Текст книги "Фабрика Абсолюта. Белая болезнь"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

27. НА ОДНОМ ТИХООКЕАНСКОМ АТОЛЛЕ

– Разрази меня гром, – воскликнул капитан Трабл, – если этот верзила не их предводитель!

– Это Джимми, – отозвался Г.X.Бондн, – вы знаете, он служил тут. И я думал, что он уже образумился.

– Черт меня дернул, – не унимался капитан, – пристать здесь. У-у, проклятая… А?

– Послушайте, – окликнул капитана Г.X.Бонди, кладя винтовку на стол веранды. – Тут всюду так?

– По-моему, всюду, – утешил его капитан Трабл, – На Равайвайе они сожрали капитана Баркера со всем его гарнизоном. А на Мангайе содрали шкуру с трех миллионеров – вот вроде вас.

– С братьев Сазэрлэнд? – уточнил Бонди.

– Кажется, так. А на острове Старбурке они зажарили правительственного комиссара, толстяка Мак Дуана: вы с ним не знакомы? – Нет, не знаком.

– А, вы не знакомы с Маком? – вскричал капитан. – И как давно вы здесь обретаетесь, голубчик?

– Уже девятый год, – вздохнул пан Бонди.

– Ну, за девять лет вы могли бы с ним познакомиться, – заметил капитан. – Девятый год, подумать только! Делаете бизнес, да? Или нашли этакую тихую гавань? Нервы лечите?

– Нет, – ответил Бонди, – видите ли, я предвидел, что там, наверху, такое стрясется, ну и убрался подобру-поздорову. Надеялся, что здесь спокойнее.

– Спокойнее? Вы еще не знаете наших чернокожих молодцов! Да тут настоящая война идет, приятель!

– О нет! – защищался Г. Х. Бонди. – Здесь на самом деле царил мир. Эти папуасы, или как вы их там зовете, вполне приличные парни. Только в последнее время они как-то… того… что-то хорохорятся. И знаете, я так толком и не разобрал, чего они хотят…

– Ничего особенного, – ответил капитан, – просто они хотят нас слопать.

– С голоду? – изумился пан Бонди.

– Не знаю. Скорее всего из благочестивых побуждений. У них такой обряд, понимаете? Вроде причастия, что ли. У них это нет-нет да и прорвется.

– Ах, вот оно что, – пробормотал пан Бонди в задумчивости.

– Всякому свое, – ворчал капитан, – у них здесь одна страсть: сожрать чужестранца и закоптить его голову.

– Еще и голову закоптить? – Бонди передернуло от омерзения.

– Да это уж после того, как убьют, – утешил его капитан. – Они берегут эти головы на память. Вы видели сушеные головы в Окленде, в этнографическом музее?

– Нет, – сказал Бонд и, – я думаю… не такое уж это привлекательное зрелище – моя копченая голова.

– Пожалуй, вы для этого слишком полны, – позволил себе сделать критическое замечание капитан. – Поджарого копчение не изменяет так основательно, как жирного.

Весь вид пана Бонди изобличал необычайное беспокойство. Поникнув, сидел он в своем бунгало на коралловом острове Герегетуа, который приобрел перед самым началом Величайшей из Войн. Капитан Трабл неодобрительно хмурился, поглядывая на заросли мангрового дерева и бананов, окружавших бунгало.

– А сколько здесь туземцев? – неожиданно спросил он.

– Примерно сто двадцать, – ответил Г.X.Бонди.

– А нас?

– Семь вместе с поваром-китайцем.

Капитан вздохнул и поглядел на море. Там стояла на якоре его яхта «Паппета», но чтобы попасть на нее, пришлось бы пройти по узкой тропинке, петлявшей в мангровой чаще, что представлялось ему совсем небезопасным.

– Алло, маэстро, – окликнул он Бонди немного погодя, – собственно, о чем они там спорят? О границах каких-нибудь?

– Куда там! О сущих пустяках!

– О колониях?

– И того пустяковее.

– О… торговых договорах?

– Нет. Всего-навсего об истине.

– О какой такой истине?

– Об абсолютной истине. Понимаете, каждый народ хочет знать абсолютную истину.

– Гм, – буркнул капитан, – а собственно, с чем ее лопают, эту истину?

– Да ничего тут особенного нет, просто такая у людей страсть. Вы слышали, что там, в Европе, и вообще… везде… объявился этот… как его?… ну понимаете… бог.

– Слышал.

– Так вот, это все от него, понимаете?

– Нет, не понимаю, мил человек. По-моему, всамделишный бог завел бы на свете порядок. А этот ваш ненормальный и невсамделишный.

– О нет, сударь, – возразил Г.X.Бонди, явно обрадовавшись возможности поговорить с непредубежденным и бывалым человеком. – Я вам говорю, этот бог настоящий. Но признаюсь, он слишком великий.

– Думаете?

– Думаю. Он бесконечен. И в этом вся загвоздка. Понимаете, каждый норовит урвать от него кусок и думает, что это и есть весь бог. Присвоит себе малую толику или обрезок, а воображает: вот, мол, он целиком в моих руках. Каково, а?

– Ага, – поддакнул капитан, – да еще злится на тех, у кого другие куски.

– Вот именно. А чтоб самого себя убедить, что он у него целый, кидается убивать остальных. Понимаете ли, как раз потому, что для него важно завладеть целым богом и всей истиной. Потому он не может смириться, что у кого-то еще есть свой бог и своя истина. Если это допустить, то придется признать, что у него самого всего-навсего несколько мизерных метров, или там галлонов, или мешков божьей правды. Предположим, если бы какой-нибудь Снипперс был всерьез убежден, что только его, Снипперсов, трикотаж – лучший в мире, он без зазрения совести сжег бы на костре любого Масона вместе со всем его трикотажем. Да только пока дело идет о трикотаже, Снипперс головы не теряет. Но он становится нетерпим, когда речь заходит об английской политике или о религии. Если бы он верил, что бог – это так же солидно и необходимо, как трикотаж, он позволил бы, чтобы всяк оснастил его по-своему. Но вы понимаете, в этом вопросе у него нет такой уверенности, как в торговле; поэтому он навязывает людям Снипперсова бога или же. Снипперсову истину – навязывает, ведя споры, войны, через всякую Дешевую рекламу. Я торговец и разбираюсь в конкуренции, но это…

– Минутку, – прервал его капитан Трабл и, тщательно прицелившись, пальнул по мангровым зарослям. – Вот так. Теперь, по-моему, одним меньше.

– Пал за веру, – мечтательно вздохнул Бонди, – и вы, применив насилие, помешали ему сожрать меня. Он погиб, защищая национальный идеал людоеда. В Европе люди испокон веков пожирали друг друга из-за, каких-то глупых идеалов. Вы, капитан, – милый человек, но вполне вероятно, что поспорь мы из-за какого-нибудь мореходного принципа, вы бы меня пристукнули. Видите, я и вам не верю.

– Прекрасно, – заворчал капитан, – стоит мне на вас посмотреть, и я кажусь себе…

– Отъявленным антисемитом, да? Это ничего не значит, я перешел в христианство, я, видите ли, выкрест. А знаете, капитан, что нашло на этих черных паяцев? Позавчера они выловили в море, японскую атомную торпеду. Установили ее вон там, под кокосовыми пальмами, и теперь поклоняются. Теперь у них есть свой бог. И ради него они готовы сожрать нас.

Из мангровых зарослей загремел воинственный клич.

– Слышите, – заворчал капитан, – честное слово, лучше уж я снова сдавал бы экзамены по геометрии.

– Послушайте, – зашептал Бонди, – а нельзя ли нам перейти в их веру? Что касается меня…

В этот момент на «Паппете» грохнул пушечный выстрел. Капитан слабо вскрикнул от радости.

28. У СЕМИ ХАЛУП*

Пока армии ведут бои всемирно-исторического значения и границы государств извиваются; словно дождевые черви, и весь свет образует гигантскую свалку, старая бабушка Благоушева у Семи Халуп чистит картошку, дедушка Благоуш сидит на порожке и покуривает себе буковые листья, а их соседка Проузкова, опершись о плетень, задумчиво вздыхает:

– Охо-хо-хо-хо!..

– И то сказать, – убежденно произносит Благоуш.

– И то, и то, – подхватывает Благоушка.

– Вот оно так и выходит, – откликается Проузкова.

– Что верно, то верно, – замечает дедушка Благоуш.

– Ну я то, – добавляет Благоушка, принимаясь за новую картофелину.

– Бают, тальянцу крепко наложили, – припоминает Благоуш.

– Да кто же наклал-то?

– Да будто бы турки.

– Это что ж, выходит, конец, поди, войне-то?

– Какой тут конец! Он нынче сызнова, шваб, попрет.

– На нас?

– Сказывают, супротив французов.

– Господи, выходит, сызнова все вздорожает!

– Охо-хо-хо-хо!.. Вздорожает.

– Вот тебе и «охо-хо-хо».

– И то верно.

– А еще сказывали, будто швейцар писал, что все уже кончить пора.

– Вот и к так рассуждаю.

– Да, а я ноне за свечку полторы тыщи отдала. Такая вонючая свечка – для хлева.

– И говорите, полторы вам встала?

– То-то и оно. Какая же дороговизна, милые вы мои!

– И то правда. – И то, и то.

– И кто когда о том думал? Полторы тыщи!

– А раньше-то за две сотни всего – и на тебе, хорошая свечка.

– Да что вы, бабушка, когда это было! Оно и яичко, бывало, достанешь за пять-то сотен.

– И масло за три тысячи ливров.

– Да какое масло-то!

– И сапоги за восемь тыщ.

– Да что, Благоушка, дешевая прежде жизнь была? – А нынче-то…

– Охо-хо-хо-хо.

– И когда этому конец придет…

Помолчали. Старый Благоуш поднялся, распрямил спину и отправился поискать себе соломинку.

– Да и то сказать, – проговорил он самому себе под нос и отвинтил головку у трубочки, чтобы легче было ее чистить.

– Небось уж коптит, – живо подметила Благоушка.

– Коптит, – подтвердил Благоуш. – Как не коптить? Ведь уж и табак на свете перевелся. Последнюю пачку сын принес, когда служил учителем. Постой, это же в сорок девятом было, а?

– На рождество ровно четыре года минет.

– И то, – согласился Благоуш, – стар стал мужичок, ох, стар!

– А я – то говорю, сосед, – начала Проузка, – и чевой-то она все идет да идет?

– Что идет-то?

– Да вот эта война.

– Да кто же ее знает, – глубокомысленно рассудил Благоуш и дунул в трубку, так что в ней засипело. – Того никто не ведает, соседка. Сказывают, из-за веры это.

– Из-за какой же веры-то?

– Из-за нашей, а может, из-за кальвинистской, кто ж его знает! Дескать, чтоб была одна вера.

– Дак у нас и была она, единая-то вера.

– А в других местах иная. А ноне, говорят, приказ вышел, чтоб везде одна была.

– Откуда же приказ-то?

– Да кто ж его знает! Сказывают, были машины такие для бога. Большущие такие котлы.

– А на что же котлы-то?

– И этого никто не знает. Котлы – и все тут. И сказывают, господь бог являлся народу, это чтобы они в него верили. Оно прежде-то, соседушка, сколько безверья-то было. А ведь нужно в чего-нибудь да верить, куда ни шло. Ведь ежели бы у людей вера была, он бы, господь бог, второй-то раз не явился. Так, значит, пришел он на свет из-за этого безверья, смекаешь?

– И то. Да откуда это война-то страшенная пришла?

– А кто ж его знает! Сказывают, начал будто Китай либо турок. Они будто в тех чанах везли с собой ихнего бога. Они, сказывают, больно в бога веруют, эти турки да Китай. Вот, и желали, чтоб и мы верили вместе с ними, по-ихнему.

– Да отчего ж это по-ихнему?

– То-то и оно, что никто того не знает. А я так скажу – пруссак это начал. А швед и не лез.

– Господи боже! – запричитала Проузка. – Какая дороговизна-то, а? Полторы тыщи за свечку!

– А еще я скажу, – продолжал Благоуш, – что войну эту иудеи затеяли, чтоб, значит, подзаработать. Вот оно как, по-моему.

– Дождичка бы теперь бог послал, – заметила Благоушка, – картошка ноне плохая, словно орехи.

– А скорее всего, – продолжал Благоуш, – этого господа бога они для того выдумали, чтоб было на кого грехи валить. Это придумка у них такая была. Чтоб, значит, и войну начать и греха на душу не брать. Для того они все это и подстроили.

– Да кто это, они-то?

– Да кто ж его знает! Я так скажу: подговорились они с папой римским, иудеи-то, со всеми подговорились, со всеми на свете! Эти, эти самые… Кал Булаты, – взвизгнул дед Благоуш в волнении. – Я им это прямо в глаза скажу! Кому это понадобился новый господь бог? Нам, деревенским, хватало и того, старого. В самый раз хватало, и славный такой был, осмотрительный, порядок понимал. И никому на глаза не показывался.

– А почем вы, соседушка, яйцами торгуете?

– Нынче по две тыщонки!

– В Трутнове, сказывают, по три.

– Вот я и говорю, – взволновался старый Благоуш, – должно было это случиться. Уж очень люди были друг на друга злы. Вот хоть супруг ваш, соседка, помилуй его господи, он, значит, это… спирит… А я ему в шутку и скажи как-то: «Ты, сосед, призови обратно того злого духа, что из меня вышел», а он как осерчал, так до самой своей смерти со мной словом не обмолвился. А ведь сосед, тетушка… Вот оно и выходит, что всяк хочет всех в свою веру обратить.

– Так, так, – согласно подтвердила тетушка Проузкова, зевая. – А все одно…

– И то, и то, – вздохнула старушка Благоушева.

– Завсегда это так на белом свете, – добавила Проузкова.

– А вам, бабам, только бы языком молоть, – обиженно закончил дед Благоуш и поплелся во двор.

Между тем армии всех континентов вели всемирно-исторические бои во имя «лучшего и прекрасного будущего», как утверждали крупнейшие мыслители того времени.

29. РЕШАЮЩЕЕ СРАЖЕНИЕ

Осенью 1953-го Величайшая Война близилась к концу. Не было армий. Оккупационные войска, чаще всего отрезанные от тыла, редели и исчезали куда-то, словно вода в песке. Генералы-самозванцы брели от города к городу, вернее, от одних руин к другим, во главе горстки солдат, среди которых был один барабанщик, один мародер, один гимназист, один запевала и еще один непонятный человек, которого никто и не старался узнать поближе. Они брали выкуп за то, что не устраивали поджогов, или давали благотворительные концерты «в пользу инвалидов, их вдов и сирот».

Сколько стран участвует в войне, теперь никто точно не знал.

В обстановке полного разложения и разрухи наступил конец Величайшей из Войн. Она закончилась столь неожиданно, что до сих пор неизвестно, где происходило последнее, то есть решающее, сражение. Историки ведут нескончаемые споры о том, какая из битв знаменовала собой разрешение и окончание мирового конфликта. Кое-кто (Дюрих, Асбридж и особенно Морони) склоняются к выводу, что такой битвой явилась битва под Линцем. В этой довольно крупной операции участвовали шестьдесят солдат, представлявших различные враждующие страны. Битва вспыхнула в большом зале трактира «У розы» из-за кельнерши Гильды (она же Маржена Ружичкова из Нового Быджова). Победу одержал итальянец Джузеппе, который и увез с собой эту Гильду, но поскольку на следующий день она убежала от него с чехом Вацлавом Грушкой, то, собственно, исход и этого сражения тоже трудно признать окончательным.

Польский исследователь Усиньски считает такой битвой сражение у Гороховки, Леблон – у Батиньоля, Ван Гро – резню близ Ньюпорта, но у меня складывается впечатление, что в данном случае ученые руководствуются скорее местным патриотизмом, чем объективными историческими фактами. Короче говоря, последняя, решающая битва Величайшей Войны осталась неизвестной. И тем не менее мне представляется возможным определить ее с достаточной степенью вероятности по источникам, неожиданно совпадающим, а, именно – по целому ряду пророчеств, предшествовавших Величайшей из Войн.

Так сохранился печатный (готический шрифт) текст пророчества, восходящего еще в 1845 году, где говорится, что «через сотню лет настанут страшные времена и много ратного народа падет на поле брани», но что «по прошествии сотни месяцев тринадцать народностей под березой в поле сойдутся и в сече жестокой себя посекут», после чего воцарится пятидесятилетний мир.

В 1893 году турчанка Вали Шен(?) вещала, что «пять раз по дюжине лет минет, пока настанет мир во всем белом свете; в тот год тринадцать кесарей сойдутся в сече под березовым деревом , а потом будет мир, какого никогда не было и не будет».

Упоминается видение чистокровной арапки из Массачусетса, которой в 1909 году привиделось «чудище черное, двурогое, и чудовище желтое, трехсотое, и чудище красное о восьми рогах, которые бились под деревом (березовым?), так что кровь их обрызгала целый свет». Любопытно, что число рогов в общей сложности составляет тринадцать, явно как символ тринадцати национальностей.

В году 1920-м пророчил высокочтимый Арнольд, что «грядет война девятилетняя и охватит она все континенты. Один великий кесарь падет в этой войне, три великие державы разрушатся, девяносто девять стольных городов превратятся в развалины, и последнее сражение этой войны будет и последним в столетии».

Видение Джонатаново (год тот же), опубликованное в Стокгольме: «Сеча и мор девяносто девять земель истребит, девяносто девять земель погибнет и вновь возродится; последняя битва продлится девяносто девять часов и будет столь кровавой, что все герои падуг под сенью березового дерева ».

В пророчестве немецкого народа (год 1923-й) говорится о битве на «Березовом поле» («Birkenfeld»).

Депутат Бубник при обсуждении бюджета на 1924 год говорил следующее: «…и положение не улучшится, пока последний солдат не будет мобилизован служить под березой ».

Таких и тому подобных вещих документов за период 1845 – 1944 годы сохранилось более двухсот, в сорока восьми из них встречается число «тринадцать», в семидесяти – «березовое дерево», в пятнадцати – просто дерево. Итак, вполне можно предположить, что последнее решающее сражение имело место где-то поблизости от «березового дерева»; кто это сражение вел – нам неизвестно, но уцелело после битвы общим счетом тринадцать солдат разных национальностей, и солдаты эти улеглись почивать от трудов праведных под сенью березы. В сей момент и пришел конец Величайшей из Войн.

Вполне возможно, однако, что «береза» в данном случае выступает как символ мест и местечек с такими названиями, как: «Березинь», «Березенец», «Березоград», «Березы» (таковых в Чехии насчитывается 24), Березина (их – 13), Березовое, Березинка (4), Березинди (375), Березочки (3), Березня (4), Березко, Березно (11), Березковы Горы (5), Березняк, Березовице (6), Березовик, Березовка (9), а может, и Березодеры. Или как символическое обозначение немецких: Birk, Birkenberg – feld – haid – nammer, Birkicht и т. д.; английских – Birkenhead, Birkenham, Birch и т. д.; французских – Boullainvill, Boulcay, и т. п.

Таким образом, число городов, сел, местечек, где, по всей вероятности, могла разыграться последняя, решающая битва, сокращается до нескольких тысяч (предлагается рассматривать главным образом карту Европы, которая, безусловно, имеет определенный приоритет в вопросе о последнем сражении); тогда в результате скрупулезных научных изысканий можно будет примерно установить, где это произошло, если уж абсолютно невозможно доказать, кто выиграл сраженье.

Все– таки согласитесь – картина заманчивая: неподалеку от места, где разыгралось последнее действие всемирной трагедии, качалась на ветру хрупкая белая береза; наверно, над полем брани заливался жаворонок и какая-нибудь бабочка, боярышница порхала над разъяренными воинами. И – глядь! – убивать почти уж некого, стоит жаркий октябрьский полдень; и тут герои один за другим поворачиваются спиной к ратному полю и, распрямившись, истосковавшись по мирной жизни, направляются под семь березы. И вот уже все тринадцать уцелевших в последней битве лежат под деревцем. Один положил буйную головушку на сапог соседа, другой – на его задницу… Тринадцать уцелевших солдат со всего света храпят под одной березой.

К вечеру они проснутся, оглядятся вокруг и схватятся за оружие. Но тут кто-нибудь из них – историк так никогда и не узнает его имени – скажет:

– Черт побери, ребята, а не хватит ли с нас всего этого?

– А ты, парень, прав, – с облегчением вздохнет другой, откладывая оружие в сторону.

– В таком случае угости-ка меня кусочком сала, болван, – ласково попросит третий.

А четвертый воскликнет:

– Эх, черт, покурить бы, братцы! Нет ли у кого, а?

– Бежим, братцы, – предложит пятый, – мы больше не играем.

– Я тебе оставлю окурочек, – пообещает шестой, – а ты дай мне хлебца кусочек.

– Домой, чуете, домой пойдем! – гудит седьмой.

– А что, твоя старуха все еще ждет тебя? – спросит восьмой,

– Бог ты мой, я уже шесть лет не спал в постели, – вздохнет девятый.

– Вот ведь чертовщина какая творилась, – заметит десятый и плюнет с досады.

– И то верно, – согласится одиннадцатый. – Да теперь нас никуда калачом не заманишь:

– Не заманишь, – повторяет двенадцатый. – Что мы, ослы, что ли? По домам, ребята!

– Ах, как я рад, что конца дождался! – объявит тринадцатый и перевернется на другой бок.

Вот так, пожалуй, не иначе, можно представить себе конец Величайшей из Войн.

30. КОНЕЦ – ДЕЛУ ВЕНЕЦ

Много лет протекло с тех пор. В кабачке «У Дамогоских» сидит механик Брых, ныне владелец слесарной мастерской, и читает «Народную газету».

– Сию минутку будут готовы колбаски, – объявляет трактирщик, выбегая из кухни.

Но постойте, это ведь наш старый знакомый Ян Биндер. бывший владелец карусели: правда, он раздобрел и не носит уже полосатой тельняшки, но это он!

– Да ведь время есть? – раздумчиво отзывается пан Брых. – Опять же и патер Йошт еще не появлялся. И пан редактор Рейзек тоже опаздывает.

– А-а… как дела у пана Кузенды? – спрашивает пан Биндер.

– Да знаете как оно. Прихварывает малость. А какой милейший человек, пан Биндер!

– И то сказать, – соглашается пан трактирщик. – А… пан Брых, не могли бы вы отнести ему колбаску… от меня… уж будьте любезны…

– Да я с радостью, пан Биндер, знаете, он так будет рад, что вы его помните. Да что тут говорить, я с удовольствием…

– Благословен господь, – прозвучал у дверей веселый голос, и пан каноник Йошт, румяный от морозца, снял шляпу и пальто.

– Вечер добрый, ваше преподобие, – приветствовал Йошта пан Брых, – а мы уж вас заждались.

Патер Йошт весело улыбнулся, потирая зазябшие руки.

– Так что пишут в газетах, любезный, что пишут?

– Вот кстати: «Президент республики присвоил молодому, подающему надежды ученому, приват-доценту доктору Благоушу звание экстраординарного профессора…» Помните, пан каноник, это тот самый Благоуш, что писал в свое время о Кузенде.

– Как же, как же, помню! – воскликнул патер Йошт, протирая очки. – Явно безбожник, они там, в университете, все богохульники. Да и вы ведь тоже бога не помните, пан Брых.

– Ну, пан каноник помолится за нас за всех, – примирительно пробасил пан Биндер. – Мы ему на небе для компании нужны. Колбаски прикажете, ваше преподобие?

– Две больших и одну маленькую!

– Ну, понятно, две больших, одну маленькую.

Пан Биндер проворно отворил дверь на кухню и крикнул: «Две из потрохов, одну кровяную».

– Добрычер, – буркнул редактор Рейзек, вваливаясь в кабачок. – Холодно, братцы!

– Вот и вечеринка у нас! – суетился пан Биндер. – Вот и гости собрались!

– Так что новенького? – бодро расспрашивал патер Йошт пана редактора. – Как дела в редакции? Я ведь тоже, когда был молод, в газеты пописывал.

– А этот Благоуш про меня тоже упоминал в своих сочинениях, – вспомнил пан Брых. – Я еще эту статью вырезал. «Апостол Кузендовой секты» – эвона как он меня величал. Охо-хо-хо, прошли те времена!

– Ужинать, – потребовал пан Рейзек.

Но пан Биндер с дочерью уже ставили на стол дымящиеся колбаски; они еще шипели, все в капельках сала, лежа на мягкой капусте, прямо турецкие одалиски на подушках. Патер Йошт громко причмокнул и вонзил вилку в ближайшую обольстительницу.

– Эх, хорошо, – помолчав, восхитился пан Брых.

– Угу, – не сразу отозвался пан Рейзек.

– Удалось на славу, Биндер, – признал благодарный пан каноник.

Воцарилась благодатная, сосредоточенная тишина, какая бывает, когда люди вдумчиво занимаются своим делом.

– Какие-то новые пряности, – присоединил свой голос благодарности пан Брых. – Это я люблю!

– Тут важно меру соблюсти.

– А все одно!

– И корочка должна прямо-таки хрустеть на зубах.

– М-м-м…

Опять наступила длительная пауза.

– А капуста сюда идет самая беленькая.

– На Мораве, – заговорил пан Брых, – капусту делают прямо словно кашу. Я там подмастерьем служил, так эта каша сама в горло течет.

– Господь с вами, – поразился патер Йошт. – И не говорите, все равно не поверю, что это вкусно.

– Верьте не верьте, а там так делают. И едят ложками.

– Вот страх-то господен, – обеспокоился каноник. – Это странный какой-то народ, братья. Ведь в капусту всегда только жиру много кладут, верно я говорю, пан Биндер? И я не понимаю, как можно делать иначе.

– Знаете, – проникновенно обратился к присутствовавшим пан Брых, – с этой капустой выходит вроде как с нашей верой. Не умещается в голове человека, как можно исповедовать иную веру.

– Ах, оставьте, голубчик, – защищался патер Йошт. – Я скорее поверю в Магомета, чем съем капусту, приготовленную по-иному. Ведь ясно как божий день, что капусту надо заправлять жиром.

– А когда разговор идет про веру, это неясно?

– Когда про нашу веру, ясно, – твердо заявил пан каноник, – а про все прочие, – неясно.

– Вот мы и снова там, где перед войной были, – вздохнул пан Брых.

– А люди завсегда оказываются там, где они уж бывали, – вмешался пан Биндер. – Так и сам пан Кузенда считает. «Биндер, – говорит он, – никакая правда не даст себя одолеть. Видишь ли, Биндер, этот наш бог на землечерпалке вовсе не был плох, и твой – карусельный – тоже был совсем не дурен, а вот так получилось, что оба сгинули. Всяк верит в своего исключительного бога, а другому человеку не верит, не верит, что этот, другой-то, тоже любит хорошего бога: Люди всегда должны верить в людей, а остальное приложится». Так говорит пан Кузенда.

– И то верно, – согласился пан Брых, – человек – он может, скажем, считать, что иная вера – плохая вера, а вот думать, что человек, исповедующий иную веру, обязательно плохой, грубиян, проходимец, – это уже нельзя. Так и в политике, так и во всем.

– А сколько людей заразилось ненавистью и погибло, – отозвался патер Йошт. – Выходит, чем крупнее дело, в которое ты веришь, тем яростнее ты отвергаешь неверующих. А ведь самой большой верой должна быть вера в людей.

– Всяк прекрасно мыслит про все человечество, а вот когда нужно поладить с отдельным человеком – тут и загвоздка. Пусть лучше я тебя убью, зато спасу человечество. А это нехорошо, ваше преподобие. И мир до тех пор нехорош будет, пока люди не научатся друг другу верить.

– Пан Биндер, – в раздумье проговорил патер Йошт, – так, может, вы завтра приготовите эту моравскую капусту? Надо попробовать.

– Ее обжаривают, но только немного, и ставят вроде как упревать. И с колбасками – оно вкусно, прямо пальчики оближешь, честно говорю. В каждой вере и в каждой правде что-нибудь доброе да найдется, только бы это доброе каждый признал.

Дверь с улицы отворилась, и в горницу вошел полицейский. Он замерз и зашел пропустить рюмочку рома.

– А, это вы, пан Грушка, – признал вошедшего Брых. – Откуда идете?

– Да с Жижкова, – откликнулся полицейский, снимая огромные рукавицы. – Облава была.

– А кого ловили?

– Да двух бродяг. Всякую тварь, словом. Этот дом номер 1006, подвал то есть, настоящий притон.

– О каком притоне речь? – не понял пан Рейзек.

– Да притон с карбюратором, пан редактор. Стояли там маленькие карбюраторы от старого, еще довоенного мотоцикла. Вот всякая шваль и повадилась там оргии устраивать.

– Что же это за оргии?

– Ну, в общем непорядок. Молятся и поют псалмы; видения, видите ли, у них, пророчества, чудесами голову себе забивают, ну всякая такая чушь.

– А это не полагается?

– Не полагается, полицейский запрет наложен. Это ведь, понимаете ли, дело такое – вроде опиума. У нас такой притон и в Старом месте был. Этих карбюраторных гнезд мы уж семь штук разорили. Всякая шваль туда забивалась. Бродяги бездомные, курвы, личности подозрительные. Оттого и запрещено. Непорядок.

– И много таких притонов?

– Да нет, по-моему, это был последний.