Текст книги "Сколько волка ни корми (СИ)"

Автор книги: Карина Володина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Как много вопросов у тебя, – тянет Бая, не слишком-то его подталкиваниям поддаваясь. – Один другого краше – и о Лесьяре тебе расскажи, и на зануд из племени пожалуйся. Чего ты хочешь-то, Вран из Сухолесья?

Вран делает к ней шаг, ожидая, что отшагнёт Бая в нужную ему сторону – но нет.

Остаётся Бая на месте, лопатки её к груди Врана прижимаются, волосы её мягкие, душистые щеки его касаются. Смотрит она в глаза ему, голову выгнув – и нельзя в глазах этих тёмных не потеряться.

«Тебя хочу», – чуть не отвечает Вран.

Но вслух говорит лишь:

– Справедливости, Бая. Только справедливости.

– Справедливость – это хорошо, – говорит Бая.

И снова сердце у Врана бьётся так, словно с рассвета без остановки он по лесу этому бегал.

* * *

– И как же пройдём мы тут?

– Тише, тише. Не будут они здесь долго ошиваться. Скоро по избам разойдутся. Я знаю.

– Откуда?

Косится Вран на Баю – с таким простодушным любопытством она на него смотрит, что сразу Вран ей не верит. Не может Бая не догадываться, что Вран почти каждый день в деревню свою тайком пролезает. Не может Бая искренне его умельцем считать небывалым, за счёт даров леса только выживающим.

– После кражи шкур они взбаламутились – решили, как пить дать, что нечистка какая всё из домов повытаскивала, – уклончиво отвечает Вран. – Ходят тут, бродят… за порядком следить пытаются. Только знаю я их порядок – хорошо, если хоть один человек на ногах к ночи останется, а не спать потащится.

– Очень это всё, конечно, любопытно, – говорит Бая. – Но мы что, до расхода их всех ждать будем? Нет, я так не могу. Мне уже к матери пора.

Да, Вран понимает.

Вран сужает глаза, в очертания людей, возле деревни бродящих, внимательно вглядываясь. Кто-то аж до опушки со светочами своими проклятыми дошёл, кто-то по полю рыщет, но большинство, конечно, у ограды собралось. Взбудоражил их всех Вран пропажей шкур – уже третий месяц ходят и ходят, светят и светят. Между деревьями от них спрятаться, конечно, несложно, а вот дальше сейчас пробраться затруднительно. Сам-то Вран уже наловчился: зимой ближе к рассвету в деревню бегал, когда все спали уже, в следы чужие на снегу наступая, а как снег оттаял, и эта заморочка вместе с ним исчезла – да вот только права Бая, нет у них времени до рассвета здесь оставаться. И так Вран сомневается, что Баю за отсутствие столь долгое по голове погладят.

– Ну хорошо, – говорит он. – Хорошо. Сейчас всё будет. Только помощь мне твоя нужна.

– Помощь? – вздёргивает брови Бая.

– Да, небольшая. Повой, пожалуйста.

– Что?..

Смотрит на него Бая, как на помешавшегося, – не сильно, чуть-чуть совсем.

– Нужно мне, чтобы ты повыла немного, – повторяет Вран, мягко её за локоть за соседнее дерево отводя: прямо в их сторону двое деревенских идут, надо сместиться слегка. – Ты ведь умеешь, правда? Ничего в этом сложного для тебя не должно быть.

– И как мой вой им уснуть поможет?

– Никак, красавица, – отвечает Вран, остальных деревенских подсчитывая: по полю пяток бродит, у частокола, наверное, с дюжину, насколько Вран разглядеть может. – Не спать мы их будем укладывать, а из кроватей поднимать.

– И в чём же тогда…

Да, точно дюжина – место Вран хорошее занял, со всех сторон частокол виден, и удачно всё именно сейчас складывается: выходят мужики заскучавшие к другим, под сторожкой караулящим, задняя часть забора безлюдной остаётся – хоть и знает Вран, что там, около щели его любимой, ещё парочка наверняка стоит. Но щель эта – прошлый век, и другие входы-выходы, от чужих глаз скрытые, Врану здесь известны.

– Так что, не будешь выть? – перебивает он Баю нетерпеливо.

Бая молчит немного.

– Пока подробно не объяснишь, зачем – не буду.

Нет, «подробно» – это сейчас точно не ко Врану.

– Ну ладно, – говорит Вран.

Прикладывает руки ко рту, мысленно к волку взывая, чтобы совсем уж позорной эта попытка не оказалась – и сам вой из горла исторгает громкий, протяжный.

Округляются глаза Баи.

– Вран, ты что…

Замирают все мужики как один. И на опушке, и в поле, и у частокола даже. Значит, неплохо вышло.

Значит, надо повторить.

И Вран повторяет – уже смелее, старательнее, никакими страхами не скованный.

Не очень это на волчий вой, честно говоря, похоже – скорее рыжкины какие-то завывания получаются, но и то хлеб. Видит Вран, как мужики ближайшие напрягаются. Друг на друга смотрят. Видит, как рты открывают – и в последний, третий раз воет, уже всю душу, все силы в этот звук оглушительный вкладывая.

Хорошо, что наизусть Вран все повадки деревенских знает. По малейшим изменениям в лицах, по малейшим телодвижениям он их читает. Читает и сейчас: пора.

Хватает Вран Баю за руку, рывком за собой тянет – и в следующее мгновение бежит уже, да так быстро, что в рёбрах с непривычки щемит: давно Вран так не бегал, в последний раз – ровнёхонько когда, наоборот, из деревни удирал, но сейчас всё от скорости его зависит.

– ЛЮТЫЙ!

– СЕРЫЙ!

– НЕЧИСТКА!

Слышит Вран топот мужиков медвежий, ловит краем глаза, как и у частокола все метаться начинают – да не беспорядочно, а в направлении определённом. Чудится Врану, что даже визг он из деревни женский слышит – вполне может быть, женщины у них в общине такие, пугливые. Мелькают деревья перед глазами, кривые, тёмные, в ночи жутковатые, попадается коряга под ногами – Вран её на одном духу перепрыгивает и крепко-крепко ладонь Баи сжимает: лишь бы пальцы не разомкнула, лишь бы руку его в сторону не отбросила.

Не размыкает. Не отбрасывает.

Бежит Бая за ним, добегают до опушки и мужики – а Вран с Баей как раз на поле вылетают.

– Пригнись, – Вран через плечо кидает, сам в три погибели сгибаясь. – Скорость не сбавляй! Давай, давай, Бая, не медли, это нам сейчас ни к чему!

По полю как раз последние мужики бегут, светочами размахивая – но на другом конце совсем, Вран всё предусмотрел. Всё внимание их к лесу сейчас приковано, нет им дела до поля, нет до частокола даже – в этом-то и ошибка их главная. Всегда в общине нечисток слишком глупыми считали – раз подала голос в лесу, значит, так там и останется.

Кажется, что за один миг поле они минуют; вот и забор перед глазами, вот и огни за ним беспокойно в щелях пляшущие, вот и запах в нос Врану бьёт знакомый, шерсть с навозом вперемешку: к хлеву они подбежали, последний рывок остался.

Вран спины не разгибает – наоборот, на колени одним махом падает, руку Баи отпуская и споро землю у забора разгребая. Лаз его тайный, лаз его любимый, лаз, который он сам ещё юнцом только вытянувшимся проделал, Чомор знает сколько с ним возился, долго место выбирал такое – чтобы зимой снегом засыпало, а весной тут же сорняками первыми зарастало, чтобы круглый год ни у одной души подозрений не вызывало.

Пролезает Вран в лаз движением быстрым, юрким; земля мёрзлая ещё на бока давит, тесновато уже, вырос Вран, но так и не успел дыру эту расширить – а теперь и вовсе опасно это.

Пролезает Вран, стены земляные минует, ладонями в почву грязную, влажную упирается, оборачивается – и понимает вдруг: не последовала за ним Бая.

Вот дерьмо.

– Бая, – Вран едва слышно шипит, глазами по сторонам стреляя: свет огня через пару изб виднеется, заметят Врана, если замешкается хоть на миг ещё. – Бая, пожалуйста, лезь за мн…

Отшатывается Вран, чуть шёпотом своим не подавившись: появляется Бая, да не снизу – сверху. С забора на землю спрыгивает, на четыре конечности приземляясь, и одному волку известно, как она так быстро на ограду забралась – даже у Врана, к этому делу привычного, гораздо больше времени всегда на это уходило.

– Я, вроде бы, с душой второй волка, а не крота родилась, – замечает Бая, выпрямляясь и руки отряхивая. – Не собираюсь я в земле… Вран!

Не собирается – так не собирается, как угодно ей. Движется огонь, движется – прямо к ним движется. Вран тоже движется: напролом к хлеву, одной рукой Бае рот зажав, а другой за стан её обхватив.

Забавно – могут Врана сейчас на горячем поймать, да не одного, а с Баей в придачу, может в любое мгновение огонь коварный их обоих осветить, может Вран и не выполнить намерений всех своих задуманных, – но в голове у Врана одна мысль только: как же необычно это – девушку вот так в руках держать.

Вталкивает Вран Баю в клеть сарайную, к стене деревянной прижимает, от двери подальше, да сам сверху наваливается: лишь бы не заметили перемещений их, лишь бы не уловили тени в темноте странные, лишь бы в хлев заглянуть не решили.

– Слышал? – испуганный голос Латуты звучит совсем рядом, за стеной деревянной.

Ну конечно. Латута же в двух шагах отсюда живёт – наверняка из избы ведуньи на шум выскочила.

– Слышал, – голос Ратко ей отвечает.

Пробивается свет мутный через окошко крошечное, бычьим пузырём затянутое. Не видно сквозь это окошко ничего, только падают отблески огненные на лицо Баи, прямо перед лицом Врана замершее. Тёмно-рыжими волнами по её волосам растекаются, блуждающими огоньками в глаза посветлевшие закрадываются, веснушки редкие мягким свечением покрывают, на тыльную сторону ладони Врана, так губы Баи и прикрывающую, переходят. Не выглядит Бая почему-то ни испуганной, ни напряжённой. Только сердце её быстро-быстро бьётся – Вран его чувствует, всей грудью чувствует.

Говорят ещё Ратко с Латутой о чём-то, то ли спорят, то ли просто оживлённо что-то обсуждают – Вран не знает. Исчезает ли огонь, разгорается ли сильнее, может, уже в хлев они оба заходят, уже в оцепенении застывают, Врана заметив, – Вран не знает. Шумит у Врана в ушах, стуком сердец шумит, так громко, что пропадают все звуки остальные – только и слышит он стук этот, только и видит он глаза Баи сияющие, только и чувствует он, как грудь её вздымается и опадает – и как ладонь его вторая, всё ещё на стане её лежащая, бессознательно чуть сильнее сжимается.

И чуть на тот свет Вран не отправляется от неожиданности, когда Бая вдруг ладонь его зубами прихватывает, от себя его с улыбкой отталкивая.

– Ушли, – говорит она как ни в чём не бывало. – Кажется, к сторожке вашей ушли. А ты уверен, что бабка твоя так уж радушно нас примет?

– Кто?.. – Вран переспрашивает рассеянно.

Исчезли действительно всполохи огненные с лица Баи – но чудится Врану, что остались всё ещё следы их. Всё ещё не существует для него ничего, кроме лица этого дразнящего, кроме глаз этих манящих, кроме губ этих…

– Бабка твоя, – услужливо Бая повторяет, насмешливо голову набок склоняя. – Ведунья, Вран, ведунья. Та, к которой ты за советом обратиться собирался. Не припомню я, кстати, чтобы о моём участии в деле этом ты упоминал. Зачем меня сюда потащил? Знаешь, что Лесьяра со мной сделает, если узнает, что в деревне человеческой я воздухом свежим дышала? Знаешь, пожалуй, здесь я постою – или вообще обратно пойду.

Перемешалось всё у Врана в голове, ничего он не понимает. Ведуньи, Лесьяры, участие, воздух свежий… Мотает он головой этой несчастной яростно, пытаясь хоть как-то мысли в порядок привести.

– Нет, нет, в порядке всё, – бормочет он, снова Баю за руку хватая. – Бабка… Бабка в своём мире… Бабка и не поймёт, что ты не отсюда, всех она забывает. Да. Всех забывает – ты не уходи. Говоришь, ушли они?

– А ты не слышишь?

Вран заставляет себя прислушаться. Да, затихла как будто деревня. Вся разом.

– Все к сторожке посыпали, поглядеть, как нечистку ловят, – поясняет Бая, смилостивившись. – Или волка приветствуют… Так и не разобрались они, кто песню им ночную пел.

– Песню ночную, – заторможенно Вран кивает. – Ну да. Отлично. Идём, идём.

С ещё большей насмешкой на него Бая смотрит, но ничего не говорит, послушно за ним трогаясь. Видимо, поняла она, что никаких речей связных ей от Врана сейчас не добиться. Всему, к сожалению, предел есть – вот и Вран для красноречия своего оный выяснил. Не готовила Врана жизнь к таким испытаниям.

Не случайно Вран именно этот лаз сейчас выбрал, не случайно Вран его здесь давным-давно вырыл: изба ведуньи прямо напротив находится, и никогда ведунья не следит, что вокруг неё происходит.

А ведунья-то Врану и нужна.

Навела его Бая на мысль одну, кажется, разумную вполне: возможно, не просто так Рыжку на стариках переклинило? У каждой последовательности свои причины есть, даже если следы эти русалка свихнувшаяся оставляет. Если помнит Рыжка имя сестры, если помнит она песнопения ведуньи, всё повторяя их и повторяя, если помнит она, что о Вране деревенские говорили, – то, может, помнит, и за что ведунья в деревне отвечает? Может, не со зла она к себе бабок деревенских тащит, а помощи от них добиться пытается? Может, известно ведунье что-то, правда она помочь способна душе мятежной покой обрести?

Знает Вран, что вилами по воде все эти догадки писаны – но тянет его к дому ведуньи, с каждым новым шагом тянет, будто и впрямь подсказку он там какую найти может. А Вран чутью своему доверять привык – редко когда оно его подводило.

Быстро и тихо они до дверей избы нужной добираются – и, главное, незаметно. Вран дверь знакомую толкает, бесшумно она отворяется – и вдруг негромко Бая выдыхает:

– Ого…

Вран торопливо её внутрь заводит, дверь за собой закрывая: не хватало ещё, чтобы на пороге их заметили.

В главной комнате ведуньи нет. Странно. Обычно к этому времени просыпается она уже, над кореньями своими шуршит.

– Что такое? – тихо он у Баи спрашивает.

– Необычно, – растерянно Бая отвечает, по сторонам оглядываясь.

Вран тоже оглядывается – на всякий случай. Нет, ничего «необычного»: тлеет справа от двери низкая каменная печка, поднимается дым к потолку высокому и в окно на нём прорезанное вылетает. Отодвинута на окне задвижка, хоть и холодно на улице ещё – может, это Баю удивило?

Бая внезапно громко кашляет, недовольно морщась.

– Фу, – сипло говорит она. – Дурь какая-то… Зачем… Ой. А это зачем?

Бая так недоумевает, красный угол бабкин рассматривая – словно не в избу вошла, а в шатёр кочевников далёких. Забавное это недоумение, милое даже – но не успевает Вран ей толком ответить: возиться кто-то во второй комнате начинает. Никак ведунья проснулась. А ведунью лучше сразу с порога встретить – мало ли, перепугается спросонья ещё от двух теней в глубине избы, подслеповата она.

– Не трогай, – негромко говорит Вран, осторожно к двери внутренней приближаясь. Бая за ним следует – но не к двери, а прямиком к углу красному. И что только там разглядела? Ведунья так здесь всё оберегами своими увешала, в несколько слоёв, тут и при дневном свете ничего не разобрать – сплошные трав пучки да куски ткани сгнившей посеревшие.

– Тут же в саже всё, – тянет Бая озадаченно, уже чем-то шурша. – Фу. Цветы чёрные совсем…

– Говорю тебе – не трогай, – шепчет Вран, волосы поспешно приглаживая – а то подумает бабка ещё, что покойником растрёпанным он к ней из леса вышел. – Это её… поделки-безделки всякие. Не надо в них копаться. Бая, слышишь меня? Не над…

– Вран.

Меняется почему-то голос Баи – стремительно вниз ухает, проседает, сиплым враз становится. Дыма, что ли, с непривычки глотнула?

– Бая, – сердито уже Вран шепчет, к Бае поворачиваясь, – бабка наша добрая, но если увидит, что обереги кто её…

Застревают слова у Врана в горле.

Потому что то, что Бая в руке держит, стеклянными глазами на Врана глядя, совсем на оберег не похоже.

Глава 7

Пальцы

В руках Баи – грубое железное кольцо, на подкову похожее, только замкнутое. Или на серьгу женскую, для великанши с гору ростом.

А на самом кольце – много-много вещиц одинаковых. Маленьких, высохших, сморщенных уже. Слишком маленьких, чтобы взрослому принадлежать.

Пальцы детские.

Шаркают у Врана за спиной, кажется, дверь открывают. Вран всё на кольцо смотрит, не отрываясь.

Пальцы детские.

У Рыжки пальца безымянного на руке правой нет.

– Вран, – повторяет Бая голосом неестественно ровным. Ничего в этом голосе нет – ничего и у Врана в голове нет. Пустота одна. Опять – сплошная пустота.

– Вран? – сзади голос ведуньи раздаётся. Не удивлённый, не испуганный – прав был Вран, забыла бабка, что он из деревни пропал. Забыла. – И Душанка тут…

Душанка. Душана – девка из деревни, смутно на Баю похожая. Цветом волос, наверное. Тёмные они у неё. Тёмные.

– Бабуля, – Вран в улыбке широкой губы растягивает, к ведунье поворачиваясь. – Бабуля, дай волк тебе здоровья! А мы тут…

Ведунья – крошечная, сухонькая, едва невысокому Врану по грудь достаёт. Собраны её длинные седые волосы в косу нечёсаную, пол подметающую, из одежды – лохмотья одни серые, древние, все узоры уж на них выцвели, все нитки поотваливались, на одном честном слове они держатся, да поршни кожаные, на босые ноги надетые – смотрит Вран на эти поршни старые, на ремешки, даже не затянутые, и слова у него из горла дальше не идут.

Сколько Вран себя помнит, всегда ведунья обувь эту носила, с каждым шагом всё больше разваливающуюся. Носила да от деревенских со смехом отмахивалась, когда пытались они ей обувь новую всучить: не тратьте на меня, мол, кожу хорошую, лучше ребятишкам куда приспособьте.

Ребятишкам…

Вскидывает Вран глаза на ведунью. Сводит губы судорогой колкой, ещё шире его улыбка становится – и делает он к Бае шаг медленный, осторожный, спиной своей её руки прикрывая – чтобы не увидела ведунья, что руки эти сжимают.

– А мы тут навестить тебя решили, – продолжает Вран, ведунье ласково в глаза глядя. – Дай, думаем, зайдём к бабуле нашей любимой, спросим, не нужно ли ей чего – всё равно не спится, а от Латутки помощи не дождёшься, верно? Ленивая она, Латутка, никогда по своей воле не поможет.

– Ась? – ведунья прищуривается, глуховато к Врану ухом рабочим наклоняясь.

Всё в морщинах лицо её, ни одной черты толком не разобрать – все в переплетениях бороздок старческих затерялись, даже глаза глубоко-глубоко, двумя щёлочками на Врана смотрят.

– Говорю, не спится нам, бабуля, – громче Вран говорит, Баю спиной к выходу подталкивая. – Ночь сегодня беспокойная, говорю! Ворочались-ворочались, да поняли: нет, не заснём уже. Бабуля, а… а сколько лет тебе?

Слетает вопрос у Врана с губ необдуманно – слишком он на морщины эти засмотрелся.

Все говорят: долго бабка в деревне живёт, век целый, а, может, и больше. Когда она на свет появилась, никто уж и не вспомнит, нет ни одного её ровесника в живых, все пеплом по земле давно рассыпались. Все говорят: хорошая у нас бабка, если столько в этом мире остаётся, любят её волки, заботятся о ней, в лес вечный не забирают, чтобы за общиной она присматривала, чтобы не потеряла община мудрость её, умения её, многими десятилетиями отточенные.

– Лет? – переспрашивает ведунья. Хихикает едва слышно – и зубы Вран изо всех сил стискивает, чтобы от хихиканья этого не превратилась улыбка в кривой оскал. – Мне сколько лет, милый? Ох, ну и вопросы у тебя на ночь глядя… Не помнит, не помнит бабка старая уже…

Вран продолжает медленно Баю к выходу подталкивать. Пятится. Пятится и Бая – не видит Вран лица её, хорошо бы, чтобы и ведунья не видела: вряд ли что-то хорошее на лице этом написано.

А ведунья продолжает на месте стоять – словно и не замечая, что Вран с каждым мигом от неё отдаляется.

– Да, говорю же – ночь беспокойная! – почти кричит Вран, чтобы ведунья расслышала. – А в ночи беспокойные о чём только не подумаешь, отвлечься чтобы! А скажи, бабуля… ещё один вопрос у нас есть глупый – а как зовут тебя?

– Ась?

Почти у выхода они уже – и чувствует Вран, как Бая к двери шагает, и ловит её вслепую за руку: погоди немного.

Только не то пальцы его хватают. Другие пальцы. Детские.

Снова у Врана в ушах шуметь начинает.

– Как зовут тебя, бабуля? – кричит Вран, пальцы крепче сжимая. – Имя какое у тебя?

Все говорят, и ведунья говорит: за столько лет жизни уж забыла имя своё, вылетело оно у неё из головы, «бабулей» её просто зовите – и не обидится она. Память со временем слабеет, выбирать приходится: либо знания врачевательные, либо тонкости такие незначительные.

Снова сипло ведунья смеётся.

– И этого не помню, милый, – качает она головой. – Вот твоё имя – помню, отца твоего – помню, деда твоего…

– Может, и прадеда помнишь?

– Ась?

– Сколько прожила – не помнишь, – говорит Вран, уже не стараясь, чтобы голос его громко звучал. – Имени своего тоже не помнишь. А, может, просто говорить не хочешь?

– Не хочу? – ведунья его переспрашивает.

Надо же. Услышала.

– Безымянная, бессмертная, – и улыбка с губ Врана исчезает, – все заговоры знаешь, все хвори лечишь, всех детей на свет этот встречаешь – а как выбираешь ты, кого в реке утопить, а кого в живых оставить? Родители тебя просят? Убери болезных в пору голодную, чтобы самим руки не пачкать – и они перед лесом чисты, и ты ещё дюжину лет проживёшь?

– Вран, – хрипло Бая из-за его спины говорит.

Но Вран знает, что делает.

Видит он по лицу ведуньи, что прекрасно, до единого слова она речь его уловила – ничто мимо неё не прошло, не может быть такой внимательности пристальной в глазах бабок тугоухих. Продолжает ведунья улыбаться, рот открывает, чтобы ответить ему что-то – а Вран кольцо у Баи из рук выхватывает и с размаху его в печь бросает.

И не понимает, как в одно мгновение ведунья рядом с ним оказывается.

Да и нет в ней ничего от той ведуньи, к которой он привык. Нет ничего от бабули, с младенчества знакомой, милой, морщинистой, совсем глаза свои добрые, понимающие в складках от улыбок теряющей.

Разглаживаются все её морщины, натягивается кожа на лице, как на столе для выделки, из глазниц глаза выпучиваются, словно выпадут вот-вот, – и обдаёт Врана дыханием её, запахом её знакомым, почему-то ничуть не изменившимся. И не успевает Вран ни в сторону отпрыгнуть, ни чудовище это от себя оттолкнуть, ни даже подумать о чём-то – на горле его холод пронзительный, тиски безжалостные плотно смыкаются, не может Вран вздохнуть даже, и кажется ему, что насквозь его шею что-то прошивает, и льётся кровь из неё тёплая, влажная, всю одежду его заливающая, льётся, льётся…

Ведунья падает на пол.

И льётся кровь из её шеи – тёплая, влажная, всю одежду с лицом его залившая.

Возвращается лицо ведуньи к прежнему. Морщится, съёживается. Нет уже тисков на горле Врана никаких – воздух он ртом глотает, дым из печи, с гарью от пальцев детских смешанный.

Лежит ведунья перед ним, на досках старых растянувшись – и смотрит Вран на свой тулуп в крови, и поворачивается к Бае, чтобы её рубаху белую в пятнах тёмных увидеть.

И лицо её в пятнах таких же.

И нож с каменьями белыми, всё ещё в воздух поднятый.

Больше всего крови у Баи на щеке правой – на левую так, несколько капель попало. Не знает Вран, что на его лице творится. Много крови из ведуньи вылилось – и продолжает выливаться.

Переводит Вран взгляд на печь. Горит там что-то ярко, едва кольцо за огнём виднеется. Смотрит Вран обратно на Баю.

И ничего лицо Баи не выражает. Будто сквозь Врана глаза её глядят, будто не она его сейчас от смерти спасла, ведунье горло перерезав.

И не только его, наверное. Скольких детей от участи Рыжки уберегла, должно быть. Скольких младенцев новорожденных не вынесет больше ведунья за забор деревенский, сколько людей будет жизнь свою отведённую до конца проживать, а не душами растерянными по лесу развеиваться.

Только почему-то никакой радости Вран от этого не испытывает.

– У Веша тоже пальца безымянного нет, – говорит Бая вдруг, по-прежнему взглядом невидящим, немигающим на Врана смотря.

Почему-то и этому Вран не удивляется. Не вышло, видимо, что-то у ведуньи. Не додушила, может. Не дотопила. Или сами дети должны были погибать, а ведунья им просто помогала? Не знает Вран, зачем думает об этом сейчас. Не знает, о чём думать вообще.

– Понятно, – просто говорит он. – Пойдём, Бая. Пойдём отсюда. Пойдём куда-нибудь. Что нам здесь стоять? Здесь мы всё сделали уже.

Не откликается Бая на слова его, не двигается с места. Начинает мелко рука её с ножом, кровью залитым, дрожать – но не опускается.

– Сейчас Латутка на пустоту свою наглядится и сюда вернётся, – мягко Вран говорит, нож из её руки забирая. – Нам разве это надо? Нам совсем этого не надо.

– Надо… – эхом за ним Бая повторяет. Моргает. Головой встряхивает, в себя немного приходя. – Надо Рыжку проверить, Вран. Вран. Рыжка… если…

Выбрасывает Врана на мгновение из действительности – снова кольцо с пальцами детскими он в руках Баи видит, снова ещё живая ведунья по имени его добродушно окликает, снова морщины на лице её в гладь натянутую превращаются, когда впивается она в горло его. Вран тоже моргает – и пропадает наваждение. Бая. Бая перед ним. Бая к Рыжке хочет – вот на чём Вран сосредоточится. Нужно что-то целью своей поставить, нужно делать что-то – иначе так он у печки этой и застынет, и Бая с ним останется. А Баю здесь оставлять нельзя. Увести отсюда Баю надо, и побыстрее.

– Конечно, – как можно бодрее Вран говорит, Баю за стан свободной рукой приобнимая, а другой, с ножом, дверь на улицу толкая. – Конечно, проверим. Это ты хорошо придумала. Очень хорошо. На болото, значит? Ты только со мной иди, вот так, шаг не замедляй. Эти петухи ещё долго на опушки кукарекать будут – в обход пойдём, через капище. Знаешь, мне Деян рассказывал, как волков чёрных из сторожки видел, туда бегающих – я всегда думал, что сказки он сочиняет, а как Солн мне поведал, что на самом деле не капище это никакое, а курган ваш старинный, где вы всех своих в землю закапывали да глав ваших в дереве вырезали, так засомневался я. Неужто и впрямь рукотворный холм этот? Высокий такой, сколько же веков вы его насыпали?

Говорит Вран, говорит, говорит, полнейшую чушь уже несёт, лишь бы слова в предложения ладно складывались – и ничего ему Бая не отвечает, но, главное, слушает. Говорит Вран даже тогда, когда говорить опасно – когда от каждого звука лишнего заметить их могут, когда чужие голоса совсем рядом слышатся, когда ещё чуть-чуть – и упадут на них отблески огней. Не обращает Вран на всё это внимания – и на путь свой не обращает, и под ноги не смотрит, когда по мокрой земле холма они с Баей подниматься начинают. Держит Вран левой рукой Баю всё ещё за стан, крепко держит, к себе прижимая – а в правой у него нож её покоится. Острый, большой. Не стоит сейчас никаким мужикам зорким к двум теням, по холму бредущим, приглядываться – не отвечает за себя больше Вран, никому он уже из деревни не доверяет, ни с кем воздух пустыми разговорами сотрясать не станет. Поговорил уже. С ведуньей мудрой посоветовался. Много нового действительно узнал.

Ветер слабый, нежный, весенний по вершине холма гуляет – свежий здесь воздух, наконец-то дым печной у Врана из лёгких выветривается. Свежий воздух. Хотела Бая свежим воздухом подышать – вот и исполнилось её желание. Вот и подышала.

– Ну что… – Вран начинает.

И замолкает.

Видит он там, далеко внизу, у ворот деревенских, всполох волос рыжевато-красных под светом одного из светочей – такие волосы только у Латуты да у матери её. Ничего больше Вран не видит – ни платья, ни людей рядом, – только волосы эти огненные, горло ему через столько вёрст сдавливающие, перетягивающие, слова не дающие вымолвить. Съёживается что-то у Врана в груди, скручивается, не понимает он, что чувствует – да и не чувствует, наверное, ничего. Вновь пустота на него наваливается, тошно ему от этой пустоты, горько – но быстро она в себе эту горечь с тошнотой растворяет.

Сглатывает Вран, отчаянно кадык его дёргается, судорожный выдох из горла вырывается – словно сделать что-то его тело пытается, хоть как-то с напряжением справиться, да не выходит ничего. И у Врана не выходит. Хоть что-то сказать не выходит. И Бая тоже молчит, рядом стоит. Говорил с ней Вран, говорил ради неё, говорил, чтобы хоть как-то её от случившегося отвлечь – а теперь не может, не может, не может уже.

И не знает Вран, сколько бы ещё так простоял, на волосы латутины глядя, если бы не почувствовал вдруг, как Бая на миг от него отстраняется.

Но лишь для того, чтобы обеими руками его обхватить. Обнять. Лицом своим в плечо его зарыться, губами своими в тулуп его прерывисто выдохнуть, волосами своими мягкими щеки его коснуться. Всем телом Бая к нему прижимается – сильным и хрупким одновременно, крепким и тонким, – и разжимаются у Врана снова в горле тиски. Исчезают с глаз волосы рыжие. Обнимает он Баю в ответ, глаза прикрывает – и позволяет себе в Бае раствориться, в объятьях этих внезапных, успокаивающих, ни о чём уже больше не думая.

* * *

– Вышвырнуть его надо! Выш-выр-нуть!

Нет, как ни странно, не Солн это орёт. И не Сивер. Сивера Вран не видит даже – может, и нет его здесь, в толпе лютов собравшейся.

Зато есть дед какой-то, слюной по сторонам в горячке разъярённой брызжущий.

– Ты что с ней сделал, уродец однодушный? – не успокаивается дед, то подскакивая к Врану, то отпрыгивая от него – точно пёс взбесившийся, не лает разве что. – Ты как додумался нож её руками своими грязными схватить? Отдай, отдай нож ей! Бая, а ты что глазами хлопаешь? Лесьяра, посмотри на неё, посмотри, в каком она виде! Ты куда наследницу на ночь глядя уволок? Ты что…

Смотрит и так на них Лесьяра – впереди толпы лютьей смотрит, из которой дед выскочил и которая на краю болота собралась. Не ожидал Вран, что так много народу здесь будет. Ожидал ли хоть что-то? Едва ли. Разве что, может, Рыжку оклемавшуюся увидеть.

Но Рыжка к такой толчее точно из воды выходить не будет.

– Рыжка, – говорит Бая, как мысли его читая. Хмурится, взглядом недоумевающим деда смеряя. – Бушуй, успокойся. В порядке всё со мной. Ведьму мы… нашли.

«Нашли». Понимает Вран, что не это слово Бая сказать хотела – да не повернулся язык у неё.

– Ведьму? – Очень имя Бушую его подходит – подсказал, что ли, родителям кто, когда выбирали? – Лесьяра, ты слышишь? Какую ведьму, Бая? О чём ты? Вовек ведьм в лесу этом не водилось!

– В лесу, может, и не водилось, – огрызается Бая, и с облегчением Вран готов выдохнуть: молодцом она держится, вон как ответами в Бушуя этого стреляет – значит, хоть немного в себя пришла. – А в деревне врановой очень даже водилось. Дедушка, да хватит уже! Ведьма детей малых в лес выбрасывала. Ведуньей её в деревне называли. Пальцы у неё детские…

Запинается Бая. Обеспокоенно Бушуй брови косматые сдвигает – есть что-то в лице смуглом его с Баей общее, углядел теперь Вран.

– … на кольце железном болтались, – заканчивает за неё Вран, не на деда смотря – на Лесьяру. Опять у неё взгляд этот ледяной, непроницаемый. Ничего, сейчас Вран живо этот лёд растопит. – К ведунье я… мы…

Хочет было Вран приврать немного, чтобы и себя, и Баю выгородить – но понимает он, что лучше без этого обойтись сейчас.

– К ведунье я Баю попросил со мной сходить, – продолжает он. – Узнал я, что Рыжка к себе стариков постоянно тащит, подумал, что помнит она что-то из жизни своей прошлой, из утробы материнской про бабку, которая всем помогает. Подумал… может, и впрямь она поможет. Пришли мы к ней…