Текст книги "Ледяная принцесса"

Автор книги: Камилла Лэкберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава
04

Он был неслыханно одинок. Без нее мир опустел и заледенел. И ничто на свете не могло растопить этот лед. Боль было легче переносить, когда он мог делить ее с нею. Когда она исчезла, боль стала вдвое сильнее и тяжелее, чем он мог вынести. День за днем, минуту за минутой, секунду за секундой он заставлял себя жить дальше. Действительности не существовало: единственное, что по-настоящему имело значение, – то, что она ушла навсегда.

Вину можно разделить поровну между виноватыми. Он не хотел нести весь этот груз в одиночку. Никогда не хотел.

Он посмотрел на свои руки. Он ненавидел их. Они принесли красоту и смерть в несовместимом сочетании, которое заставило его научиться жить с этим. Только когда они гладили ее, только тогда они были добрыми. Прикосновение его кожи к ее коже куда-то на время уносило прочь все зло. И вместе с тем, когда они были рядом, они скрывали зло. Любовь и смерть, ненависть и жизнь – противоположности, которые превратили их в мотыльков, кружащихся вокруг огня и подлетающих все ближе и ближе. Она сгорела первой. Он чувствовал жар. Огонь был близко.

* * *

Она устала. Устала отскребать чужое дерьмо, устала от своей безрадостной жизни. День следовал за днем, они накладывались друг на друга и сливались в одну бесконечную вереницу. Она замучилась нести груз своей вины, потому что с этим она начинала день, с этим же и заканчивала. Она устала просыпаться каждое утро и ложиться вечером в кровать, беспокоясь о том, что происходит с Андерсом.

Вера поставила кофейник на плиту. Кухонные часы разбивали своим тиканьем тишину, а она сидела за кухонным столом и ждала, когда кофе будет готов.

Вчера она прибиралась у Лоренсов; дом у них такой огромный, что на это ушел целый день. Иногда ей вспоминались старые времена. Она тосковала по стабильности, когда она каждый день приходила в одно и то же место и работала, она тосковала по своему былому статусу, потому что, как ни посмотри, а ведь она служила экономкой в самой известной семье Бохусланда. Но тосковала только иногда. А по большей части Вера была довольна, что ей не надо больше ходить туда каждый день, не надо кланяться и отчитываться перед Нелли Лоренс – особой, которую она ненавидела всей душой. Хотя Вера и проработала на них неизвестно сколько времени, ее в итоге выставили, потому что экономки вышли из моды. Больше тридцати лет Вера опускала глаза и лепетала: «Да, спасибо, госпожа Лоренс», «Конечно, госпожа Лоренс», «Сию минуту, госпожа Лоренс». И при этом изо всех сил сдерживалась, чтобы не вцепиться руками в ее тощую шею и держать до тех пор, пока она наконец не обмякнет. Иногда это желание было настолько непереносимым, что Вере приходилось прятать руки под фартуком, чтобы Нелли не заметила, как они дрожат.

Кофейник засвистел и доложил, что кофе готов. Вера с трудом поднялась и, с усилием выпрямив спину, достала старую, хорошо послужившую чашку и налила себе кофе. Эта чашка – все, что осталось от сервиза, который родители Арвида подарили им на свадьбу. Он был из отличного датского фарфора с синими цветами, которые со временем выцвели. Когда Арвид был жив, они пользовались этим сервизом только по праздникам. Но после его смерти праздники уже не отмечались, все дни превратились в сплошные будни. Время шло своим чередом. Чашек оставалось все меньше, а те, что сохранились, лет десять назад в приступе белой горячки переколотил Андерс.

Она с удовольствием пила кофе. Когда в чашке остался последний глоток, Вера вылила кофе на блюдце, зажала между зубами кусочек сахару и выцедила остатки кофе через него. В ногах чувствовалась тяжесть после целого дня уборки. Она вытянула их перед собой и положила на стул, чтобы немного снять напряжение.

Дом был маленький и очень незатейливый. Вера прожила в нем уже сорок лет и собиралась жить до самой смерти. Это, наверное, было не очень практично. Дом стоял на высоком крутом холме, и ей часто приходилось останавливаться и переводить дух, возвращаясь домой. Дом, конечно, здорово обветшал за годы и выглядел старым и обшарпанным, да он таким и был – и снаружи и внутри. Вообще-то она запросто могла продать его, получив неплохие деньги, и переехать в квартиру, но эта мысль ее совсем не прельщала. Скорее крыша обвалится ей на голову, чем она отсюда уедет. Вера жила здесь с Арвидом. У них был счастливый брак, и им было здесь хорошо. И кроме своей девичьей кровати в родительском доме, она спала только здесь, на той самой кровати, которая стоит в спальне. В этой же кровати они зачали Андерса. И когда Вера на последних месяцах беременности уже не могла лежать иначе, кроме как на боку, Арвид крепко прижимался к ее спине и гладил ее живот. Она до сих пор слышала слова Арвида о том, как они будут жить, обо всех детях, которых они вырастят, и как с годами вместе с детьми в доме будет прибавляться счастливый смех и радость. А когда они состарятся и дети разъедутся кто куда, они с Арвидом будут сидеть перед камином, неспешно покачиваясь в своих креслах-качалках, и говорить о том, какую чудесную жизнь они прожили вместе. Им было по двадцать с небольшим лет, и никто из них не мог предвидеть, что ждет их впереди.

Она все узнала, сидя за этим столом. Раздался стук в дверь: на крыльце стоял констебль Поль, держа фуражку в руке. И как только Вера его увидела, то все сразу поняла. Он начал было говорить, но Вера молча прижала палец к губам, как бы прося его помолчать, и, не говоря ни слова, показала Полю, чтобы он прошел в кухню. Она была тогда на сносях, на девятом месяце, и не могла двигаться быстро. Медленно, очень тщательно Вера принялась варить кофе. И пока кофе закипал, она сидела и внимательно рассматривала человека по другую сторону стола. А он, напротив, старался смотреть куда угодно, только не на Веру, и время от времени поводил головой, будто воротник его душил. Она налила очень горячий кофе, поставила чашку перед Полем и жестом показала ему, что он может говорить дальше. По-прежнему она не произнесла ни слова. В голове у нее все сильнее и сильнее нарастал какой-то гул. Она видела, как губы констебля движутся, но ни один звук не мог прорваться сквозь какофонию в ее голове. Она не хотела слышать. Она знала, что Арвид сейчас лежит на морском дне и его тело, опутанное водорослями, покачивается в такт волнам. И никакие слова этого не изменят. Да и не могло быть такого слова, чтобы разогнать серую тучу тоски, отныне и вовеки ставшую ее небом.

Она вздыхала о прошлом – сколько лет миновало, – сидя все за тем же кухонным столом. Другие, кому, как и ей, довелось потерять близких и любимых, говорили, что с годами память выцветает и дорогие лица видишь уже не так отчетливо. У Веры все было наоборот. Она видела Арвида все ближе и ближе. Иногда настолько ясно, что боль сжимала ей сердце безжалостным железным кольцом. А то, что Андерс был живой копией Арвида, стало для нее и проклятием, и благословением. Вера знала – будь Арвид жив, не случилось бы ничего плохого. Он был ее опорой, и вместе с ним она чувствовала себя такой могучей, что могла справиться с чем угодно.

Вера подпрыгнула на стуле от телефонного звонка. Она глубоко погрузилась в свои воспоминания, и трезвон телефона раздался совсем некстати. Ноги затекли, и ей пришлось помочь себе руками опустить их на пол, чтобы дойти до прихожей и ответить на звонок.

– Мамулёк, это я.

Язык у Андерса заплетался, и благодаря опыту, накопленному за долгие годы, Вера точно знала, в какой стадии опьянения он сейчас пребывает – аккурат на полпути к тому, чтобы отрубиться. Вера вздохнула:

– Привет, Андерс. Как дела?

Он не отреагировал на вопрос. Сколько она перетерпела таких бесед.

Вера посмотрела на себя в зеркало в прихожей, как она стоит, прижав трубку к уху. Зеркало было старое, потускневшее, с черными пятнами на месте побитой амальгамы. Вера подумала, что она сама очень похожа на это старое зеркало. Волосы у нее совсем поседели, но местами они все еще оставались темными. Она зачесывала их назад. Стриглась она сама, обычными ножницами, крутясь перед зеркалом в ванной. О том, чтобы пойти в парикмахерскую, и речи быть не могло. Годы тяжелой жизни не пощадили ее лица. Одежду она носила себе под стать – невзрачную, но практичную. Чаще всего сероватую или зеленоватую. В отличие от других женщин, которые с годами толстеют или, по крайней мере, слегка округляются, из-за многолетней тяжелой работы и полного отсутствия интереса к еде Вера была сухопарой и жилистой. Как рабочая лошадь.

До нее внезапно дошло то, что ей говорит сейчас Андерс, и она в шоке посмотрела в зеркало.

– Мамулёк, перед домом стоят полицейские машины. Тут, блин, целая облава по мою душу. Ну, чё мне делать?

На последних словах он уже почти кричал, и Вера поняла, что он паникует все больше и больше. Ее прошиб холодный пот, и в зеркале она видела, как ее рука все крепче и крепче сжимает телефонную трубку.

– Ничего не делай, Андерс. Сиди, где сидишь. Я иду.

– О'кей. Но пошустрей, блин. Зацени, мамулёк, это не то, что всегда, – одна телега, один легавый, – тут их, блин, три штуки, при всех делах, с сиренами. Во черт…

– Андерс, слушай меня. Помолчи, глубоко вздохни и успокойся. Я сейчас что-нибудь на себя накину и побегу к тебе.

Она услышала, что он немного успокоился, и, едва положив трубку, схватила пальто и, надевая его на ходу, помчалась к двери, забыв ее запереть. Она бежала через парковку позади старого гаража такси и еще сократила путь, воспользовавшись тропинкой за складами универсама Евы. Вера запыхалась, и ей пришлось немного снизить темп, но все же примерно минут через десять она оказалась перед многоквартирным домом, где жил Андерс.

Она подоспела как раз вовремя для того, чтобы увидеть, как двое крепких полицейских уводят Андерса в наручниках. Вера почувствовала, что из ее груди рвется крик, но она подавила его, когда увидела всех соседей, которые, как любопытные воробьи, повисли на подоконниках. Ни за что на свете ей не хотелось доставить им удовольствие насладиться спектаклем, на который они рассчитывали. Гордость – пожалуй, единственное, что у нее осталось. Вера ненавидела сплетни, которые, как неотдираемая жвачка, прилипали к ней и Андерсу. О них и так шептались на каждом углу, а уж теперь-то и подавно. Вера хорошо представляла, какие пойдут разговоры: «Бедная Вера: сначала в море утонул ее муж, а потом сын решил утонуть в бутылке. Бедная Вера! Она ведь такой хороший человек».

Она дословно знала, что будут говорить. Вера собиралась сделать все, что только возможно, чтобы не навредить, а, напротив, хоть как-то улучшить ситуацию. Но все, что она сейчас могла сделать, – так это не вмешиваться. Иначе все посыплется, как карточный домик. Вера повернулась к ближайшему полицейскому, маленькой изящной блондинке, которая, на взгляд Веры, совершенно не смотрелась в строгом полицейском мундире. Она так и не смогла привыкнуть к веяниям новых времен, когда женщины могут заниматься всем, что им придет в голову, и работать где угодно.

– Я мать Андерса Нильссона. Что здесь происходит? Куда вы его забираете?

– К сожалению, я не могу дать никаких объяснений. Тебе лучше обратиться в полицейский участок в Танумсхеде. Он арестован, мы везем его туда.

Сердце Веры упало. Она поняла, что на этот раз речь не идет о пьяной разборке. Полицейские машины начали одна за другой отъезжать от дома. В заднем стекле последней машины она увидела Андерса, зажатого между двумя полицейскими. Он повернулся к ней и не отрываясь смотрел, пока не скрылся из виду.

* * *

Патрик взглянул вслед машине, в которой Андерса Нильссона увозили в направлении Танумсхеде, и подумал, что усиленный полицейский наряд – это чересчур, явный перебор. Но Мелльберг хотел сделать из этого шоу. Он вызвал подкрепление из Уддеваллы как совершенно необходимое для проведения задержания. По мнению Патрика, из шести полицейских, которые занимались всем этим, по крайней мере четверо потратили время попусту. На парковке стояла женщина и смотрела в сторону уехавших машин.

– Мать преступника, – сказала ассистент полиции[8]8
  Ассистент полиции – низший чин в полиции, обычно присваивается по окончании школы полиции, нечто вроде рядового в армии.


[Закрыть] Лена Валтин из Уддеваллы, которая тоже осталась, чтобы вместе с Патриком провести обыск в квартире Андерса Нильссона.

– Пора бы тебе знать, Лена, – он никакой не преступник до тех пор, пока его не осудили. А сейчас он такой же человек, как и мы.

– Да дерьмо все это. Кладу на бочку годовую зарплату, что он влип по уши.

– Ну если ты настолько уверена, то могла бы поставить на бочку и не такую ерунду.

– Ха-ха, очень смешно. Насмехаться над зарплатой полицейского – все равно что издеваться над костылями убогого.

Патрику оставалось только согласиться.

– Ну ладно, ждать здесь больше нечего. Пошли наверх.

Он видел, что мать Андерса продолжает стоять и смотреть вслед машинам, хотя они уже давно пропали из виду. Ему стало жаль ее. И на какой-то момент Патрику захотелось подойти к ней и сказать несколько слов в утешение, но Лена потянула его за рукав и кивнула, указывая в сторону подъезда. Патрик вздохнул, расправил плечи и пошел за ней проводить обыск.

Они поднялись к квартире Андерса Нильссона; дверь была не заперта, и они беспрепятственно вошли в прихожую. Патрик неторопливо огляделся и во второй раз за последние несколько минут тяжело вздохнул. Квартира находилась в весьма печальном состоянии, и он подумал, что им очень повезет, если они найдут что-то стоящее в таком бардаке. Они переступили через пустые бутылки, разбросанные в прихожей, и смогли заглянуть в комнату и кухню.

– Ну и дерьмо. – Лена неодобрительно покачала головой.

Они надели перчатки. По молчаливому согласию Патрик начал осматривать гостиную, а Лена взяла на себя кухню. Если комнаты способны пробуждать чувства, то комната Андерса Нильссона пробуждала чувства явно шизофренические. Загаженная, с практически полным отсутствием мебели и личных вещей – классический пример квартиры наркомана. За время работы в полиции Патрику уже довелось на такое полюбоваться. Но никогда прежде он не видел берлоги наркомана, полной картин. Они покрывали все стены целиком – начиная где-то в метре от пола и до самого потолка. Это был световой взрыв, который буквально резал глаза, и Патрик едва удержался от желания прикрыть их рукой. Картины были абстрактными. Поразительно теплые цвета рвались со стен и ошеломляли. Патрик почувствовал, как у него что-то зажглось в животе. Чувство было физическим, почти как удар, и ему пришлось заставить себя стоять прямо. И в то же время было очень трудно отвернуться от картин, которые, казалось, вот-вот выпрыгнут из рам и набросятся на него.

Патрик осторожно начал осматривать вещи Андерса, хотя смотреть было особенно не на что. И Патрик на секунду с большой благодарностью подумал, какая у него неплохая, можно сказать, привилегированная жизнь в поселке. Сейчас собственные проблемы казались ему совершенно ничтожными. Патрик удивился тому, насколько у человека силен инстинкт выживания. Казалось, если посмотреть, жить тут вообще невозможно, но тем не менее жизнь здесь все же продолжалась день за днем, год за годом. А было ли что-нибудь радостное, счастливое в таком существовании, как у Андерса Нильссона? Ощущал ли он хоть иногда те чувства, из-за которых стоит жить: счастье, ожидание, радость, веселье? Или все, что у него было, – передышки между запоями?

Патрик осмотрел все, что было в комнате. Он прощупал матрас, стремясь убедиться в том, что в нем ничего не спрятано, и выдвинул ящики комода – единственного предмета мебели, который был в комнате. Он аккуратно снимал картины со стены и смотрел, нет ли чего с обратной стороны. Он не заметил абсолютно ничего интересного. Он пошел в кухню, чтобы посмотреть – может быть, Лене повезло больше.

– Какой свинарник! Как только можно жить в таком дерьме.

С отвращением на лице она копалась в мусоре, который вытряхнула из помойного ведра на газету.

– Нашла что-нибудь интересное? – спросил Патрик.

– И да и нет. Я нашла несколько счетов, которые лежали среди мусора. Все остальное по большей части ерунда. – Лена начала стаскивать с себя перчатку, и та с хлопком слетела с руки. – Ну а ты что скажешь? Может быть, с нас хватит на этот раз?

Патрик посмотрел на часы. Они провели в квартире почти два часа, и снаружи уже стемнело.

– Да, похоже, нам сегодня здесь делать больше нечего. Как ты доберешься домой – может, тебя подвезти?

– Я приехала на своей машине, так что все о'кей, но спасибо.

Они с облегчением вышли из квартиры и позаботились о том, чтобы запереть дверь, а не оставить настежь, как перед их приходом.

Когда они вышли на стоянку, уличные фонари уже зажглись. За то время, пока они были в квартире, выпал снег, и его пришлось счищать с ветрового стекла. Пока Патрик ехал в сторону заправки OKQ-8,[9]9
  OKQ-8 – шведское Общество потребителей нефти.


[Закрыть] он почувствовал какую-то занозу, которая саднила целый день и не давала ему покоя. В машине, один на один со своими мыслями, он признался сам себе, что в задержании Андерса Нильссона было что-то неправильное, даже совсем неправильное. У Патрика появились сомнения относительно тех вопросов, которые Мелльберг задавал свидетелю. А ведь именно в результате этих показаний Андерса потащили на допрос. Патрик подумал, что, может быть, ему стоит убедиться во всем самому. На середине перекрестка у бензозаправки он принял окончательное решение. Патрик решительно развернулся в противоположном направлении и, вместо того чтобы взять курс на Танумсхеде, поехал обратно во Фьельбаку. Он надеялся застать Дагмар Петрен дома.

* * *

Эрика думала о руках Патрика. Обычно она в первую очередь смотрела на руки и ладони. Эрика считала, что руки могут быть необыкновенно сексуальными; мужские руки не должны быть маленькими и, уж конечно, не должны быть широченными, как крышка унитаза. Не очень большие, не чересчур жилистые, не волосатые, не грубые, ловкие. У Патрика были как раз такие руки.

Эрика заставила себя оторваться от мечтаний. Хотя от этих мыслей у нее внутри что-то подрагивало, все эти думы были, мягко говоря, бесполезны. Хотя бы потому, что Эрика и сама не знала, сколько она еще останется во Фьельбаке. После продажи дома ее больше ничто не будет здесь удерживать. И кроме того, ее ждет квартира в Стокгольме, друзья, привычная городская жизнь. Ее нынешнее житье-бытье во Фьельбаке можно с полным правом считать своего рода антрактом, после которого спектакль продолжится и все вернется на круги своя. И при таких обстоятельствах затевать романтические отношения с другом детства было идеей, в общем-то, дурацкой.

Эрика посмотрела вдаль – над линией горизонта уже начали прорисовываться сумерки, хотя часовая стрелка едва перевалила за цифру 3, – и глубоко вздохнула. Она завернулась в большой свитер крупной плотной вязки, который ее отец надевал в холодные дни, когда шел к морю. Эрика опустила длинные рукава, чтобы согреть окоченевшие руки, а потом вложила рукав в рукав, как в муфту. Она сидела и жалела себя. Вообще-то, как ни посмотри, ей сейчас особенно нечему было радоваться. Смерть Алекс, неприятности с домом, Лукас, книга, которая шла очень тяжело, – все навалилось на Эрику и давило тяжким грузом. Кроме того, она понимала, что после смерти родителей ей еще очень во многом нужно разобраться. Последние дни ей хронически не хватаю времени на то, чтобы продолжать разбирать вещи, и по всему дому стояли пакеты на выброс и полупустые коробки с вещами, которые она хотела сохранить. Да и сама Эрика ощущала себя как бы наполовину пустой – в ней осталась лишь боль от оборвавшейся связи с родителями и беспорядочный клубок перепутанных чувств.

Она полдня размышляла о сцене между Даном и Перниллой, невольной свидетельницей которой ей довелось стать. Эрика терялась в догадках. Да, конечно, в свое время у нее возникали некоторые трения с Перниллой, но все разъяснилось давным-давно. Так, по крайней мере, думала сама Эрика. Но почему же тогда Пернилла так среагировала? У Эрики появилось желание позвонить Дану, но потом она подумала: а что будет, если трубку возьмет Пернилла? – и решила не звонить. Конечно, можно прибегнуть к самому простому объяснению и сказать себе, что на самом деле это не имеет никакого отношения к ней, что Пернилла просто встала не с той ноги и через пару дней все уляжется само собой. Но ее грызли сомнения. Она не верила, что это могла быть секундная вспышка спонтанного раздражения со стороны Перниллы. Причина наверняка лежала намного глубже. Но если бы она понимала, в чем тут дело.

Эрику совершенно выбивало из колеи то, что она опаздывает с книгой. Поэтому вместо того, чтобы заниматься самокопанием, подумала она, лучше бы пойти и поработать хоть немного. Она пошла в кабинет, села перед компьютером и тут же сообразила, что для того, чтобы печатать, придется вынуть руки из нагретых теплых рукавов. Задача была непростая, но в конце концов она исхитрилась и рыбку съесть, и ноги не замочить. Эрика очень завидовала дисциплинированным писателям, которые могли придерживаться строгого распорядка в своей работе. Ей каждый раз приходилось тащить себя за шиворот к компьютеру, чтобы писать, но совсем не из-за лени. На самом деле в ней всегда жил страх, что она внезапно разучилась писать. Она сидит перед компьютером, смотрит на экран, пальцы лежат на клавишах, и ничего не происходит – полная пустота, в голове ни одного слова, лишь абсолютная уверенность в том, что она никогда больше не сможет слепить ни одного предложения. И всякий раз, когда этого не происходило и она начинала писать, Эрика безумно радовалась. Сейчас ее пальцы просто летали, и она быстренько набросала две страницы всего за час. Потом она напечатала еще три страницы и решила, что заслужила награду и может теперь немного поработать над книгой об Алекс.

* * *

Камера была ему хорошо знакома. Да, он сидел здесь не первый раз. Когда дела шли совсем плохо, он частенько оказывался здесь. Но на этот раз все было по-другому. И похоже, на полном серьезе.

Он лежал на боку на жестких нарах, свернувшись в клубок и положив голову на руки, чтобы не елозить лицом по пластмассе. И хотя он и был хорошо проспиртован, его уже потихоньку потряхивало лихорадочной дрожью от холода в камере и от того, что он начал трезветь.

Единственное, что он понял, – что его подозревают в убийстве Александры. Потом его заперли в камере и сказали, чтобы он ждал, когда его выведут на допрос. Смешно, а чем еще, по их мнению, он мог здесь заниматься? Организовать курсы вязания? Андерс усмехнулся про себя.

Мысли становятся очень тяжелыми и мечутся беспорядочно, когда не на чем остановить глаз: вокруг лишь светло-зеленые бетонные стены, порядком обшарпанные, с серыми пятнами в тех местах, где отвалилась краска. Андерс начал раскрашивать камеру чистыми сильными цветами: мазок красного цвета – здесь, желтой краски – там. И перед его внутренним взором камера скоро наполнилась сияющей какофонией цветов, и только после этого он смог наконец сосредоточиться и начать думать.

Алекс была мертва. Даже если бы он очень хотел, то все равно не мог не думать об этом. Это был неоспоримый факт. Она умерла, и вместе с ней умерло его будущее.

Скоро за ним придут и потащат на допрос. Будут на него давить, издеваться, пока не добьются своего. Тут он ничего сделать не может, он не в силах их остановить. И он совсем не уверен в том, хочет ли он сам, чтобы его остановили. С некоторых пор он не понимал очень и очень многого. А еще раньше понимал ли он хоть что-нибудь вообще? Очень немногое имело для него значение и обладало достаточной силой, чтобы пробиться в его вечно полупьяные мозги. Только Александра. Сознание того, что она где-то там дышит тем же самым воздухом, думает о том же, ощущает ту же боль. Наверное, это было единственное, что обладало достаточной силой, чтобы оставаться рядом с ним, вокруг него, над ним, под ним и раздирать предательски обманчивую дымку, которая изо всех сил старалась погрузить его память в милосердную тьму.

Он продолжал лежать, ноги затекли. Но он старался не обращать внимания на протесты своего тела и упрямо не двигался. Если он, не дай бог, пошевельнется, то краски исчезнут и ему заново придется расцвечивать камеру.

Иногда, в редкие минуты просветления, он видел во всем этом какой-то извращенный юмор или по крайней мере иронию. Угораздило же его родиться с ненасытной, неутолимой жаждой красоты и в то же время быть обреченным на жизнь пьяного отребья. Говорят, что судьбу можно прочитать по звездам на небе, и, может быть, она была там написана еще задолго до его рождения, а может быть, и нет, и она была переписана в тот роковой день. Если бы. Его думы бесчисленное множество раз прокручивали это «если». Он буквально забавлялся, размышляя о том, как могла сложиться его жизнь, «если бы». Может быть, нормальное, вполне почтенное существование, семья и искусство, и он бы писал картины от радости, а не от отчаяния и безысходности. Во дворе перед его студией играли бы дети, а из кухни тянулись бы вкусные запахи. Идиллия Карла Ларссена[10]10
  Ларссен Карл – известнейший шведский художник XIX века. Основные мотивы творчества – дом, семья, дети. В первую очередь он рисовал свою собственную семью. Полотна очень светлые, яркие и радостные благодаря сюжетам и характерному для Ларссена просветленному золотисто-желтому фону.


[Закрыть] в квадрате. Осталось только вставить фантазии в рамочки с розочками. Алекс всегда была в центре картины, всегда в самой середине. А он, как какой-то планер, заделывал виражи вокруг нее – круг, еще круг.

Фантазии всегда согревали его, но внезапно теплая радужная картина сменилась холодной, совершенно ледяной. Он хорошо понимал, что это значит. В ночной тиши и покое он тщательно изучал ее снова и снова и помнил эту картину до мельчайших деталей. Самым страшным для него была кровь. Резкий, непримиримый контраст красного и голубого. Конечно, смерть там тоже присутствовала, как обычно: она свисала с края ванны и в восторге потирала костлявые руки. Смерть ждала, когда он сделает свой ход, сделает хоть что-нибудь, но единственное, что он мог, – так это перестать притворяться, что он что-нибудь делает, игнорировать, пока все не исчезнет само собой. Может быть, тогда радостная картина в рамке с розочками опять вернется к нему. И может быть, Алекс опять ему улыбнется своей замечательной улыбкой, которую он так любил. Но смерть была слишком близко, чтобы позволить себя игнорировать. Они знакомы уже много лет, но с годами эта дружба не стала приятнее. Даже в самые светлые минуты смерть вклинивалась между ними настойчиво и неотвязно.

В камере была давящая тишина. Где-то снаружи он слышал звуки, там разговаривали люди, что-то двигалось, но почему-то казалось, что все это очень и очень далеко, как в мире ином. Он услышал звук приближающихся шагов и начал выплывать из своего дремотно-мечтательного ступора. Кто-то явно направлялся к двери его камеры. Ключи забренчали в замке, дверь открылась. На пороге обозначился маленький толстенький комиссарик. Андерс медленно заворочался на нарах и опустил ноги на пол. Пора на допрос. Все равно – лишь бы скорее закончилось.

* * *

Синяки понемногу начали светлеть, по крайней мере, уже можно попробовать замаскировать их толстым слоем пудры. Анна изучала свое лицо в зеркале. Лицо, которое она видела, было усталым и измученным. Без пудры сразу заметно, что оно не просто бледное, а отливает в синеву. На одном глазу краснота еще не прошла. Ее светлые волосы потускнели и посеклись, их явно следовало подрезать. Она никак не могла пойти записаться к парикмахеру, у нее все время не хватало сил. Вся ее энергия уходила на то, чтобы успевать присматривать за детьми, и на то, чтобы не свалиться самой. Как же это все так вышло? Она опять зачесала волосы назад, собрата их в простой конский хвост и очень осторожно оделась, стараясь поменьше двигаться, потому что ребра у нее очень болели. Раньше он бил ее только по тем местам, где синяки не видны, но последние полгода перестал осторожничать и уже не один раз ударил по лицу.

Побои были не самым страшным. Самым страшным было все время ждать и бояться, что тебя начнут бить, – ждать, когда он грянет, этот следующий раз. А еще хуже – что он прекрасно понимал это и забавлялся, играл этим страхом. К примеру, он мог резко взмахнуть рукой и мило улыбнуться и погладить ее. А иногда он начинал ее лупить без каких-либо видимых причин – не то для удовольствия, не то под настроение. Вообще-то он особо в поводах и не нуждался, вполне достаточно оказывалось невинного разговора о том, что приготовить на ужин или какую передачу они будут смотреть по телевизору, – все равно в любой момент кулак мог взлететь в воздух и ударить ее в живот, в голову, в спину или куда там ему еще захочется. А потом как ни в чем не бывало он совершенно невозмутимо мог продолжить разговор, глядя на то, как она корчится на полу и пытается вдохнуть. Он упивался властью.

Вещи Лукаса валялись по всей спальне, и, осторожно наклоняясь, Анна стала собирать их, одну за одной. Что-то вешала на плечики, а что-то откладывала в стирку. Приведя спальню в образцовый порядок, она пошла посмотреть на детей. Адриан спокойно спал, посапывая на спине с соской во рту. Эмма проснулась, сидела в своей кровати и играла. Анна задержалась в дверях, рассматривая свою дочь. Она так похожа на Лукаса – то же четко очерченное, резкое лицо и ледяные глаза и то же упрямство.

Эмма была одной из причин, почему она не могла перестать любить Лукаса. Перестать его любить – это словно наполовину отказаться от Эммы. Он был неотъемлемой частью ее – так же, как и сама Анна. И он был хорошим отцом. Адриан пока еще слишком мал, чтобы это понимать, но Эмма боготворила Лукаса, и Анна просто-напросто не смогла бы заменить ей отца. Она не могла лишить детей половины их безопасного и надежного мира, разорвать все, что было для них привычным и знакомым. Вместо этого ей надо держаться ради детей и пройти через все это. Вначале он вел себя по-другому. Значит, может быть, все наладится. Ей только надо быть сильной. Лукас говорил, что на самом деле он не хочет ее бить, что это ради ее же блага, потому что она все делала неправильно. Если бы ей еще постараться, стать лучшей женой. «Ты меня не понимаешь», – говорил Лукас. Если бы она только могла понять, как сделать его счастливым и что, по его мнению, правильно, тогда бы, может быть, она, как говорил Лукас, перестала бы разочаровывать его.

Эрика ничего не понимала. Эрика, с ее независимостью и одиночеством, с ее мужеством и всеобъемлющей удушающей заботой. Анна прекрасно слышала презрение в голосе Эрики, и это бесило ее до сумасшествия. Что она вообще понимала в том, каково это – сохранять брак и семью, нести на своих плечах груз ответственности, тяжелый настолько, что едва можно удержаться на ногах. Единственным предметом забот Эрики была она сама. Она всегда была не по годам умной. И ее излишняя материнская опека раздражала Анну настолько, что ей хотелось ее придушить. Куда ни посмотри, она везде видела заботливый и пристальный взгляд Эрики. Хотя все, чего ей хотелось, – это чтобы ее оставили в покое. Подумаешь, большое дело, что маме было на них наплевать. В любом случае у них, по крайней мере, был папа. Ну, пусть не два родителя, а один, но тоже неплохо. Разница между ними была в том, что Анна принимала такое положение вещей, а Эрика пыталась найти причины. По большей части Эрика не задавала вопросы вслух, а сама, своим умом пыталась докопаться до причин. Поэтому она всегда оставалась слишком напряженной и сосредоточенной. Анне, со своей стороны, напрягаться никогда не хотелось – выкинуть все из головы, ни о чем не думать, плыть по течению и принимать каждый день таким, как он есть. Может быть, поэтому она испытывала горькие чувства в отношении Эрики, которая беспокоилась, заботилась, хлопотала над Анной, баловала ее, а в итоге для Анны это оборачивалось тем, что ей становилось труднее закрывать глаза на жестокость грубой реальности. Когда Анна смогла уехать из дома, то наконец почувствовала несказанную свободу. А потом она встретила Лукаса и решила, что нашла того самого, единственного мужчину, который способен полюбить ее такой, какая она есть, и уважать самое главное, чего ей так долго не хватало, – свободу.