти слои общества и крестьянство не оказывали в этот период существенного влияния на ход исторического развития. Новый тип образованности, возникающие новые формы ориентации в мире соответствовали иной жизненной структуре. Формы возникающего, ориентирующегося на естественные науки аспекта мира вторгались в жизнь этих слоев как нечто привходящее извне. И когда игра социальных сил вновь выдвинула на передний фронт истории новые группы людей, представляющие названные слои и их жизненную ситуацию, функционально-механистическому мышлению сразу же были противопоставлены противоположные ему модели, например, «организмическая» или «персоналистическая». Так, Шталь, находясь в апогее этого развития, уже способен фиксировать связи между моделями мышления и политическими направлениями[190].

Модель того, как осуществить плодотворное мышление, явно или скрыто стоит за каждым конкретно сформулированным вопросом и ответом: если последовательно от случая к случаю проследить происхождение и радиус распространения подобной модели мышления, то обнаружится ее связь с социальным положением определенных общественных групп и их интерпретацией мира. Следует подчеркнуть, что, в отличие от догматического марксизма, мы понимаем под этими социальными единствами не только классы, но и поколения, группы статусов, секты, профессиональные группы, школы и т.п. Если не принимать во внимание такого рода дифференциацию социальных группировок и соответствующую дифференциацию понятий, категорий и моделей мышления (если, следовательно, не углублять проблему базиса-надстройки), то в базисе невозможно будет выявить дифференциацию, соответствующую богатству типов знания и аспектов, выступающих в истории мышления. Впрочем, мы совсем не намерены отрицать, что наибольшее значение из всех этих группировок и социальных единиц имеет классовое расслоение, так как в конечном итоге все вышеперечисленные социальные единицы возникают и изменяются в рамках основополагающих для них отношений, созданных производством и властью. Дело заключается в том, что исследователь, который видит все богатство конкретных типов мышления и пытается «причислить» их к определенным общественным единицам, в настоящее время уже не может удовлетвориться недифференцированным понятием класса, игнорирующим все помимо него существующие социальные единицы и социальные условия.

Еще один характерный признак аспекта мышления обнаруживается при исследовании того, на какой ступени абстракции останавливается данная теория и в какой мере она не допускает полного теоретического формулирования своей точки зрения.

Если теория в целом или в каком-либо отдельном вопросе останавливается на стадии относительной абстрактности и ставит препятствия на пути дальнейшей конкретизации, объявляя эту конкретизацию недозволенной или несущественной, это никогда не бывает случайностью. И в данном случае все решается социальным положением наблюдателя.

Именно на примере марксизма и его отношения к социологии знания может быть показано, как в ряде случаев определенная связь, установленная с определенной социальной позиции, формулируется только в той степени конкретизации, которая соответствует данной социальной позиции, и как связанному с этой позицией наблюдателю никогда не удается выявить те более общие и принципиальные моменты, которые содержатся в данном конкретном наблюдении. Ведь марксизм уже давно мог сформулировать основной принцип социологии знания о социальной обусловленности человеческого мышления вообще, так как начало этому положено марксистским учением об идеологии. То обстоятельство, что эта имплицитно сопутствующая сделанному открытию идея не получила общей теоретической формулировки (и в лучшем случае применялась лишь частично), объясняется прежде всего тем, что в конкретной ситуации эта социальная обусловленность в самом деле может быть обнаружена только у противника; но помимо этого – и подсознательным нежеланием перейти от этого конкретного понимания к скрытой в нем возможности поставить общую принципиальную проблему и к необходимости продумать до конца возникающие таким образом проблемы, способные пошатнуть собственную позицию. Следовательно, ограниченность точки зрения, связанная с определенной социальной позицией, и бессознательно утверждающий свои воззрения волевой импульс препятствуют в данном случае созданию принципиальной концепции и тормозят способность к абстракции. Здесь обнаруживается желание остаться на уровне конкретизирующего понимания в той сфере, в которой оно непосредственно дано, и даже не допускать вопрос о том, не является ли социально обусловленное познание свойством структуры мышления как таковой. Впрочем, страх марксизма перед обобщающей формулировкой социологических данных можно отчасти свести к обычному ограничению, налагаемому определенным методом мышления на восприятие реальности. Так, например, нельзя ставить вопрос, не является ли разработанное Марксом и Лукачем «овеществление» более или менее общим феноменом сознания, или предположить, что капиталистическое овеществление – не что иное, как одна из возможных его форм. Если данная слишком сильная конкретизация и историзация феноменов возникает как следствие определенной социальной обусловленности, то обратная тенденция, т.е. мгновенное возвышение до уровня высшей абстракции и формализации, может (на что совершенно справедливо указывает марксизм) привести к тому, что вне сферы внимания окажется конкретная ситуация и неповторимая единичная динамика. Это может быть показано на примере «формальной социологии».

Мы отнюдь не склонны посягать на законность ее существования в качестве одного из возможных типов социологии. Однако в тех случаях, когда она при любой попытке конкретизировать социологическую проблему провозглашает себя единственной подлинной социологией вообще, она бессознательно руководствуется мотивами, подобными тем, которые заставляли предшествовавший ей в историческом развитии буржуазно-либеральный способ мышления никогда не выходить в своей теории за рамки абстрагирующего и генерализирующего метода. Формальная социология опасается того, что в ходе исторической конкретизации и индивидуализации социальной проблематики станут очевидны ее собственные антагонистические противоречия, например противоречия капитализма; совершенно так же в буржуазной дискуссии всегда проявлялась – и проявляется по ею пору – тенденция рассматривать проблему свободы только принципиально и достаточно абстрактно, только на уровне политических прав, а не социальных отношений, поскольку в последнем случае неминуемо встали бы проблемы собственности и классов и их отношения к свободе и равенству.

Одним словом, подход к проблеме, плоскость, в которой ставится проблема, уровень абстракции, а также конкретизации, к которому в каждом данном случае стремится исследователь, – все это обусловлено социально и экзистенциально.

В заключение следовало бы еще остановиться на основополагающем слое каждого мышления, на предпосланной ему онтологии и ее социальной дифференциации. Именно потому, что онтологический слой имеет фундаментальное значение для мышления и познания, мы не считаем возможным кратко затронуть эту проблематику и отсылаем читателя к нашей работе о консервативном мышлении[191].

Здесь достаточно указать на следующее: как ни оправдано обнаруживаемое в новой философии стремление создать «фундаментальную онтологию», попытка подойти к этой задаче без должного внимания к выводам социологии знания, как бы «наивно», чрезвычайно опасна, ибо эта наивность с наибольшей вероятностью приведет к тому, что вместо подлинно фундаментальной онтологии мы обретем какую-нибудь случайную, предложенную нам историческим процессом онтологию.

В данной связи этих соображений достаточно, чтобы пояснить мысль, согласно которой бытие влияет не только на историческое возникновение идей, но и составляет конститутивную часть результатов мышления и отражается на их содержании и форме.

b) Структура социологии знания и характер ев выводов

Приведенные примеры послужат нам в дальнейшем для того, чтобы выявить специфическую структуру анализа в области социологии знания и его своеобразный характер.

Особый подход социологии знания. Два человека, которые ведут дискуссию в одной плоскости мышления, соответствующей одинаковым историко-социальным условиям, могут и неизбежно будут вести эту дискуссию иначе, чем два других человека, выступающих с различных социальных позиций.

Эти два типа дискуссии (между социально и духовно гомогенными партнерами, с одной стороны, и между социально и духовно гетерогенными партнерами – с другой) следует резко различать. И не случайно это различение стало эксплицитной проблемой нашего времени. Макс Шелер определил однажды наше время как «эпоху выравнивания», что в применении к нашей проблематике означает: если прежние социальные группировки существовали в большей или меньшей изоляции, при которой каждая из них стремилась абсолютизировать себя и сферу своего мышления, то теперь они в той или иной форме сталкиваются друг с другом. Не только Восток и Запад, не только различные народы Западного мира, но и различные раньше более или менее замкнутые слои общества и, наконец, различные профессиональные группы внутри этих слоев, круги интеллектуалов этого резко дифференцированного мира, – все они выброшены теперь из своего само собой разумеющегося состояния незыблемого покоя и вынуждены бороться, чтобы отстоять себя и продукты своего духа от натиска гетерогенных групп.

Но как они ведут эту борьбу? В той мере, в какой речь идет о борьбе духовных сил, она, за редкими исключениями, ведется таким образом, что аргументы ее участников не сталкиваются, а идут параллельно, т.е., несмотря на большую или меньшую осведомленность каждой стороны о том, что дискутирующий с ней индивид, будучи представителем другой социальной группы, тем самым является совершенно другим по всему складу своей духовной структуры, дискуссия по конкретному вопросу ведется так, будто несогласие заключено только в понимании данного объекта, в котором здесь и теперь кристаллизовалось столкновение сторон, будто здесь противостоят друг другу не два различных мировоззрения, а только две различные точки зрения по дискутируемому вопросу.

Из вышесказанного следует, что между гетерогенными партнерами могут быть столкновения двух типов. В одном случае вся полнота различия и его структура создают лишь смутно различимый фон конкретной дискуссии. Все помыслы и аффекты ее участников кристаллизуются здесь в одной определенной точке, в «вещи», смысл которой в большей или меньшей степени различен для каждого из них, поскольку каждый участник дискуссии воспринимает ее в рамках своего общего понимания мира; функция же этой вещи в миропонимании противника остается для него в значительной степени скрытой. Отсюда и неизбежность для «эпохи выравнивания» такого явления, как параллельная аргументация.