Текст книги "Учитель истории"

Автор книги: Канта Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Черное море, под стать небу и названию – мрачное, тяжелое, неласковое, волнится, увлекает Ану в свои просторы, а сверху все идет дождь, тоже давит ее... Все, выбилась Ана из сил, и вместе с этим чуждой ей стала эта стихия. В последний раз уловила она гребень большой волны, посмотрела кругом – а ничего не видать, те же волны, туман, тучи. Пошла волна вниз, и в самом тальвеге, подчиняясь стихии, ушла Ана под воду, закрыла глаза, а вода все холодней, все плотней, все лютее, давит в виски. Выпустила она весь воздух, вдруг открыла глаза, и стало так страшно, так невыносимо... Инстинктивно заработали все части тела, поплыла вверх, а не может, не может, все, хотела вздохнуть, вода хлынула в рот, но она удержалась, все, конец. «Что я сделала?» – последняя, злая на свою опрометчивость мысль, и вдруг что-то снизу подтолкнуло ее, понесло кометой, выскочила она на поверхность, надышаться не может, а счастья сколько! сколько радости, веселья, озорства, даже сил!

Неожиданно вода вокруг нее вспучилась, запузырилась, зашипела, резко спала, уходя воронкой вглубь, ее с силой коловертью развернуло, крутануло, так что ахнула, и перехватило дыхание, а круги карусельно ускорялись, потянули ее в глубь, в водоворот, потеряла она полностью ориентацию, вновь стала задыхаться – и тут ее пробкой вытолкнуло вверх. Она уже в страхе запаниковала, стала визжать... Вдруг блестящей птицей выскочил из воды дельфин-афалин, на мгновение бочком завис, обнажая белоснежное брюшко, и рядом, с шумом, плашмя рухнул в море, взметая языки прозрачных брызг, исчез, вновь всплыл, выпуская струйкой фонтанчик, запищал, замахал узким клювом, будто отчитывал, и исчез в глуби морской.

Растерялась Ана, кругом море, волны, дождь, стихия обуревает, а теперь жить хочется, но сил нет, и главное, куда плыть – не знает. Самый жуткий страх, страх одиночества, овладел ею, придавил – и воды, и дождя, и смерти, и всего она теперь боится. А страх – наиковарнейший, злейший враг человека. Еще немного, и она бы сдалась, да рядом вновь послышался писк, и не один, а целая стая дельфинов с завидным изяществом выскочила из воды, покружили вокруг нее, уплыли, вновь приплыли и, заигрывая с ней, увлекли за собой. А потом попривыкли к ней, вплотную подходят, гладкой кожей до щекотки веселят ее бока. Ухватилась Ана двумя руками с трудом за скользкий, серповидно прогнутый длинный плавник афалина, чуть ли не оседлала его, да он вглубь ушел, не дал себя обуздать, а потом всплыл, помотал головой – поругал, мол сама приплыла, сама уплывай, борись за жизнь, а не истребляй ее; не тобой она дана, и не тобой взята будет; но мы тебе только курс укажем, а ты в дальнейшей жизни с него больше не сворачивай...

Поплыла Ана за дельфинами, поняла, что плавать она вовсе не умеет, что жить ей предназначено на суше, среди разных, но людей. В это время дождь перестал, внезапно утреннее солнышко из-за туч выглянуло, озарило мир, заблестело ярче, и, как великая радость, обозначилась на горизонте земля.

С щемящей тоской по породненной семье, выбиваясь из последних сил, Ана подплывала к любимому берегу.

– Мама, мама, Ана плывет, – заголосила навстречу сестренка.

Прямо в платье бросилась Артемида в море, вытащила разбитую Ану на берег, сама все плачет, да не так, как прежде, с новым импульсом печали. Еще лежала на песке Ана, а сквозь тяжелое дыхание шепотом спросила:

– Что случилось?

Артемида молчала, потом еще громче зарыдала, и только из разнобоя девочек Ана поняла: был обыск, искали ее, избили и увели Радамиста.

Уткнулась Ана в песок, потом еле привстала, с болью усмехнулась, заскрежетал песок на ее зубах:

– Вот дела! Мало у Вас было печали, так я еще накликала... Зря вернулась, – вся облипшая песком и щебнем, она поползла к морю.

– Нет, – вцепились в нее все. – Не уходи, что мы теперь без тебя сделаем?

– Да, – сдалась Ана, – сама заварила, самой и расхлебывать... Только дайте отдохнуть, я ничего от усталости не соображаю.

С трудом ее препроводили в дом, уже в постели, сквозь сон, она просила через час-два разбудить; не трогали, спала, как богатырь, проснулась ровно через сутки. Только чуточку поела семян чечевицы и пошла на берег, ей надо было подумать, а думать не думается, она голодна, зла, сердце от этого кипит, рвется наружу. Она уверена, что все это проделки трусливого, оплывшего в жиру Зембрия Мниха: желает обуздать ее, хочет, чтобы на коленях явилась к нему, стала его наложницей, прислугой, рабыней. «Нет уж! И «императрицу» убила, и с ним разберусь, а потом и Басро на колени передо мной станет, сестру и брата вернет».

Предупредив Артемиду, сквозь приличный шторм и порывистый ветер поплыла Ана на лодке к Константинополю, чтобы выследить с моря, как подобраться к дому Мниха. Вернувшись домой, остаток дня она потратила на изготовление якоря из огромного валуна.

К ночи, несмотря на звездное небо и утихший ветер, шторм не спал, однако она не могла откладывать свой план. Глубокой ночью невдалеке от берега, прямо напротив особняка Мниха, Ана бросила «якорь», вплавь добралась до суши, ящерицей, крадучись, пересекла открытое пространство от воды до густых аллей. Здесь вздохнула свободней, до окон кабинета Мниха совсем близко, и все в зарослях. Она проделала всего лишь пару шагов – и страшный удар в затылок.

Очнулась: в том же кабинете, на знакомом диване лежит. Одними глазами повела, искоса видит: Мних, заложив руки за спину, склонив голову, будто любуется брюшком, медленно ходит по комнате. Ана шевельнулась.

– А-а! Пробудилась, шалунья! – с наигранным жеманством воскликнул Мних, приближаясь к дивану.

Ана села, от резкого движения сильно заныл затылок, и только некоторое время спустя она заметила, что на ней цветастый нежный шелковый халат. Мних тем временем сел напротив нее, и так близко, что своими коленями сжал ее колени, по-докторски умело схватил ее подбородок и неожиданно для Аны приказал:

– Раскрой рот, скажи «а-а»!.. Посмотри на мой палец, теперь сюда... Чем ты занималась эти дни?.. Почему молчишь? Твой организм полностью истощен и обезвожен. Ну, что молчишь? – и он фамильярно ударил ее по бедру.

– Уйдите, не смейте! – с силой отстранилась Ана.

Зембрия встал, заходил по комнате.

– Хм, ну и дела! То ты словно «падишахша» являешься ко мне на одноконной колеснице и в архалуке с чужого плеча, то полуобнаженная лезешь сквозь кусты, и все это ночью, нахально, с вызовом. Да ты хоть знаешь, кто ты и что ты творишь, с кем играешь?

– Знаю, знаю, – сумасшедшим шепотом произнесла она, сжалась, и пряча взгляд, – никто... Убейте, делайте, что хотите, только верните в семью Радамиста; он несчастный, ни в чем не повинный человек.

– Радамиста? Это тот, у кого ты живешь? А что с ним? – резко изменившийся Мних уселся рядом с нею. – А ну, говори, да поподробней.

– Ха-ха-ха! – перебил Мних обрывистый рассказ Аны. – Ну, с дельфинами, конечно, сказка, да и зачем так далеко заплывать, вон, накинула бы на шею свой «якорь», и возле берега удобно, – с удовольствием кощунствовал он. Потом, видя, как она, совсем сгорбившись, плачет, сел рядом, погладил по волосам. – Извини, извини, ну, пошутил... верю, верю. Продолжай.

– «Продолжать» нечего, – зло процедила Ана, – был обыск, спрашивали меня, избили и забрали Радамиста.

– Так, это серьезно, – заходил по комнате Мних. – Это Басро, а значит император Лекапин...

– У вас ведь два императора? – вмешалась в его рассуждения Ана.

– Да. Но от этого не легче... Тебя кто в море видел?

– Кто меня может видеть? Ночь! В море шторм!

– Да, отчаянная ты девица... – еще быстрее заходил Мних по комнате. – Значит, Басро, значит, охота, – как бы про себя произнес он. – Ну, подонок! Ну, вскормили врага... Выбора нет, или он меня или я его – другого не будет... Хм, как засел в императорском дворце, и носа не показывает.

– Вы-то императорский врач, – ожила Ана.

– Я врач императора Константина, а к Лекапину меня не допускают, да я бы и не пошел... Хотя... Нет, там не получится... Так как же его выманить, ведь он под защитой замка.

– Я знаю, как! – вновь встряла Ана в ход его мыслей. – Он обязательно будет на стадионе во время олимпиады.

– А ты откуда знаешь? – удивился Мних, и, не дожидаясь ответа, сел рядом, уверенно сжал ее кисть. – Ана, слушай внимательно, или ты полностью доверяешься мне, или... – он замолчал, своей мягкой рукой еще сильнее сжал ее кисть.

– Я очень голодна и устала, – вяло промолвила в ответ Ана.

– Да-да! – вскочил Мних, – сытый голодного не разумеет, – возбудился он. – Ты будешь жить в сказке, как царица!

– Это как Исаак?

– Хм, м-да, ты несносна!.. Но из-за этого, может, и симпатична мне, – он хлопнул в ладоши... И действительно, с этого хлопка жизнь Аны сказочно изменилась.

Находиться в доме Мниха ей нельзя, и в ту же ночь ее на лодке переправили в южном направлении. На берегу Мраморного моря вилла-дворец, с фонтаном и парком; конечно, это не сравнить с владениями Феофании, но все равно размах поражает. В распоряжении Аны два евнуха и две служанки, правда, покидать территорию загородной виллы запрещено.

Зембрия Мних из-за осторожности, а как Ана считает – боязни, всякую медицинскую практику отменил, мол, сам заболел. Только по ночам, по очень важным делам он покидает свой дом, и если такое случается, обязательно навещает Ану, вкрадчиво беседует на всякие темы, но конечная цель одна – будет ли Басро на стадионе.

– Будет, будет! – в который раз с досадой отвечает она, и конечно понимает, что является приманкой, наживкой в руках Мниха, но приманкой непростой, лакомой; и в свою очередь ведет свою игру, чисто женскую, кокетливую; свои сети чар «расставляет» она, хотя знает давно, что ущербный Мних к ней почему-то неровно дышит.

Зембрия тоже не дремлет, боится, что его «приманку» проглотят, хотя никогда и не участвовал и не прикасался к массовым мероприятиям, брезговал ими, да и нельзя ему по роду ответственности, а стал изучать суть да дело олимпиады – не на шутку поразился! Это надо же, какие капиталы вокруг какого-то марафона крутятся. Конечно, он далеко не бедный, но кому не нужен солидный доход, да вроде и ничего не делая; к тому же он такие деньги за пять лет врачебной практики не зарабатывает. (По правде сказать, не этим он существует, но все же.)

– Ана, неужели ты считаешь, что дойдешь до финала? – вновь и вновь спрашивает Мних.

– Не только до финала, но и выиграю, – уверенно отвечает она, – только мне тренироваться надо, времени в обрез.

– А зачем тебе такие деньги? – не унимается доктор.

– Чтобы быть свободной, – отвечает она, если настроение хорошее, а если плохое, говорит о мечте. – Хочу найти брата и сестру, хочу выкупить воинов отца из неволи.

– А ты знаешь, что можно заработать гораздо больше, чем тысячу? – все допытывает Мних.

– Знаю, но только если Вы достойную ставку сделаете.

– Э-у-у! – как собака, скулит Мних, азарт его уже гложет.

Следующий вопрос он не задает, хотя все время на кончике языка крутится. Чемпион, а тем паче чемпионка, олимпиады – это такая популярность, такой непосягаемый авторитет и неприкосновенность, такие сила и значимость, что человек чуть-чуть с умом может широко развернуться – пожилому Мниху уже мало что достанется. И он выдает сокровенное:

– Ана, будьте моей!

– Вашей? Я и так уже у Вас, только не знаю, в каком качестве.

– Я хочу, чтобы в качестве жены.

– Жены? – вздернулись вверх золотистые брови, она задорно залилась смехом. – А зачем Вам жена или женщина? – не сдержалась Ана, сразу же пожалела, понурилась, а Мних побагровел, насупился, часто, свистя, задышал. – Простите, доктор, – смущенно поправилась Ана. – Я не так выразилась. Дело в том, что я дочь амазонки, и, по традиции, не меня выбирает мужчина, а я выбираю себе достойного мужчину. – Она застенчиво улыбнулась, сделала к Мниху шаг, взяла его мясистую, пухлую руку. – Зембрия, – чарующе сказала она, – я благодарна за все, что Вы для меня сделали и еще, я надеюсь, сделаете. Пожалуйста – таким страстным полушепотом, своим жарким дыханием обдавая Мниха, говорила она, что у доктора моментально на лбу выступили капельки пота, судорожно дернулись руки, – поговорим об этом после олимпиады. Прошу Вас!

– Ана! Ана! – закрыл, блаженствуя, глаза Мних.

Каждую ночь Зембрия Мних наведываться не мог, днем по-прежнему боялся. Оставаться здесь ему не давали какие-то сверхважные обстоятельства, о которых он просил Ану не спрашивать, да она и не спрашивала, это он сам порой откровенничал, однако Ане не нужна дополнительная головная боль, и она нежно пальчиком прикрывает ему рот и шепчет:

– Лучше расскажите о другом, Вы мою просьбу выполнили?

– Ана, милая, дорогая, делаю, что могу. Ты думаешь, легко найти человека, тем более невольного, ведь регистра на них нет. Но я все делаю, все! Ты ведь веришь мне?

– Конечно, верю! – искренне внимательна Ана, и по его просьбе уже с ним на «ты».

Да и как не верить, сделано многое, только не главное – не могут найти Азу и Бозурко. А Радамист уже дома. К ним Ану не пускают; известно – сосед завербован, донесет, а пока верят показаниям Радамиста: Ана уплыла в море, сказала, что не вернется, и не вернулась. Зато самого Радамиста к Ане доставили, и как он плакал, как радовался:

– Ана, что будет – не знаю, а продуктов навезли аж на две зимы. – И шепотом, показывая три пальца, чуть ли не на ухо. – Три золотых дали. Вот я думаю, может, на один золотой тебе домик рядом построить, вдруг наведаешься когда?

– Не торопитесь, Радамист, – очень рада его видеть Ана, – после олимпиады посмотрим.

– Ой, ой! Как боюсь, да мы все за тебя боимся! Может, не будешь участвовать?

– Идите, идите, – выпроваживает ласково Ана его. – Пора, рассветает. Всех поцелуйте, обнимите, привет передайте.

– Постой, постой, чуть не забыл, – уже от воды вернулся Радамист, пуще прежнего разозлил «немую» охрану Аны. – Смотри, тебя в воде никто не догонит, но будешь обратно плыть, сделай крюк, обойди эту массу, не то напарники тамгаша тебя остановят, а могут и вовсе утопить.

Виделась Ана и с Астархом – уже свободным гражданином, его Зембрия выкупил у городского протектората за гроши, и так он был слаб, буквально при смерти, что доктор его поместил в одну из своих лечебниц.

Уже известно, где находятся плененные воины Алтазура. Восемьсот, еще точно живых, в каменоломных карьерах Никомидии. Их хозяин, богатый полуперс-полуармянин, заплатил за каждого еще здорового по золотому, а узнав, что их хотят выкупить, уже за полудохлых, изможденных – заломил в три раза дороже.

В общем, под нежным оком Аны Мних «не дремлет», и перечисленное только толика его забот, а основные помыслы поглощены другим – участием Аны в олимпиаде. Каждый день, с утра, она совершает заплыв в море, и теперь не одна, а в сопровождении двух лодок, четырех человек. Потом по специальной, спешно сделанной тропе по периметру территории она бегает, и столько же людей это хронографируют, а вечером самое приятное занятие – выездка, под ней блестяще-черный жеребец-ахалтекинец, баснословно прекрасный подарок Зембрия Мниха.

За неделю до старта олимпиады заканчивается регистрация участников. Дабы не рисковать, Зембрия договорился, что член регистрата сам явится к Ане на виллу.

Взнос уплачен, необходимо заполнить короткий опросный лист. Ана неграмотна, поэтому регистратор сам заполняет бланк: имя – Ана, возраст – 21 год, место рождения – Аргун.

– Что такое Аргун? – спрашивает регистратор.

– Река.

– А где она?

– В Алании.

– Вот, значит, ты, – нарекают ее, – есть – Ана Аланская-Аргунская! И твой порядковый номер – 112.

С этого момента до сих пор рвавшуюся в бой Ану охватила неописуемая хандра, и как ни пыталась она это скрыть, все это чувствовали. И тогда Мних привлек знакомого индийца – странствующего монаха. Буквально после двух-трех занятий психика Аны восстановилась, и ей стало стыдно за свою слабость.

– Так ты будешь выступать? – вкрадчиво интересовался доктор.

– Конечно! – теперь показно ерепенится Ана, и сводя тему в другую плоскость. – Вы сделали ставки?

– Да. Я один на тебя поставил... и немало.

– Прекрасно! Выигрыш пополам.

Все-таки заигрывает Ана с ним, думает – он тоже многое высчитывает. Накануне олимпиады решился он остаться на всю ночь с ней, изрядно выпил вина, вел какие-то пространные речи о религиозно-философской доктрине, стал описывать свою роль в этой исторической миссии, понесенную им жертву ради этого тысячелетнего секрета его народа...

– Зембрия, дорогой! – перебила его Ана, еле скрывая зевоту. – Мне надо выспаться сегодня.

– Что! – встрепенулся Мних. – Нет! Не пущу! Ты не будешь там! Ты одна у меня, Бог тебя мне даровал, и расставаться я не намерен.

– А Басро? А уплаченные деньги? – не без издевки спрашивает Ана.

– Замолчи! Не смей! Разберусь я с этим ублюдком!.. А деньги, вот, вот, – он легко отодвинул вроде массивный стенной шкаф, а там скрытый фресками проем; посыпалась горой, звеня, катаясь по полу, золотая чеканка. – Вот! вот! Все бери, все! Тут десять тысяч, и еще в десять раз больше ты получишь, а туда я тебя не пущу! Слышишь?

– Я буду участвовать, – вскипела Ана.

– Ана, пожалей! – на детский стал похож его фальцет, он неожиданно заплакал, бросился перед ней на колени, с силой обнял ее ноги, стал целовать.

– Успокойтесь, успокойтесь, Зембрия, – сильно тронула эта сцена Ану, она сама очень расчувствовалась. – Идите, идите, дорогой, спать, а завтра все решим.

– Нет! Я останусь с тобой! У меня больше никого нет!

– Уходите, – повелела строго она, – у меня завтра решающий день.

Эту ночь Ана плохо спала, теперь не олимпиада, а что-то другое, доселе неведомое, беспокоило ее, она с трепетом ждала утра и встречи с Мнихом. И, к ее крайнему изумлению, еще больше повзрослевший за ночь Зембрия, может, не так эмоционально, как накануне, но более настойчиво стал говорить ей то же самое.

– Ана, дорогая, мы уедем отсюда, уедем навсегда, я давно этого хочу и мне так надо. Мы уедем к тебе, в твою Хазарию, в Аланию, к твоему Аргуну.

– Нет, Зембрия, – молвила Ана, – мне отсюда ехать пока нельзя, у меня здесь много родных и близких в неволе.

– Ну это ведь бред! Ты не сможешь их всех найти и тем более освободить.

– Смогу.

– Ну бери эти деньги, выкупай всех.

– Зембрия, этого мало. В Византии деньгами никого не удивишь, надо заиметь имя.

– Не пущу! – запищал Мних.

– Пустите. Вечером станет все ясно.

– А если... – оборвал свою речь Мних.

– Тогда не судьба, – натянуто улыбнулась Ана. – Зато я рада, что встретила Вас, – она прильнула к нему, и ласковым шепотом на ухо. – Вы настоящий мужчина! Спасибо!

* * *

По рассказам бабушки – царицы амазонок, Ана знает, что еще в детстве, в пору девичьей зрелости, амазонкам прижигали правую или обе груди, чтобы не мешали на охоте или в поединке. Мать Аны – Малх-Азни при этой процедуре подняла такую истерику, что ее, по указу матери-царицы, пожалели, а потом царица сама жалела всю жизнь: именно ее дочь, покинув царство с любимым Алтазуром, показала пример остальным; подрастающее поколение не захотело встречаться только раз в году с представителями сильного пола, предопределив распад анахронизма. И, конечно, царства амазонок уже нет и не будет, да Ана верит, что она, как последняя представительница этого рода, поставит достойную точку в анналах истории Кавказа.

В этот краеугольный день в ее судьбе она не ела, только с зарей ходила босиком по сочной траве, собирала руками росу, которая наподобие меда осела на прибрежной растительности, испила два-три янтарных глотка; глубоко, свободно подышала и стала собираться в путь – к обновляющей заре, или к мучительно продолжающемуся закату.

Сперва надела Ана специально сшитый к этому мероприятию элегантный костюм амазонки. А под ним необходимый для марафона атрибут: повязали служанки ее грудь, так, чтобы не мешала. Потом надела черную льняную тунику; а на голову, прикрывая волосы и шею, плотно повязала шаль на манер чалмы; сверху плащ из тонкой шерсти, пока будет скакать. Амуниции у нее совсем мало, многого она не унесет; зато мудро обдуманной, не случайной. Два арабских кинжала висят у нее на золоченом пояске. Поверх талии обернуты два кнутовища, и не простых, сделанных на заказ, со свинцовыми набалдашниками на концах, и еще сверхпрочный аркан из сыромятной крокодильей кожи, с искусно вкрапленной металлической прожилкой, какие используют персы при захвате высоких крепостей.

День был не по-осеннему жаркий, душный, солнечный и безветренный. На окраине Константинополя несметное количество людей. Вся эта толпа вместе со стартом ринется к возвышенному берегу, откуда, как на ладони, будет обозревать весь марафон, однако на двадцатитысячный стадион попадут не все, там места давно выкуплены, и плата за вход немалая.

На обширной стартовой площадке гомон, крик, толкотня, разные диалекты и цвета кожи; звон металла, ржание коней, нервные окрики и бесшабашный смех; встревоженная копытами тяжелая пыль, конский пот, запахи изысканного парфюма и давно не мытых людских тел.

Наконец, по списку стали вызывать участников. На одних никак не реагируют, других освистывают, над третьими смеются, знаменитых встречают с восторгом и рукоплесканиями. То, что в марафоне участвует женщина, уже как сенсация, всем известно, только об этом как блажном балагурстве богатой особы с ехидством сплетничают, с нетерпением ждут ее появления.

– Ана Аланская-Аргунская! – объявил регистратор.

Волнообразный, будто из-под земли, гул сотряс воздух, это был дикий рев толпы. На Ану это никак не подействовало, она с самого утра уже отрешилась от обыденной реальности, мобилизовала все силы на цель.

Около полутора сотен всадников выстроили в ряд, долго выравнивали, да кони резвятся, на месте не стоят, и всадники ерзают, все в центр, к короткому пути стать норовят, лишнюю десятину стадии выгадать хотят. А Ана примостилась с краю, только смотрит в даль, только ждет команды.

Основных фаворитов пять-семь, на них сделаны громадные ставки, целые состояния. У каждого фаворита по пять-шесть помощников, или, в случае чего, дублеров. Задача помощников оградить своего лидера, и как можно больше навредить, вплоть до нанесения в суматохе раны, хотя бы коню соперника.

Дан старт! В центре началась смертельная давка; заржали кони, заорали участники; несколько животных споткнулись, подмяли седоков; обвешанные оружием всадники неповоротливы, не могут маневрировать скакуном. От проломленного копытом черепа кто-то истошно взвыл. Пыль столбом, бряцание металла, топот копыт – началась нечестная схватка.

На Ану никто не обращает внимания. Самые опасные первые два этапа – конный и на воде, когда могут как угодно вывести из строя.

Мужчины сами по себе тяжелы, да еще нагружены для финального боя металлом, их коням нелегко нести эту тяжесть, и после короткого расстояния только в сторонке идущая Ана повела своего лихого красавца-скакуна к центру, чтобы сократить путь. Этот маневр заметили соперники, с гиканьем поспешили ей наперерез; такая борьба Ане ничего не сулила, и она вновь ушла в сторону. Понимая, что иной выгадывающей тактики, кроме скорости с небольшим крюком, нет, она прижалась к уже вспотевшей шее коня, в свисте ветра слилась с ним воедино, и что-то яростно крича, взбадривая, раззадоривая его и себя, пустила вскачь полным аллюром.

Когда Ана у моря осадила коня, до ближайших конкурентов было полстадии. Отдав слуге узды, скинув плащ, она с удовольствием нырнула в прохладное море, породненную стихию. Теперь у нее одна лишь тревога: не попасть на обратном пути в руки «помощников». И пошла бы она на дно морское, если бы Радамист не предупредил.

На втором этапе еще больше оторвалась Ана от соперников. Доплыла до скалы, как положено по правилам, отметилась у регистратора, тронулась обратно, огибая встречный поток пловцов, и уже полпути одолела – видит, не один, не два, а с десяток мужчин, полукруглым веером, заплывая, загоняют ее в свои «сети». Она бы и их могла обойти, да время тратить нельзя, и так все зигзагами ходит. Делать нечего, поплыла она в лоб. Видит: воины, обвешанные оружием мужчины, под этой тяжестью еле на воде держатся, да еще мечи и даже копья удержать в руках хотят, думают «пешим» порядком лидера поразить.

Совсем вплотную подплыла Ана, и может невольно, тому, что был напротив, издевательски морду скорчила; вспомнив, подобно дельфину, резко выпрыгнула из воды и, набрав воздуха, перевернувшись, ушла вглубь, наблюдая, как неуклюже барахтаются над ней искривленные толщей воды и помыслами людские тени. Двое-трое попытались за нею нырнуть, да их богатая амуниция только этого и ждала, с жадностью повлекла ко дну, и Ане даже повезло: совсем рядом острием вниз проскользнуло длинное копье.

Главное на воде – не сбить дыхание. Как можно дольше проплыв под водой, вынырнула Ана, огляделась, спешить не стала, полежала чуть на воде, восстановила дыхание и только после этого понеслась стрелой к берегу. А там очередная напасть – сморщенный, смуглый, как Басро, уже немолодой мужчина, слащаво улыбаясь сквозь густые усы, подает для утоления жажды увесистый кувшин. Только кинжал Аны с блеском коснулся обожженной глины, как белесая, жирная жидкость фонтанными брызгами окропила пляж, в мгновение ядовитыми паучками просочилась сквозь песок, исчезла. Ана взяла дальний кувшин, смочила руку, понюхала, попробовала на язык и лишь после этого отпила всего несколько глотков, слегка утолила жажду и тронулась дальше.

Подъем не крутой, но затяжной, до блеска и соскальзывания местами отшлифован тренирующимися марафонцами. Именно на этом, последнем перед финалом, этапе скидывается последнее, тяжелое оружие. Ане скидывать нечего – с самого начала налегке. Вот и ровная дорога к стадиону; наконец, и сам стадион, совсем рядом и заветная белая линия, за которой наступает самое страшное – скотская смерть или триумф бытия!

Только переступив линию, Ана чувствует, как она устала, ноги не держат, она упала, а стадион стонет, ревет, бушует яростней самой кошмарной бури. Она часто дышит, почти задыхается, конечности отяжелели, не подчиняются. А стадион заревел с новой силой, с новым импульсом – значит, уже показался на финишной прямой ее соперник, ее смертельный враг... А встать она никак не может, и главное, не хочет, хочет вот так вечно лежать.

– Ана Аланская-Аргунская! – певучим, раскатистым тенором трижды прокричали рядом с ней, зрители еще сильнее закричали, зарукоплескали и засвистели одновременно.

«Да это ведь я – Ана Аланская-Аргунская!» – током прошибло ее. – «Да что я лежу, на всеобщем обозрении, для всеобщего освистания, позора? Встать!» – приказала она сама себе. И вскочила. А вдалеке уже топчется ее враг, да не один, буквально наседают еще двое. То ли из-за пота, то ли от усталости – различить лиц бегущих она не может, да и не хочет – ей теперь все равно, она на арене, в центре внимания, достигла своего, и вместе с приливом сил входит в присущий женщинам врожденный артистический раж! У нее все запланировано, роль изучена досконально, пора приступать.

Став в центре круга, она изящными, несколько капризно-небрежными движениями рук развязала вначале шаль – пышные золотистые волны, получив простор, нимбом развеялись вокруг ее красивой головы, блеском обрамили плечи и грудь. Затем, как чуждое, она скинула с себя грубую черную тунику; маняще расправила девичью грудь – и с тонкой грацией, с поразительной изящностью предстала перед завороженной публикой в магически-невиданном, соблазнительно-вызывающем костюме амазонки.

– Ана! Ана! Ана! – скандировал стадион, и кто свистнул бы теперь – был бы раздавлен.

А Ана уже окончательно пришла в себя, и в отличие от большинства зрителей, любующихся только ею, она вглядывалась, кто бежит, точнее, еле-еле, шатаясь, плетется первым? Оказывается, она задала с самого начала такой темп, что навьюченные металлом мужчины – не выдержали. Ее счастье впереди: уже бросив все, кроме меча, на ходу с досадой срывая с тела защитную металлическую сетку, с трудом передвигая ноги, приближается – действительно, теперь желанный – тамгаш, победитель двух предыдущих олимпиад, еще кумир масс; а его вот-вот нагоняют еще двое, их Ана не знает, боится, она готовилась только к поединку с тамгашем.

В одной руке Аны появился кнут. Стадион дружно, раскатисто захохотал, а она как хлестанула звучным щелчком, будто по их спине, все разом затихли. Вот она, кульминация года! А Ана еще раз махнула кнутом и звонким, властным голосом приказала:

– Быстрее, тамгаш, еще быстрей! Вперед, скотина, мой раб!

Ноги тамгаша заплетаются, цепляются о землю, он уже не может их поднять, а меч по земле волочит. Его вот-вот нагонят, но преследователи ненамного свежее, да женщина в финале – для них победный бой.

– Быстрее, быстрее, мой раб! – кричит Ана, хлещет кнутом.

Уже падая, на корпус раньше повалился за белую линию тамгаш, то же самое, но на ногах, свершили его преследователи. По кивку арбитра вооруженная охрана моментально вытолкнула двух последних за круг.

По правилу, с момента пересечения белой линии вторым финалистом начинается бой. Но Ана не спешит, горделиво смотрит, как со смертельным страхом, глядя на нее исподлобья, стал на четвереньки тамгаш, чуть увереннее встал на ноги, выпрямляется, поднимает меч.

– А теперь на колени! На колени, раб! На колени, тамгаш! – повелительно закричала Ана. Но тамгаш, все больше надуваясь, раздвигая плечи, сделал вперед шаг, а в глазах тоска – и вдруг, сумасшедше захохотал, вознес меч.

– На колени! – свистнул кнут, и еще раз; большая голова тамгаша дернулась; у виска брызнула кровь, но он стоял, и при следующем свисте вялым взмахом меча защитился, срезал кончик кнута.

– На колени, на колени, раб! – повторяла Ана, второй кнут свистел в ее руке.

Меч уже не блестел в воздухе, он безвольно провис, уперся в землю, на него опирался всем весом тамгаш, а Ана в это время его заарканила, резко рванула – перелетая через меч, тамгаш повалился к ее ногам.

– Где Басро? Где должен сидеть Бейхами? – склонилась Ана к его уху. – Покажи глазами, покажи, мой раб! Не то голову отсеку.

Тамгаш с трудом поднял голову, повернул налево. Точно, в первом ряду, отвратительная взбешенная рожа Басро.

– Видишь, как он злится, – продолжает на ухо кричать Ана, а стадион и впрямь сошел с ума; такого не видели и не представляли; но Ане до этого сейчас дела нет, она ничего не слышит, поглощена другим. – Ты помнишь «соты Бейхами»? Он тебя снова посадит в них. Иди, беги, он рядом, снеси ему голову, я велю!

Как прирезанный бык зарычал тамгаш, тяжело поднялся; не только от уха, но и из носа и рта просочилась на его искаженное дикое лицо кровь. Он тупо посмотрел на меч, да не поднял, а растопырив толстые пальцы, выдавая какие-то гортанные, хриплые звуки, двинулся в сторону Басро.