Текст книги "Букет из народных преданий"

Автор книги: Карел Эрбен

ПОЛУДНИЦА

П О Л У Д Н И Ц А ^{8}

 
«У скамьи стояла крошка,
в крике гнулась, корчилась.
«Помолчи ты, хоть немножко,
цыганенок порченый!»
 
 
«Жду: придет с работы батя,—
печь еще не топлена,
не даешь ты мне, проклятый,
жить своими воплями!»
 
 
«Вот гусарик, вот петрушка,
петушок хорошенький!
На! Играй!» – Но все игрушки
бац! и в угол брошены.
 
 
И опять надрывным криком
несмышленыш нудится;
«Погоди ж, чертенок!
Мигом вызову Полудницу!»
 
 
«Эй, Полудница, приди-ка,
век мне с ним, что ль, маяться!»
Глядь – пред кем-то двери тихо
сами открываются.
 
 
Появилась на пороге
с темным ликом карлица;
кривы руки, кривы ноги,
голос громом катится!
 
 
«Подавай дитя!» «Всевышний!
пусть того не сбудется!»
Мать от страха еле дышит, —
к ней идет Полудница!
 
 
Подбирается бесшумно
дымной тенью стелется;
мать уже полубезумна:
глянуть не осмелится;
 
 
сжав дитя, его колышет,
темен взор безрадостный,
а Полудница все ближе,
вот совсем уж рядом с ней.
 
 
Простирает клешни-руки. —
Мать без сил, без памяти:
«О, Христа святые муки!»
и – на землю замертво.
 
 
Раз, два, три... Часы бьют полдень,
звон их чуть кончается, —
двери дрогнула щеколда:
муж домой является.
 
 
Женщина, ребенка стиснув,
пала, как обрушена;
мать еще вернули к жизни,
а дитя – задушено.
 

ЗОЛОТАЯ ПРЯЛКА

З О Л О Т А Я   П Р Я Л К А ^{9}

 
I
Около леса поля клин,
едет там пан без слуги, один,
едет, бодрит вороного коня,
конь горячится, подковой звеня,
едет один.
 
 
Перед избушкой поводья из рук!
В дверцы избушки: стук, стук, стук!
«Эй, отворяйте двери скорей,
я заблудился на ловле зверей,
дайте напиться!»
Вышла девица – весенний цвет,
краше такой и не видел свет;
вынесла воду студеную,
села у прялки, смущенною,
стала прясть лен.
 
 
Пан уж не помнит, о чем и просил,
всю свою прежнюю жажду забыл;
тянется пряжа, нитка блестит,
глаз не может он отвести
от пряхи прекрасной.
 
 
«Люб ли, ответствуй тебе кто иной?
Хочешь ли стать моею женой?»—
девушку обнял он сильной рукой. —
«Ах, воли нет у меня никакой,
лишь матушки воля».
 
 
«А где же матушка, скажи, твоя?
здесь никого нет, кроме тебя». —
«Пан, я у матери неродной,
с дочкой придет она завтра домой,
в городе нынче».
 
 
II
Около леса поля клин,
едет там, едет пан один,
едет, бодрит вороного коня,
конь горячится, подковой звеня,
прямо к избушке.
 
 
Возле избушки – поводья из рук,
в двери избушки: стук, стук, стук!
«Добрые люди, впустите скорей!
пусть мои очи увидят скорей
радость мою».
 
 
Вышла старуха, кожа да кость:
«О, с чем к нам прибыл почтенный гость?»
«Явился я в дом как на праздник большой—
дочь твою сделать хочу я женой,
ту, неродную».
«Ой же, паночку, дивно слыхать!
кто б в то поверил, если сказать?
Низко вам кланяюсь, гость дорогой,
все ж я не знаю, кто вы такой?
Как пан попал к нам?»
 
 
«Князь-господин я этой земли,
случай и жажда меня привели,
дам тебе много казны золотой,
дочку свою ты мне выдай за то,
пряху красотку».
 
 
«Князь-господин, что пришлось услыхать,
кто б в то поверил, если сказать?
Нету у нас никаких заслуг,
чтоб к нам склонились взоры и слух
милости вашей.
 
 
Все же обычай должно блюсти:
раньше родную к венцу вести;
кстати и схожи они во всем,
словно два глаза во лбу одном,
нити шелковы!»
 
 
«Плох же обычай, старуха, твой!
Выслушав, помни приказ прямой:
завтра, лишь неба засветится край,
дочь неродную свою провожай
в княжеский замок».
 
 
III
«Вставай, дочурка! Проснулся мир,
князь ожидает, готовят пир:
все бы могла я предполагать,
только не то, чтоб тебе пановать
в самой столице!»
 
 
«Одевай, дорогая сестрица, наряд,
княжеский замок велик, богат:
ох, высоко ты стала летать,
меня оставила здесь прозябать,
ну, будь счастлива!»
 
 
«Идем, Дорничка, поспешим,
не провиниться б пред князем твоим,
ты лишь опушку леса пройдешь,
про дом не вспомнишь и не вздохнешь,
идем скорее, идем!»
 
 
«Матушка, мама, дозвольте спросить,
зачем вам нож этот в лес уносить?»
«Нож этот вострый– в чаще как раз,
гадюке злобной выколем глаз —
идем, скорей идем!»
 
 
«Сестра, сестрица, позволь спросить,
зачем топор вам в лес уносить?»
«Топор тот острый – в темном лесу,
лютому зверю башку снесу —
идем, скорее идем!»
 
 
Когда ж зашли они в чащу, в кусты:
«Гад этот – ты и зверь этот – ты!»
Горы и долы туманились,
видя как обе расправились
с бедной сироткой!
«Мы очи ей выкололи, мать,
куда ее ноги и руки девать?»
«Не зарывай их в лесной тени,
как бы опять не срослись они —
возьмем их с собою».
 
 
Вот уж за ними лесов стена:
«Бояться ты, дочь, ничего не должна!
вы ведь схожи с нею во всем,
как око с оком во лбу одном —
не опасайся!»
 
 
Вот уж столица стала видна,
князь поджидает их у окна,
вышел с придворными на крыльцо,
целует невесту, глядит ей в лицо,
обмана не чуя.
 
 
И была свадьба – великий грех,
с губ у невесты не сходит смех;
сплошь заварились балы да пиры,
пляски да игры до поздней поры
все семидневье.
 
 
Только восьмой день занялся,
с войском князь в поход собрался:
«Слушай ты слово мое, госпожа, —
еду я с войском моим поражать
недруга злого.
 
 
Когда закончится славой поход,
опять любовь наша расцветет!
Ты же, пока я буду в пути,
добрую прялку приобрети, —
дома сидя, пряди!»
 
 
IV
В глухой и темной чаще лесной
что же там сделалось с сиротой?
Шесть животворных ручьев текло,
чистых, прозрачных, словно стекло,
на мху зеленом.
 
 
Блеснул ей счастья внезапный луч,
но скрыла смерть его тьмою туч.
Не стало дыханья, жизни следа,
беда настигла ее, беда!
князь бы то видел!
 
 
Но вдруг из окрестных, лесистых скал
старец чудесный поднялся, встал:
сед он и сив – до земли борода,
 на руки взял он ее и тогда
скрылся в пещере.
 
 
«Дитятко, слушай: спеши, молодой,
стан прядильный возьми золотой,
его в столицу ты отнеси,
иной цены за него не проси,
только ноги две!»
 
 
Мальчик у башни сидит в воротах,
стан золотой держит в руках.
Княгине в окно случилось глядеть:
«Ах если б тот стан золотой мне иметь!
жаркого золота!»
 
 
«Маменька, выйдите разузнать,
сколько за это сокровище дать?»
«Эй, госпожа! Я его продаю:
отец назначил цену свою:
за две ноги лишь».
 
 
«За ноги? Это неслыханно ведь!
все ж я желаю стан тот иметь;
маменька, отмыкайте запоры,
выньте там ноги погубленной Доры,
дайте ему их!»
 
 
Мальчик в уплату те ноги взял,
с ними обратно в лес убежал.
«Мальчик, подай мне живой воды [11] 11
  По народным поверьям, живая вода означает собственно летнюю воду, текучую, а мертвая – зимнюю воду, лед. В народных славянских преданиях живой воде приписывается сила, способная оживить всякое истлевшее тело, которое будет погружено в нее. В русских преданиях между живой и мертвой водой приводится такое различие: мертвая вода сращивает рассеченное тело, а живая вода его снова оживляет. Так народное воображение объясняло общие свойства воды: подкрепляющие и оживляющие. (прим. автора)


[Закрыть],
чтоб от рубцов не остались следы, —
как не бывало!»
 
 
Вот рану к ране он плотно прижал,
по жилам живой огонь пробежал,
и затянулись рубцы на теле,
как будто ноги не омертвели,
без поврежденья.
 
 
«Возьми, мой мальчик, в углу на лавке,
там колесо золотое от прялки,
в столичный город его неси,
иной цены за него не проси,
как две руки лишь!»
 
 
Мальчик у башни сидит в воротах,
жар-колесо держит в руках.
В окне мелькнуло княгини лицо:
«Ах, как бы кстати мне то колесо
к золотой прялке!»
 
 
«Выйдите, маменька, на крыльцо,
сколько он хочет за колесо?»
«Эй, покупайте дешевой ценой!
Платы отец не назначил иной,
как – две руки лишь».
 
 
«За руки? Это неслыханно ведь!
Все ж колесо я желаю иметь!
Маменька, отмыкайте запоры,
выньте там руки загубленной Доры,
дайте ему их!»
 
 
Мальчик те руки в уплату взял,
с ними поспешно в лес убежал.
«Дитятко, дай мне живой воды,
чтобы от ран затянулись следы,
как не бывало».
 
 
Он рану к ране тесно прижал,
по жилам живой огонь пробежал,
в одно мгновенье срослося тело,
как будто вовсе не омертвело,
без поранений.
 
 
«Сбирайся, мальчик, пора давно,
вот золотое веретено,
его в столицу ты отнеси,
цены иной за него не проси,
только два глаза».
 
 
Мальчик у замка сидит в воротах, —
веретено золотое в руках.
Стала княгиня в окно глядеть:
«О, как хочется мне иметь
то веретенце!»
 
 
«Спросите, маменька, – какой ценой
Ценит он это веретено?»
«Отца оценка веретена —
пара очей вся его цена,
всего два глаза».
 
 
«Пара очей? То неслыханно ведь!
А кто отец твой, дитя, ответь?»
«Нельзя увидеть отца моего,
кто б ни искал – не отыщет его,
пока сам не явится».
 
 
«Матушка милая! Как же мне быть,
веретено мне нужно купить!
Идите откройте скорей затворы,
лежат там очи убитой Доры:
ему отдайте».
 
 
Мальчик очи бережно взял,
с ними обратно в лес убежал.
«Подай мне, мальчик, живой воды,
пускай исчезнут от ран следы,
как не бывало».
 
 
Очи в глазницы он положил,
огонь погасший в зрачках ожил.
Девушка молча взглянула, встала
и никого близ не увидала,
кроме себя лишь.
 
 
V
Вот трехнедельный срок истекает,
князь из похода домой приезжает:
«Как поживаешь, моя княгиня,
держишь ли слово мое в помине,
прощальное?»
 
 
«Ах, я на сердце его хранила,
вот поглядите-ка, что я купила:
золото прялки блестит на солнце —
стан, колесо и веретенце,
все из любви к вам».
 
 
«Будь же любезна, княгиня,—присядь,
нить золотую в прялке приладь,
княгиня за колесо присела,
только крутнула, вся побледнела —
ужасный напев!
 
 
«Вррр – из зла ты свиваешь нить!
Князю сумела ты навредить:
сестрицу сводную ты загубила,
ноги и руки ей отрубила —
Вррр– зла та нить!»
 
 
«Что это прялка гулко поет?
о чем колеса шумит оборот?
Ну-ка, княгиня, крутни опять,
чтоб эту песню нам разгадать,
пряди, княгиня, пряди!»
 
 
«Вррр – из зла ты свиваешь нить!
Ты разум князя хотела затмить:
сгубила подлинную невесту,
чтобы самой сесть на ее место —
Вррр—зла та нить!»
 
 
«Ох, эта песня нехороша!
Неужто ж то правда, моя душа?
Крутни, госпожа моя, в третий раз,
чтоб знать мне правду всю без прикрас,
пряди, княгиня, пряди!»
 
 
«Вррр – из зла ты свиваешь нить!
Обманом хочешь счастье добыть!
Сестра твоя в чаще, в пещере скал,
Любимый ее тебе мужем стал.
Вррр – зла та нить!»
 
 
Как только слова те князь услыхал,
вскочил на коня и в лес поскакал;
искал и кричал по лесу мчась;
 «Ответь, моя Дорничка, где ты сейчас?
Где ты любимая».
 
 
VI
От леса к городу ширь полян,
едут там, едут с пани пан,
едут, бодрят вороного коня,
конь горячится, подковой звеня,
едут в столицу.
 
 
И начиналась свадьба опять,
время невесте цветком расцветать:
и были празднества да пиры,
утехи и пляски до поздней поры
все три недели.
 
 
А что ж с той матерью, со старухой?
А что ж с той дочерью, со гадюкой?
Ой, воют четверо волков в лесу,
у каждого в пасти нога на весу
от двух женских тел.
 
 
Очи застлала им черная ночь,
руки и ноги отрублены прочь:
как над сироткой они надругались —
того над собой и сами дождались
в лесу дремучем.
 
 
А что ж с той прялочкой золотой?
Дальнейших песен напев какой?
Как в третий раз напев проиграл,
так прялки с тех пор никто не слыхал
и не увидел!
 

СОЧЕЛЬНИК

С О Ч Е Л Ь Н И К ^{10}

 
I
Окна окованы тьмой и морозом,
в хате теплынь и уют;
бабка клюет перед печкою носом,
девушки пряжу прядут.
«Прялка, быстрей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро и святки придут!» ^{11}
 
 
Любо работать девице красной
в зимние хмурые вечера;
знает – старанья ее не напрасны,
верит придет и ее пора.
 
 
Явится молодец за прилежной,
молвит: «Красавица, выйдь за меня!
 будешь супругой моею ты нежной,
верным супругом твоим буду я.
 
 
Я тебе мужем; ты мне женою,
брачный венец нас с тобою ждет!»
Та, что над пряжи клонилась волною, —
глядь – уж для свадьбы рубашки шьет.
 
 
«Прялка, быстрей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро сочельник придет!»
 
 
II
Ой, ты, щедрый вечер
святочных гаданий,
кому исполненье
принесешь желаний?
 
 
Хозяину – хлеба,
коровам – кормежку,
петух – чеснок любит,
курам – горсть горошку.
 
 
Плодовым деревьям —
со стола остатки;
детям – золотые
во сне поросятки. [12] 12
  По народным поверьям, хозяину дарят в сочельник булку или пышку, чтобы в будущем году в хозяйстве было всего вдоволь и особенно чтобы уродился хлеб. Коровам дают остатки от ужина, чтобы они хорошо доились. Петуху хозяйка дает головку чесноку, чтобы был бойчее, а курицам бросает горсть гороху, чтобы несли много яиц. Рыбьи кости, которые останутся от ужина, закапывают под плодовые деревья, чтобы в будущем году был хороший урожай. А так как в этот день до самого вечера соблюдают строгий пост, детям, которые постятся, обещают, что они во сне увидят золотых поросяток. (прим. автора)


[Закрыть]
 
 
А моя девичья
душа молодая
чего-то иного
желает, гадая.
 
 
У темного леса
над старой плотиной
столетние вербы
склонились с повинной.
 
 
Одна верба круто
над землей склонилась,
где синее озеро
подо льдом укрылось.
 
 
Тут, говорят, в полночь,
при лунном сияньи,
в проруби девице
суженый предстанет.
 
 
Не страшна мне полночь,
к ведьмам нету страху;
прорублю я прорубь
топором с размаху.
 
 
Погляжу я в прорубь
ровно к полуночи,
суженому тихо
загляну я в очи.
 
 
III
 
 
Мария с Ганной – двое подружек,
обе как розы весенней цвет:
какая краше, какая лучше,
сразу на это не дашь ответ.
 
 
Эта ли к молодцу обернется —
ради нее хоть в огонь готов!
Только вторая ему улыбнется,
нету у него для сравненья слов.
 
 
Полночь настала. В глуби небесной
вспыхнули звезды. Полночь тиха,
звезды вкруг месяца скучились тесно,
словно овечки вокруг пастуха.
 
 
Ночь наступила – мать над ночами,
ночь рождества, путеводной звезды;
снег вкруг деревни искрится лучами,
по снегу – к озеру видны следы.
 
 
Над полыньею одна в душегрее,
встала другая подле нее:
«Ганнушка, Ганна, скажи мне скорее,
что ты там видишь, сердце мое!?»
 
 
«Ах, там в тумане, – с открытою дверью
мнится мне Вацлава домика вид —
вот прояснело, вижу теперь я,
там на пороге парень стоит.
 
 
В темнозеленом кафтане он, молод,
шапка надвинута набекрень,
к ней мной дареный букетик приколот,
Господи! Это ж – Вацлава тень!»
 
 
Быстро вскочила в жарком порыве,
стала над низко склоненной другой:
«Ну, мое золотко, что там, Мария!
Что тебе видится под водой?»
 
 
«Ах, вижу я: вижу скрытые мглою,
в дымной завесе, мерцая в ряд,
словно бы свечи вокруг аналоя,
красные огонечки горят.
 
 
Черное что-то туман прикрывает,
вот уж из мглы проясняется той: —
боже! ведь это ж – подружки рыдают,
а между ними – покров гробовой!»
 
 
IV
Веет ветер ласковый
по полям, яругам, [13] 13
  Яруга– глубокий овраг с обрывистыми берегами, буерак. (прим. верстальщика)


[Закрыть]
цвет весенний стелется
полем, садом, лугом.
Загудела музыка от костела звоном,
а за ней, осыпана цветом благовонным,
едет свадьба цугом.
 
 
Молодой жених, красив
и лицом и станом,
шапку лихо заломил,
зелен цвет кафтана,
как предстал ей ночью той,
так ведет к себе домой
красавицу Ганну.
 
 
Пришла осень. На ветвях
ветер листья косит,
похоронный слышен звон, —
мертвую выносят;
в трауре подружки, свечи потухают,
клич и причитанья трубы возглашают,
заунывно воют:
вечному покою!
 
 
Чье венок обвил чело,
кто в гробу почиет?
белой лилиею чья
надломилась выя?
Отцвела, как бы затоплена росою,
умерла как бы подкошена косою, —
бедная Мария!
 
 
V
Окна окованы тьмой и морозом,
в хате теплынь и уют;
бабка клюет перед печкою носом,
девушки пряжу прядут.
 
 
«Прялка, живей! Веселее жужжанье!
близок рождественский пост к окончанью,
скоро и святки придут!
 
 
Ах, сочельник темный,
и звезда святая,
как тебя я вспомню, —
за сердце хватает!
 
 
Так же мы сидели
вкруг за челноками:
год промчался еле —
нет двоих меж нами!
 
 
Одна косу расплела,
волосы густые,
распашонки шьет она,
а другой – земля тесна,
бедная Мария!
 
 
Вот сидим мы, как вчера,
дружной стайкой тесной,
что же с каждой через год
станет? Неизвестно!
 
 
Громче жужжанье! Быстрее вращенье!
В мире все кружится, все в измененьи,
жизнь человеческая, как сон!
Лучше, коль завтрашний день им неведом,—
людям непрочной надеждою жить,
чем – обреченное бурям и бедам —
страшное будущее открыть!» ^{12}
 

ГОЛУБОК

Г О Л У Б О К [14] 14
  Стихотворение «Голубок» опубликовано впервые в «Люмире», 1851г., февраль, стр. 49—50.


[Закрыть]

 
Около погоста
дорога глухая,
шла по ней, рыдая,
вдова молодая.
 
 
О своем супруге
плакала, рыдала:
она его навек
туда провожала.
 
 
От панского дома
по травам, долинам
едет панич в шапке
с пером соколиным.
 
 
«Не плачь, не печалься,
вдовствуя, горюя;
не тумань ты очи,
слушай, что скажу я.
 
 
Ты свежа, как роза,
забудь сердца рану!
если муж твой умер, —
хочешь я им стану».
 
 
День один рыдала,
на другой смолкала,
а на третий горе
забываться стало.
 
 
С тех пор об умершем
она позабыла:
едва минул месяц
к свадьбе платье шила.
 
 
Около погоста
с горы путь уклонный:
едут по нем, едут
жених с нареченной.
 
 
Веселая свадьба
была среди луга:
невеста в объятьях
нового супруга.
 
 
Шумна была свадьба,
музыка гремела:
она к нему льнула
на него глядела.
 
 
«Веселись, невеста,
вскинь голову выше:
покойник в могиле
не видит, не слышит.
 
 
Обнимай другого,
нечего бояться:
тесна домовина [15] 15
  Домовина– гроб.


[Закрыть]—
мужу не подняться.
 
 
Милуйся, красуйся
ликом набеленным:
кого отравила
не встанет влюбленным!»
 
 
Бежит, бежит время,
все собой меняет:
что не было раньше,
теперь наступает.
 
 
Бежит время мимо,
год проходит тенью;
одно неизменно:
тяжесть преступленья.
 
 
Три года промчалось,
как того не стало,
и его могила
травой зарастала.
 
 
Трава над могилой,
в головах дубочек,
на дубовой ветке
белый голубочек. [16] 16
  В славянских народных песнях и преданьях часто рассказывается о том, что душа праведника или прощенного грешника после смерти принимает подобие белой голубицы. И чем более грешен был человек, тем темнее его душа-голубица. Иногда же душа грешника принимает подобие другой птицы. Душа злодея, по народному поверью, превращается в черного ворона. (прим. автора)


[Закрыть]
 
 
Голубок на ветке
воркует, рыдает,
каждому, кто слышит,
сердце надрывает.
 
 
Не так другим людям
слышны его стоны,
как той, что рвет косы,
вопит исступленно:
 
 
«Не воркуй, не гукай,
не терзай мне уши:
так тосклив твой голос,
что пронзил мне душу!
 
 
Не тоскуй, не гукай,
мутится мой разум,
или так уж гукни,
чтоб пропасть мне разом!»
 
 
Течет вода, льется,
волна волну гонит,
меж волнами что-то
забелело, тонет.
 
 
То нога взметнется,
то плечо заблещет:
женщины несчастной
душа смерти ищет!
 
 
Вынесли на берег,
тайно схоронили
там, где две дороги
накрест проходили.
 
 
Никакого гроба
ей не стали делать,
лишь тяжелым камнем
придавили тело.
 
 
Не так тяжко камню
лежать над ней кладью,
как на ее имени
вечному проклятью!
 

ЗАГОРЖЕВО ЛОЖЕ

З А Г О Р Ж Е В О  Л О Ж Е ^{13}

 
I
Реют туманы над полем пустынным,
будто бы призраки сумрачным рядом,
клич журавлей, улетающих клином, —
осень проходит и лесом и садом.
С запада ветер сырой налетает,
песню в увядшей листве запевает.
Песня знакомая, каждую осень
листья поют ее снова и снова,
только никто не поймет в ней ни слова —
слишком напев ее темен и грозен.
 
 
Путник безвестный в монашеском платье,
перебирает рука твоя четки,
посох с крестом помогает походке,
кто ты такой и куда собрался ты?
 
 
Шаг твой поспешен, ступни твои босы,
осень же сумрачна, холодны росы:
с нами останься, мы добрые люди,
мы не откажем гостю в приюте.
 
 
Путник любезный, твои ланиты
волосом жестким еще не покрыты.
Лик твой девически нежен и скромен,
но твои щеки бледны от печали,
очи в глазницы глубоко запали!
Горя ли в сердце след похоронен?
Словно несчастье в путь тебя гонит,
раньше, чем старость, к земле тебя клонит!
 
 
С нами останься, путник пригожий!
Может, тебе мы в горе поможем,
а не поможем – хотя бы утешим.
Сядь, отдохни с нами, труден путь пешим.
Нету на свете беды такой тяжкой, —
чтоб не смягчить человеческой лаской.
 
 
Нет, он не слышит, не обернется,
от своих помыслов не оторвется!
Вдаль он уходит грустный и строгий:
боже, пошли ему счастья в дороге!
 
 
II
Поле бескрайное, поле пустое;
вьется дорога, вдаль убегает,
а на пригорке ствол свой вздымает
древняя пихта, лишенная хвои:
нету ветвей на ней – лишь на вершине,
чьей-то рукой на доске укрепленный
облик распятого божьего сына,
к небу как будто бы вознесенный.
Лоб под терновым венцом окровавлен,
рук пригвожденных раскинуты плети,
словно их жест указуя направлен
в две стороны, разделенных на свете:
правая – к солнечному восходу,
левая к западу, к ночи глубокой.
Там, на восходе, – солнца ворота,
райское радостное сиянье;
всех, кто творил добро для народа,
ждет и награда и воздаянье.
На темном западе – адовы врата,
море смоляное серы кипящей,
полчища дьяволов ждут для расплаты
грешников с мукою, им предстоящей.
Боже! Избавь нас от вечного гнева,
оборони от пути нас налево!
 
 
Здесь, на пригорке, склонивши колени,
путник наш юный во тьме предрассветной
остановился в безмолвном моленьи,
жарко обнявши ствол безответный,
что-то он шепчет, слезы роняет
и безнадежно, тяжко вздыхает.
 
 
Так отрывается от любимой
юноша, надолго уезжая
в даль неизвестную, в край нелюдимый,
вновь возвратиться надежд не питая;
пыл свой сердечный в объятья влагая —
вот поцелуй еще, жадный, последний:
будь же здорова, моя дорогая,
вдаль я судьбою гоним беспросветной!
С бледным лицом и со взглядом туманным,
с сердцем, тревоги огнем опаленным,
юноша сильный со стройным станом
шагом на запад идет непреклонным.
Вот он скрывается в сумрачной чаще:
труден, тяжел его путь предстоящий!
 
 
III
 
 
Встала скала среди чащи дремучей,
сплетшейся грабов ветвями густыми,
дуб – на скале той – поднялся могучий,
словно король той безлюдной пустыни:
к небу подъята безлистая крона,
ветви, как руки, простерты в бореньи,
панцырь расщеплен ударами грома,
тело открытое предано тленью:
темной дупло на нем щерится щелью, —
хищнику служит удобной постелью.
 
 
Видишь – на мшистом расщепленном ложе
туши какой-то вздымаются плечи:
то ль человек на медведя похожий?
Вряд ли в нем признак найдешь человечий!
Тело его, словно глыба на глыбе,
члены его, точно корни у дуба,
брови и волосы, вставшие дыбом,
с шерстью сплелись, покрывающей грубо;
а под бровями сумрачно скрытый
взгляд проницательный и ядовитый,
взгляд вредоносней змеиного зуба;
кто человек тот? Какою угрюмой
лоб омрачен его черною думой?
Кто существо это в чаще пустынной?
 
 
Лучше не спрашивай! Взглядом окинув
рядом лежащие белые кости,
их ты спроси, что травой зарастают;
воронов, густо слетевшихся в гости,
лучше спроси ты угрюмую стаю:
те больше видели – больше и знают!
 
 
Вот ото сна великан пробудился,
яростный взгляд обратил на тропинку,
и в два прыжка на пути очутился,
над головою крутит дубинку.
 
 
Кто на дороге? Юноша кроткий,
посох с крестом, и у пояса четки!
О, не ходи, возвращайся обратно,
к смерти ведет тебя эта дорога!
Прочность судьбы человечьей превратна,
жизни тебе остается немного!
Оборотись и беги что есть силы,
чтобы дубина тебя не убила,
череп тебе раскроив, изувечив!
 
 
Нет, он не слышит, – в раздумьи глубоком,
вкруг не глядит он рассеянным оком,
смерти своей подвигаясь навстречу.
 
 
«Кто ты, червяк?   И куда устремился?»
 
 
Путник бестрепетно остановился:
«Я – обреченный, – шепнул тише ветра,—
в ад я иду, в сатанинские недра!»
 
 
«В ад? О, го-го! Сорок лет в этом месте
оберегаю я эту дорогу,
а никогда не слыхал такой песни,
хоть распевали их мне очень много!
В ад? Уж об этом ты не заботься,
в этом тебе помогу я сегодня!
А как туда мне явиться придется, —
вместе позавтракаем в преисподней!»
 
 
«Не издевайся над милостью бога!
Аду я предан еще до рожденья,
кровью расписку в виде залога
выдал отец мой, впав в заблужденье.
Но бесконечна милость господня!
Крест сокрушит темноту преисподней,
и сатаны посрамится коварство!
Волею божией руководимый,
странник вернется назад невредимый,
вырвав залог тот из адского царства».
 
 
«Что ты плетешь мне? За сорокалетье
многих отправил я в адские врата,
но ничьего не видал я возврата!
Слушай, червяк! Ты ведь в полном расцвете,
тело твое понежней, чем у зверя, —
было б мне впору тобой повечерять,
но так и быть уж – тебя отпущу я,
хоть из идущих никто по тропинке
не миновал моей тяжкой дубинки,
двигайся дальше. Но – вот что хочу я:
ты поклянись, что расскажешь, как выйдешь,—
все, что услышишь в аду и увидишь!»
Путник свой посох с крестом поднимает,
выполнить клятву свою обещает:
«Этой клянусь я священной оградой,
что принесу тебе вести из ада!»
 
 
IV
 
 
Снег по весне на пригорках растаял,
реки очистило половодье;
снова летят журавлиные стаи,
но странник обратно все не приходит.
 
 
Вот и деревья зазеленели,
благоухают фиалки в подлесьи,
громко звучат соловьиные трели, —
нету из ада обещанной вести.
 
 
Вот за весною промчалось и лето,
дни сократились, листва опадает,
нету известий из адского края;
странник наш явится ли с того света?
Может, в дороге растерзан он зверем?
Скрыли ль навек его адские двери?
 
 
Злой великан на скале перед дубом
смотрит на запад взглядом угрюмым;
смотрит, ворча: «Сколько их на тропинке
не миновало тяжелой дубинки!
Только один он и не был захвачен,
только одним я и был одурачен!
 
 
«Не одурачен ты!»—голос спокойный;
путник пред ним объявляется стройный;
взгляд его ясен, прям и бесстрашен,
лик его светлым сияньем украшен,
словно бы солнце своими лучами
стало сиять у него за плечами.
 
 
«Нет, не обманут ты! Клятвой святою
был я обязан предстать пред тобою;
ныне клянусь тебе снова и снова,
что приношу для тебя я сегодня
верные вести из преисподней».
 
 
Вздрогнул разбойник, услышав то слово,
в руки дубину схвативши, поднялся,
но как грозою сраженный остался,
взгляда не вынесши огневого.
 
 
«Сядь тут и слушай рассказ мой неспешный
о путешествии в сумрак кромешный,
о божьем гневе рассказ мой правдивый,
о божьей милости справедливой»
 
 
Странник рассказ начинает, – как черти
грешные души в аду опекают;
жизнь там слилась воедино со смертью —
в муках воскресши там вновь умирают.
 
 
Мрачно сидит великан над скалою,
слова не молвя, глядит пред собою.
 
 
Странник рассказ продолжает, как тени
тщетно о помощи к небу взывают,
но не приходит никто на их пени,
отклик ничей там не утешает
вечных проклятий их, вечных хулений!
 
 
Мрачно сидит великан над скалою,
слова не молвя, глядит пред собою.
 
 
Странник рассказывает, как – великой
силой креста – он принудил владыку
ада отдать приказанье, чтоб сразу
дали ему документ злополучный;
как не послушался дьявол подручный
этой расписки отдать по приказу.
 
 
Страшно разгневался ада властитель.
«В адской купели его окуните!»
Дьяволы выполнили угрозу,
сделав купель из огня и мороза:
справа плоть уголь пылающий гложет,
лед примерзает слева на коже,
а когда муки предел достигают —
лед и огонь в ней местами меняют.
Дьявол ревет, извиваясь змеею,
никнет от муки без чувств головою.
По сатанинскому повеленью —
прервано адской купелью мученье.
Дьявол, вздохнувши, опять оживает,
но запродажной отдать не желает.
 
 
Вновь сатана свирепеет от гнева:
«Пусть его стиснет адская дева!» [17] 17
  Чешские летописцы упоминают о действительно существовавшей казнящей машине, которая называлась «zelezna раnnа» (железная дева). На ней казнили шляхтичей, которых суд не хотел отдавать в руки палачей. Такая же железная дева стояла когда-то также в зала Белой башни в Праге. (прим. автора)


[Закрыть]
Дева была отлита из металла,
руки раскинувши в яростной страсти,
дьявола так она к сердцу прижала,
что затрещал весь костяк в ее власти.
Дьявол ревет, извиваясь змеею,
никнет от муки без чувств головою.
По сатанинскому повеленью
кончилось адскою девой мученье.
Дьявол, очнувшись, вновь оживает,
но запродажной отдать не желает.
 
 
Тут сатана разъярился до дрожи:
«Кинуть его на Загоржево ложе!»
 
 
«Как ты сказал? На Загоржево ложе?—
вскрикнул лесной великан, поднимаясь,
весь, как осиновый лист, сотрясаясь,
пот заструился ручьями по коже. —
Ложе Загоржево? Загорж – мне кличка,
Мать меня кликала так по привычке,
мальчиком плесть обучая рогожи,
теми рогожами мох устилая,
волчьею шкурой меня укрывая.
Ныне ж – в аду то Загоржево ложе?
Ну же, рассказывай, праведник божий,
что ждет Загоржа на адском том ложе?»
«Божья рука справедлива, карая,
смертным неведомы неба решенья:
мук твоих меру не видел, не знаю,
но, знать, бессчетны твои прегрешенья,
ибо, услышав про ложе Загоржа,
дьявол согнулся в трепещущей дрожи, —
отдал расписку без сопротивленья».
 
 
Ель долголетняя на горном склоне
гордую к небу вершину подъемлет,
под топором задрожит и застонет
и, распростершись, рухнет на землю.
 
 
Чащею тур разъяренный несется,
все на пути своем сокрушая,
но под ударом копья пошатнется,
ревом окрестности оглашая.
 
 
Так и разбойник, сраженный той вестью,
в ужасе диком, в смертельной тревоге
стонет и корчится, павши на месте,
и обнимает страннику ноги.
«О, посоветуй, избранник божий,
как избежать мне адского ложа!»
 
 
«Ты не меня умоляй! Я – такой же
червь, как и ты, перед богом ничтожный,
также б погиб я без милости божьей,
богу покайся, пока не поздно».
 
 
«Как же мне каяться? Глянь на дубину,
видишь без счета на ней зарубок,
ими отмечены все мои вины, —
столько их, сколько ран было на трупах.
 
 
Странник склонился к дубине Загоржа,—
ствол, что из яблони,—камня был тверже–
В скалу с размаху вогнал он дубину,
как тонкий прутик ивовый в тину.
 
 
«Здесь ты скорей опустись на колени,
перед свидетельством злых преступлений,
здесь без питья, и без сна, и без пищи
стой, созерцая злодейств твоих тысячи,
кайся в них богу средь слез и молений.
Тяжесть вины твоей беспримерна,
смыть ее карой нельзя наивысшей,
но милосердие божье – безмерно!
Стой здесь, склонивши колени до срока,
как возвращусь я по милости бога».
 
 
Странник, промолвивши так, удалился.
И на колени Загорж опустился,
и позабывши про жажду и голод,
небо о милости он умоляет.
Осень проходит, зима наступает,
а Загорж все на коленях в смиреньи,
каясь, ждет странника возвращенья.
 
 
Тот не идет ни зимою, ни летом.
Боже, воззри на раскаянье это!
 
 
V
Уж девяносто годин пролетели:
многое в мире они изменили:
дети дней прежних уже постарели,
 стали седыми, приблизясь к могиле,
но и седых-то осталось не много:
кончилась их на погосте дорога.
Все изменило протекшее время —
новые лица и новое племя.
Только лишь солнышко в небе высоком,
как на минувшие поколенья,
и на тебя оно – без измененья —
тем же глядит нетускнеющим оком.
 
 
Снова над миром светлое лето,
ветер над травами пролетает,
песнь соловьиная снова запета,
снова фиалка благоухает.
 
 
Дремой лесною, грабовой чащей,
два человека идут, продираясь,
старец, епископский посох держащий,
дряхлостью долу склоненный, дрожащий,
на руку юноши опираясь.
 
 
«Сын мой, помедли! Слаба моя выя,
отдыха жаждет душа и покоя,
к предкам усопшим стремлюсь отойти я,—
воля ж господня диктует другое.
Милость господня бессчетна, безгранна,
ею из ада дана мне дорога,
ею я взыскан был непрестанно, —
славит душа моя господа бога.
Твердо я верил в тебя, мой спаситель,
Будь же земля – твоей славы обитель!
Сын мой, я стражду! Взгляни на соседний
холм: там источник прозрачный струится.
Ты принеси мне воды, дай напиться,
чтобы исполнить долг мой последний».
 
 
Юноша в глубь удаляется чащи,
вряд ли он сыщет источник журчащий,
дальше идет он лесной гущиною, —
встала скала обомшелой стеною.
Он останавливается перед нею,
и на лице его – светом и тенью —
вспыхивает светлячком удивленье;
дивным он благоуханьем овеян,
невыразимым объят ароматом,
точно стоит перед райским он садом.
И когда юноша, выйдя из чащи,
стал подыматься вверх по ступеням,
странным он был озадачен виденьем;
с яркой весенней листвою шумящей,
яблоня машет навстречу ветвями, —
ветви полны золотыми плодами,
и от плодов тех льется по чаще
райского воздуха запах манящий.
 
 
Юноши сердце взыграло при этом,
взор засиял его радостным светом:
«Чудо я вижу! Господь справедливый
старцу в награду создал это диво:
вместо воды он, ему в подкрепленье,
эти плоды возрастил, без сомненья».
 
 
К яблоне руку он простирает,
но, не достигши плодов, опускает.
 
 
«Не прикасайся, ее не садивший!»—
голоса ропот раздался глухого,
как бы из-под земли выходивший.
Не было вкруг никого здесь живого.
Пень только рядом торчал одинокий,
мох с ежевикой густой обвивался,
да в стороне у заросшей дороги
дуб полусгнивший с дуплом возвышался.
 
 
Юноша пень обошел в изумленьи,
глянул в дупло, обреченное тленью,
взглядом окрестность он зорко обводит,
но ни души, ни следа не находит,
всюду безлюдье и запустенье.
 
 
«Верно, обманут я звуком случайным,
дикого зверя далеким рычаньем;
может, источник то в камне забивший?»
Так отнесясь к непонятному звуку,
к яблоне вновь поднимает он руку.
 
 
«Не прикасайся, ее не садивший!»—
снова грозит ему голос упорный.
Юноша обернулся проворно, —
глядь—это пень тот седой, превеликий
зашевелился под ежевикой;
руки – два корня – к нему простирает,
юношу к яблоне не подпускает;
мохом топорщатся древние брови,
очи краснеют, как бы от крови.
 
 
Юноша смертно перепугался,
трижды крестом он себя осеняет;
 
 
словно птенец из гнезда выпадает, —
не разбирая дороги – помчался
вниз со скалы, по отрогам и кручам,
ноги кровавя терном колючим,
к старца ногам, прибежав, припадает.
 
 
«Ах, мой отец! Злая сила пред нами:
там, на скале одиноко стоящей,
яблонь растет с золотыми плодами,
пень сторожит ее говорящий:
если кто к яблони близко подходит,
корни он тянет, очи наводит,
дьявольской силы взор их горящий!»
 
 
«Сын мой! Ошибся ты! Милость господня
то чудо являет: хвала в вышних богу!
Видно, окончу я нынче дорогу,
в этой земле успокоюсь сегодня!
Друг! Отслужи мне последнее ныне:
вверх проведи меня к этой вершине».
 
 
Юноша старца приказ исполняет, —
под руки взявши, вверх поднимает.
 
 
А когда яблоня к ним уже близко, —
пень перед старцем склоняется низко,
руки простерши, радостно просит:
«Долго, учитель мой, не приходил ты:
саженец твой уже плодоносит,
рви эти яблоки! Сам их садил ты».
 
 
«О, успокойся, Загорж мой бедный,
мир я несу тебе в час мой последний!
 
 
Знай – бесконечна милость господня:
оба спаслись мы от преисподней.
Ты мне прости, как тебе я прощаю;
прах свой мы рядом сложим сегодня,
ангелам души свои завещая!»
 
 
«Истинно!» – молвит Загорж. И в мгновенье
столбиком пыли перегорает:
лишь ежевичных веток сплетенье,
о том, что был он, напоминает.
 
 
Вместе с ним, старец, рядом стоящий,
падает мертв, подломивши колени;
отрок один остается средь чащи,
мудрого старца исполнить веленье.
 
 
Над головой его тотчас же в гору
две голубицы белых вспорхнули [18] 18
  см. примечания к предшествующей балладе «Голубок»


[Закрыть]
И, приобщася к ангелов хору,
в глуби небесной они потонули.