Текст книги "Учитель истории"

Автор книги: Канта Ибрагимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Ни на кого работать не буду, шпионить тем более. Жить хочу открыто и свободно. Провинился – накажите, но спекулировать не надо, двойную мораль не потерплю, никого продавать не собираюсь.

– Но ведь Россия вас уничтожает, – был веский аргумент. – Неужели Вы не хотите помочь своему народу?!

– Хочу, как могу, помогаю и всегда буду помогать. Но Вы ведь видите, я здесь с российским паспортом, и в свой колодец, пусть даже болотистый, плевать не хочу, из другого пить тоже не собираюсь, и знаю, чем это рано или поздно кончается... Если буду жить, то хочу своим ученикам прямо в глаза смотреть... А защищая родину, я открыто, в рукопашную шел, и свидетельство тому мои раны.

– И за это Вас преследуют в России, Вы ведь, как-никак, в розыске. А если мы Вас выдадим?

– Не надо меня шантажировать. Я, может, в розыске российском, но не в международном. И если на то пошло, ни один суд меня не накажет за мои действия.

– Ошибаетесь. Вы наивны и не знаете российский суд.

– Я не наивен, знаю, что такое российский суд, и не боюсь его... Боюсь только Божьего суда, на сделку с вами не пойду.

Все это случилось еще до помолвки Томаса. К радости Малхаза, ему вернули паспорт, оставили в покое и даже позволили продолжать учебу. Но доступа в сеть Интернет – нет, и у него другое направление: компьютерная графика, художественное оформление сайтов, что экономически выгодно и весьма перспективно. И все бы ничего, вроде пронесло, и тут, надо же, Безингер объявился: вот к кому надо бы в программу «пролезть», да теперь невозможно, отстранен, а со своего личного, домашнего, портативного компьютера это практически невозможно, очень рискованно, и наверняка он теперь под контролем.

А когда Томас Ралф-младший выдал досье Безингера, руки Малхаза и вовсе зачесались: вот когда он ощутил себя действительно шпионом, и это было противно, да действовать хотелось и не моглось.

Вскоре, на выходные, пришлось ехать в Пул: Шамсадов обещал к предстоящей свадьбе нарисовать совместный портрет жениха и невесты. А у Ралфов неожиданность: почему-то именно в это утро Томаса отозвали из отпуска, свадьба отменяется, жених и невеста поссорились, а Ралф-отец, всегда упрашивавший сына жениться, вроде спокоен.

Малхаз в нюансы не вникает, но ему хочется верить, что все это произошло из-за сомнительного родства невесты и Безингера. Вечером, за бокалом виски, Воан Ралф это косвенно подтвердил, хотя и с деликатностью, что, мол, молодым решать, а потом, чуть охмелев, выдал, что в курсе напастей Малхаза; конечно, всего он не знал, однако суть ясна; и закрывая эту тему, лорд подытожил:

– Молодец Малхаз! Так и надо жить! Ты меня не разочаровал, не зря я за тебя ручался, спасибо!

– Это Вам за все спасибо! – отвечал Малхаз, сияя от гордости, но вдруг задумался, загрустил.

– Что ж ты сник, наливай еще! – усмехнулся лорд. – Говори, вижу, что-то надобно.

– Помогите, пожалуйста... от сети отстранили, а она мне сейчас очень нужна.

– Что?! – закряхтел, кашляя, Воан Ралф. – Небось, вновь куда «залезть» хочешь?

Секунду помедлив, Малхаз решительно ответил:

– Хочу в архив Безингера «войти».

– М-да! – лорд сделал большой глоток, осушил бокал. – Это правда, что и твою картину он украл? – и увидев только злой кивок. – Да, шельма он порядочная!.. А не боишься?

– Нет.

– А сможешь? Это незаурядное дело, а он тип непростой, и свое богатство охранять приучен... в веках.

– Сайт для него не богатство, – уже загорелись глаза Малхаза, убеждая лорда, он подался вперед. – Мне кажется, я знаю его психологию и вычислю его код, в крайнем случае, при поддержке лаборатории взломаю.

– Хм, если Безингер узнает, в порошок сотрет, через суды миллионы отсудит.

– Ничего он не узнает, я буду действовать извне, мне нужна только поддержка... Неужели мы все его боимся?! – в сердцах выдавил Малхаз, кольнул за живое.

– Нет! – кулаком ударил по столу лорд. Теперь в свою очередь он надолго призадумался. Вставая, буркнул. – Поздно, пойду спать. – И в дверях, не оборачиваясь. – На днях позвоню.

В течение нескольких дней личный консультант вел с Шамсадовым продолжительные беседы. Малхаз прекрасно понимал, что его собеседник только озвучивает вопросы, а все прослушивается и даже просматривается другими. Детектора лжи не было, однако Шамсадов ничего не утаивал и, ничего не прибавляя, доподлинно рассказал историю с воровством своей картины. Он был уверен, что шефы лаборатории «клюнут» на его предложение, уж очень заманчиво заглянуть в «душу» Безингера, и тип он вроде как свой, да не простой.

– Ну, тогда и в дальнейшем мы будем сотрудничать, – прозвучала коварная фраза, которую Шамсадов с тревогой ожидал.

– Нет, – твердо ответил он.

– Тогда в чем наш интерес?

– Интерес, я думаю, громаден, Вы ничем не рискуете, от Вас необходима только поддержка.

– А если вас засекут, пропадет наша техника.

– В десятки раз больше техники вы списываете еженедельно впустую.

– Ну-у, это наше дело.

– Хорошо, в случае неудачи я ущерб возмещу, заранее выставлю аккредитив.

– У Вас на счетах всего лишь тридцать две тысячи.

– Вы и это знаете?

Консультант молча развел руками, мол, служба такая.

– Меня есть кому поддержать.

– Лорд Ралф? Хм, не думаю. Если Вас вычислят, то контратака будет по всем фронтам, и связанным с Вами несдобровать. Вы еще не представляете, какая Безингер махина!

– И неужели Вы не хотите чужими руками эту махину пощупать?

– Ладно, мы подумаем, ответ получите на днях.

Внутренне Шамсадов был уверен, что получит добро, и поэтому, не теряя времени, готовил плацдарм всесторонней атаки. Так оно и получилось, но Малхаз даже не предполагал, сколько с этим будет связано хлопот. Первым делом его заставили уничтожить всю документацию, как-либо связывающую его с лабораторией, вплоть до ликвидации банковских счетов, с которых он оплачивал свое обучение. Были и еще совсем неожиданные требования и прямой намек: в случае обнаружения участия лаборатории – физическое устранение субъекта.

В итоге: в случае неудачи – рискует один Шамсадов, если будет успех – Шамсадов имеет доступ только в художественный архив, а остального не касается, доля лаборатории.

Центр организовали (он, судя по всему, давно был) в Северной Ирландии, под Белфастом. В распоряжении Шамсадова любая оргтехника, такая же поддержка и еще, неотлучно, три помощника-консультанта, а вернее надзирателя.

Географически место выбрано до смешного оптимально: Северная Ирландия в Великобритании, что Чечня в России, вроде бы мятежная территория, и можно сослаться на непокорных вредителей. Сейчас Малхазу не до этих политических тонкостей – времени в обрез, понятное дело, у Безингера суперзащита от первоисточника – Пентагона, от тех, кто впервые изобрел Интернет.

Атаку начали в ночь с пятницы на субботу, так, чтобы в соратниках были выходные. В любой программе есть вход, а значит брешь, и если монотонно долбить, то «трещина» в любом случае обнаружится. Да в том-то и цель защиты, чтобы сразу же обнаружить атаку взломщика, выявить источник агрессии и в некоторых случаях автоматически перекодироваться.

Идти этим трудоемким, а главное затратно-временным путем Малхаз не может. Он верит в свое чутье, и, к ужасу консультантов и дальних партнеров, идет в лобовую атаку, напролом, грубо обнажая себя.

– Это невозможно! Это провал! – хором кричат консультанты.

– Молчать! – психует Шамсадов, сразу работает на двух клавиатурах, отдает команды всем партнерам. Игра пошла ва-банк, консультанты посматривают на часы, чтобы бежать, пока их не взяла полиция.

– Не торопитесь, – истерично смеется Шамсадов. – Атака еще не обнаружена, и мы уже у «главных ворот».

– Вы что, знаете секретный код, что так напрямую идете? – нервничают консультанты.

– Да Вы что?! Ха-ха-ха! Думаете, он ребенок, и свое имя и дату рождения ввел как шифр?!

– Замолчите! Не мешайте! – дико заорал Малхаз.

Наступила гробовая тишина, и только щелчки клавиатуры да сигналы приказов с экранов. В таком оцепенении прошел не один час. Пот течет ручьями не только с Малхаза, но и со стоящих за его спиной консультантов.

– Все! – прошептал Шамсадов, бережно нажал «вход», и сразу же выплыл знак «Введите, пожалуйста, код».

– Действительно «все», – съязвили за спиной.

– Вводите: Безингер, дату рождения, – поддержал другой.

– Нет, будем вводить все известные слова и комбинации цифр – всего лишь двадцать факториалов!

– Ну, мы дураки!

Шамсадов этого уже не слышал, он всецело был поглощен «атакой», испытывал знакомое чувство полной отрешенности от реальности – впереди только враг, его надо уничтожить, а о собственной погибели даже не думаешь, это эйфория, насилие, это непередаваемое, дикое блаженство, высшая точка жизненной игры!

Он на латинском набрал – «Хазария – 0965», в ответ: «Введите правильный код», и уже без «пожалуйста». Повторил на древнееврейском и еврейском – то же. Ввел тюркский, а затем кириллицу – сброс. Последняя заготовка Малхаза – язык еврейского населения Европы, имеющий в основе немецкий диалект, идиш, – не прошло.

– Ужас! – простонал он, обхватил голову, в ярости кулаком рубанул по экрану, до кости содрал кожу.

Сжимая окровавленную кисть, избегая взглядов консультантов, бросился в ванную и, забыв о руке, склонил под холодной струей голову, надолго так застыл, тяжело дыша, выпрямился, машинально увидел в зеркале свою страшную физиономию. А вода с густых волос все стекает, заливает глазницы, преломляет свет, и, о чудо! или явь! или так исказилось сознание – перед ним в рамке зеркала нарисованная им Ана: точь-в-точь такая же, и так же странно улыбается, рукой на выход показывает. Он протер глаза, Аны нет, а ласковый, переливчатый голос со струйкой воды угасающим эхом остался:

– Ненан мотт бицбелла хьуна?![29]29
  Язык матери позабыл?! (чеч.)


[Закрыть]

Разметая брызги крови и воды, бросился Малхаз к компьютеру, и латиницей, только на чеченский манер, набрал: «Хаз-Ари – 0965».

– Боже! – ахнули басистым хором за спиной.

А на экране следующие «ворота». Не задумываясь, Шамсадов набрал: «Зембрия Мних».

– Вот это да!.. Что за слова?! – суеверно зашептали консультанты, и так склонились, что четыре головы слились.

Последние «ворота», и Малхаз уже вроде хладнокровен. Набирает: «Ана» – сброс. «Правильно, надо с уважением, как положено», – думает он и набирает: «Ана Аланская-Аргунская», и – о, ужас! – сброс!

Тишина. Только слышны вразнобой тяжелые дыхания.

«Что ж такое?!» – крайне встревожен Малхаз.

– Может, какой знак надо поставить? – тихо кто-то прошептал.

Дрожащими пальцами Малхаз набрал вновь: «Ана – Аланская – Аргунская» и поставил восклицательный знак!

– А-а-а!!! – бешеным криком наполнилась квартира.

– Тихо, тихо! – на шепот переходит Малхаз, а сам больше всех ликует. – Внимание! Времени в обрез! Проникновение наверняка уже обнаружено, и по установке эта программа в течение получаса самоликвидируется. Но я думаю, нас будут вычислять, и на это надо еще минимум полчаса. В полицию они не заявят, есть свои службы. И если считать, что таковые в Белфасте, то это еще пятнадцать минут дороги. Итого более часа – быстро сканируйте, что Вам надо, а у меня своя цель.

Спокойно, словно на собственном сайте, Малхаз вошел в тайный художественный архив: номенклатура порядка двадцати тысяч, ему нужна только одна, а в ответ – две! Справка о первой: Ана – молодая, в Константинополе, автор неизвестен, датируется точной датой – 957 год, стоимость примерно – двадцать пять миллионов долларов. Справка о второй: Ана – в зрелом возрасте, в Самандаре, автор и дата – неизвестны, стоимость выяснится на аукционе.

Малхаз вывел обе картины на экраны. Вот его Ана! Все так же странно улыбается, рукой указывает на другой экран, а там, даже на компьютере видно, совсем старое полотно, потрескавшаяся краска, но все равно уникальность творения не померкла, а сама героиня молода, грациозна, горделива. И кажется, с двух экранов смотрят на него эти две женщины, и уже не улыбаются, а о чем-то умоляют, просят.

– Да-да, Ана, не волнуйся, все что могу и не могу, сделаю, – на чеченском шептал он, – ты только подскажи, да поддержи, где следует...

– Что Вы там шепчете? – рассмеялся один из консультантов.

– Снова колдует! – подхватил второй.

Грубый стук в дверь прервал их радость...

* * *

Мать, самое родное, самое любящее существо на свете, нежно укачивая ее на коленях, ласково напевая убаюкивающий колыбельный напев, любовалась ее трепетным взглядом, мягко гладила по волосам; а тут же рядом сидел ее отец, что-то будто сквозь сон бархатисто шептал, тоже восхищался ею, блеском глаз благотворил; и от этих ласк ей становилось все приятней и теплей, и как ни сладок, ни блаженен сон, а ей хотелось воочию видеть мать и отца. Через силу Ана открыла глаза: высокие, обитые поржавело-зеленым металлом покачивающиеся борта лодки, безвольно болтающиеся, отполированные, обсаленные рукоятки весел, и чуждо-бездонное голубовато-пепельное облачное небо, сквозь дымку которого, стыдясь, едва-едва проглядывает утренний солнечный диск.

Ана вскочила: до ужаса ничего не понять, голова кргом, в заблуждении, мысли тоже; а во всю ширь темное, уже вскипающее от борея волнистое море, множество остроконечных скал; и течением уносит ее в бескрайнюю, безжизненную морскую даль – лишь тонкая полоска берега на горизонте становится все же и же. Ладонями плотно закрыв лицо, уткнувшись в острые колени, она горько, навзрыд заплакала, зовя на помощь отца и мать, мечтая их еще раз увидеть, а в сознании пробудилось воспоминание об оставленных на острове сестре и брате. Это током пробудило ее волю и сознание. «Нет, надо до конца бороться, надо жить! – пронеслась обжигающая мысль. – Ведь я дочь амазонки, и хныкать мне нельзя!»

Она вскочила на ноги, лодка еще сильнее предательски закачалась; хотела ухватиться за борт, да будто ошпаренная отдернула руку. Ей противна эта лодка, не может она без брезгливости смотреть на отполированные гноящимися руками весла, не говоря уже о том, чтобы дотронуться до них. А на ее голом теле только полупрозрачная дорогая шелковая вуаль, надетая во дворце Феофании. Нет, не хочет она более быть в этой посудине из рассадника блуда, порока и заразы; не хочет она, чтобы кто-то увидел ее в этой лодке, спас из этой лодки; не хочет и умереть в ней, тем более в этом сване.

Скинула Ана вуаль, окунула в море руку, а вода прохладная, жесткая, неласковая; да выбора нет – или доплывет до берега или утонет – все одно спасение. Не задумываясь, нырнула в бескрайнюю толщу; вначале остудила стихия ее, а потом, после первых пугливых взмахов стало свежей, приятней, веселей. Лишь освоившись, слившись со стихией, разогревшись, чуточку устав, она в последний раз обернулась: одиноко-покинутая лодка уже была довольно далеко и, как беспутная жизнь, безвольно болталась на волнах. Теперь Ане даже стало жаль этот спасший ее неодушевленный предмет, однако все равно им не по пути, она даже думать об этой вроде скрытой, извечной жизненной грязи не хочет.

Когда во время следующего отдыха она вновь легла на спину, лодки уже не было видно, а до берега всего один отчаянный заплыв, и Ана уже различает не только дома, но даже ровные ряды виноградников.

Только для вдоха поднимая голову из воды, Ана усиливала и ускоряла движение, с каждым взмахом все явственнее и четче видя контуры каменистого дна, и уже радовалась спасению, как одна рука будто влезла в капкан, или даже в чью-то склизкую пасть. Испугавшись, она рванулась, еще, закружилась, заметалась и, беспомощно барахтаясь, почувствовала, как в чем-то запутались ее длинные волосы. Выпустив последний глоток воздуха, она уже пошла ко дну, и осмелилась хоть глянуть на схватившее ее чудовище – простые рыболовецкие снасти; видно, резким движением сбила она опору, и теперь ночной улов тащит ее ко дну. Ана поддалась, почувствовав неровную твердь, изо всех сил оттолкнулась ногами, отчаянно работая, всплыла, не удержала на плаву груз, вновь потянуло ко дну. Еще раз, а может два, она смогла всплыть, но больше бороться не было сил, только, как рыба на берегу, извивалась беспомощно в воде.

На ее счастье хозяин снастей уже возился у лодки возле берега, желая поутру проверить улов. Он видел, как повело опору, одну, потом вторую, как вспенилась вода в коловерти.

– Жена, жена! – закричал он. – Быстрее сюда, громадная рыба снасти уносит!

Первое, что услышала приходящая в сознание Ана, это надрывные слова, произнесенные женщиной на греческом языке:

– Фу, вроде откачали.

– Да, – охрипший бас, слегка похлопывают по лицу. – Вот это русалка!

– Не гляди!

Девичий стыд уколол Ану, она хотела дернуться, но не смогла.

– Лежи, лежи, – шептала женщина у уха; что-то теплое накрыло ее тело, и она вновь потеряла сознание.

Потом Ана ощущала, как ее с трудом переносили на берег.

–Тяжелая! – жаловался мужчина. – Такую и на руках не поносишь, – пытался он шутить, позже кричал. – Подогрей вино, подогрей... только красное, и не разбавляй.

Лишь через силу ее заставили сделать несколько глотков; приятное тепло обожгло живот.

От легкого прикосновения к голове Ана очнулась.

– Волосы золотые! – шептал мягкий детский голосок.

– А кожа какая!

– Еще бы, она ведь русалка, со дна морского отец поймал!

Ана раскрыла глаза: маленькая, светлая комнатенка с потрескавшимися глинобитными стенами; на ней льняная рубаха; чистая постель; а рядом три удивленные девчонки.

– Мама, мама! Русалка проснулась! – заголосили хором они и, толкаясь, выскочили наружу.

Появилась худая высокая женщина с вымученной улыбкой и воспаленными, заплаканными глазами, с деревянным подносом в руках.

– Лежи, не вставай, – просительно, голосом с хрипотцой уговаривала она. – На, выпей еще вина, и поешь сколько можешь.

Хоть и ломило все тело и от слабости хотелось спать, а не могла Ана в одиночестве быть в сжатом пространстве, ровно в полдень вышла из дома. У маленькой печи под небольшим навесом что-то стряпала женщина, тут же возились три ее дочери, а подальше, в винограднике, копошился мужчина.

– Ты уже встала?! Сама!? – засуетилась возле Аны женщина, феями окружили ее девочки.

На восклицание из виноградника выпрямился довольно крепкий, высокий, сутуловатый мужчина. Обтирая руки, тронулся к дому, издали крича:

– Ну, ты крепкая девушка! Уже пришла в себя?!.. Раз так, будем обедать, накрывай стол, жена!..

– Видишь, – уже сидя за столом, продолжал он, обращаясь с улыбкой к жене, – ты просила сына, а Бог нам послал вот такую красавицу, еще одну дочку!

От этих слов женщина стала плакать.

– Ладно, ладно, успокойся, Артемида. – И обращаясь к Ане, печально. – Прошлым летом мы сына потеряли... до сих пор не наплачется... А ты-то, дочка, как в наши края попала, да и откуда ты?

Заплакала Ана горше женщины, сквозь слезы начала свой печальный рассказ, под конец утерла слезы, говорила уже твердо, даже вроде спокойно, с вызовом: ничего не утаила, кроме последнего – визита к Феофании.

– Да-а, девочка, – тяжело вздохнул хозяин, – послушав тебя – о своем горе забудешь.

– Ты ешь, ешь, – пуще прежнего возле Аны засуетилась хозяйка, и шепотом, вроде про себя. – Бедненькая... вот так горе!

Уже закончив есть, долго молчали, каждый думал о своем.

– Спасибо Вам за все, – нарушила молчание Ана, и вновь пустив слезу. – Помогите еще в одном: дайте лодку на остров доплыть: сестра и брат там.

– Сама этот остров не найдешь, – немного поразмыслив, сказал твердо хозяин. – Небезопасно одной... Да и не управишься, путь не такой уж и близкий. Потерпи до завтра, с рассветом пойдем, а сейчас еще поспи, отдохни, успокойся.

После обеда хозяин отправился в Константинополь, на базар, продавать рыбу; Ану отвели спать, и она так заснула, что только к ужину ее разбудили.

– Весь город только о том и сплетничает, что подожгли дворец Феофании, – заговорщицки тихо сообщил хозяин; Ана сразу поняла, что для нее говорится. – Феофания вся обгорела, нашли с проломленным черепом.

– Бог все видит, – как бы о своем злобно бросила Артемида, – туда ей и дорога – заразе.

– Твердят, какая-то красивая девушка натворила это... морем уплыла.

Ана стойко выдержала пытливый взгляд хозяина.

– Конечно, столько не проплыть, – размышлял вслух хозяин, все еще исподлобья наблюдая за Аной, и потом, уже громче, с баском. – Эта собака, Бейхами, говорят, в этом деле замешан.

– Будь он проклят! – прошипела Артемида, и тут Ана явно сдала, глаза замигали, ломоть хлеба выпал из рук.

– Ана, – повелительным металлом зазвучал голос хозяина, – меня зовут Радамист, ты моя племянница, прибыла из Фанагории, с Кавказа, к нам гостить... Запомни.

– А не опасно ли на этот остров, в логово этой собаки, лезть, и так сына потеряли? – недовольно глянула на Ану хозяйка.

– Замолчи, женщина! – сжал кулак Радамист.

– Дайте лодку, я сама поплыву, – взмолилась Ана.

– Пора спать, – встал Радамист, сделал несколько шагов к морю и, глядя в даль, громко. – Хм, вот дела... а я, да и никто другой, не посмел.

Только светало, когда разбудили Ану. Как родная, искренне суетилась вокруг нее Артемида, чувствовалось, что хозяева по-иному, чуть заискивающе и с изумлением, смотрели на нее.

– Ты девушка видная, броская, да и сглаз может быть, – говорила хозяйка, повязывая на шее Аны большой простенький полульняной, с запахом козьей шерсти, платок, тщательно скрывая под ним роскошные непокорные волосы и часть лица. – Да и загар тебе ни к чему, не для того твоя кожа.

Солнце было довольно высоко, когда проплывали Босфор, мимо покрытого маревом Константинополя.

– Что они делают? – вдруг воскликнула Ана, аж привстала.

– Эх! – сморщил лицо Радамист и с отвращением сплюнул за борт.

От Константинополя – туда и обратно – плыло множество людей. Из-за них Радамист изменил курс, обогнул громадную скалу, до которой плыли люди, и вошел в просторную ширь Мраморного моря.

– Теперь я сяду на весла, – предложила Ана.

– Сможешь? – с одышкой спросил Радамист и улыбнулся. – Знаю, что сможешь.

Солнце уже подходило к зениту, когда Радамист с нескрываемым волнением подавленно произнес:

– Вон остров!

Ана перестала грести, с надеждой увидеть на берегу брата и сестру, вглядывалась – ничего не видно.

Радамист остался в лодке, будто рыбачит, а Ана вплавь отправилась до острова с разведкой. Что бы ни случилось, Радамист должен ожидать ее до захода солнца. Но Ана вернулась очень скоро.

– Там никого нет, остров пустой, словно бежали, и все вверх дном, —тяжело дыша, говорила она, держась за борт.

– Залезай, залезай, – бросился помогать ей Радамист.

Стоя в лодке, Ана с глубокой тоской посмотрела на остров, закричав: «Аза! Бозурко!», потом, закрыв лицо, упала на дно и, сильно дрожа всем телом, горько зарыдала. А Радамист спешно сел на весла и стал яростно грести к дому, словно опаздывал; на лице его застыла гримаса, похожая на судорогу спасшегося от потопа. И когда разбежалась от гребли кровь, он резко опустил весла:

– Да что я, хуже девчонки, – грудным басом проворчал он и спешно повернул назад.

– Вы что? – очнулась Ана.

– У меня тоже на острове дело есть, посмотреть надо.

Они подошли к острову с противоположной стороны, там, где Ана никогда не была, куда их не пускали. Здесь берег был дикий, заросший, с большими каменными валунами. Спрятав лодку, первым сквозь непролазные колючие заросли пошел Радамист, за ним, боясь поцарапаться, осторожно пробиралась Ана. Вскоре вышли к высокому деревянному забору, огибая его, наткнулись на тропу и скрытый лаз. Просторный двор, какие-то бараки, зловонная тара, огромные черные и цветные мухи, от жира еле взлетают. В конце двора маленькая топь, с человеческими испражнениями, там кишат черви с палец величиной.

– Я не могу! – взмолилась Ана, уже давно закрывая платком нос и все лицо.

– Погоди... иди сюда. Помоги... Толкай, э-э-х! – они с трудом столкнули огромный глиняный чан с водой; обнаружился темный, глубокий колодец, откуда шел нестерпимый смрад.

– Ой! – отскочила Ана.

Радамист встал на колени, стал вглядываться вглубь, потом тыкал туда палкой, что-то в яму кричал.

– Что Вы делаете? Давайте уйдем отсюда! – стонала Ана.

– Иди сюда, смотри... Смотри, ты должна знать, что рабов ожидает, ты отсюда в шаге жила.

– Нет-нет! – отпрянула Ана.

– Смотри! Может, здесь твои брат и сестра.

Превозмогая отвращение, Ана наклонилась над узким кругом: в глубине тощий, уже посиневший затылок, от худобы выпирающие позвонки.

– Он уже мертв. Пошли к другим чанам.

– Что это? – истерично кричала Ана.

– Это знаменитые «соты Бейхами»!

Они опрокинули еще три чана, две ямы пусты, в третьей то же самое. Взялись за следующий, только освободили вход, склонились – навстречу дикий рык, клыкастый разъяренный оскал, огромные бешеные глаза. Радамист упал навзничь, а Ана, крича, побежала прочь, проворной кошкой забралась на забор и уже собралась перескочить, как глянув на море, застыла:

– Радамист! Корабли! Сюда идут корабли.

С помощью Аны, задыхаясь, с трудом вскарабкался Радамист на забор, вытирая со лба пот, застилающий глаза, глянул в направлении руки Аны.

– Императорский легион! – еще в большем страхе прошептал он. – Надо бежать, не то попадем тоже в ямы, – крикнул он, неуклюже спрыгивая с забора.

Уплыть не успели, их бы заметили и нагнали, поэтому остаток дня скрывались в густых прибрежных зарослях, затащив туда же лодку. Дважды слышали совсем рядом голоса: вначале с моря, видимо, остров огибали на лодках; а потом из зарослей, со стороны огороженной территории, и оттуда донесся истошный предсмертный крик.

Уплывали от острова, когда наступила глубокая ночь, в открытом море чуть не столкнулись с теми же кораблями, и если бы была луна, их точно заметили бы, а тут брызги от многочисленных весел, словно щедрый дождь, оросили Радамиста и Ану, прижавшихся в страхе ко дну своей небольшой лодки.

Лишь когда все стихло, продолжили они путь. За этот нелегкий день уже немолодой Радамист, видно, сильно устал, все медленнее и медленнее, тяжело дыша и охая, он всем телом ложился на весла.

– Давайте я погребу, – предложила Ана.

– Погреби немного, что-то я устал, – согласился Радамист, и, примостившись на корме, он немного поерзал и затих, склонив голову на грудь, сонно сопя.

А Ана мерно, сильно, долго гребла и чувствовала, что теплое морское течение, как и ночь назад, ей помогает, несет лодку через Босфора пролив, из Мраморного в Черное море. Позади остались редкие огоньки Константинополя, и только когда при выходе из Босфора в Черное море появились мрачные, страшные в ночи Кианейские скалы, Ана, боясь сбиться с курса, разбудила Радамиста.

– У-у-х! Бр-р-р! – от ночной прохлады судорожно встряхнулся Радамист, огляделся. – Ну ты даешь! Или я столько дремал? Устала?

– Ничуть, – звонок голос Аны. – Только куда плыть? Кругом скалы.

Склонившись за борт, Радамист оросил лицо, потом долго вглядывался то в звездное небо, то в чернеющие скалы, и наконец, указал курс.

В это время на востоке всплыла откусанная яркая луна; она неровным, игриво-манящим фосфоритовым светом легла колдовской дорожкой по вроде спокойной, заспанной глади Черного моря. Тишина была дьявольской, давяще-молчаливой, и если бы не ровный всплеск весел, была бы одичалая жуть.

– Ана, – могильным голосом произнес Радамист, – как можно в ночь одному в безбрежном море быть? Какой это страх!

– Природа не страшна, страшна взбунтовавшаяся стихия, а еще страшнее человек-выродок, с врожденной душою раба. – Наступила долгая пауза; оба думали об одном, и Ана спросила. – Что значит «соты Бейхами»?

– «Соты Бейхами»? – переспросил Радамист, глубоко вздохнул, – левей, левей держи, – поправил он курс, а потом начал тихо, будто для себя, этот рассказ, возбуждаясь и заново все переживая; его голос становился все громче, с надрывом. – Я сам о «сотах Бейхами» услышал впервые только тогда, когда мы потеряли сына. А сегодня благодаря тебе я воочию увидел это злодейство... Говорят, это насилие зародилось где-то на востоке, в бескрайних просторах Алтая, а сюда пришло вместе с кочевниками-завоевателями жужанами с обширной территории восточной части азиатских степей – от Большого Хингана на востоке до озера Балхаш на западе. Суть в том, чтобы изощренно-дьявольски воздействуя на человека, изменить его психику, поразить головной мозг и всю нервную систему, то есть превратить даже не в раба, а в послушную злую собаку. Для этого отбирают очень сильных, здоровых невольников, сажают их в одиночные клетки и морят голодом, давая только раз в сутки подсоленную воду. Через две недели, когда человек уже полностью истощен, умирает от голода, а голод очень страшное физиологическое состояние, им в изобилии дают вяленое мясо, и только мясо, сколько угодно. Голодный жадно ест, и даже уже насытившись, инстинктивно, из-за страха вновь голодать, пихает внутрь неразжеванные куски. Человек – сам мясо, объедается уже несвежим мясом, желудок и кишечник не срабатывают, забиваются, запор; мясо и мясо – одна среда, начинается страшное отравление. Живот – сила человека, а боли в животе несносные. Вот такого уже сломанного насилием человека обвязывают кандалами, кидают в яму, же плеч человека, так чтобы только голова чуть двигалась, а сверху ставят огромный чан, наполненный водой, с маленькой дырочкой, из которой часто просачиваются крупные капли влаги. Через отдельную тростниковую трубку в яму поступает воздух. Вот эти ямы и называются «сотами Бейхами». Через две недели «соты» вскрывают. Многие умирают, многие становятся бешеными и их, в основном, убивают, а редкие – редкие выживают, это те, у которых всякая человеческая чувственность атрофируется. От внутренних болезней, а более от воздействия капель на голову, у них полностью меняется психика, а сознание примитивно. И как ни парадоксально, сильные духом люди эти пытки не выносят, первыми умирают, а вот те, что в жизни были «тряпками», в основном выживают... Однако я отошел от темы, – продолжал свой рассказ Радамист. – Выжившего из «сот» высвобождает будущий единственно-беспрекословный хозяин. И делает это только ночью, помещает сломленного в темное сухое помещение, потихоньку выкармливая здоровой пищей, и когда тот чуточку адаптируется, вновь кидает в одиночную клетку, как бы заново повторяя процесс, и тихо спрашивает: «Будешь служить мне? Я спасу тебя! Я твой господин, твой хозяин, твой Бог!». «Да, да, да!» – уже нечленораздельно гавкает истязаемый, с тех пор он говорит только междометиями, и это уже не раб, это настоящий изверг – верный исполнитель любого пожелания хозяина, и умереть по воле хозяина, конечно, не честь, чести у него нет, но беспрекословный закон... И вот такой изверг из «сот Бейхами» лишил нас сына... и не просто лишил, а обезглавил! – говоривший с надрывом Радамист горько зарыдал. Сквозь это гнетущее рыдание, всхлипывая. – Эту яркую, красивую головушку, которую я с детства ласкал, любил, лелеял, целовал... окровавленную кинул к нашим ногам. И как мы после этого еще живем? Как с ума не сошли? Не знаю. Видно, девочки сдержали нас, родительский долг заставляет еще жить.