Текст книги "R.U.R. Средство Макропулоса. Война с саламандрами. Фантастические рассказы"

Автор книги: Карел Чапек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Алквист. Ступай, я хочу анатомировать Елену. Да поторапливайся!

Прим. Возьми меня вместо нее: вскрой мне грудь. Даже не вскрикну, не охну! Сто раз возьми мою жизнь…

Алквист. Спокойно, милый. Не так щедро! Или тебе жизнь не дорога?

Прим. Без нее – не дорога. Без нее я не хочу жить господин. Ты не должен убивать Елену! Ну, не все ли тебе равно? Возьми мою жизнь!

Алквист (нежно дотрагивается до его головы). Гм, не знаю. Послушай, юноша, подумай хорошенько. Тяжело умирать. Видишь ли, жить гораздо лучше.

Прим (поднимаясь). Не бойся, господин, режь. Я сильней ее.

Алквист (звонит). Ах, Прим, как давно я был молодым! Не бойся – с Еленой ничего не случится.

Прим (расстегивает блузу). Я иду, господин.

Алквист. Погоди.

Входит Елена.

Подойди сюда, девушка, покажись мне! Значит, ты – Елена? (Гладит ее по волосам.) Не бойся, не отдергивай головы. Ты помнишь госпожу Домин? Ах, Елена, какие у нее были волосы! Нет, нет, ты не хочешь взглянуть на меня. Ну как, убрала в прозекторской? Елена. Да, господин.

Алквист. Хорошо. И ты поможешь, мне, правда? Я буду анатомировать Прима…

Елена. (вскрикивает). Прима?!

Алквист. Ну да. Это необходимо. Я думал было анатомировать тебя, но Прим предложил себя на твое место.

Елена (закрыв лицо руками). Прим?

Алквист. Ну да, что тут такого? Ах, дитя мое, ты умеешь плакать? Но скажи: что тебе до какого-то Прима?

Прим. Не мучай ее, господин!

Алквист. Тише, Прим, тише! Зачем эти слезы? Господи, ну что тут такого: ну, не будет Прима. Через неделю ты о нем забудешь. Иди и радуйся, что живешь.

Елена (тихо). Я пойду.

Алквист. Куда?

Елена. Туда… Чтобы ты меня анатомировал.

Алквист. Тебя? Ты красивая, Елена, Жалко.

Елена. Пойду. (Прим загораживает ей дорогу.) Пусти, Прим! Пусти меня туда!

Прим. Ты не пойдешь, Елена! Прошу тебя, уйди. Тебе нельзя здесь оставаться!

Елена. Я выброшусь из окна, Прим! Если ты туда пойдешь, я выброшусь из окна!

Прим (удерживает ее). Не пущу! (К Алквисту.) Ты не убьешь никого из нас, старик!

Алквист. Почему?

Прим. Мы… мы принадлежим друг другу.

Алквист. Да будет так! (Открывает среднюю дверь.) Тише. Ступайте.

Прим. Куда?

Алквист (шепотом). Куда хотите. Елена, веди его. (Выталкивает их.) Ступай, Адам. Ступай, Ева; ты будешь ему женой. Будь ей мужем, Прим! (Запирает за ними дверь. Один.) Благословенный день! (Подходит на цыпочках к столу, выливает содержимое пробирок на пол.) Праздник дня шестого! (Садится к письменному столу, сбрасывает книги; потом раскрывает Библию, перелистываeт, читает вслух.) «И сотворил бог человека по образу своему, по образу божию сотворил его: мужчину и женщину – сотворил их. И благословил их бог, и сказал им вот плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над всею землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле… (Встает.) И увидел бог все, что он создал, и вот – хорошо весьма. И был вечер, и было утро день шестой.» (Выходит на середину комнаты.) День шестой! День милости. (Падает на колени.) Ныне отпускаешь раба твоего, владыко, – самого ненужного из рабов твоих Алквиста. Россум, Фабри, Галль, великие изобретатели – что изобрели вы более великого, чем эта девушка, этот юноша, эта первая пара, открывшая любовь, плач, улыбку любви – любви между мужчиной и женщиной? О, природа, природа, – жизнь не погибнет! Товарищи мои, Елена, – жизнь не погибнет! Она возродится вновь от любви, возродится, нагая и крохотная, и примется в пустыне, и не нужно будет ей все, что мы делали и строили, не нужны города и фабрики, не нужно наше искусство, не нужны наши мысли… Но она не погибнет! Только мы погибли! Рухнут дома и машины, развалятся мировые системы, имена великих опадут, как осенние листья… Только ты, любовь, расцветешь на руинах и ветру вверишь крошечное семя жизни… Ныне отпускаешь раба твоего, владыко, по слову твоему, с миром; ибо видели очи мои… видели… спасение твое через любовь, и жизнь не погибнет! (Встает.) Не погибнет! (Раскрывает объятия.) Не погибнет!

Занавес

СРЕДСТВО МАКРОПУЛОСА

Комедия в трёх действиях с эпилогом

ПРЕДИСЛОВИЕ

Замысел этой комедии возник у меня года три-четыре назад, ещё до «RUR'a». Тогда она, впрочем, мыслилась мне как роман. Таким образом, я пишу ее как бы с запозданием; есть у меня ещё один старый замысел, который тоже надо реализовать. Толчок к ней дала мне теория, кажется, профессора Мечникова, о том, что старение есть самоинтоксикация организма.

Эти два обстоятельства я отмечаю потому, что нынешней зимой вышло новое произведение Бернарда Шоу «Назад к Мафусаилу»,[3]3
  «Назад к Мафусаилу» (1921) – философская драма в пяти частях, раскрывающая взгляд Шоу на историю и смысл человеческого существования; для того чтобы люди стали разумнными и не повторяли ошибок предыдущих поколений, он считал необходимым продлить срок их жизни, по крайней мере, до трёхсот лет, так сказать, до «Мафусаилова века» (Мафусаил – библейский патриарх – прожил, по преданию, девятьсот шестьдесят девять лет). Когда весной 1932 г. чешский критик Трегер написал в связи с пражской постановкой пьесы Шоу: «Для нас, чехов, постановка „Мафусаила“ Шоу важна тем, что сделала явным источник вдохновения, породивший драмы братьев Чапеков», К.Чапек опроверг это предположение, обратив внимание на даты появления своих пьес. Задумывались они, как подчеркивал К.Чапек, в среднем на год раньше опубликования или постановки. Ответ Трегору Чапек заключал следующими словами: «…все названные пьесы ставились на родине Шоу. Ни один аннглийский критик (а, как известно, английская критика отличается большей снисходительностью и профессионализмом, чем это принято в иных местах) не пришпилил чешским авторам литературную зависимость от пьесы Шоу или какой бы то ни было другой».


[Закрыть] – пока оно знакомо мне только по аннотации, – которое, по-видимому, ставит проблему долголетия гораздо шире. Здесь налицо совершенно случайное и чисто внешнее совпадение темы, так как Бернард Шоу приходит к прямо противоположным выводам. Насколько я понимаю, в возможности жить несколько сот лет г-н Шоу видит идеальное состояние человечества, нечто вроде будущего рая на земле. Читатель увидит, что в моем произведении долголетие выглядит совсем иначе: как состояние не только не идеальное, но даже отнюдь не желательное. Трудно сказать, кто из нас прав: у обеих сторон, к сожалению, нет на этот счет собственного опыта. Однако есть основание предполагать, что позиция Бернарда Шоу будет считаться классическим образцом оптимизма, а моя пьеса – порождением бесперспективного пессимизма. В конце концов я не стану ни счастливей, ни несчастней от того, что меня назовут пессимистом или оптимистом. Однако «пребывание в пессимистах», по-видимому, влечет за собой известную ответственность перед обществом, нечто вроде сдержанного упрека за дурное отношение к миру и людям. Поэтому объявляю во всеуслышание, что в этом я не повинен: я не допускал пессимизма, а если и допустил, то бессознательно и сам об этом жалею. В этой комедии мне, наоборот, хотелось сказать людям нечто утешительное, оптимистическое. В самом деле: почему оптимистично утверждать, что жить шестьдесят лет – плохо, а триста лет – хорошо? Мне думается, что считать, скажем, шестидесятилетний срок жизни неплохим и достаточно продолжительным – не такой уж злостный пессимизм. Если мы, например, говорим, что настанет время, когда не будет болезней, нужды и тяжелого грязного труда, – это, конечно, оптимизм. Но разве сказать, что и в нынешней жизни, с ее болезнями, нуждой и тяжелым трудом, заключается безмерная ценность, – это пессимизм? Думаю, что нет. По-моему, оптимизм бывает двух родов: один, отворачиваясь от дурного и мрачного, устремляется к идеальному, хоть и призрачному; другой даже в плохом ищет крохи добра хотя бы и призрачного. Первый жаждет подлинного рая – и нет прекрасней этого порыва человеческой души. Второй ищет повсюду хотя бы частицы относительного добра. Может быть, и такого рода усилия не лишены ценности? Если это не оптимизм, назовите его иначе.

Я заступаюсь сейчас не столько за «Средство Макропулоса», к которому мне даже не хочется особенно привлекать внимание; это пьеса без претензий, и я написал ее только так, для порядка. Говоря о пессимизме, я имею в виду «Жизнь насекомых»,[4]4
  ...Я имею в виду «Жизнь насекомых» – Речь идёт о философской комедии братьев Чапек «Из жизни насекомых». Впервые она была поставлена в пражском Национальном театре 8 апреля 1922 года (режиссёр К.Г. Гилар, художник Иозеф Чапек) и вскоре появилась на сценах Германии, Англии и Америки. Комедия представляла собой острую сатиру на буржуазную любовь, собственничество, милитаризм, которые персонифицированы в ней в виде беззаботных бабочек, домовитых навозных жуков и воинственных муравьёв. Защищаясь от обвинений критиков в пессимизме, братья Чапек заявляли в предисловии к первому книжному изданию комедии (Прага, «Авептииум», 1922): «Мы писали не о людях и не о насекомых: мы писали об определённых пороках. И, право, нет в том никакого мрачного пессимизма, если мы найдем, что порок – это нечто отвратительное и ничтожное». Однако в определённой степени критика была права: комедия звучала пессимистически, так как пороки разлагающегося капиталистического общества в ней трактовались как отрицательные качества, присущие человеку вообще.


[Закрыть] сатиру, которая обеспечила мне и моему соавтору каинову печать пессимистов. Спору нет, весьма пессимистично – уподоблять человеческое общество насекомым. Но нисколько не пессимистично представлять человеческую личность в образе Бродяги. Те, кто упрекал авторов за аллегорию о насекомых, которая чернит якобы все человечество, забыли, что под Бродягой авторы подразумевают человека и обращаются к человеку. Поверьте, что настоящий пессимист – только тот, кто сидит сложа руки; это своего рода моральное пораженчество. А человек, который работает, ищет и претворяет свои стремления в жизнь, не пессимист и не может быть пессимистом. Всякая созидательная деятельность предполагает доверие, пускай даже не выраженное словами. Кассандра[5]5
  Кассандра – дочь Приама, царя малоазиатского города Трои. Согласно древнегреческим сказаниям, бог Аполлон наделил Кассандру даром прорицания, но, когда она отвергла его любовь, внушил всем недоверие к её пророчествам.


[Закрыть] была пессимисткой, потому что ничего не делала. Она не была бы ею, если бы сражалась за Трою.

Кроме того, существует настоящая пессимистическая литература: та, в которой жизнь выглядит безнадежно неинтересной, а человек и общество запутанными, нудно – проблемными. Но к этому убийственному пессимизму относятся терпимо.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Эмилия Марти.

Ярослав Прус.

Янек – его сын.

Альберт Грегор.

Гаук – Шeндорф.

Адвокат Коленатый.

Архивариус Витек.

Кристина – его дочь.

Горничная.

Доктор.

Театральный машинист.

Уборщица.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Приемная адвоката Коленатого. В глубине сцены – входная дверь, налево – дверь в кабинет. На заднем плане высокая регистратура с многочисленными ящиками, обозначенными в алфавитном порядке. Стремянка. Налево – стол архивариуса, в середине – двойное бюро, направо – несколько кресел для ожидающих клиентов. На стенах – разные таблицы, объявления, календарь и т. д. Телефон. Всюду бумаги, книги, справочники, папки.

Витек. (убирает папки в регистратуру) Боже мой, уже час. Старик, видно, уж не придет… Дело Грегор – Прус. «Г», «Гр», сюда. (Поднимается по стремянке.) Дело Грегора. Вот и оно кончается. О, господи. (Перелистывает дело.) Тысяча восемьсот двадцать седьмой год, тысяча восемьсот тридцать второй, тридцать второй… Тысяча восемьсот сороковой, сороковой, сороковой… Сорок седьмой… Через несколько лет столетний юбилей. Жаль такого прекрасного процесса. (Всовывает дело на место.) Здесь… покоится… дело Грегора – Пруса. М-да, ничто не вечно под луною. Суета. Прах и пепел. (Задумчиво усаживается на верхней ступеньке.) Известно – аристократия. Старые аристократы. Еще бы – барон Прус! И судятся сто лет, чёрт бы их побрал. (Пауза.) «Граждане! Французы! Доколе будете вы терпеть, как эти привилегированные, эта развращенная королем старая аристократия Франции, это сословие, обязанное своими привилегиями не природе и не разуму, а тирании, эта кучка дворян и наследственных сановников, эти узурпаторы земли, власти и прав…» Ах!

Грегор. (останавливается в дверях, и некоторое время прислушивается к словам Витека). Добрый день, гражданин Марат!

Витек. Это не Марат, а Дантон.[6]6
  Марат Жан Поль (1743–1793) – выдающийся деятель французской буржуазной революции конца XVIII века, талантливый оратор в публицист, непримиримый враг контрреволюционной аристократии и буржуазии; за отстаивание интересов трудящихся масс был прозван Другом народа; 13 июля 1793 года убит контрреволюционеркой Шарлоттой Корде. Дантон Жорж Жак (1759–1794) – видный политический деятель периода французской буржуазной революции конца XVII века; первоначально выступил как один из вождей якобинцев, представителей демократических низов; проявил большую решительность, энергию и смелость в организации обороны Франции от интервентов; в своих пламенных речах беспощадно клеймил контрреволюционную аристократию, призывая народ расправиться с ней; впоследствии, выражая стремления новой буржуазии, выступил за соглашение с консервативными элементами, был обвинен в измене и по решению революционного трибунала казнён 5 апреля 1791 года.


[Закрыть] Речь от двадцать третьего октября тысяча семьсот девяносто второго года. Покорнейше прошу прощения, сударь.

Грегор. Самого нет?

Витек. (слезает с лестницы). Еще не возвращался, сударь.

Грегор. А решение суда?

Витек. Ничего не знаю, господин Грегор, но…

Грегор. Дела плохи?

Витек. Не могу знать. Но жаль хорошего процесса, сударь.

Грегор. Я проиграл?

Витек. Не знаю. Принципал с утра в суде. Но я бы не…

Грегор. (бросаясь в кресло). Позвоните туда, вызовите его. И поскорей, голубчик!

Витек. (бежит к телефону). Пожалуйста. Сию минутку. (В трубку.) Алло! (Грегору.) Я бы, сударь, не подавал в Верховный суд.

Грегор. Почему?

Витек. Потому что… Алло. Два, два, тридцать пять. Да, тридцать пять. (Поворачивается к Грегору.) Потому что это конец, сударь.

Грегор. Конец чего?

Витек. Конец процесса. Конец дела Грегора. А ведь это был даже не процесс, сударь. Это исторический памятник. Когда дело тянется девяносто лет… (В трубку.) Алло, барышня, адвокат Коленатый ещё у вас? Говорят из его конторы… Его. просят к телефону. (Грегору.) Дело Грегора, сударь, это кусок истории. Почти сто лет, сударь. (В трубку.) Уже ушел? Благодарю вас. (Вешает трубку.) Уже ушел. Наверно, сейчас придет.

Грегор. А решение суда?

Витек. Не могу знать, сударь. По мне, хоть бы его вовсе не было. Я… я расстроен, господин Грегор. Подумать только: сегодня последний день дела Грегора. Я вел по нему переписку тридцать два года! Сюда ходил ещё ваш покойный батюшка, царство ему небесное! Он и покойный доктор Коленатый, отец этого, могучие были люди, сударь.

Грегор. Благодарю вас.

Витек. Великие законники, сударь… Кассация, апелляция, всякие такие штуки. Тридцать лет тянули процесс. А вы – бах – сразу в Верховный суд, скорей к концу. Жалко славного процесса. Эдак загубить столетнюю тяжбу!

Грегор. Не болтайте чепухи, Витек. Я хочу, наконец, выиграть дело.

Витек. Или окончательно проиграть его, да?

Грегор. Лучше проиграть, чем… чем… Слушайте, Витек, ведь от этого можно с ума сойти: все время видеть перед носом сто пятьдесят миллионов… Чуть не в руках держать… С детских лет только о них и слышать… (Встает.) Вы думаете, я проиграю?

Витек. Не знаю, господин Грегор. Случай очень спорный.

Грегор. Ладно, если проиграю, то…

Витек. …то застрелитесь, сударь? Так говорил и ваш покойный батюшка.

Грегор. Он и застрелился.

Витек. Но не из-за тяжбы, а из-за долгов. Когда живешь так… в расчете на наследство…

Грегор. (удрученный, садится). Замолчите, пожалуйста.

Витек. Да, у вас нервы слабы для великого процесса. А ведь какой великолепный материал! (Поднимается по стремянке, достает дело Грегора.) Взгляните па эти бумаги, господин Грегор. Тысяча восемьсот двадцать седьмой год. Самый старый документ в нашей конторе. Уникум, сударь! В музей, да и только. Что за почерк на бумагах тысяча восемьсот сорокового года! Боже, этот писарь был мастер своего дела. Посмотрите только на почерк. Душа радуется!

Грегор. Вы сумасброд.

Витек. (почтительно укладывая папку). Ох, господи Иисусе. Может, Верховный суд ещё отложит дело?

Криста. (тихонько приоткрыв дверь). Папа, ты не идешь домой?

Витек. Погоди, скоро пойду, скоро. Вот только вернется шеф.

Грегор. (встает). Это ваша дочь?

Витек. Да. Ступай, ступай, Криста. Подожди в коридоре.

Грегор. Боже упаси, зачем же, мадемуазель? Может быть, я не помешаю. Вы из школы?

Криста. С репетиции.

Витек. Моя дочь поет в театре. Ну, ступай, ступай. Нечего тебе тут делать.

Криста. Ах, папа, эта Марти… ну просто изумительна!

Грегор. Кто, мадемуазель?

Криста. Ну, Марти, Эмилия Марти.

Грегор. А кто она такая?

Криста. Неужели вы не знаете? Величайшая певица в мире! Сегодня вечером она выступает. А утром с нами репетировала. Папа!

Витек. Ну, что?

Криста. Папа, я… я… брошу театр! Не буду больше петь! Ни за что! Ни за что! (Всхлипывает и отворачивается.) Витек. (подбегает к ней). Кто тебя обидел, Криста?

Криста. Потому что… я… ничего не умею! Папа, эта Марти… Я… Если бы ты слышал… Нет, никогда больше не буду петь!

Витек. Вот те на! А у девчонки есть голос. Перестань, глупая! Успокойся.

Грегор. Кто знает, мадемуазель, может быть, эта знаменитая Марти ещё позавидует вам.

Криста. Мне?

Грегор. Вашей молодости.

Витек. Вот, вот. Видишь, Криста! Это господин Грегор! Погоди, когда будешь в ее возрасте… Сколько ей, этой Марти?

Криста. Не знаю. Никто… не знает. Лет тридцать.

Витек. Вот видишь, девочка, – тридцать. Уже но первой молодости.

Криста. А какая красавица! Боже, какая, красавица!

Витек. Так ведь тридцать лет. Это уже порядочно. Погоди, когда тебе стукнет…

Грегор. Сегодня вечером я пойду в театр, мадемуазель. Смотреть… Только не Марти, а вас.

Криста. Надо быть ослом, чтобы не смотреть на Марти. И слепым к тому же.

Грегор. Благодарю. С меня довольно.

Витек. О, язычок у нее острый.

Криста. Зачем говорить о Марти, не увидев ее. По ней все с ума сходят. Bce!

Входит Коленатый.

Коленатый. Кого я вижу! Кристинка! Здравствуй, здравствуй. Ага, и господин клиент здесь. Как себя чувствуете?

Грегор. Чем кончилось? Что решил суд?

Коленатый. Пока решения нет. Коллегия Верховного суда как раз удалилась…

Грегор. …на совещание?

Коленатый. Нет, на обед.

Грегор. А решение?

Коленатый. После обеда, мой друг. Главное – тор-пение. Вы уже обедали?

Витек. Ах, господи, господи!

Коленатый. В чем дело?

Витек. Жалко такого замечательного процесса.

Грегор. (садится). Опять ждать. Это ужасно!

Криста. (oтцу). Ну пойдем, папа.

Коленатый. Как поживаешь, Кристинка? Я очень рад тебя видеть.

Грегор. Доктор Коленатый, скажите откровенно, какие у нас шансы?

Коленатый. Тру-ля-ля!

Грегор. Плохо?

Коленатый. Скажите, мой друг, я вас когда-нибудь обнадеживал?

Грегор. Зачем же тогда… зачем?

Коленатый. Зачем я веду ваше дело? Только потому, друг мой, что я унаследовал его от отца. Вас, Витека и вон то бюро. Что вы хотите? Дело Грегора передается по наследству, как болезнь. А вам оно все равно ничего не стоит: я ведь не беру с вас гонорара.

Грегор. Получите все сполна, как только я выиграю.

Коленатый. Признаться, я мало на это рассчитываю.

Грегор. Значит, вы полагаете…

Коленатый. Если хотите знать, – да.

Грегор. …что, мы проиграем?

Коленатый. Разумеется.

Грегор. (упавшим голосом). Хорошо.

Коленатый. Но стреляться ещё погодите.

Криста. Папа, он хочет застрелиться?

Грегор. (овладевая собой). Нет, что вы, мадемуазель. Мы же условились, что вечером я приду в театр – смотреть вас.

Криста. Нет, не меня.

Звонок у входа.

Витек. Кто ещё там? Скажу, что вас нет. (Идет.) К черту, к черту. (Вышел.) Коленатый. Господи, как ты выросла, Кристинка. Скоро женщиной станешь.

Криста. Посмотрите на этого, господина.

Коленатый. А что?

Криста. Как он… вдруг побледнел.

Грегор. Я? Простите, мадемуазель. Мне немного нездоровится. Простудился.

Витек. (за дверями). Сюда пожалуйте. Да прошу вас. Входите.

Входит Эмилия Марти, за ней Витек.

Криста. Господи, это Марти!

Эмилия. (в дверях). Адвокат Коленатый?

Коленатый. Так точно. Чем могу служить?

Эмилия. Я – Марти. Пришла к вам в связи с делом…

Коленатый. (с почтительным поклоном показывает на дверь в кабинет). Прошу вас.

Эмилия. …в связи с делом Грегора.

Грегор. Что?! Мадам…

Эмилия. Я не замужем.

Коленатый. Мадемуазель Марти, вот господин Грегор, мой доверитель.

Эмилия. Этот? (Оглядывает Грегора.) Ну, что ж, он может остаться. (Садится.) Витек. (тянет Кристину за дверь). Ступай, Криста, ступай. (Кланяется и уходит на цыпочках.) Эмилия. Эту девочку я где-то видела.

Коленатый. (закрывая дверь). Мадемуазель Марти, я весьма польщен…

Эмилия. О, пожалуйста. Значит, вы – адвокат…

Коленатый. (садится против нее). К вашим услугам.

Эмилия. …который ведет дело вот этого Грегора…

Грегор. То есть мое.

Эмилия. …о наследстве Пепи Пруса?

Коленатый. То есть барона Иозефа Фердинанда Пруса, скончавшегося в тысяча восемьсот двадцать седьмом году.

Эмилия. Как, он уже умер?

Коленатый. К сожалению. И даже без малого сто лет назад.

Эмилия. Бедненький! А я и не знала.

Коленатый. Вот как. Чем могу быть ещё полезен?

Эмилия. (встает). О, я не хочу затруднять вас.

Коленатый. (встает). Простите, мадемуазель. Полагаю, что вы явились ко мне не без причины?

Эмилия. Да. (Садится.) Я хотела вам кое-что сказать.

Коленатый. (садится). В связи с делом Грегора?

Эмилия. Может быть.

Коленатый. Но ведь вы иностранка?

Эмилия. Да. О вашем… о процессе этого господина я узнала только сегодня утром. Совершенно случайно.

Коленатый. Вот как?

Эмилия. Прямо из газет. Понимаете, смотрю, что там пишут обо мне, и вдруг вижу: «Последний день процесса Грегор-Прус». Чистая случайность, а?

Коленатый. Да, да, о процессе было во всех газетах.

Эмилия. И так как я… так как я случайно кое-что вспомнила… Одним словом, можете вы мне рассказать об этом процессе?

Коленатый. Спрашивайте, что хотите. Пожалуйста.

Эмилия. Но я вообще ничего не знаю.

Коленатый. Совсем ничего?

Эмилия. Я впервые слышу о нем.

Коленатый. Но тогда… простите… непонятно… почему он вас интересует…

Грегор. Расскажите, расскажите ей, доктор.

Коленатый. Эдакий заплесневелый процесс, мадемуазель…

Эмилия. Но законный наследник – Грегор? Да?

Коленатый. Да. Только это ему не поможет.

Грегор. Рассказывайте.

Эмилия. Хотя бы в общих чертах.

Коленатый. Ну, если вам угодно… (Откидывается на спинку кресла и начинает быстро говорить.) В тысяча восемьсот двадцатом году владельцем имений баронов Прусов – Семонице, Лоуков, Нова Вес, Кенигсдорф и так далее – был слабоумный барон Иозеф Фердинанд Прус…

Эмилия. Пепи был слабоумным? О нет!

Коленатый. Ну, человеком со странностями.

Эмилия. Скажите лучше – несчастным человеком.

Коленатый. Простите, этого вы не можете знать.

Эмилия. Вы не можете, а я знаю.

Коленатый. Ну, не буду спорить. Итак – Иозеф Фердинанд Прус, который в тысяча восемьсот двадцать седьмом году скончался холостым, бездетным и не оставив завещания.

Эмилия. От чего он умер?

Коленатый. Воспаление мозга или что-то вроде. Наследником оказался его двоюродный брат, польский барон Эммерих Прус-Забржезинский. Против него с иском о всем наследстве выступил некий граф Стефан де Маросвар, племянник матери покойного, который в дальнейшем не будет иметь отношения к делу. А иск на имение Лоуков предъявил некто Фердинанд Карел Грегор, прадед моего клиента.

Эмилия. Когда это, было?

Коленатый. Тотчас после смерти Пруса, в тысяча восемьсот двадцать седьмом году.

Эмилия. Постойте, Ферди тогда должен был быть ещё мальчиком.

Коленатый. Совершенно верно. Он был тогда воспитанником Терезианской академии,[7]7
  Терезианская академия – аристократическое военное учебное заведение в Вене, основанное австрийской императрицей Марией Терезией (1717–1780).


[Закрыть] и его интересы представлял адвокат из Вены. Иск на имение Лоуков был мотивирован следующим образом. Прежде всего, покойный за год до смерти лично, «hochstpersonlich», явился к директору Терезианской академии и заявил, что выделяет «das obengenannte Gut samt Schloss, Hofen, Meierhofen und Inventar», то есть все вышепоименованное движимое я недвижимое имущество, на содержание «des Genannten Minderjahrigen», то есть малолетнего Грегора, каковой «falls und sobald er major wird», то есть по достижении им совершеннолетия, должен быть введен «in Besitz und Eigentum», в полноправное владение упомянутым имуществом. Дополнительный факт: упомянутый малолетний Грегор, при жизни покойного и по его указанию, получал доходы от означенного имения и отчеты о них с пометкой «владельцу и собственнику имения Лоуков», что является доказательством так называемого натурального владения.

Эмилия. Значит, все было ясно? Да?

Коленатый. Виноват. Барон Эммерих Прус возражал на это, что у Грегора нет дарственной грамоты и что перевод имения на него не занесен в книгу земельных владений. Далее, что покойный не оставил письменного завещания, а наоборот – «hingegen» – на смертном одре сделал устное распоряжение в пользу другого лица…

Эмилия. Не может быть! Какого лица?

Коленатый. В том-то и закавыка, мадемуазель. Подождите, я вам прочту. (Поднимается по стремянке к регистратуре.) Тут заварилась такая каша, вот увидите. Ага, вот оно. (Вынимает дело, усаживается на верхней ступеньке и быстро листает.) Агa, «das wahrend des Ablebens des hochwohlgeborenen Majoratsherrn Freiherrn Prus Josef Ferdinand von Semonitz vorgenommene Protokol usw». Итак, свидетельство о последней воле, подписанное каким-то патером, врачом и нотариусом у смертного одра Иозефа Пруса. Вот что в нем говорится: «Умирающий… в сильной горячке… на вопрос нижеподписавшегося нотариуса – есть ли у него ещё какие-либо пожелания, несколько раз повторил, что имение Лоуков „dass das Allodium Loukov… Herrn Mach Gregor zukommen soll…“, он завещает герру Мах Грегору». (Ставит дело на место.) Какому-то Грегору Маху, мадемуазель, лицу неизвестному и не могущему быть обнаруженным. (Остается сидеть на стремянке.) Эмилия. Но это недоразумение! Пепи, безусловно, имел в виду Грегора, Ферди Грегора.

Коленатый. Конечно, мадемуазель. Но написанного пером не вырубишь топором. Грегор, правда, возражал, что слово «Мах» попало в устное завещание по ошибке или в результате описки, что «Грегор» должно быть фамилией, а не именем и так далее. Но litera scripta valet[8]8
  Написанное решает (лат.).


[Закрыть] – и Эммерих Прус получил все наследство, в том числе и Лоуков.

Эмилия. А Грегор?

Коленатый. А Грегор – ничего. Вскоре двоюродный брат Стефан – судя по всему, великий пройдоха – выкопал где-то субъекта, именовавшегося Грегор Мах. Этот Мах заявил на суде, что покойный имел по отношению к нему тайные обязательства, очевидно, деликатного свойства…

Эмилия. Ложь!

Коленатый. Несомненно… И что он претендует на имение Лоуков. Затем Грегор Мах канул в Лету, оставив – за какую сумму, об этом история умалчивает, – господину Стефану нотариальную доверенность на свои права на Лоуков. Сей кавалер, Стефан судился от его имени, и, представьте себе, выиграл тяжбу: Лоуков был передан ему.

Эмилия. Чёрт знает что!

Коленатый. Скандал, а? Тогда Грегор начал тяжбу, против Стефана, заявив, что Грегор Мах не является де-юре наследником Пруса, что покойный делал устное распоряжение в бреду и так далее. После долгой волокиты он выиграл дело: предыдущее решение было отменено. Но Лоуков возвратили не Грегору, а опять Эммериху Прусу. Представляете себе?

Грегор. Это называется справедливостью, мадемуазель!

Эмилия. Почему же не Грегору?

Коленатый. Ах, многоуважаемая, по разным тонким юридическим основаниям и учитывая, что ни Грегор Мах, ни Фердинанд Карел Грегор не являлись родственниками покойного…

Эмилия. Постойте! Ведь он его сын.

Коленатый. Кто? Чей сын?

Эмилия. Грегор. Ферди был сын Пепи.

Грегор. (вскочив). Сын?! Откуда вы знаете?

Коленатый. (поспешно слезая с лестницы). Его сын? А мать кто, скажите, пожалуйста?

Эмилия. Мать была… Ее звали Эллен Мак-Грегор. Она была певицей Венской императорской оперы.

Грегор. Как? Как фамилия?

Эмилия. Мак-Грегор. Шотландская фамилия.

Грегор. Слышите, доктор? Мак-Грегор! Мак! Мак! А вовсе не Мах! Понимаете, в чем дело?

Коленатый. (садится). Разумеется. А почему фамилия сына – не Мак-Грегор?

Эмилия. Из-за матери… Он вообще не знал ее.

Коленатый. Вот как. А есть у вас какие-нибудь доказательства, мадемуазель?

Эмилия. Не знаю. Продолжайте.

Коленатый. Продолжаю. С тех пор вот уже почти сто лет спор между Прусами, Грегорами и Стефанами об имении Лоуков тянется из поколения в поколение с небольшими перерывами до наших дней, при компетентном участии нескольких поколений адвокатов Коленатых. С их помощью сегодня после обеда последний Грегор окончательно проиграет дело. Вот и все.

Эмилия. А стоит Лоуков всей этой кутерьмы?

Грегор. Я думаю!

Коленатый. Видите ли, в шестидесятых годах прошлого столетия на угодьях Лоуков были обнаружены залежи угля. Стоимость их не поддается даже приблизительному подсчету. По-видимому, миллионов сто пятьдесят.

Эмилия. И больше ничего?

Грегор. Ничего! Мне бы хватило и этого.

Коленатый. Есть у вас ещё вопросы, мадемуазель?

Эмилия. Да. Что вам нужно, чтобы выиграть процесс?

Коленатый. Лучше всего было бы формальное письменное завещание.

Эмилия. Вам что-нибудь известно о таком завещании?

Коленатый. Его не существует.

Эмилия. Как глупо!

Коленатый. Бесспорно. (Встает.) Есть ещё вопросы?

Эмилия. Да. Кому принадлежит старый дом Пруса?

Грегор. Моему противнику Ярославу Прусу.

Эмилия. А как называется такой шкаф, куда прячут старые бумаги?

Грегор. Архив.

Коленатый. Регистратура.

Эмилия. Так вот, в доме Пруса был такой шкаф. На каждом ящичке – дата. Пепи складывал туда старые отчеты, счета и другие бумаги. Понимаете?

Коленатый. Да, да.

Эмилия. На одном ящичке была дата – «тысяча восемьсот шестнадцатый год». Как раз когда Пепи познакомился с этой самой Эллен Мак-Грегор. На Венском конгрессе или где-то ещё…

Коленатый. Так, так!

Эмилия. И в этом ящичке он хранил все письма Эллен.

Коленатый. (садится). Откуда вы это знаете?

Эмилия. Не спрашивайте.

Коленатый. Извините. Как вам угодно.

Эмилия. Кроме того, там были письма от управляющих и другая деловая переписка. Короче говоря, пропасть всяких старых бумаг.

Коленатый. Понимаю.

Эмилия. Как вы думаете: кто-нибудь сжег все это?

Коленатый. Может быть. Очень возможно. Впрочем – увидим.

Эмилия. Вы посмотрите?

Коленатый. Обязательно. Конечно, если позволит господин Прус.

Эмилия. А если нет?

Коленатый. Тогда ничего не поделаешь.

Эмилия. В таком случае вы должны достать этот ящик другим способом, понимаете?

Коленатый. Да. В полночь, при помощи веревочной лестницы, отмычек и тому подобного. Ах, мадемуазель, хорошенькое у вас мнение об адвокатах!

Эмилия. Но вы должны достать эти бумаги!

Коленатый. Увидим. Что дальше?

Эмилия. Так вот… если там есть ещё эти письма… то между ними лежит… большой желтый конверт…

Коленатый. Ив нем?

Эмилия. Завещание Пруса. Собственноручное и запечатанное.

Коленатый. (встает). О, господи!

Грегор. (вскакивает). Вы уверены?

Коленатый. Скажите, пожалуйста, что же в этом завещании? Каково его содержание?

Эмилия. В нем Пепи отказывает… поместье Лоуков… своему внебрачному сыну Фердинанду… рожденному в Лоукове… такого-то числа, не помню точно.

Коленатый. Так все и сказано?

Эмилия. Так.

Коленатый. И конверт запечатан?

Эмилия. Да.

Коленатый. Личной печатью Иозефа Пруса?

Эмилия. Да.

Коленатый. Благодарю вас. (Садится.) Скажите, с какой стати вам вздумалось нас дурачить, мадемуазель?

Эмилия. Дурачить? Значит, вы мне не верите?

Коленатый. Конечно, нет. Ни одному слову.

Грегор. А я ей верю. Как вы смеете…

Коленатый. Да имейте же голову на плечах! Если конверт запечатан, как может кто-нибудь знать, что в нем? Ну, скажите!

Грегор. Но…

Коленатый. В конверте, запечатанном сто лет тому назад!

Грегор. И все-таки…

Коленатый. Да ещё в чужом доме. Не будьте ребенком, Грегор.

Грегор. Я верю, и все тут.

Коленатый. Ну, как хотите. Дорогая мадемуазель Марти, у вас особый дар… рассказывать сказки. Поистине своеобразная слабость. Часто это с вами бывает?

Грегор. О, помолчите.

Коленатый. Ну да, буду молчать как могила. Абсолютная тайна, мадемуазель.

Грегор. Имейте в виду, доктор: я верю всему, что сказала мадемуазель. Каждому слову.

Эмилия. Вы настоящий джентльмен.

Грегор. Поэтому – или вы сейчас же отправитесь к Прусу и попросите выдать вам бумаги, датированные тысяча восемьсот шестнадцатым годом…

Коленатый. Этого я, очевидно, не сделаю. Или?

Грегор. Или я поручу это первому попавшемуся адвокату, выбрав его наугад по телефонной книге. И ему же передам ведение моего процесса.

Коленатый. Сделайте одолжение.

Грегор. Ладно. (Идет к телефону и перелистывает книгу.) Коленатый. (подходит к нему). Послушайте, Грегор, перестаньте глупить. Мы ведь с вами друзья, не правда ли? Помнится, я даже был вашим опекуном.

Грегор. Адвокат Абелес Альфред, двадцать семь шестьдесят один.

Коленатый. О, господи, только не этого! Это же третьесортный адвокатишко. Он погубит все дело…

Грегор. (в трубку). Алло! Двадцать семь шестьдесят один…

Эмилия. Отлично, Грегор!

Коленатый. Не срамитесь! Неужели вы доверите наш наследственный процесс такому…

Грегор. Доктор Абелес? Говорит Грегор из конторы…

Коленатый. (вырывает у него трубку и вешает ее). Постойте. Я еду.

Грегор. К Прусу?

Коленатый. Хоть к черту на рога. Но вы отсюда ни ногой!

Грегор. Если не вернетесь через час, я позвоню…

Коленатый. Перестаньте! Прошу прощения, мадемуазель. И, пожалуйста, не задурите ему голову окончательно. (Убегает.) Грегор. Наконец-то!

Эмилия. Он на самом деле так глуп?

Грегор. Нет. Но он практик и не учитывает возможность чудес. А я всегда ждал чуда. И вот явились вы. Позвольте поблагодарить вас.

Эмилия. О, не стоит благодарности.

Грегор. Слушайте… я почти уверен, что завещание действительно окажется там. Не знаю, почему я так безгранично вам верю. Наверно, потому, что вы красивы.