Текст книги "Возвращение росомахи (Повести)"
Автор книги: Камиль Зиганшин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Ни свет ни заря начал обход Фартового, подарившего мне сразу четырех соболей.
Поднимаясь по ключу, заметил под козырьком снежного надува хорошо натоптанную тропку норки. Недолго думая поставил ловушку. На том участке, где я снял трех соболей, свежих следов нет – отработанная зона. Зато на приманку попалась белка. То, что белка иногда идет на мясо, я знал, но меня поразило, что эта милая симпатяга соблазнилась тушкой своей же соплеменницы.
Пообедать устроился на валежине на краю небольшой мари. По небу плыли редкие облака, ярко светило солнце. Недалеко от меня на суку старой березы неподвижно сидела сова. Расстегнув футляр фотоаппарата, стал тихонечко подкрадываться. Сова подпустила метров на двадцать и перелетела через марь на макушку ясеня. Когда я вновь приблизился к ней, она спланировала на тот же сук, с которого я спугнул ее до этого. Думаю, что общепринятое мнение о дневной слепоте «мудрой» птицы ошибочно. Возможно, днем она видит просто хуже, чем ночью.
Продлив Фартовый на четыре километра и насторожив там шесть капканов, спустился к ключу. Проходя на обратном ходе мимо снежного надува, увидел норку, уже беснующуюся в ловушке. При моем появлении она устрашающе ощерилась, зашипела, впилась злым взглядом прямо в глаза. Ее мускулистое тело находилось в беспрестанном движении, отчего густая, темно-коричневая шубка отливала серебром.
Когда я попытался прижать ее к снегу, норка с такой яростью набросилась на меня, что почудилось – нет в тайге зверя страшнее. Признаюсь, я даже растерялся перед ее безумной храбростью и неистовой решимостью драться с несоизмеримо более сильным противником.
По дороге к палатке стрелял по вылетавшим из-под снега стайкам рябцов. Две замешкавшиеся птицы морозятся теперь на лабазе. Могло быть и больше, если б не очки: как вскинешь ружье, так стекла тут же от влажного дыхания покрываются налетом изморози. Порой хочется разбить их о первый попавшийся ствол.
За ужином рассказал Луксе о беличьем каннибализме.
– Так бывает, когда зверь ум теряет, – подтвердил он. – Соболь соболя в капкане никогда не трогает. Но, помню, как-то один к изюбру прикормился. Я сразу капкан поставил. Пришел проверять – в дужках одна лапа. Вроде ушел соболь, а по следам вижу, нет, не ушел – другой съел. Снова капкан поставил. Другой опять съел. Я рассердился – не шутка, елка-моталка, два соболя потерял. Наставил много капканов. На другой день прихожу – никого нет. На второй – два рядом лежат. У одного лопатка выедена. И этого дурной начал есть, да не успел, сам попался. Рядом гора мяса, а он своих ест, елка-моталка. Совсем дурной!
Громкое карканье известило о наступлении утра. Черные дармоеды слетелись на лабаз поживиться за наш счет. Пират и Индус, обычно разгонявшие их заливистым лаем, прятались от трескучего мороза в пихтовых гнездах, занесенных снегом. Но как только из трубы потянулась голубая струйка дыма, вороны разлетелись.
Мороз нынче потрудился на славу, обметав ветви толстой искристой бахромой, сверкающей в лучах восходящего солнца. Над нашей полыньей зябко ворочался густой и непроницаемый, как вата, туман.
Я весь день бил новый кольцевой путик по крутым бокам сопок, обрамляющим Буге. Так и назвал этот путик «Крутой».
Его дальний конец достигал зубчатого гребня водораздела Буге – Джанго. Оттуда хорошо было видно, как во всю ширь горизонта беспокойными волнами дыбятся горы, подпирающие белыми вершинами густо-синий небосвод. Воздух настолько чист и прозрачен, что, кажется, протяни руку – и достанешь до одной из них.
Мимо проплывали облака, легкие и зыбкие, как парусники. Следом по земле неотступно, как шакалы за добычей, крались их серые тени. Вдали синели мощные отроги главного хребта. Они властно притягивали взгляд, завораживали. Впоследствии, уже в городе, всякий раз, когда этот первобытный контур всплывал из глубин памяти, пробуждалась лавина воспоминаний и щемящее желание вновь оказаться в этих местах.
Ничто не пленяет меня так, как горы, – самое потрясающее произведение Природы. Стоит мне попасть в мир этих бесстрастных великанов, как меня охватывает необыкновенное волнение. Мысли очищаются, взлетают над обыденностью, и кажется, что вся твоя предыдущая жизнь осталась где-то далеко, нет никаких проблем и ты переходишь в иное измерение. Что еще немного – и постигнешь смысл быстротечной жизни, всеобщий закон мироздания. Верно подметил Владимир Высоцкий: «Лучше гор могут быть только горы на которых еще не бывал…»
Однако пронизывающий ветер поторапливал к спуску. Новый путик порадовал обилием тропок. Настоящее соболиное царство. Пожалуй, стоит снять большую часть капканов на приманку и переставить их сюда на подрезку.
Вернувшись к становищу, хотел посоветоваться с Луксой на этот счет, но он ошарашил меня сообщением, что в четырех километрах от палатки появился шатун – зверь-смертник. Косолапый настолько худ, что, пройдя по лыжне метров сто, провалил снег всего два раза. На следах – пятна крови.
Решили с утра идти за ним по следу с собаками, иначе спокойной охоты не будет. Он может разорить лабаз, залезть в палатку. Шатун ничего не боится. Встреча с ним грозит трагедией, поскольку терять ему нечего. Так и так финал у него один – смерть.
К охоте готовились обстоятельно. Перед сном Лукса вышел из палатки. Неожиданно раздался его громкий крик: «Хо-хо!» Я настороженно прислушался: что происходит?
– Хо-о… – глухо отозвались сопки.
– Лукса, что случилось? Зачем кричал? – обеспокоенно спросил я, когда он вернулся.
– Ничего не случилось, – невозмутимо ответил охотник. – Прогноз радио проверял. Слышал, эхо голос потеряло? Снег будет. Обязательно медведя возьмем, – заключил он уверенно.
Легли поздно. Я никак не мог заснуть. Беспокойно ворочался. Сон был тревожный. Преследовал кошмар про исполинских мышей, загонявших разъяренного тигра к нам в палатку. Несколько раз вставал. Топил печь. Под утро, наконец, забылся.
Было еще темно, когда Лукса тронул меня за плечо. Жидкий рассвет едва наметился. За ночь действительно выпал хоть и небольшой, но пушистый снег.
Я натягивал меховые носки, когда совсем рядом, за тонким брезентом палатки, раздался душераздирающий собачий визг. Тут же послышался злобный лай. Необутые, едва успев схватить ружья, мы выскочили наружу. Лукса первый, я за ним. Дальше все произошло гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.
Не успел я оглядеться, как громыхнул выстрел. Бросившись за палатку, увидел метрах в двадцати бурого медведя, отбивающегося от наседавшего с отчаянной смелостью Пирата. Собака ловко уворачивалась от когтистых лап. Рядом с медведем лежал окровавленный Индус.
Второй выстрел Луксы грянул одновременно с моим. По глухим шлепкам поняли, что пули достигли цели. Шатун взревел и, сделав несколько шагов, повалился на бок.
Пират подскочил к нему и злобно рванул шкуру на загривке, но, увидев, что зверь не реагирует, успокоился. Вялые уши косолапого говорили о том, что он мертв, но Лукса на всякий случай выстрелил еще раз.
– Не сердись, Пудзя, совсем состарился медведь. Пошел отдыхать в верхнее царство, – произнес традиционное удэгеец.
Тут меня запоздало затрясла мелкая дрожь. В горячке мы выбежали в одних носках и раздетые. Мороз быстро напомнил об этом и погнал в палатку.
Одевшись, вышли осматривать добычу. Это был здоровенный, но чрезвычайно костлявый самец, истощенный до такой степени, что кожа свисала складками. Темно-бурая шерсть местами слиплась от смолы. Голые, неприспособленные к морозу ступни потрескались и кровоточили.
По следам восстановили картину происшедшего. Шатун по лыжне вышел к палатке. Неслежавшийся, пухлый снег скрадывал звуки его шагов. Осторожно прокравшись к ничего не подозревавшим собакам, медведь ударом лапы разрушил пихтовую конуру и, размозжив череп Индуса, бросился с ним в лес. Но уйти ему помешал ринувшийся вдогонку Пират.
– Молодчина! Не спасовал, – ласково потрепал Лукса собаку.
Он острым ножом «расстегнул» шубу медведя от подбородка до паха, и мы принялись свежевать тушу. Но вскоре бросили эту работу, так как мясо было сплошь поражено длинными узкими глистами. Так вот почему медведь не сумел нагулять жира.
– Чего такой куче мяса пропадать, давай используем на приманку, – предложил я.
– Соболь плохо на медвежье мясо идет. Засыпай снегом, – не согласился бывалый промысловик.
Он вырезал у медведя только желчный пузырь. Удэгейцы используют его при кашле, расстройстве желудка. Пьют желчь свежей. Или, высушив в сухом тепле, растирают в порошок и употребляют по щепотке. Я же взял себе на память коготь длиной почти восемь сантиметров.
Успешное и быстрое избавление от шатуна несколько омрачилось гибелью Индуса. После всех треволнений на охоту решили не ходить. Похоронив собаку, перекололи остатки кедровых и ясеневых чурок. Получилась огромная гора дров. Иные поленья были испещрены узкими каналами, впадающими в просторные «комнаты», в которых черными комками лежали оцепеневшие муравьи. Трудно поверить, что весной в них проснется жизнь, и шустрые работяги снова заснуют по лесу.
Я положил одно полено возле печки и весь вечер наблюдал, что произойдет с муравьями. Увы, резкое тепло не вывело их из оцепенения.
После ужина обдирали соболей. Дело это для меня пока трудоемкое и утомительное. Еще отремонтировал несколько капканов. На одном не было язычка. Пришлось отковать его из раскаленного гвоздя на обухе топора.
Пока занимались всем этим, свечка успела прогореть. Я заметил, что в морозную погоду она горит медленнее и одной хватает на три дня. И это понятно – парафин на морозе плавится только в лунке у фитилька, и «сосулек» из расплавившегося, не успевшего сгореть парафина не образуется. Поэтому свечку лучше устанавливать подальше от печки, на небольшой высоте, но и не слишком низко, чтобы не ухудшать освещенность.
За ужином Лукса принялся хвалиться, что в молодости он с Митченой за осень по семь-восемь медведей с собаками брал. Некоторые достигали веса десяти косуль. Нетрудно подсчитать, что это порядка трехсот килограммов. Особенно много косолапых тогда водилось в верховьях Хора и Чуев. (Могу подтвердить, мы с Юрой во время перехода Самарга – Чуй прямо на водораздельном хребте видели медвежьи тропы с глубокими, выбитыми до самых каменных плит вмятинами).
– Может, расскажешь про какой-нибудь интересный случай.
– Рассказать, бата, есть что…
Тут удэгеец замолчал и, искоса поглядывая в мою сторону, принялся подкладывать в печь кедровые поленья. Он явно ждал, когда я полезу в карман куртки за карандашом и блокнотом. Я заметил, что ему нравится, что я записываю его истории. Увидев блокнот на моем колене, удовлетворенно хмыкнул и, глядя в огненный зев печурки, начал вспоминать:
– Гнал как-то соболя. Долго он меня мотал. Наконец выдохся – под корни старого тополя залез. Я сгоряча палкой туда. Пока тыкал во все стороны, соболь вылез и по косогору ушел. Ругнул себя и за ним. Тут сзади кто-то как рявкнет, и по ногам трах! Я упал лицом в снег. Слышу, вокруг топчется, пыхтит, обнюхивает. Лежу, не шевелюсь – сообразил, что медведь. Толстозадый походил-походил и назад, под тополь. Берлога у него там была, елка-моталка, а я его разбудил.
При этом Лукса так потешно изобразил, как он дырявил Топтыгина, что я, сотрясаясь в беззвучном смехе, едва вымолвил:
– Ох и сочиняешь!
– Зачем сочиняю? Правду говорю. Все так было, – обиделся охотник и, насупившись, принялся точить и без того острый нож.
– Не обижайся, Лукса, – примирительно сказал я. – Но уж больно история неправдоподобная.
– Ого! Не то еще бывает. Сам иногда удивляюсь: думаешь одно, выходит другое. Зверь-то разный. Не всегда угадаешь, что у него в голове. Ты Джанси знаешь?
– Это тот, у которого указательный палец на правой руке не сгибается? Торчит, как дуло пистолета.
– Он, он! Его Пистолетом и зовут. С ним еще хлеще случай был. Нашли они с Удзали берлогу бурого за Коломинкой. Джанси длинным шестом медведя будит. Тот выскочил – и на него. Удзали стрельнул, но промахнулся и удрал со страху. Я всегда говорил: Удзали – трусливый человек! Джанси карабин схватил и успел нажать крючок. Раненый медведь на него повалился. Джанси память потерял. Очнулся – медведь рядом лежит, стонет. Карабин в сугробе. Джанси потянулся за ним. Зверь заметил и лапой по башке огрел. Тот снова память потерял. Пришел в себя и опять за карабином, а медведь не дает – по башке все бьет. Но уже не так сильно – слабеет. Дотянулся Джанси до карабина и добил медведя. Вот так бывает, а ты говоришь, привираю. Однако шибко повезло Пистолету. С бурым шутки плохи. Лучше с гималайским дело иметь. Он спокойнее, и мясо вкуснее. Шатуном никогда не бывает. Всегда жир нагуляет. А бурый шибко злющий, когда разбудишь. Даже тигр ему не командир.
К сожалению, детям через сказки и книги дается неправильное представление о многих животных: медведь – увалень неуклюжий, заяц – трус, а волк – кровожадный разбойник. На самом деле это не совсем так. Медведь ловок и силен необыкновенно, чему мы сегодня были свидетелями, а волк человека больше любого другого зверя боится. Даже лыжню другой раз обходит. Репутацию лютого и кровожадного зверя, крайне опасного для человека, прочно завоевал, даже в части специальной литературы, тигр. Но если обратиться к фактам, то оказывается, за последние десятилетия не было ни одного случая неспровоцированного нападения амурского тигра на человека. Что же касается кровожадности, то Лукса утверждает, что куты-мафа, когда сыт, не трогает зверей, даже если они проходят на расстоянии прыжка.
Позади половина сезона. Я подошел к этому рубежу с весьма скромными результатами, но успехи последних дней обнадеживают. Вчера на Фартовом снял еще одного соболька. Настоящий «казак»: черный, седина серебром отливает. Он так глубоко забился в узкую щель под валежиной, что пришлось тесаком расширять ее. А сегодня утром перед выходом на путик загадал: «Если сниму еще одного, то и сезон завершу удачно». Я же снял трех! Правда, третьего мыши успели подпортить – на спине мех выстригли.
Мог бы записать на свой счет и четвертого, да подвел вертлюг. Цепочка соскочила, и соболь ушел вместе с капканом. Битый час пытался найти его, но безуспешно. Жаль зверька. Ведь капкан ему все равно что пудовые кандалы для человека.
Видел следы кабана. Вдоль них пропитанные кровью комочки снега. Сейчас у них гон. В это время секачи очень агрессивны и безжалостны друг к другу. Видимо, этот как раз и пострадал в одном из турнирных боев.
* * *
Резко похолодало. Выйдя утром из палатки, я чуть не задохнулся от мороза. Придавив толстым поленом вход, пошел осматривать путик. Мимо, с быстротой молнии, пронесся какой-то зверь. От неожиданности я вздрогнул, а разглядев, улыбнулся: из-за кедра, жизнерадостно виляя хвостом, победоносно взирал Пират. Отвязался-таки шельмец! Что же делать? Собака на капканном промысле только вредит – следы и тропки затаптывает.
Попытался подозвать – не идет. Знает, что опять привяжу. Пришлось возвращаться обратно и топить печь. Минут через пятнадцать Пират наконец поверил, что я никуда не собираюсь, и подошел к палатке. Я подманил его мясом и, крепко привязав, побежал наверстывать упущенное время. Жалобный вой собаки еще долго оглашал тайгу, действуя на нервы и распугивая зверей в округе.
В этот день ходил по Крутому, но Пудзя не пожелал делиться своими пушными богатствами. Зато подарил свежие тропки, а это надежда на успех в будущем. Выставил восемь капканов. Пока настораживаешь и маскируешь ловушку, коченеешь – мороз студит кровь, подбирается к сердцу. Невольно думаешь: «Пропади все пропадом. Не вернуться ли лучше в палатку, к теплой печурке?» Но встанешь на лыжи, разомнешься, разогреешься и, при виде заманчивой сбежки, опять принимаешься за работу.
Взобрался на гребень кряжа, покрытый кедрачом. Иные старцы такие громадные, что втроем ствол не объять. Неожиданно справа кто-то закопошился. Я затаился: прямо из снега вылетали прелые листья, золотистые чешуйки, а вот и сама копуша-белка с кедровой шишкой в лапках показалась. Съела два орешка, подбежала к дереву, но, видимо, учуяла меня и замерла возле комля, распушив хвост. Я прицелился чуть выше головы. Выстрел оказался удачным. Положил добычу в рюкзак и пошел дальше. Тотчас на другом кедре зацокала подруга. Вскоре и она легла рядом с первой.
Мне, можно сказать, подфартило – в этих местах белка малочисленна. Даже с хорошей собакой больше пяти-шести за день не добудешь.
Ближе к вечеру из небольшой ложбины донесся истошный крик, похожий на верещание колонка. Во весь дух помчался туда, но ничего не обнаружил. Только филин бесшумно скользнул над головой. Будь потемней, я его и не заметил бы. Привидение, а не птица!
До стана оставалось более километра, а в морозном воздухе уже чувствовался запах дыма. Я не в первый раз замечаю, что стал чуять его на значительных расстояниях. Вначале был склонен думать, что это самообман, подобный слуховым или зрительным галлюцинациям, но каждый раз, приходя в палатку, обнаруживал, что Лукса действительно топит печь. Видимо, при длительном пребывании в тайге, на чистом воздухе обоняние обостряется.
После ужина, как всегда, сели обдирать добычу. Я – соболей, Лукса – пойманных сегодня норок. Одна из них уже побывала в капкане, но, пожертвовав лапкой, ушла. Насколько сильной должна быть тяга к свободе, чтобы пойти на такую жертву. С того дня прошло не более двух недель, култышка едва заросла, но зверек уже успел потерять осторожность и повторно угодил в ловушку.
Одо АкиДекабрь трудится изо всех сил. Третью неделю стоит небывалая стужа. Воздух лежит неподвижным тяжелым пластом. Слабые лучи зимнего солнца не в силах согреть остекленевшую тайгу. Но, несмотря ни на что, к полудню все-таки просыпаются, оживают ее обитатели. Они хорошо приспособлены к жизни в студеную пору.
Особенно холодно сегодня. В лесу гремит настоящая канонада: это лопаются от мороза стволы деревьев.
Весь день ходил по целине. Бил еще один путик к истокам Буге – надеялся найти более богатые угодья. Соболь там действительно есть, но все же в среднем течении его куда больше.
Чем выше по Буге, тем чаще наледи. Наледь – явление характерное для горных ключей. Зимой, во время сильных морозов, большинство из них промерзает до дна, и грунтовая вода дымящимися родничками просачивается на поверхность льда. Растекаясь вокруг, она намерзает слой за слоем. Так со временем образуются обширные ледяные поля, заливающие порой всю долину на высоту до полутора метров. По краям образуются красивые ступенчатые ледопады. Иные наледи, не успевая растаять весной, белеют среди зелени чуть ли не до июля.
В верховьях уклон долины заметно круче. Сопки едва расступаются, пропуская ключ, сбегавший по каменным ступенькам обледенелых водопадов.
Обходя сошедшие со склонов снежные лавины, я вынужден был петлять в теснине от одной скальной «щеки» к другой.
Вокруг ни одного кедра. Только сумрачные ели и пихты. Тайга здесь сохранила девственный облик, но животный мир беден. Снежный покров не оживляли ни наброды изюбрей, ни кабанов, ни косуль. Одна лишь кабарга чувствует себя полновластной хозяйкой. Даже ветер тут редкий гость. Поэтому и снег как лег с осени на деревья, так и лежит – толстый, слоистый, словно кабанье сало. Этот путик я нарек «Глухим».
Если верить термометру, сегодня утром было минус сорок три градуса. Недаром про здешние места говорят: «Широта крымская, долгота колымская». В морозные дни больше всего ногам достается. Пока ставишь капкан, они застывают до бесчувственности, и потом идешь, будто на деревяшках, пока кровь вновь не достигнет пальцев и не оживит их.
Иду себе, иду, и вдруг сверху вниз скользнула чья-то тень. В общем-то явление привычное: комки снега часто срываются с ветвей даже в безветренную погоду, но меня привлекла странная траектория – тень двигалась наискосок. Обернувшись, увидел планирующую летягу.
Зимой этого необычного зверька я видел впервые, но его помет у комлей деревьев попадался часто. Это и понятно: летяга ведет ночной образ жизни. Вспомнились летние походы с Юрой, когда, сидя у костра, наблюдали, как летяга, прижавшись к стволу дерева, замирает и подолгу неотрывно смотрит на пламя. Внешностью и повадками она похожа на белку, но отличается тем, что по бокам тела между передними и задними лапками имеются складки кожи, покрытые шерсткой. На округлой головке этого темно-серого с серебристой остью зверька выделяются крупные, выпуклые глаза.
Летяга не прыгает по деревьям, как ее родственница, а, забравшись по стволу на вершину, бросается вниз. При этом кожаные складки расправляются наподобие крыльев. В полете летяга может совершать крутые виражи, а снижаясь по прямой, пролетать до ста метров.
Из литературы мне было известно, что и соболь ведет ночной образ жизни. Но как тогда объяснить сегодняшнее? Утром в нижнем течении ключа свежих следов не было, а к вечеру, когда я возвращался, появились зигзагообразные строчки мышковавшего соболя. В том, что он ходил после меня, не было сомнений – отпечатки были даже на лыжне. Видимо, звери более пластичны. Их активность зависит от погоды, наличия пищи и, возможно, еще каких-то причин. Лукса, например, считает, что светлые соболя охотятся днем, а темные – ночью. В этом суждении тоже есть резон. Солнечные лучи действительно разрушают темный пигмент.
К утру выпала «печатная» пороша. Одна из тех, когда оттиски следов, оставляемые на мелкой пыльце, так четки, что, кажется, приглядись, и увидишь тень прошедшего животного.
Моя меховая копилка пополнилась половинкой самца шоколадного цвета – вторая, как нетрудно догадаться, досталась мышам. Одна беда от этих пакостниц. Но что делать, приходится мириться, без них тайга сильно оскудеет, ведь они – основная пища большинства ее обитателей.
Впереди меня ожидал приятный и волнующий сюрприз. Было сравнительно тепло, и снег почти не скрипел. Мое внимание привлекло черное возвышение, резко выделявшееся на белом фоне. Кабан?.. Вертлявый хвостик развеял сомнения. Точно – кабан! Поодаль, посреди низкой террасы, виднелось еще несколько темных спин. Табун пасся на хвоще.
Горка зашевелилась, показалась длиннорылая морда с высоко торчащими ушами. Втянув воздух, кабан замер, вскоре голова опять исчезла. До моего слуха донеслось невнятное чавканье.
Тихонько снял ружье, тщательно прицелился и, когда кабан вновь поднял голову, выстрелил. Табун переполошился и в неописуемой панике, оглашая тайгу пронзительным визгом, рассыпался в разные стороны. А раненый зверь, волчком завертевшись на месте, поднял такой столб снежной пыли, что на некоторое время скрылся из виду.
Осторожно подойдя ближе, я выпустил еще две пули. Жизнь не хотела покидать сильное тело. Клацая клыками, секач попытался приподняться, но упал и затих, когда я выстрелил в упор.
Поняв, что кабан убит, я издал дикий вопль и запрыгал от радости. Немного успокоившись, стал осматривать добычу. Это был довольно крупный, матерый секач. Грозно поблескивали две пары желтоватых клыков. Нижние трехгранники, изогнутые, как турецкие сабли, торчали из челюсти на все двадцать сантиметров. Более короткие, верхние, загибались настолько круто, что, соприкасаясь с нижними, заточились до остроты ножа. Большое клинообразное тело покрывала жесткая черно-бурая щетина, с густой подпушью, особенно длинная на загривке.
Пока кабан не остыл, начал свежевать. Поскольку к началу гона у самцов под кожей на загривке образуется хрящ, или, как говорят охотники, «броня», дело это оказалось непростым. Отмучившись, с трудом засунул в рюкзак голову секача и увесистый шмат ляжки. Все остальное засыпал снегом. Охотничья удача сняла усталость. Шлось легко.
Лукса, узнав, что я принес свеженины, закряхтел от удовольствия. По-быстрому нажарили мясо и, поставив вариться бульон, сели пировать. Сквозь поджаристую корочку, подогревая и без того волчий аппетит, соблазнительно сочились янтарные капли жира. Сковородка быстро пустела. Последний кусок Лукса бросил собаке:
– Держи, Пиратка. Может, твоего обидчика едим. – И, обращаясь ко мне, пояснил: – Прошлый год один секач ему брюхо распорол. Думал, пропал пес, елка-моталка. Хотел пристрелить. Ружье поднял, а он смотрит так преданно… Верит, что не обижу. В котомке в зимовье принес. Снял с лабаза полосу сухожилий. Наделал ниток. Пасть стянул веревкой, чтоб не кусался, и заштопал брюхо. Ничего, заросло!
– Лукса, я вот все думаю, сухожилия ведь толстые, как из них тонкие нитки получаются?
– Что непонятного? Высохшие жилы видел? Если их помять, они на тонкие стрелки делятся. Бери их и скручивай нитку. Самые крепкие нитки с ног получаются. С хребта тоже неплохие, но слабже.
Было уже около десяти вечера, когда мы услышали приближающийся ритмичный скрип шагов. Возле палатки они замерли.
– Кто там? – спросил я.
– Своя, своя люди, – негромко и спокойно ответил голос. Было слышно, как подошедший отряхивается от снега.
– Нибида эмэкте[16]16
Нибида эмэкте? (удэг.) – Кто пришел?
[Закрыть]? – повторил на удэгейском вопрос Лукса.
Вместо ответа полог палатки распахнулся, и в черном проеме показался охотник. Я сразу узнал его, хотя шапка-накидка, редкие усы и бородка были покрыты густым инеем, белизна которого резко контрастировала со смуглой кожей и карими глазами. Это был од о Аки – дедушка Аки. Его губы, склеенные морозом, разошлись в приветливой улыбке.
– Багдыфи[17]17
Багдыфи (удэг.) – Здравствуйте.
[Закрыть]! Би[18]18
Би (удэг.) – Я.
[Закрыть] мал-мало гуляй. Отдыхай ноги надо, – на смешанном языке тихо проговорил он.
– Багдыфи, багдыфи! – ответил Лукса.
Я, освобождая место гостю, пересел к выходу и подбросил дров в печку. Аки пробрался на освободившееся место и, украдкой поглядывая на меня, стал выдергивать из бороденки ледышки.
– Ноги туда-сюда мало ходи, – посетовал он.
Я про себя подумал: «Вот это „мало ходи“ – в семьдесят восемь лет прошел двадцать пять километров от своей зимушки до нас по труднопроходимым торосам Хора!»
Переведя дух, Аки разделся. Улы и верхнюю одежду закинул на перекладину сушиться. Лукса налил ему наваристого бульона, достал из кастрюли мяса и подал кружку с разведенным спиртом. Узенькие глазки деда сразу оживились:
– Айя! Асаса[19]19
Айя! Асаса! (удэг.) – Хорошо! Спасибо!
[Закрыть]! Однако не зря ходи к вам.
Приняв «разговорные капли», он совсем повеселел. Простодушный, доверчивый, никогда не унывающий старик с по-детски ясной и чистой, как ключевая вода, душой был одним из тех аборигенов Уссурийского края, которых описывали еще первооткрыватели этих мест. В его суждениях как в зеркале отражалась история и мировоззрение маленького лесного народа. (Лукса был на двадцать два года моложе, и его поколение уже во многом утратило самобытность удэгейского племени).
Познакомился я с одо Аки в Гвасюгах еще до начала охотничьего сезона, когда пополнял свою этнографическую коллекцию. К тому времени у меня уже были интересные приобретения: копья разных размеров, деревянный лук, стрелы с коваными наконечниками, женские стеклянные и медные украшения; охотничья шапка-накидка и ножны, расшитые разноцветными узорами. Прежде удэгейцы на своей одежде всегда вышивали орнаменты с тонким, изящным рисунком. Глядя на них, не перестаешь восхищаться мастерством и высоким художественным вкусом вышивальщиц. Колоритнейшие вещи! К сожалению, в Гвасюгах оставалось всего несколько старушек, владеющих этим искусством, но и те из-за слабого зрения вышиванием почти не занимаются. Находок было немало, но я лелеял надежду обогатить коллекцию настоящим шаманским бубном. Такой бубен в стойбище был только у Аки.
Идти к местному старейшине одному было неловко, и я уговорил Луксу пойти вместе со мной. Постучались. Дверь открыла дочь. Одо Аки сидел на низкой скамейке и укладывал сухую мягкую траву хайкту в улы. Маленький, с невесомым телом старичок смотрел прямо и открыто. На мою просьбу ответил категорическим отказом и даже убрал с полки сэвохи – деревянные изображения удэгейских духов. И только после долгих переговоров с Луксой согласился лишь показать бубен.
Достав берестяной чехол из-за шкафа, Аки осторожно вынул из него родовую реликвию. Любовно погладил тугую с заплатами шкуру и несколько раз с расстановкой ударил по ней подушечками пальцев, жадно вслушиваясь в вибрирующие звуки. Мы притихли.
Держа бубен на весу, с помощью двух скрещивающихся ремешков, сплетенных из сухожилий, старик погрел его над плитой. Взял в руку гёу – кривую колотушку, обтянутую шкурой с хвоста выдры, и, прикрыв глаза, начал священнодействовать – камланить[20]20
Камланить – исполнять ритуал, сопровождающийся пением и ударами в бубен, во время которого шаман, приходящий в состояние экстаза, общается с духами.
[Закрыть]. От низких, мощных звуков мной овладело смятение и странная готовность повиноваться. Идти туда, куда позовет этот потусторонний гул. Казалось, будто слышу зов предков, давным-давно ушедших в иные миры.
Поблагодарив старика, мы попрощались. На улице Лукса рассказал, что в Гвасюгах не раз бывали всевозможные экспедиции, но этот бубен Аки никому так и не отдал и продолжает потихоньку камланить.
Забегая вперед, скажу, что весной в дом Луксы, у которого я жил после выхода из тайги, пришла дочь од о Аки и сказала, что отец зовет меня. Когда я вошел, он сидел с бубном в руках:
– Камиль, я старый, сына нет. Бубну нужен молодой хозяин, которого любит Пудзя. Я знаю и Лукса говорил – Пудзя тебя любит. Возьми.
Так последний бубен последнего удэгейского потомственного шамана оказался у меня. Через две недели од о Аки перекочевал к «верхний люди»: вышел колоть дрова, взмахнул топором и упал – сердце остановилось. Может быть, и бубен отдал, предчувствуя скорую «перекочевку».
Теперь он висит у меня в комнате под черепом медведя. Иногда я снимаю реликвию и, слушая глухие призывные звуки, вспоминаю Буге, Луксу, одо Аки. Но все это произойдет весной, а сейчас мы сидим в тесной палатке вокруг печки.
Я заварил свежий чай и разлил в кружки. Подал сахар. Аки от него наотрез отказался.
– Чай вкус теряй, – заявил он.
Пили долго, не торопясь. Я расспрашивал гостя о его жизни. Великолепная память старика хранила много любопытного.
Он в мельчайших подробностях описывал события полувековой давности, помнил названия речушек и перевалов, по которым ходил еще в начале века.
Когда разговор коснулся тигров, пожаловался:
– Куты-мафа моя собака война объявил. Прошлый охота два ел. Теперь последний чуть не давил. Моя увидел – ушел. Страх любит собака. Собака ест – пьяный ходи.
– Аки, тигр собак давит, домашний скот давит, а людей не трогает. Почему?
– Моя так думай: люди закон прими, не убивай куты-мафа. Куты-мафа умный – тоже свой закон прими: люди не убивай.
От такой наивности я улыбнулся. Аки пристально посмотрел на меня.
– Пошто смеешься? Твоя не знай, как куты-мафа давно люди убивай. Много убивай. Теперь не трогай. Почему? Ты своя башка думай!.. Куты-мафа шибко умный, все понимай…
