Текст книги "Проповедник"

Автор книги: Камилла Лэкберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Я не успела с ним поговорить, но он кажется интересным. Я смогу сказать о Густаве что-то определенное, только когда узнаю его получше. Но если тебя не тяготит находиться с ним все время бок о бок на маленькой яхте, то это значит, как я полагаю, что вы хорошо ладите.

И Эрика улыбнулась не очень искренней улыбкой.

– Насчет маленькой, это как сказать, – засмеялась Анна. – Он одолжил у друга «Наяду-четыреста», а там хватит места на небольшую армию.

Они прервали разговор, потому что на стол прибыло мясо и мужская часть собрания присоединилась к женской, невероятно гордая и довольная собой. Глядя на них, можно было подумать, что они по меньшей мере укокошили саблезубого тигра.

– И о чем вы, девочки, здесь судачите?

Дан обнял Марию, которая разве что не мурлыча припала к нему. Дан чмокнул ее, она – его, потом баловство перекатило в настоящий долгий поцелуй, и, хотя уже много лет прошло с тех пор, когда у Эрики были отношения с Даном, все же она безо всякого удовольствия глядела на то, как они шуруют языками друг у друга во рту. Густав, казалось, тоже не шибко наслаждался этим зрелищем, но при всем том Эрика засекла, что он краем глаза изучает содержимое весьма откровенного декольте Марии.

– Ларс, тебе бы лучше не лить столько соуса на мясо, не забывай о своем сердце и лишнем весе.

– Да ладно, я здоровый как лошадь. Это же одни сплошные мышцы, – гордо грянул отец Патрика и похлопал себя по весьма немалому животу. – Эрика сказала, что в соусе оливковое масло, а я читал, что это только полезно, особенно для сердца.

Мясо на тарелке Ларса утонуло в соусе, и у Эрики появилось искушение указать ему на то, что это вряд ли может считаться полезным для здоровья. Дискуссии на эту тему проводились уже много раз, в результате чего Ларс стал настоящим экспертом в обосновании своих желаний слопать то, что ему хотелось. Еда была его главной радостью в жизни, и любые попытки ограничить его обжорство он воспринимал если не как посягательство на свою персону, то, по крайней мере, как саботаж. Биттан сдалась давно, но все же пыталась время от времени тактично намекнуть, что она думает о чревоугодии Ларса. Все попытки посадить его на диету, можно сказать, садились на мель, потому что за Ларсом приходилось постоянно следить, в противном случае стоило повернуться к нему спиной, как он моментально что-нибудь лопал, а потом с совершенно искренним видом разводил руками, в полном изумлении хлопал глазами и говорил, что никак не может взять в толк, почему поправился, хотя сидит буквально на птичьем корме.

– А ты не знаешь E-Type? – Мария перестала играть в отоларинголога, оторвалась от рта Дана и заинтересованно посмотрела на Густава. – Ну, я хочу сказать, он тусуется с Викан и ее парнем, а Дан сказал, что ты знаком с семьей короля, так что я подумала, что, может, ты его знаешь, он такой офигенно клевый.

Было заметно, что Густава слегка ошарашило, что, по чьему-то мнению, было более клево знаться с E-Type, чем с королем, но он нашелся и вполне светски ответил на вопрос Марии:

– Видишь ли, я несколько старше, чем кронпринцесса, но мой младший брат знает обоих: и кронпринцессу Викан, и Мартина Эрикссона.

Казалось, Мария не поняла, о чем речь.

– А кто такой Мартин Эрикссон?

Густав тяжело вздохнул и сказал после небольшой паузы:

– E-Type.

– А-а, клево.

Мария засмеялась, совершенно довольная.

Боже мой, подумала Эрика, чтоб мне жабой родиться, если ей двадцать один, как утверждает Дан, – семнадцать в лучшем случае. Хотя, конечно, она миленькая – даже Эрика была вынуждена это признать. Она горестно посмотрела на себя – да, это уже не грудь, это вымя – и констатировала, что те дни, когда соски нахально торчали сквозь одежду, как у Марии, увы, миновали.

Вечеринка оказалась не самой удачной. Эрика и Патрик старались изо всех сил поддерживать разговор, но общение Дана и Густава больше смахивало на первую встречу землянина с жителем Марса, а Мария умудрилась быстренько насосаться, выбыла из рядов активных бойцов и удалилась в туалет. Один лишь Ларс чувствовал себя прекрасно: он сосредоточено лопал, точнее, доедал все, что оставалось на блюдах, и пребывал в совершеннейшем счастье, не замечая убийственных взглядов Биттан.

Уже около восьми часов все разошлись, Патрик и Эрика остались одни перед радостной перспективой мытья посуды. Они решили немного погодить с этим делом и сели рядышком с бокалами в руке.

– Ох, как бы мне сейчас хотелось хлебнуть вина. – И Эрика мрачно посмотрела на свою кока-колу.

– Да, я очень хорошо понимаю, почему после сегодняшнего ужина тебе хочется выпить. Боже милостивый, как нас только угораздило собрать их всех вместе. По-моему, мы с тобой весь вечер ежа с золотой рыбкой скрещивали. Ну и что, мы думали, из этого выйдет? – Он засмеялся и покачал головой. – А ты знаешь E-Type? – Патрик говорил фальцетом, изображая Марию, и Эрика фыркнула. – Bay, как клево, – продолжал Патрик фальцетом, и Эрика залилась смехом. – Моя мама говорит, не важно, что девушка немножко глупая, если девушка красивая. – При этом Патрик кокетливо наклонил голову, воспроизводя интонацию Марии.

Эрика держалась за живот и умоляла:

– Прекрати, я больше не могу. Ведь ты же сам просил ее пригласить.

– Ну да, я знаю, но так уж вышло. – Патрик стал серьезным: – А что ты думаешь об этом Густаве? Мне как-то не показалось, что он самый приятный человек на свете. По-твоему, он Анне подходит?

Эрика моментально перестала смеяться и наморщила лоб.

– Нет, по-моему, и я здорово беспокоюсь. Конечно, можно считать, что после Лукаса, который ее лупил, любой покажется золотом. Может, конечно, это и правильно, но у меня, как тебе сказать… – Эрика помедлила, подыскивая подходящее слово. – Я бы очень хотела для Анны чего-то большего. Ты заметил, как его напрягало, когда дети шумели и бегали вокруг? Я голову даю на отсечение, что он из тех, кто считает, что детей может быть видно, но не слышно. Но Анне-то это совершенно не подходит, ей нужен кто-нибудь добрый, с теплом, способный любить, с кем она будет чувствовать себя хорошо. После того как я с ней поговорила и посмотрела на них вместе, мне кажется, это не то. Она не понимает, что заслуживает большего.

Они сидели и смотрели на море. Солнце медленно тонуло в воде, как раскаленное ядро. Было очень красиво, но Эрика перестала чувствовать эту красоту: ее тяготила тревога и беспокойство за сестру. Временами она так сильно чувствовала свою ответственность за нее, что это буквально мешало ей дышать. Но если она так сильно носится со своей сестрой, то что же она будет чувствовать, когда у нее появится собственный ребенок?

Она опустила голову на плечо Патрика, и вечерняя темнота сомкнулась над ними.

Понедельник начался с радостных новостей: Анника вернулась из отпуска. Загорелая до черноты, посвежевшая, довольная жизнью после отдыха вместе с любимым мужем, она села на свое место в приемной и блестящими глазами посмотрела на Патрика, когда он вошел в участок. Обычно он ненавидел понедельники, особенно утро понедельника, но когда увидел Аннику, жизнь показалась ему намного легче. Анника была своего рода осью или центром, вокруг которого крутилась вся жизнь в участке. Она организовывала, спорила, ругала и мирила, делала все, что нужно, в зависимости от обстоятельств. Какая бы проблема ни возникала, у Анники всегда находились умный совет и слово утешения. Даже Мелльберг определенно ее уважал; он прекратил свои попытки исследовать ее рельефы и больше не устремлял в ее сторону похотливые взоры, с чего он начал, когда появился у них в участке.

Не прошло и часа со времени прихода Патрика на работу, как вдруг Анника с очень серьезным лицом постучала к нему в дверь:

– Патрик, пришла одна пара, они хотят подать заявление о пропаже дочери.

Они посмотрели друг на друга и безо всякой телепатии поняли, о чем каждый из них подумал. Анника привела в кабинет Патрика двух встревоженных людей, которые вошли неуверенной походкой и сели, опустив плечи, перед его письменным столом. Они представились как Бу и Чёштин Мёллер.

– Наша дочь Ени не вернулась домой вчера вечером… – начал Бу.

Это был невысокий коренастый мужчина за сорок. Когда он говорил, то все время нервно отряхивал пестрые шорты и не отрываясь смотрел в какую-то точку на письменном столе Патрика. По-видимому, только сейчас, когда они сидели в полицейском участке, исчезновение дочери стало для них реальностью, и паника в них все нарастала. Голос Бу сорвался, и его жена, тоже маленькая и крепенькая, продолжила:

– Мы живем в кемпинге, в Греббестад. Наша Ени хотела съездить во Фьельбаку около семи с друзьями, которых она встретила. Они собирались куда-то пойти вместе, насколько я знаю, но Ени обещала вернуться не позже часа ночи. Они договорились возвращаться вместе на автобусе. – Голос Чёштин тоже сорвался, ей пришлось сделать паузу, и потом она продолжила: – Когда она не пришла домой, мы забеспокоились и пошли к девушке, которая жила по соседству, с которой они вместе уехали. Ну конечно, разбудили ее и ее родителей. Она сказала, что Ени не пришла на автобусную остановку, как они договаривались, и они решили, что она просто передумала. Тогда мы поняли, что случилось что-то серьезное. Ени так с нами никогда бы не поступила, она у нас единственный ребенок. Она никогда не забывает сказать нам, если придет поздно или что-нибудь такое. Что с ней могло случиться? Мы слышали о девушке, которую нашли на Кунгсклюфтане, но вы не думаете…

Здесь голос изменил ей окончательно, и Чёштин разрыдалась. Бу положил жене на плечо руку, безуспешно пытаясь успокоить ее; у него самого в глазах стояли слезы. Патрик был крайне обеспокоен, но изо всех сил постарался этого не показывать.

– Я не считаю, что у вас есть причины проводить подобные параллели.

«Вот дерьмо, как же это я закруглил», – подумал Патрик: он с трудом находил подходящие слова в подобных ситуациях, остро сопереживая чужому горю, хотя, в принципе, не мог себе этого позволить. И корректный сухой бюрократический тон служил Патрику своего рода психологической защитой.

– Давайте начнем с того, что вы расскажете мне о своей дочери. Итак, как вы сказали, ее зовут Ени. Сколько ей лет?

– Семнадцать, скоро восемнадцать.

Чёштин продолжала плакать, уткнувшись лицом в рубашку мужа, и на вопрос Патрика ответил Бу. Тут, как бы предваряя следующий, еще не заданный вопрос о том, нет ли у них недавно сделанной фотографии дочери, мать Ени промокнула глаза бумажной салфеткой, достала из сумочки цветную фотографию и протянула Патрику. Патрик бережно взял снимок и посмотрел на него. Типичная семнадцатилетняя девушка, слишком много косметики и вызов в глазах. Он улыбнулся родителям и попытался придать себе вид, полный уверенности.

– Милая девушка, я думаю, вы ею гордитесь.

Они оба одновременно кивнули, и Чёштин даже немного улыбнулась.

– Она хорошая девочка, хотя, конечно, в таком возрасте у них у всех свои заморочки. Она не хотела ехать с нами в этом году в отпуск в доме на колесах, хотя мы так отдыхаем вместе каждый год с самого ее детства. Но мы ее упросили и сказали, что это, наверное, будет последнее лето, которое мы проведем так, вместе, и она согласилась.

Когда Чёштин услышала сама, что она сказала насчет последнего лета, она опять заплакала, и Бу, утешая, погладил ее по голове.

– Но вы понимаете, что все это серьезно? Вы этим займетесь? Мы слышали, что должно пройти двадцать четыре часа и только потом человека начинают искать, но вы должны нам поверить: мы совершенно уверены, что что-то случилось, иначе Ени дала бы о себе знать, она не из тех девушек, которые могут наплевать на все и заставлять своих родителей сидеть и сходить с ума.

Патрик старался держать себя в руках, насколько это только возможно. Но у него перед глазами невольно вставала картина обнаженного тела Тани на Кунгсклюфтане. С некоторых пор это ему периодически виделось по ночам. Патрик поморгал, чтобы избавиться от этого видения.

– Мы не ждем двадцать четыре часа, это только в американских фильмах показывают. Но пока мы ничего точно не знаем, постарайтесь не изводить себя. Конечно, я верю вам на слово, что Ени – порядочная и послушная девушка, но все же известно, как это бывает: неожиданная встреча, забыли и про время, и про папу и маму, которые беспокоятся и на стенку лезут, ничего странного, в общем-то, обычная вещь. Но мы сразу же расспросим всех вокруг. Оставьте, пожалуйста, ваш номер телефона у Анники, когда будете уходить, и как только мы что-нибудь узнаем, я сразу же вам позвоню. И уж пожалуйста, дайте нам знать, если Ени позвонит или тем более появится дома. Будьте добры, обязательно. И не надо беспокоиться.

Когда они ушли, Патрик задал себе вопрос: а не слишком ли много он пообещал? У него возникло довольно отчетливое ощущение, и ощущение это становилось все более неприятным. Он посмотрел на фотографию Ени, лежавшую у него на столе. Можно было только мечтать и надеяться, что она просто где-то отрывается, забыв о родителях.

Патрик поднялся и пошел к Мартину. Они должны начать поиск немедленно. Если случилось самое худшее, нельзя терять ни минуты. Согласно заключению патологоанатома, Таню Шмидт мучили неделю, прежде чем убить. Маятник начал раскачиваться, неотвратимо приближаясь.

~ ~ ~

Лето 1979 года

Слепое бессонное забытье сменялось болью и темнотой. День или ночь, жизнь или смерть – все равно, ничто не имело значения. Только шаги, шаги наверху оставались единственной реальностью во тьме, где она теперь жила. Звук ломающихся костей и чей-то крик, переполненный болью и страданием. Может быть, это кричала она сама. Она этого уже не знала.

Самое трудное, с чем было невозможно мириться, – принимать одиночество. Полное одиночество, когда вокруг абсолютная пустота. Ни одного звука, ни малейшего движения, ни дуновения, ни прикосновения. Никогда прежде она не могла себе представить, что можно до такой степени желать контакта с другим человеком. Это желание затмевало физическую боль, резало душу как ножом. И у нее начинался озноб, дрожь сотрясала все ее тело.

Чужой запах, запах другого был очень желанным. Приятным. Прежде она и представить себе не могла, что боль может пахнуть, что у нее есть запах. В любом случае появлялся свежий запах, обещающий, насыщенный, полный тепла и лета. Он возникал словно вспышка – ярко, очень ярко в контрасте с темнотой, затхлым духом подземелья, навеки застрявшим у нее в ноздрях. Он владел ею и окутывал, будто мокрое одеяло, и потихонечку, кусочек за кусочком, частица за частицей, пожирал то немногое, что в ней еще осталось после того, как она оказалась здесь. Поэтому она так жадно впитывала теплые запахи, когда то, чужое, приближалось к ней. Она изо всех сил тянулась ему навстречу, стараясь сквозь боль хоть ненадолго вдохнуть и почувствовать запах жизни, которая продолжалась где-то там, наверху. Одновременно в ней просыпались чувства, почти исчезнувшие, и в первую очередь желание жить. Она изменилась, она словно стала чужой самой себе. Ей очень не хватало той девушки, которой она больше никогда не станет. Было очень горько это принять, но придется, если она хочет выжить.

Больше всего и чаще всего здесь, в этом темном одиночестве, ее донимала одна мысль – о малышке. Всю свою короткую жизнь – а жила ли она вообще? – она думала, что дочь – это обуза, и тяготилась ею с самого ее рождения. Но теперь, когда она, в общем-то, понимала, что ей осталось совсем недолго и на часах уже без пяти двенадцать, до нее дошло, что дочь была божьим даром, и она вспоминала ее мягкие ручки, то, как дочка обнимала ее. Большие глаза, всегда голодные, потому что она считала, что не может – а скорее, просто не хотела – дать дочери то, что ей было нужно. Сейчас они преследовали ее наяву. Она видела дочь необыкновенно ясно, до мельчайших деталей: все-все-все, вплоть до самой маленькой родинки, каждый волосок и даже завиток на шее, точно на том же месте, где и у нее самой. Она поклялась себе и поклялась Господу, что если каким-то чудом выберется из этой тюрьмы, то возместит своей малышке каждую потерянную секунду. Потерянную без материнской любви. Если…

~ ~ ~

– Ты не можешь появляться на людях в таком виде.

– Я ношу то, что мне нравится, а ты хоть обосрись.

Мелани посмотрела на своего папу, папа поглядел на нее. Лаялись они по хорошо знакомому обоим поводу: как много или, точнее сказать, как мало она надела на себя. Но вообще-то – и Мелани это признавала – на ней надето действительно не так уж и много, но ей это нравилось, она считала, что это клево, и все знакомые мочалки одевались точно так же. И ваще, ей уже типа семнадцать, она не какая-нибудь там мелкота и носит то, что хочет. Мелани с омерзением оглядела своего папашу, который, гавкая на нее, похоже, здорово разозлился: у него не только рожа покраснела, но и шея тоже. Весь запущенный какой-то, старый и облезлый. Антикварные шорты фирмы «Адидас», купленные лет пятнадцать назад, блестят и сверкают, как начищенные яйца. Сверху натянута какая-то хреновина вроде распашонки с короткими рукавами. Судя по всему, последние несколько лет папахен собирался рожать Геркулеса и потому пребывал в состоянии постоянной беременности. Как она знала из опыта, залетел папаша, сидя перед телевизором, подсыпая очередную порцию чипсов в мисочку размером с таз. И, судя по пуговкам на рубашонке, которые едва не отрывались, роды приближались. Венчали весь этот ужас пластиковые купальные шлепки. Мелани откровенно стыдилась своего отца и старалась на людях с ним не появляться, да и вообще сейчас она ненавидела все: и этот дом на колесах, и кемпинг, и все вокруг, не говоря уже о папаше.

Когда она была маленькой, ей нравилось кататься по разным кемпингам в доме на колесах. Вокруг всегда гомонила куча детей, они играли, гоняли между домиками, бегали вместе купаться. Но теперь она девочка центровая, у нее пол-Ёнчёпинга – закадыки. Самое главное – у нее был Тобби, а теперь, когда Тобби – там, а она вынуждена торчать здесь, он небось опять кувыркается с этой шалавой Мадде, которая всегда на него вешалась. И уже за одно это Мелани ненавидела своих родителей и считала, что они обгадили всю ее жизнь. Сидеть запертой, как бобик, в четырех стенах в кемпинге в Греббестаде – ей что, пять лет? Нет, ей уже семнадцать. Она гордо выпрямила шею и поправила топик размером, надо признаться, едва ли больше двух почтовых марок. На попку она натянула обрезанные из джинсов шортики, они, блин, резали что задницу, что промежность со страшной силой, и было дико неудобно, но парни пялились. Плюс туфли на десятисантиметровом каблуке, которые неплохо поднимали ее метр шестьдесят.

– До тех пор пока мы кормим тебя и ты живешь в нашем доме, ты должна слушаться нас, мы желаем тебе только добра и…

Мораль папаши прервал уверенный стук в дверь, и Мелани поскакала открывать. За дверью стоял темноволосый мужик лет тридцати пяти, как она прикинула, и отработанным движением Мелани выпятила бюст. На ее вкус, немножко староват, но вполне ничего, тем более есть повод позлить папашу.

– Меня зовут Патрик Хедстрём, я из полиции. Нельзя ли зайти к вам ненадолго? Это насчет Ени.

Мелани чуть сдвинулась, чтобы впустить его внутрь, но так, чтобы ему пришлось протискиваться вплотную к ней. Полицейский поздоровался с ее отцом, и они сели за узкий столик.

– Мне позвать жену, она там, на пляже?

– Нет, совсем не обязательно, в первую очередь мне нужна Мелани, я бы хотел поговорить с ней. Как вы, наверное, знаете, Бу и Чёштин Мёллер заявили, что их дочь Ени исчезла. Они сказали, что вы собирались встретиться вчера, чтобы ехать во Фьельбаку, это верно?

Мелани неприметно оттянула пониже свой топик и надула губки, прежде чем ответить. Полицейский определенно показался ей сексуальным.

– Да, мы договорились прийти на автобусную остановку около семи. Автобус уезжал в девятнадцать десять. Мы встретили парней и собирались поехать на Танумстранд. Примерно так, но в общем-то определенных планов у нас не было.

– А что, Ени так и не пришла?

– Нет, вот дерьмо, очень странно. Ени мне не то чтобы подружка, но она всегда приходила, когда обещала, так что я удивилась, когда она, типа, не появилась. Не могу сказать, что я, типа, ошизела, она за меня держалась, не я за нее, но такая лажа: мне одной пришлось ехать с этими двумя козлами, Микки и Фредди, – парнями с Танумстранд.

– Мелани, что ты говоришь?

Отец смотрел на нее шокированно и неприязненно и тут же получил такой же взгляд в ответ.

– А что я должна была думать? Я прикинула, что она, типа, где-нибудь оттягивается. Мне отдуваться, что ли, теперь, раз она пропала, я в этом не виновата. Да она, наверное, сделала ноги обратно в Карлстад. Она трындела, что у нее там парниша и ей, типа, это житье в кемпинге что гвоздик в стуле. Ей к нему обратно приспичило.

– И думать про это не смей, только попробуй выкинуть такую штуку, этот твой Тобби…

Патрик решил, что пора прекращать перепалку между отцом и дочерью, и легонько помахал рукой, чтобы привлечь внимание. Слава богу, они поутихли.

– Значит, ты не имеешь ни малейшего понятия, почему она не появилась?

– Не-а, ни сном ни духом.

– А ты не знаешь, с кем она еще общалась здесь, в кемпинге, ну если не дружила, то хотя бы разговаривала?

Как бы случайно Мелани украдкой дотронулась под столом своей голой ногой до Патрика и с удовольствием увидела, как он вздрогнул. Парни все такие примитивные, и не имеет никакого значения, сколько им лет, у них у всех на уме одно и то же. И умеючи ими можно вертеть как угодно. Она опять дотронулась до его ноги и с восторгом заметила, как на его верхней губе выступил пот, хотя, надо признать, в доме на колесах было чертовски душно. Мелани немного подумала, прежде чем ответить:

– Да есть тут один такой занюханный малый, их семьи сюда каждый год ездят, поэтому они с детства знакомы. Сморчок полный, но я уже сказала, что она и сама-то не красавица, так что клевая из них получилась парочка.

– Ты знаешь, как его зовут или, может быть, где его можно найти?

– Фургон его родителей стоит через два ряда, у него тент в коричневую и белую полоску, и снаружи на крючках эти пеларгонии вонючие навешаны.

Патрик поблагодарил за помощь и с порозовевшими щеками протиснулся наружу мимо Мелани. Мелани изобразила, стоя в дверях, тщательно отработанную позу и весьма театрально помахала рукой, прощаясь с полицейским. Папаша, конечно, опять будет бухтеть, но, как обычно, она пропустит это все мимо ушей. Он никогда не говорил ничего стоящего.

Вспотевший – и не только от давящей жары – Патрик быстрыми шагами пошел искать фургон. Он почувствовал огромное облегчение, когда выбрался из маленького тесного домика на колесах на простор. Патрик сам себе показался каким-то педофилом, когда эта девчонка демонстрировала ему свой хилый бюст, а потом, когда она начала свои штучки ногой под столом, просто не знал, куда деваться – настолько неловко он себя чувствовал. К тому же надето на ней, прямо скажем, было совсем немного. Если сложить все вместе, так примерно носовой платок получится. Патрик моментально представил себе, что у него есть дочь семнадцати лет, которая одевается таким макаром и бегает за парнями постарше. Он пришел в ужас от подобной перспективы и искренне понадеялся, что у них с Эрикой будет сын. По крайней мере, он по своему опыту знал, что такое быть мальчиком-подростком и что творится у них в голове. А когда он глядел на Мелани, она казалась ему пришельцем из космоса, раскрашенная, как пасхальное яйцо, и обвешанная кучей побрякушек. Естественно, Патрик не мог не обратить внимание на кольцо у нее в пупке. Наверное, он становится слишком старым. Потому что не считает это сексуальным, скорее думает о возможных инфекциях, рубцах – в общем, ничего хорошего. Но, как говорится, кто не был глуп, тот не был молод. Патрик до сих пор с точностью до деталей помнил, какую выволочку устроила ему мама, когда он заявился домой с серьгой в ухе. А ему тогда все-таки уже стукнуло девятнадцать. Идея насчет серьги осенила его внезапно, и, насколько Патрик помнил, это, пожалуй, осталось самым экстравагантным, что он позволил себе в плане внешности.

Сначала Патрик немного побродил среди домов на колесах, которые стояли так тесно, что казались склеенными друг с другом. Он всегда недоумевал, как люди добровольно могут проводить отпуск, сбившись в кучу, как сельди в банке, но признавал, что у каждого свои предпочтения и свой стиль жизни и кому-то может нравиться год за годом приезжать в один и тот же кемпинг, становиться на то же самое место и видеть вокруг давно знакомые лица. Глядя на некоторые трейлеры с растянутыми в разные стороны тентами и навесами, можно было подумать, что они никогда отсюда не уезжают, а так и стоят здесь круглый год.

Патрик понял, что заблудился, и ему пришлось спрашивать дорогу. Но в итоге он нашел домик, который довольно ясно описала ему Мелани. Первое, что он увидел рядом с домом, – длинный, худющий, на редкость прыщавый малый, выставленный наружу, наверное, для украшения. Он сидел, подняв лицо к солнцу. Когда Патрик подошел поближе, ему стало жаль парня, потому что тот буквально весь был усыпан красными и белыми прыщами в разной степени спелости и созревания. Удовольствия ему это зрелище не доставило ни малейшего, скорее наоборот: Патрик мог только посочувствовать бедняге – в свое время ему тоже пришлось помучиться с акне.

Солнце слепило Патрика, и он приложил руку к глазам, чтобы защититься от света. Солнечные очки он, разумеется, оставил на столе в участке.

– Привет, я из полиции. Я разговаривал с Мелани, там, у них в вагончике, и она сказала, что ты знаешь Ени Мёллер. Это так?

Парень молча кивнул. Патрик сел прямо на траву рядом с ним и заметил, что в отличие от красотки Мелани, которой все по барабану, этот парень чем-то здорово обеспокоен.

– Меня зовут Патрик, а тебя как?

– Пер.

Патрик приподнял бровь и выразительно посмотрел на Пера, давая понять, что ждет продолжения.

– Пер Туршун.

Он довольно нервно вырывал из земли травинки, крутил в пальцах, ронял и рвал следующую. Не глядя на Патрика, Пер сказал:

– Я виноват. Это я виноват, что с ней что-то случилось.

Патрик вздрогнул от неожиданности:

– Что ты имеешь в виду?

– Она из-за меня пропустила автобус. Мы встречались здесь каждый год с самого детства и все лето проводили вместе. Но потом она познакомилась с этой макакой Мелани, ну и начала тусоваться вместе с ней. Я только и слышал: «Мелани то, Мелани сё», «Мелани говорит», «Мелани считает», а по-моему, эта Мелани просто дура набитая. Раньше с Ени можно было поговорить о важных вещах, по-настоящему важных, а теперь только про тряпки и косметику, ну и прочее дерьмо. И она стала меня стесняться и не говорила ей, что мы встречаемся, потому что Мелани сказала, что я жердь облезлая или что-то такое.

Он продолжал драть траву и, пожалуй, даже увеличил темп, и перед ним образовалось что-то вроде маленькой копны. В воздухе висел сильный, аппетитный запах еды, жарящейся на гриле, и когда Патрик вдохнул его, у него зычно заурчало в животе.

– Девчонки в таком возрасте все одинаковые. Это пройдет, я тебе обещаю. Они переживают этот период и потом снова становятся похожими на людей. – Патрик улыбнулся, но потом опять посерьезнел: – Но все-таки что ты имел в виду, когда сказал, что это твоя вина? Ты знаешь, где она? Потому что, если это так и ты знаешь, учти, что ее родители с ума сходят, они очень беспокоятся…

Пер замотал головой:

– Нет, я понятия не имею, где она. Я знаю только, что с ней, должно быть, случилось что-то очень плохое. Она бы никогда не сбежала вот так. И потом – ее, наверное, подвезли…

– Подвезли? А куда? Когда это было?

– Я поэтому и говорю, что я виноват. – Пер очень тихо, но очень отчетливо произносил слова, словно растолковывал ребенку. – Ну, мы немного с ней поцапались, как раз перед тем, как ей идти встречаться с Мелани на автобусной остановке. Я ей прямо так и сказал, что мне с ней очень хорошо, что мне с ней очень нравится и мне наплевать, что там думает и что говорит эта мартышка Мелани. Так прямо все и выложил, что думал. Похоже, ей меня стало жаль, она ничего не возразила, просто стояла молча и слушала, а потом сказала, что уже опоздала на автобус и теперь ей придется ловить попутку во Фьельбаку. Сказала и ушла.

Пер оторвал взгляд от своей травяной кучки и посмотрел на Патрика, нижняя губа его дрожала. Он изо всех сил старался удержать себя в руках и не расплакаться здесь, посреди кемпинга.

– Поэтому я и говорю, что это моя вина. Если бы я не начал с ней ссориться из-за полной, в общем-то, ерунды, то вся эта чертовщина не случилась бы. Она бы успела на автобус, и все было бы нормально. А так она нарвалась на какого-то психопата, который ее подвозил, и я в этом виноват.

Последнюю фразу Пер почти прокричал, но его голос неожиданно сорвался на фальцет. Патрик покачал головой и сказал сочувственно:

– Нет, ты не виноват, и мы пока еще не знаем, действительно ли что-то случилось. Пока мы только пытаемся узнать, где она. Кто знает, может быть, она выйдет из следующего автобуса и вернется домой как ни в чем не бывало.

Патрик слышал сам, как фальшиво и неубедительно звучат его слова. Ему казалось, что беспокойство, которое он видит в глазах парня, не менее ясно читается и в его собственных. Всего в сотне метров от них в своем вагончике томились родители Ени Мёллер и ждали дочь. Патрик чувствовал где-то внутри леденящую уверенность: Пер прав, и случилось самое худшее – кто-то наложил свою лапу на Ени, кто-то явно с недобрыми намерениями.

Якоб и Марита уехали на работу, отправив детей к дневной маме.[12]12
  Дневная мама – как правило, женщина, имеющая собственных детей и присматривающая в дневное время, пока родители на работе, за несколькими другими детьми.


[Закрыть] Линда ждала Йохана. В первый раз у них было свидание здесь, в доме в Вестергордене, а не на сеновале. Линда находила это захватывающим. Мысль о том, что они будут заниматься любовью в доме ее брата, приятно будоражила ее. Но когда она посмотрела на лицо Йохана, на то, как тот оглядывается вокруг, оказавшись внутри дома, Линда поняла, что у него совсем другие чувства.

Он не был здесь с тех самых пор, когда им пришлось оставить Вестергорден сразу же после смерти Йоханнеса. Неуверенными, осторожными шагами Йохан бродил по дому: сначала он побывал в гостиной, потом на кухне, даже зашел в туалет. Казалось, он жадно впитывает в себя каждую деталь. Линда ходила по дому следом за Йоханом.

– Ты тут был очень давно.

Йохан кивнул и провел рукой по краю каминной полки в гостиной.

– Двадцать четыре года назад. Мне было всего пять лет, когда мы уехали отсюда. Как я вижу, Якоб многое сделал в доме.