Текст книги "Странный брак"

Автор книги: Кальман Миксат

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Бернат.

P. S. Найди в себе силы и запасись терпением, мой милый племянник, думай о том, что и другие люди страдают: герцоги, короли и даже императоры. Все суть черви Господни и подчас не могут осуществить сразу всех своих желаний. Вспомни, как шесть лет тому назад я была прикована к постели из-за воспаления слепой кишки и целых два года потом мне было запрещено притрагиваться к фруктам, а я умирала от желания полакомиться ими.

Кстати, чуть не забыла, повариха Видонка больна рожей; бедная, добрая женщина, вряд ли она выживет.

Еще раз целую.

Она же.

Почтенный Крок не нашел в этих письмах никакой путеводной нити, ухватившись за которую он мог бы распутать весь клубок. Старик сумрачно собрал склеенные письма, чтобы показать их Фаи, который к тому времени уже благополучно отделался от унгварского доктора Гриби. Еще когда он во внутренних комнатах совещался с папашей Кроком, в комнату вбежал садовник, некий Андраш Капор, с горестными причитаниями: его жена при смерти, он слышал, что здесь доктор, так, может быть, доктор даст ей чего-нибудь, если, конечно, барин разрешит.

– Ну еще бы! Конечно, даст. Тем более что сам я уже не очень нуждаюсь в помощи доктора. (Фаи страшно злило присутствие доктора, когда он был здоров, и его отсутствие – когда бывал болен.) Какое счастье! Я хотел сказать, какое несчастье. Идите, идите, милейший доктор, к больной.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Гриби

На лице тощего, долговязого доктора появилась кислая мина, когда он узнал о внезапном выздоровлении прежнего пациента и неожиданном появлении нового. Тем не менее он с готовностью отправился к больной, захватив инструменты и сумку, в которой таскал свои испытанные средства от всех болезней. Немного погодя он вернулся чрезвычайно спокойный.

– Ну как, помогли ей?

– Помощь была ей уже не нужна.

– Уж не умерла ли она?

– Несомненно умерла; у нее уже не бился пульс. Фаи не удержался и посетовал:

– Ай-яй-яй, бедная, бедная тетушка Капор! А как хорошо она умела готовить вареники.

Затем, чтобы умиротворить доктора, Фаи распорядился подать на веранду прямо-таки царское угощение. Наступил прекрасный теплый вечер. Пока Крок возился с письмами, они беседовали о том, о сем, а главное – о почившем в бозе докторе Медве, о его чудесном искусстве врачевания.

– Да, да! Мы многому учились друг у друга, – снова и снова повторял доктор Гриби.

Фаи уже начинала наскучивать эта беседа, когда, наконец, послышались шаги и в комнату семенящей походкой вошел папаша Крок, держа в руке письма.

Фаи живо бросился к нему.

– Нашли что-нибудь?

– Почти ничего, единственное, что я узнал, – это что молодой граф уехал отсюда далеко не в хорошем настроении.

– Боже мой! Случилось что-нибудь?

– Соблаговолите прочесть!

Фаи пробежал письма; он был подавлен, руки беспомощно повисли.

– Я же говорил! Меланхолия, чувство неудовлетворенности.

– Совсем не следует сразу предполагать наихудшее. Я немедленно выезжаю в Капош.

– Бог вам в помощь! Сказать, чтоб запрягали?

– Извольте, только я хотел бы задать вам еще несколько вопросов. Нет ли здесь портрета молодого графа? Я ведь незнаком с ним, даже не видел его, а портрет мог бы мне очень пригодиться.

– У меня есть его миниатюра, в медальоне на часовой цепочке. Правда, она слишком мала.

– Не беда. К какому времени относится портрет?

– В марте этого года мы были с Бутлером в Энеде, у смертного одра одной из его теток – от нее он тоже получил наследство, – и там его изобразил в миниатюре на слоновой кости – представьте себе! – двенадцатилетний мальчуган, от горшка два вершка, некий Миклош Барабаш.[38]38
  Барабаш Миклош (1810–1898) – известный венгерский художник-портретист.


[Закрыть] Я еще сказал тогда главному королевскому судье, чтоб он упрятал в тюрьму этого щенка: с этаким незаурядным талантом из него обязательно выйдет фальшивомонетчик!

– Разрешите посмотреть?

Фаи отценил золотую безделушку в виде гильотинированной головы Людовика XVI и нажал пружинку. Голова раскрылась, и в ней вместо мозга (впрочем, его и в оригинале было не так-то уж много) оказалась маленькая пластинка слоновой кости с эмалевым портретом Бутлера.

– Гм, граф – красивый молодой человек! Правда, о его сложении нельзя судить по этой миниатюре.

– Строен, как тополь.

– Эх, будь я таким, – вздохнул папаша Крок, – меньше чем на герцогиню и смотреть бы не стал!

– Я думаю, – машинально ответил Фаи.

– Нет ли иного портрета?

– Нет и, думаю, никогда больше не будет [Портрет графа Яноша Бутлера в натуральную величину, написанный маслом, висит в актовом зале Ноградского комитатского собрания. (Прим. автора.)]. Он слишком скромен и застенчив; я и так, можно сказать, силком заставил его сесть позировать этому сморчку-художнику.

– Могу я взять с собой портрет?

– Не возражаю, старина, но заклинаю вернуть его мне. А если попробуете присвоить этот дорогой для меня сувенир, – пригрозил господин Фаи, – то к будущей зиме придется вам отрастить порядочное брюхо! (Нужно сказать, что простолюдин мог тогда накопить себе жирок только в тюрьме.)

Папаша Крок угодливо улыбнулся.

– Во всех случаях я сохраню его, а пока хотел бы точно знать еще одно: как был одет граф, когда уезжал.

– Ну, это проще всего! Его камердинер наверняка знает, да и кучер тоже. У него и не было большого гардероба. Я сам заказывал для него костюмы в Патаке. Эй, кто-нибудь! – Фаи хлопнул в ладоши; на зов явилась ключница. – Пошлите ко мне, пожалуйста, камердинера!

Камердинера нетрудно было отыскать: подстрекаемый желанием знать, что происходит, он прислушивался к разговору, прячась за колонной.

– Эй, Мартон, как был одет граф, когда уезжал? Хорошенько соберись с мыслями и изложи этому почтенному господину все по порядку.

Мартон задумался, потом, мучительно напрягая память, стал описывать костюм графа.

– Что же на нем было? Что я ему принес? Были на нем, прошу покорно, серые панталоны, такая же… да-да, такая же жилетка и… Я уже сказал о сюртуке?

– Нет, не сказал.

– И серая жилетка…

– О жилетке мы уже слышали, болван… Да что ты все рот разеваешь, как щука на песке.

В этот момент блуждающий взгляд камердинера остановился на сюртуке доктора Гриби. Мартон неожиданно всплеснул руками, словно гусь крыльями, когда вдруг обрывается бечевка, которой он связан.

– На нем был точь-в-точь такой сюртук! – воскликнул он с жаром. – Если не именно этот.

Доктор покраснел до ушей, а Фаи принялся укорять камердинера.

– Ну-ну, не сочиняй! Такой – может быть; мне тоже что-то припоминается, только не говори, что именно этот. Иначе какая же вера твоим словам?

Но Мартон продолжал подозрительно разглядывать докторский сюртук. Глупые серые глаза камердинера готовы были, казалось, выскочить из орбит.

– А мы сейчас увидим, барин, этот или нет, – защищался Мартон. – Пока граф был здесь, я чистил его сюртук; на локте прожжена дырочка величиной с горошину. Его сиятельство нечаянно облокотился на уголек, выпавший из трубки. И подкладка, я знаю, была порвана. Что ж, посмотрим!

Не долго думая, он подошел к доктору Гриби и без всякого стеснения приподнял за локоть его руку.

– Ну, что я говорил? – воскликнул он торжествующим тоном. – Вот она, дырочка величиной с горошину! Я знаю, что говорю, барин! А теперь посмотрим и подкладку.

Доктор растерялся и покраснел, как рак. Камердинер отогнул полу сюртука.

– Прошу покорно, повернитесь, пожалуйста.

Бедный Гриби, остолбенело стоявший перед камердинером, повернулся, и Мартон показал на длинный шов, стягивавший разорванную подкладку.

У папаши Крока от неожиданности свалились с носа очки; счастье еще, что они не разбились о каменный пол веранды.

– Тысяча чертей! – воскликнул он. – Дело начинает принимать серьезный оборот. Усложняется, весьма усложняется! Тут уж не шуткой пахнет. Ну и прекрасно! Здесь и впрямь нужен настоящий Крок, знаменитый Крок, хитроумный Крок! Где вы взяли это платье, доктор?

Побелевший Фаи дрожал как осиновый лист. Ему ли не помнить этот шов, ведь его жена зашивала Яношу подкладку, когда тот однажды зацепился в саду за сучок.

Доктора бросало то в жар, то в холод, он мотал головой, смущенно пытался объяснить что-то, хотя, видно, и сам не очень-то понимал, что происходит. Но тут Фаи вдруг подбежал к нему и схватил его за воротник.

– Эй, сударь! – загремел он. – Где вы взяли этот сюртук? Дело начинало принимать нешуточный оборот, раз сам Иштван Фаи, могущественный магнат и председатель многих комитатских судов, яростно набрасывается на бедного добряка Гриби, который и мухи-то никогда не обидит. Тут нужно говорить правду.

– Это платье, – заикаясь, пробормотал доктор, – с неделю назад привез мне мой брат, хозяин трактира в Капоше. При его полноте этот костюм не подошел ему, а где он взял его, не знаю.

Лицо перепуганного Гриби дышало такой искренностью, что нельзя было сомневаться в правдивости его слов.

Фаи с глубоким вздохом повалился в плетеное садовое кресло.

– Его убили! – прохрипел он и закрыл лицо руками. Так оставался он с минуту; из-под пальцев его заструились слезы.

Но уже в следующую минуту он поборол свою слабость, вытер глаза и, взяв себя в руки, снова стал таким, каким мы уже видели его однажды: не человек, а сталь. Твердым, отрывистым голосом он приказал камердинеру:

– Скажи кучеру, чтоб немедленно запрягал. Я тоже поеду с вами, Крок. Пусть ко мне зайдет управляющий, я дам ему необходимые распоряжения.

Кучер запряг экипаж; откуда-то, со стороны домика садовника, приковылял на своих толстеньких ножках управляющий.

– Несчастье гораздо серьезнее, чем мы предполагали, Бу-даи, – проговорил Фаи. – Но, что бы ни случилось, следует содержать все в порядке и поменьше болтать. Оставшиеся яровые нужно посеять, отводный канал на участке у Вереницы – восстановить. Доктора пусть отвезет в Унгвар кучер Йожка. Да, еще эта бедная Капор!.. Похороните ее как следует, при двух попах, в ореховом гробу. Справьте и поминки за счет доходов по имению. Она заслуживает этого: на редкость вкусные вареники умела она стряпать!

– Кто знает, сударь, – простодушно заметил управляющий, – может быть, она еще и выкарабкается.

– Да ведь она уже с час как умерла.

– Кто это – сказал?

– Да доктор.

– Что вы, помилуйте! – возмутился управляющий. – Да она сию минуту разговаривала со мной!

Такое преследование судьбы вывело наконец из себя бедного Гриби. Что до сюртука, то бог с ним, он смирился с этой историей. Но чтоб какой-то профан так принижал его познания, этого он уж не мог стерпеть. Кровь закипела в нем, и с презрением во взоре (однако с достоинством ученого) он заявил:

– Она может разговаривать сколько угодно, и все же она умерла: у нее не было пульса.

Экипаж подъехал. Фаи дружески пожал управляющему руку.

– Смотрите за всем хорошенько, мой дорогой Будаи. Возможно, я не сумею скоро вернуться, но если на троицу приедет из Дебрецена Эжаяш, пошлите мне весточку в Патак. (Известный Эжаяш Будаи[39]39
  Будаи Эжаяш (1766–1841) – реформатский епископ, профессор истории и классической филологии Дебреценского университета; боролся за то, чтобы преподавание в университете велось на венгерском языке вместо установленного немецкого.


[Закрыть] приходился братом управляющему.)

Затем Фаи легко вскочил в экипаж.

– s Эй, доктор, доктор! – вдруг крикнул он. – Ну и бестолковый же я! Совсем забыл спросить: какой трактир держит ваш брат в Капоше? Вы, Крок, садитесь рядом с кучером: я один ноеду в экипаже.

– Трактир "Гриф", ваша милость, – ответил за доктора Крок.

– Трогай!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Свадьба в трактире «Гриф»

То, что Фаи усадил «милого старичка» не рядом с собой, а на козлы, вызвало среди челяди большое удивление, так как господин их обычно был чужд всякой кичливости. Обычно, если в доме не было гостей, за господским столом всегда обедал кто-нибудь из доверенной прислуги.

И это не было редкостью в кругу помещиков средней руки. Чаще всего подобная барская милость выпадала на долю какой-нибудь старушки – бывшей няньки барина, барыни или их детей. А уж попав однажды по той или иной причине за господский стол, слуга потом в силу привычки, которую венгры почитали во все времена, занимал это место постоянно. Подобная милость служила признаком добрых отношений между господами и прислугой, а кроме того, такой человек был весьма полезен в доме, потому что, в равной степени будучи близок и к слугам и к господам, знал, чем они живут, ловко умел рассеять тучи и смягчить взаимную их отчужденность.

Четверка лошадей стремительно неслась вперед; так и летели в стороны комья грязи, ибо после продолжительных дождей дорога была порядком грязна. Не умели строить дороги наши предки, "грязь на грязь накладывали"; в сухую погоду пыль стояла здесь столбом, а в сырую – грязь коню по брюхо Но и наилучшая дорога показалась бы длинной господину Фаи, богатая фантазия которого лихорадочно работала, заставляя тревожно сжиматься его сердце – ведь оно было из такого мягкого золота, что на нем оставляло след всякое прикосновение. Он перебрал в уме все самые страшные беды, которые могли постичь Яноша. Порой он видел молодого графа лежащим глубоко на дне Тисы. Над ним проплывали сомы да осетры; вот они-то, а не старина Крок, наверно, знали, где находится Янош. То вдруг воображение рисовало ему другую картину: Янош падает, сраженный пулей, грабители подскакивают к нему, стаскивают с него одежду, чтобы поживиться хоть чем-нибудь… Нет, любая определенность, пусть самая плохая, лучше такого состояния!

– Эй, Петер, далеко еще до этого самого Капоша?

– Уже въезжаем в город.

Стемнело. Небо было сплошь затянуто тучами, а по земле стлалась густая пелена тумана, так что и в двух шагах уже ничего нельзя было разглядеть.

А жаль! Стоило бы описать городок, потому что в те времена города еще не были однообразны, как солдаты в строю, и не подразделялись на категории. Сейчас в Венгрии три сотни таких Капошей, похожих один на другой, словно близнецы; сотня Лошонцей, десятка два Кашш и наконец мать всех городов венгерских – Будапешт. Только эта мать не из тех, что своих детей вскармливают, а наоборот, сама кормится за их счет, и потому они такие хилые, маленькие, малокровные.

Прежде города не были так похожи один на другой, и путешествие было сплошным удовольствием. Тот, кто посетил много городов, испытывал такое ощущение, словно повсюду в большом мире у него знакомые да земляки, и это по тем или иным причинам доставляло удовольствие. Так, например, в Уйхее человек мог купить хорошее вино, в Тисауйлаке – замечательные щетки для усов, в Кёрмёце – такие кружева, будто и не кружева, а пена морская, в Мишкольце – пышные булки, в Римасомбате – фляжку, в Гаче – сукно, крепкое, как кожа, а в Леве – кожу мягкую, как сукно, в Эстергоме – седла, в Сабадке – фартуки, в Шельмеце – трубки, в Дьёре – складные ножи, в Либетбане – можжевеловую водку.

Теперь любую из этих вещей можно получить в каждом городе, в первой же лавчонке на углу, и совсем не нужно отправляться за ними в далекий путь. Однако следует признать, что предметы эти стали не так добротны, как прежде, и обладатель их не ощущает той радости, какую испытывал раньше, приобретая их во время своих странствований.

Что касается Капоша, то этот город славился ситами и решетами. Если капошское сито привозили красавице, жившей где-нибудь в другом конце Венгрии, она охотно награждала дарителя поцелуем. Сейчас же за него дают лишь восемьдесят крейцеров.

Нет, не так уж плох был мир в старину!

– Петер, знаешь ты, где находится трактир "Гриф"?

– Знаю, ваше благородие.

Экипаж загромыхал по булыжной мостовой. Если по грязи лошади еще могли идти рысью, то по остроконечным булыжникам тащились лишь шагом. Путникам казалось, что они едут целую вечность. Наконец они остановились под аркой ворот трактира. У входа висел маленький колокольчик, который господин Фаи тут же принялся нетерпеливо дергать. Ворота освещал тусклый фонарь. Внешне "Гриф" не производил особого впечатления. Это было длинное, низкое и узкое здание, словно стремившееся врасти в землю. Однако унылым оно выглядело только снаружи, внутри бурлила жизнь: играла музыка, было очень шумно, из открытых окон доносились веселые возгласы.

На звук колокольчика появился стройный парень в национальном костюме: черных суконных штанах и жилетке поверх вышитой рубашки с широкими рукавами. По всему было видно, что он шафер. На спину был небрежно накинут расшитый крученым гарусом доломан, круглую шляпу его украшали искусственные розы; опоясан он был малиновым кушаком в мелких белых цветочках.

– Что, комнату? – спросил он, горделиво выпятив грудь.

– Этого мы еще не знаем, хотелось бы прежде поговорить с хозяином. Где он?

– Сейчас с ним поговорить не удастся.

– А вы кто такой?

– Я-то? Буфетчик.

– Почему ж, однако, нельзя побеседовать с вашим хозяином? – вмешался папаша Крок. – Что, у него язык отнялся?

– Нет, он умеет говорить, и даже очень громко.

– Так уж не сошел ли он с ума?

– Ну, что вы! Только сейчас ум просветляться начал.

Папаша Крок решил, что следует действовать более энергично, и прикрикнул:

– Хватит шутки шутить, пустобрех! Не видишь, что с тобой разговаривает важный господин? А ну, шляпу долой, такой-сякой!

Буфетчик покорно снял шляпу. Он был добрый малый и после такого вразумления сильно смутился.

– Да я ничего, просто малость хлебнул сегодня, – оправдывался он с обезоруживающей улыбкой. – Ведь, по правде-то говоря, дело в том, что хозяин танцует сейчас с госпожой Хадаши, а из нее к тому времени, как новое вино поспеет, могла бы получиться такая трактирщица, что лучше и не надо!

– Что же там происходит такое?

– Свадьба, изволите видеть. – Парень как будто даже удивился, что нашлись люди, не знавшие об этом. – Так точно, свадьба. Хозяин выдает замуж свою младшую сводную сестру, ту, что раньше ведала всей кухней в трактире. А теперь уж, должно быть, там станет командовать госпожа Хадаши, потому что она умеет готовить еще лучше; к тому же Хадаши – вдовушка, дородная и молодая, и совсем не чурается мужчин. Тут, глядишь, дело скоро дойдет и до другой свадьбы. Хоть хозяин порядком-таки жирен да драчлив, однако сердце у него доброе, а это означает, что все может пойти прахом: слишком уж много у него всяких голодранцев-родственников, которые в одну минуту готовы все растащить…

Насколько вначале трудно было заставить веселого буфетчика говорить, так трудно было теперь его остановить.

– Ну, не болтай так много, дружище! Поди-ка лучше скажи своему хозяину, чтоб вышел на минутку.

Буфетчик пожал плечами.

– Не выйдет он.

Папаша Крок даже ногой топнул. На счастье, появился гусар господина Фаи, при пистолете и с саблей, который помогал кучеру во дворе управиться с лошадьми. Крок тут же воспользовался его присутствием, чтобы припугнуть буфетчика:

– Молчать! Прикажите гусару, ваше благородие, отрубить этому болтуну голову, если он еще пикнет. Почуяв беду, буфетчик стремглав бросился в комнаты, но тотчас же возвратился с торжествующим лицом.

– Ну, что я сказал? Так и есть—не идет: хоть сам, говорит, наместник Йожеф его зови!

– Что ж, тогда мы пойдем к нему, – решительно заявил Фаи.

– Вот это другое дело! – радостно воскликнул буфетчик. – С этого и нужно было начинать. Так вам вернее удастся поговорить с хозяином.

С этими словами он проводил гостей в заднюю половину трактира, служившую хозяину квартирой.

Словоохотливый папаша Крок по дороге продолжал расспрашивать буфетчика:

– За кого же выходит замуж младшая сестра хозяина?

– Да за некоего Йожефа Видонку, он открывает в Польше собственную столярную мастерскую. Сегодня же после полуночи он сядет о молодой женой в повозку и укатит.

Господин Фаи вздрогнул, услышав знакомое имя. Так это же тот самый Видонка, который сделал для Дёри подъемную машину! Нити начинают распутываться. Вот где гнездо всех преступлений! Они на верном пути!

– Не он ли работал подмастерьем у столяра в Уйхее? – глухо спросил Фаи.

– Он самый, – отвечал буфетчик, – я давно его знаю. Был бедняк из бедняков, а тут сразу разбогател! И вот женится на Катушке, поскольку давно уже мечтал о ней, поскольку Катушка дочь его хозяина в Уйхее и поскольку мать моего хозяина, вдова Гриби, вторично выйдя замуж, стала женой столяра Одреевича в Уйхее и у них родилась вот эта самая Катушка.

– Вот так дела! – со вздохом проговорил удрученный Фаи.

Они шли по коридору, натыкаясь то на кровать, то на стол или буфет, вынесенные из комнат по случаю свадьбы. Фаи заглянул в зал и застыл у двери. В первый момент ему показалось, что комната не стоит на месте, а кружится вместе со множеством раскрасневшихся танцующих женщин и мужчин, по виду мастеровых, лихо колотивших руками по голенищам сапог. Шелест юбок, подымавших ветер, смешанный запах людского пота, трубочной гари, аромата цветов, украшавших женщин, дым и чад от сальных свечей – все это делало комнату похожей на некое подобие ада.

То здесь, то там вырывался из толпы громкий выкрик, покрывающий общий гул. Ну, прямо вельзевулова свадьба! "Э-эх! У-ух!" – это кто-то выражает свое буйное веселье. Вот слышится приглушенный визг – какой-то кавалер ущипнул свою даму. Ну да ничего… Ноги продолжают выстукивать так, что гудят полы и вздымаются облака пыли.

Женщины машут платочками, стремясь отогнать от себя пыль. Один на столике, в углу комнаты, готовит жженку в глиняной миске; другой подталкивает кружащуюся возле столика плясунью, и у нее от горящего спирта вспыхивает огромный бант; третий хватает кувшин и льет воду на пострадавшую, да так, что мокрыми оказываются головные уборы, по крайней мере, десятка ее соседок. Но и в этом нет большой беды – было б весело!

Тут же меж гостей шныряет пара сторожевых собак, и их никак не удается выгнать на улицу, потому что в доме жарко и двери приходится все время держать открытыми. Только прогонишь собак, они опять тут. И собакам нравится свадьба, хотя то и дело им наступают на лапы и хвосты. Надо заметить, что оскорбления эти они сносят далеко не безмолвно – визжат и оскаливают зубы. Вот не утерпела овчарка Бодри и вцепилась госпоже Лани в ногу (неразумное животное, а понимает, что красиво!). Так что сейчас в кухне госпоже Лани прикладывают к ноге примочки, а шельма Пишта Надь – чтобы ему ослепнуть – торчит там же и подглядывает.

В центре комнаты лихо отплясывает жених – коленце за коленцем и так без остановки, до изнеможения. А Катушка – до чего ж она хороша! – извивается, как змея, венчик на ее головке развязался и повис, но даже это идет к ней. Она то вырвется из рук жениха и, покачивая бедрами, примется отплясывать перед ним, то закружится вихрем, так что и венчик на ее голове завертится, задевая концами всех тех, кто окажется слишком близко.

Кружится, кружится, а затем вдруг нырнет в толпу танцующих. Жених за ней – то догонит, то вновь упустит, подпрыгнет, как козел, хлопнет ладонями по сапогам и, раскинув руки, словно собираясь обнять ее, мчится за нею в танце, мчится и напевает:

Сам я пан, важный пан, Вот, красотка, мой тюльпан.

Он то и дело позвякивает деньгами в кармане, а то вынет пару талеров,[40]40
  Талер – старинная немецкая серебряная монета.


[Закрыть] подбросит высоко в воздух и, поймав на лету, кидает цыганам-музыкантам:

– Эй, цыгане! Это еще не последние! Поняли?

Монеты пролетают поверх людских голов, – хорошо, что мимо: могли бы попасть кому-нибудь в глаз. А впрочем, тут столько прелестных глаз, что стоит ли говорить о потере одного.

Господин Иштван Фаи почувствовал себя дурно в этом смраде, диком реве и людском водовороте. Буфетчик уже успел скрыться из виду, и Фаи обратился к какому-то мужчине в синей бекеше, что стоял неподалеку и щелкал серебряной крышкой своей трубки, которой, судя по всему, весьма гордился.

– Скажите, пожалуйста, кто тут пз них хозяин?

Благообразный господин, к которому обратился Фаи, передвинул чубук трубки в угол рта и показал рукой на одного из танцующих:

– Вон тот, жирный, как боров.

Хозяин трактира действительно был очень толст, пудов этак на двенадцать. Однако лицо у него было такое доброе и даже глуповатое, что Фап облегченно вздохнул: "Ну нет, этот не может быть убийцей".

От всей фигуры хозяина веяло беззаботным весельем. Его маленькие серые глазки сияли детским восторгом, когда он сверху вниз смотрел на дородную госпожу Хадаши, которую держал обеими руками за талию. У вдовушки были белоснежные плечи и озорные, манящие глаза. "О! Господин Гриби – еще мужчина хоть куда! – как бы говорило все его существо. – Он еще в силе!" Пусть он уж не может лихо отплясывать, как вон тот городской писарь, но все же не сдается: подпрыгивает, трясет своей огромной тушей, вертит вокруг себя свою даму, обнимает, прижимает к себе, а то и в воздух поднимет…

Но вот кто-то взмахнул рукой – скрипки неожиданно умолкли, и кавалеры отпустили дам.

Гриби сердито оглянулся, чтобы узнать, кто это сделал. Перед ним стоял незнакомец, по виду из благородных, голос повелительный. У трактирщика наметанный глаз, он сразу может определить важную персону, – кто знает по каким признакам, но может.

– Мне нужно сейчас же поговорить с вами, господин Гриби.

– Пожалуйста! – бесстрастно согласился хозяин.

– Только место здесь не подходящее. Не найдется ли у вас отдельной комнаты?

– Как вам будет угодно. Правда, у меня ни от кого нет секретов, и я сегодня не обслуживаю приезжих, но поскольку ваша милость…

– Благородие…

– Поскольку ваше благородие посетили мое бедное жилище, где каждый для меня – дорогой гость, я, разумеется, сделаю все, что прикажете. Прошу за мной.