Текст книги "Змееносец (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
XIХ
1185 год, Фенелла
Последние свитки были подхвачены языками пламени и постепенно сожжены ими. Радостный огонь, потрескивая, так и норовил пустить искру из очага. Маркиз де Конфьян стоял у окна, глядя на закат. Сама природа объята кострищем с запада. Она вот-вот догорит, превратившись в черный и седой пепел ночи. И этот снег – его клочья. И его жизнь – погаснувшая искра, вылетевшая из камина, но так и не разгоревшаяся.
Серж медленно подошел к столу. Там оставался один-единственный свиток – его последняя канцона. Другой не будет. Ему больше не для кого их писать. Перечитал длинные неровные строки и усмехнулся. Она просила канцоны повеселее. Что ж, и эту тоже – в огонь. Слишком много в ней было надежды. В Серже ее не осталось вовсе. Он сам все уничтожил.
Направился к камину и протянул руку к пламени, ожидая, как его языки обожгут кожу и отнимут надежду, заключенную в слова.
– Тебе дров мало, что ты вздумал бумагой топить очаг? – услышал он за спиной.
Паулюс вошел без стука, уселся на стул и осмотрелся.
– Чувства на ней горят жарче дров, – равнодушно ответил маркиз. – Что там у тебя опять?
– Да не у меня. У герцогини твоей…
Серж вздрогнул. Его герцогиня…
– Увы, она не моя… – пламя, наконец, лизнуло ладонь. Ничуть не больно. Уж, во всяком случае, не больнее того, что в душе. – Что ты имеешь сказать?
– Старая Барбара приходила. Напуганная какая-то, словно черта увидела. Сказала, что больна герцогиня сильно. Про обморок что-то говорила… А Андреас-то наш все пропадает невесть где который день. Барбара тревожится.
– Кто-нибудь послал за месье Андреасом? – спросил он, отгоняя от себя мысль, что должен немедленно мчаться к Катрин.
– Барбара, наверное, послала, – почесал затылок Паулюс. – Я решил сразу к тебе… Зря, наверное… Ну, я тогда пойду, – монах поднялся.
– Ступай, – бросил Серж, не глядя на него.
Оставшись в одиночестве, он еще долго смотрел на догоравший закат, сжимая в руках единственный оставшийся у него свиток. И чувствуя боль от ожога на ладони. Эта борьба с самим собой была нелепа. Все предрешено заранее. И все-таки боролся. Чтобы сохранить остатки разума.
Когда на землю спустились сумерки, не маркиз де Конфьян – трубадур Серж Скриб шел к окну герцогини. Когда зажглась в небе первая звезда, он стоял у стены замка. Снег сменялся дождем, тут же застывавшим льдом на деревьях, а дождь сменялся снегом, стягивавшим траву сплошным белым покровом, серебрившим его виски, когда душа его безо всякой музыки пела последнюю свою канцону, исполненную надеждой.
Ступай ко мне – луна найдет дорогу,
Тебе ее сияньем осветит.
Любовь моя, я рядом, у порога.
И песнь моя к тебе одной летит.
Душа во мне надеждою томима.
А я страстей огнем теперь объят.
Ах, знала б ты, как мною ты любима.
Я все отдам за твой счастливый взгляд.
Катрин велела не зажигать свечей. Ей невыносим был сегодня свет. Комната слабо освещалась огнем из очага. Она не спала, когда до нее со двора донеслась песня.
Какая жестокая пытка. Слушать его голос. Желать прижаться к его телу, словно вырезанному из слоновой кости, запустить пальцы в его густые темные волосы. Испытывать нежность, разливающуюся по жилам теплотой жизни. И знать, что для трубадура – это лишь возможность придумать новую песенку, а для маркиза – простая забава.
Она прижала руки к своему животу. Поняв сегодня, что носит его ребенка, Катрин растерялась. О, каким желанным было это дитя! Серж Скриб, маркиз де Конфьян, как бы ни назвался, он – единственный мужчина, от которого она хотела иметь детей. Но теперь она была в замешательстве, не зная, как поступить. И запуталась в своих решениях.
Должна ли она уехать в монастырь, как намеревалась сперва? Но что тогда станет с ее малышом? Его отберут монахи, как только он появится на свет. Куда они его увезут? Какую судьбу уготовят? И как расстаться с маленькой частичкой самого дорогого ей человека? Пускай принесшего столько горя, но и подарившего счастье.
Что еще она может? Пойти к маркизу. Сказать, что ошиблась. Просить его, чтобы простил. Чего она страшится? Презрения? Нет, вероятнее всего он примет ее. Но она будет чувствовать себя навязанной. И не одной, а с уже живущем в ней ребенком. Однако самым большим страхом было оказаться осуществленной мечтой, которая с каждым днем станет прельщать его все меньше и меньше.
Несчастная герцогиня разрывалась среди своих мыслей, не способная в одиночку сделать решающий шаг. Даже уехать она так и не смогла. Душа ее, пребывавшая столько месяцев осажденным замком, была сегодня сожжена его признанием. И теперь становилась остывшим пеплом под грустные звуки тягучей мелодии, раздававшейся за окном.
Я жду блаженства – святость поцелуя.
Причастье уст, нашедших свой приют
В твоих устах… Пою им «Аллилуйя!»,
Как никому осанну не поют.
Тебе пою, прекрасная Катрина!
Тебе решить – мне жить иль умирать.
Мне без тебя в любом краю чужбина.
Я у порога вечно буду ждать!
Он глядел в ее окно, в котором была чернота, и молил небо и землю лишь об одном – чтобы она зажгла свечу, которая будет гореть только для него. Но свеча не была зажжена. И в воздухе продолжал лететь белоснежный пепел, от которого он едва не задыхался.
– Ты простишь меня, – шептал он, – ты не можешь меня не простить. Ты не сможешь жить без меня так, как я не смогу без тебя, Катрин.
Медленно, будто больной, он подошел к холодной стене замка, коснулся внутренней стороны ладони губами и прижал ее к камню. А после, бросив последний взгляд на ее окно, в котором она так и не показалась, пошел прочь.
XX
2015 год, Бретиньи-Сюр-Орж
В машине было тихо. Только дворники шумели, убирая с лобового стекла снег. Шарк-шарк-шарк-шарк. Они стояли перед железнодорожным переездом, ожидая, когда мимо пролетит поезд.
Мари краем глаз следила за Мишелем. Задумываться над тем, что делает, она по-прежнему себе не позволяла. Просто принимала действительность такой, какой она была, не пытаясь искать во всем здравый смысл. Почему-то это оказалось просто. Просто поверить, что перед ней средневековый король крошечного государства, про которое никто никогда не слышал. Просто принять, что он попал сюда из прошлого и этак запросто подошел к ней. Просто осознать, что влюбилась в него менее чем за сутки настолько, что совершенно не раскаивалась ни в чем, что творила весь этот день. И вся ее прошлая жизнь более не имела ровно никакого значения. Есть только эта минута на железнодорожном переезде. И дворники шарк-шарк-шарк…
Когда в тишину ворвался шум проносившегося мимо поезда, Мари повернулась к Мишелю и зачем-то сказала:
– Это не дракон. Это… почти карета.
– Удивительная карета, – проговорил Мишель, проводив взглядом поезд и мысленно, по-детски, пересчитав большие телеги, следовавшие сами собой друг за другом.
– Удивительная, – согласилась Мари. – Удивительная… Знаешь, у меня была не очень обыкновенная жизнь. По нашим меркам – сказочная. Но она была чужой, будто выдуманной для кого-то другого. А сейчас… у меня такое чувство, будто…
Она не договорила. Сил договаривать не было.
У Его Величества, напротив, жизнь была более чем обычная. И принцесса, вернее, герцогиня, в его жизни тоже была. Пожалуй, после возвращения это станет самой большой проблемой. Хотя решение обязательно придет. Стоит лишь подыскать герцогине де Жуайез подходящего мужа. Мишель хорошо знал, почему соседка согласилась на этот брак. Но и он сам искал в нем лишь выгоды для королевства. Петрунель прав. Любовь меняет все. Возможно, однажды он все же женится. Не теперь, не так скоро после встречи с удивительной принцессой Мари из далекого, недостижимого для Мишеля мира. Но если бы только она решилась и попросила у змеи не расставаться с ним! Если бы она позволила назвать ее королевой. Если бы…
В молчании они доехали до дома. В молчании она открыла ворота и припарковала машину во дворе. Она пыталась выглядеть не слишком жалкой – в конце концов, превращать этот предзимний вечер в поток слез в ее планы не входило. Напротив, она ждала от него чего-то нового и прекрасного. Дождалась. Короля.
Из окна первого этажа мрак ночи перечеркивала полоска света. Это заставило ее прийти в себя. Мари скользнула на крыльцо.
Дверь в дом была открыта. А на пороге их встречал… Маглор Форжерон в черном костюме, при галстуке и с чайником в руках.
– Дядюшка Маг! – взвизгнула Мари и бросилась к нему на шею, едва не опрокинув чайник.
«Дядюшка Маг, – мелькнуло в мыслях Мишеля. Следующая мысль была ошеломительной: – Мы родственники с Мари?»
Его Величество вышел из машины и, оставшись стоять рядом с ней, наблюдал за трогательной встречей на пороге дома.
Ответ на вопрос, прошибший короля холодным потом, пришел почти незамедлительно. Мари Легран обернулась к нему и смущенно поморгала, толком не понимая, как их представить друг другу. Решила начать с очевидного.
– Мишель, это мой крестный, месье Маглор Форжерон, – замолчала, помялась, а потом, придумав легенду, улыбнулась. – Дядюшка, позвольте представить вам… Мишеля де Наве. Он… актер. Играет в нашей рекламе ресторана, я вам рассказывала!
– В рекламе, стало быть? – Маглор Форжерон приподнял бровь и усмехнулся.
Мишель коротко кивнул, решив, что сначала все же стоит разобраться, что происходит. И почему Мари называет Великого магистра – крестным.
Великий магистр, между тем, протянул ему руку для пожатия, вовсе не озадачиваясь тем, что при их последней встрече намеревался его убить.
– Приятно познакомиться, месье де Наве.
– Мне также, месье Форжерон, – пожал Мишель протянутую ему руку. – Вы, вероятно, думали побыть с вашей крестницей наедине?
– Мы не договаривались о встрече, – ответил он, – так что не имеет значения, на что я рассчитывал, – повернулся к Мари и спросил, приподняв чайник и улыбнувшись: – Чаю?
– О! Это было бы прекрасно. Вы – в гостиную!
Мари выхватила у «крестного» чайник и помчалась на кухню.
Мишель прошел мимо Великого магистра в дом.
– Уже освоился? – поинтересовался Маглор Форжерон, проследовав за королем.
– Не понимаю, что вы имеете в виду, – Его Величество удобно расположился в кресле.
– Смотришь достопримечательности, посещаешь кинотеатр, ходишь в ресторан, клеишь наивных дур. Ты освоился. У меня на это ушло двадцать лет.
Король дернулся от слов Маглора Форжерона, но ссора сейчас была бы не к месту. Он скрипнул зубами и промолчал. Великий магистр сел в кресло напротив. И внимательно посмотрел на Мишеля де Наве. Из кухни до них донесся шум воды из открытого крана и голос Мари, напевавшей развеселую песенку.
– Я живу вне времени и пространства. Мне нет места ни там, где ты, ни там, где она. Мое место – весь мир во всех временах. Когда твой отец истребил мою семью, я ушел в Межвременье. Но месть стала смыслом моей жизни. Я отомстил. Из всего твоего рода есть только ты. И я убил бы тебя, пожалуй, если бы не обреченность, которая ждала тебя, женись ты на герцогине де Жуайез. Если бы не этот идиот Петрунель, мой племянник! Теперь ты пришел разрушить и ее мир тоже, – Маглор Форжерон кивнул в сторону кухни, – а из всех живущих и живших на земле я лишь к ней одной питаю что-то, что осталось во мне человеческого.
– Что же у вас так все мрачно, магистр? Или мне называть вас дядей? – Мишель откинулся на спинку кресла и скрестил на груди руки. – Я ничего не собираюсь разрушать. Ни-че-го. Тем более мир Мари. Завтра на рассвете я вернусь домой, вам это должно быть известно. И все встанет на свои места, разве не так?
Великий магистр побледнел и наклонился, взявшись за подлокотники.
– Я не могу допустить, чтобы вы были вместе, понимаешь ты это? – прошипел он. – Одним своим появлением ты все разрушил! Выбирай: твоя жизнь или ее?
– Не понимаю! – сдерживаясь из последних сил, ответил Мишель.
– Одного из вас я убью с наступлением Змеиного дня, когда все сущее возвращается в те места, которым принадлежит. Выбирай – которого.
– Зачем вам это нужно?
– Затем, что я ненавижу де Наве. И не смогу ненавидеть ее, когда она полюбит тебя.
Мишель криво усмехнулся. Кажется, старик совсем сошел с ума.
– Если вам, правда, так необходима чья-либо смерть, то пусть будет моя, – спокойно сказал он.
Великий магистр побледнел еще сильнее. Открыл было рот, чтобы что-то ответить, но в это мгновение в гостиную впорхнула Мари с подносом. Синий взгляд ее скользнул по обоим мужчинам. И взгляд этот был исполнен любви.
– Чай! – объявила она, поставив поднос на столик.
Маглор Форжерон посмотрел на нее долгим взглядом, а затем медленно заскользил глазами по комнате, остановившись лишь на мгновение – на лице короля Мишеля.
– Мне пора, – проскрежетал он. – Будьте счастливы. Хотя бы сегодня.
– Как пора? Куда? – встрепенулась Мари.
– Уже поздно, и я долго ждал. Не провожайте, пейте чай.
Уже у самого выхода из комнаты Великий магистр обернулся и проговорил прежде, чем покинуть ее:
– Слишком поздно. И слишком долго ждал.
Его Величество не смотрел в сторону ушедшего мага. Он наблюдал за Мари. Она выглядела расстроенной.
– Ты хорошо знаешь своего крестного? – спросил Мишель, взяв со стола чашку.
– Всю жизнь. Он был другом моего папы, – она, и правда, чувствовала себя расстроенной. – Странно, что он ушел, – Мари обернулась к королю. – О чем вы говорили?
– О чем могут говорить два едва знакомых человека? Погода, увлечения… Он же объяснил. Поздно.
Уголки ее губ дрогнули. Пожалуй, Мишель прав.
– Надеюсь, ты не рассказывал ему про витражи? – засмеялась она, обойдя вокруг стола и приблизившись к нему.
– Не успел. А что? Твой крестный не любит витражи? – Мишель поднял на нее голову.
– В нашем веке это звучало бы более чем странно. Тем более что мне хватило ума сказать, что ты актер.
– В вашем веке больше не делают витражей? Я задаю глупые вопросы, наверное.
– Нет. Не глупые, – она улыбнулась и, отважившись, села к нему на руки – решительно и бескомпромиссно, – просто это необычно для двадцать первого века.
– В твоем мире очень много необычного для меня, – негромко сказал Мишель, обняв Мари за талию, и прижался лицом к ее волосам. А потом отпрянул и посмотрел ей прямо в глаза. – И очень многое меня озадачивает.
– Например, это? – спросила она и, запустив пальцы в его шевелюру, поцеловала.
Вряд ли Мишель смог бы решить, озадачивает его это или удивляет непривычностью. Похоже, что Великий магистр прав. Его Величество освоился. Его поцелуй был властным и настойчивым, а движения рук – уверенными и нескромными. У него слишком мало времени, чтобы познать женщину, которая совершенно случайно, по прихоти мэтра Петрунеля, оказалась на его пути.
ХХI
1185 год, Фенелла
Брат Паулюс толкнул дверь и медленно зашел в свою комнату. Грустно ему было. Он сел к столу и взял в руки кружку, предложенную сначала Сержу, а потом Барбаре. Никто так и не захотел отведать вина. Вздохнул и поднес ее ко рту.
– А ты можешь хоть день прожить без алкоголя? – поинтересовалась Лиз из угла, в котором он ее, кажется, не заметил. Это даже немного уязвило ее самолюбие – она стояла в одном нижнем белье, все же решив переодеться в необъятное платье, принесенное ей монахом. Чтобы вернуть сутану. А то вдруг все-таки будет свадьба. Хоть какая-нибудь.
Паулюс обернулся и замер. На ощупь поставил кружку обратно на стол. И заикаясь, сказал:
– М… могу… да. А ты… красивая.
Он подошел к ней и, пробормотав: «Domine Iesu, dimitte…», – притянул ее к себе за талию и впился в губы решительным поцелуем.
Лиз же совершенно искренно полагала, что если она еще не родилась, то секс на второй день знакомства тоже не считается. А если и считается, то, во всяком случае, явно не тем, в чем стоит раскаиваться. Она решительно обвила руками шею своего монаха и… прервала поцелуй, чтобы спросить:
– А тебе точно можно, дорогой?
Снова завладев ее губами, Паулюс промычал в ответ что-то утвердительное. Руки его бесстыдно исследовали различные места на теле девушки, когда в дверь опять постучали.
Лиз снова оторвалась от его губ и, задыхаясь, рыкнула:
– Мerde!
– Сасаt! – одновременно с Лиз рыкнул и Паулюс. Быстро поцеловал ее еще раз и прошептал: – Сундук, дорогая.
– Полудурок пришел, его очередь, – заявила Лиз прежде, чем крышка над ее головой захлопнулась.
Дверь почти сорвалась с петель, и на пороге, как и предполагала гостья святого брата, появился маркиз де Конфьян. Брат Паулюс замер посреди комнаты, сложив руки на груди и глядя исподлобья на заявившегося Скриба.
– Ты совсем обезумел? – сердито спросил монах. – Ты ходил ко мне весь день. Так какого дьявола ты не оставишь меня в покое хотя бы ночью?
Серж рассеянно посмотрел на Паулюса совершенно пустым взглядом, сглотнул, кивнул и молча вышел.
Паулюс пожал плечами, хлопнул дверью и открыл сундук.
– А что так быстро? – спросила Лиз, подняв голову и подперев ее кулачком.
– Сам не понял, – ответил Паулюс, опустившись на колени рядом. – Совсем сошел с ума со своей любовью. Я думал, он к герцогине отправится, а он ко мне заявился. Завтра утром уедет. Станет поспокойнее. Надо будет зайти к нему, попрощаться.
Он потянулся к ее губам. Но Лиз отпрянула.
– Значит, все? Хэппи-энда не будет?
– Чего не будет? – озадаченно переспросил монах.
Лиз перевела взгляд на его приоткрытый рот. Этот «святой брат» сводил ее с ума, как не сводил даже байкер времен ее бунтарской юности, некоторое время числившийся в ухажерах. Облизнула губы. Знала бы она еще вчера утром, что встретит идеального парня в двенадцатом веке. И что идеальный парень будет носить сутану. Однако последнее было скорее пикантным обстоятельством, лишь еще больше возбуждавшим ее.
– Счастливого конца, – пояснила Лиз, высунувшись наполовину из сундука для поцелуя.
В этот момент снова раздался осторожный стук.
– Кто бы это ни был – придушу! – воскликнул брат Паулюс, выслушал протяжный стон девушки, закрыл над ней крышку сундука и рывком открыл дверь.
Но все бранные слова так и остались невысказанными. На пороге стояла герцогиня Катрин. На бледном, болезненном лице ее выделялись лишь покрасневшие глаза. И вся она скорее походила на привидение, чем Лиз, сидящая теперь в сундуке. К искреннему недоумению не слишком добродетельного цистерцианца она опустилась перед монахом на колени и сказала:
– Прими мою исповедь, брат Паулюс.
Глаза монаха стали похожи на плошки. Сегодня все сошли с ума. И дали священный обет свести с ума и его, брата Паулюса. Однако он напустил на себя благочестивый вид, спрятал руки в рукава рясы и приготовился слушать.
Катрин заговорила негромко и быстро, словно боялась, что передумает. Она рассказала о своей любви, родившейся в ней, когда герцог, первый ее супруг, был еще жив, о том, как уступила греховному чувству, и о том, что связь, которую она, по слабости своей, допустила, теперь живет в ней новой жизнью. Захлебнувшись признаниями, она приложила руку к губам, испуганно взглянула на брата Паулюса и, вскочив на ноги, быстро покинула комнату монаха.
Он, потеряв счет времени и усомнившись в ясности своего рассудка, проводил взглядом убежавшую герцогиню, медленно подошел к сундуку, открыл и, присев на его угол, вопросительно посмотрел на Лиз.
– Я идиотка! – объявила она, глядя на закрывшуюся за герцогиней дверь. – Абсолютная идиотка! Два и два не сложила! Конечно! Она подзалетела! Верняк. Это должно было произойти по закону жанра дешевой мелодрамы!
У Паулюса снова округлились глаза. Только не Лиз! Если и она утратила разум, то ему даже и уходить-то некуда. Он и так уже монах.
– Сестра моя! – осторожно обратился он к девушке. – Я ни слова не понял из того, что ты сейчас сказала. Это что за язык?
– Ну, сколько можно? Прекрати называть меня сестрой! Целовал ты меня совсем не по-братски!
Брат Паулюс взял Лиз за руку, «выдернул» ее из сундука и усадил к себе на колени.
– И буду целовать. Совсем не как сестру! – сказал Паулюс и тут же выполнил свое обещание. Правда, вскоре отвлекся и тихонько спросил: – Как думаешь, может, надо что-то сделать?
Лиз, совершенно не желавшая, чтобы он отвлекался, нахально провела ноготком по его шее, уйдя им за ворот сутаны, и томно прошептала:
– А как же тайна исповеди? Или как там эта хрень у вас называется?
Паулюс тихонько зарычал. И, не ответив, стал с любопытством разбираться во всевозможных крючках, лентах и кружевах, прикрывавших столь соблазнительные части тела девушки. Он так и не понял, из какого королевства она прибыла, и потому не стал особенно удивляться ее одеянию. В Трезмоне он никогда такого прежде не видел, но, может, Лиз приехала очень издалека, и там принято, чтобы женщины носили именно такую нижнюю одежду. Впрочем, все это крайне его возбуждало. Поцелуи его становились все настойчивее, а движения все нетерпеливее.
– Стой, стой, стой, – выдохнула Лиз между поцелуями, – так нельзя… Полудурок твой, и правда, уедет же! И ничего не узнает! А ей куда? Что там у вас падшие женщины делают? Топятся?
Она отстранилась и влюбленным взглядом воззрилась на монаха. Паулюс тряхнул головой, чтобы вернуть некоторую стройность мысли. И уставился на Лиз.
– В монастырь уходят… Думаешь, надо сходить к Скрибу? – разочарованно спросил он.
– Монастырь – нудятина. Я бы там через неделю свихнулась. Так что вариантов нет! Надо идти, – заявила она и поцеловала уголок его рта.
Вздохнув, брат Паулюс еще раз прошел быстрыми жадными поцелуями вдоль уже немного съехавшего в сторону кружева на груди Лиз и заставил себя оторваться от этого захватывающего занятия.
– Ну… я пошел? – он еще надеялся, что она передумает.
– Я буду ждать тебя, мой герой! – восторженно воскликнула Лиз. Был бы в руках платочек – помахала бы ему на прощание. Но платочка не было. Был только какой-то немыслимый шквал влюбленности, от которого сносило башню.
Монах обреченно покинул свою комнату, не менее обреченно проделал знакомый до оскомины путь к комнате Скриба и, почти болезненно осознавая, как сильно ему сейчас хочется быть рядом и вместе с Лиз, обреченно постучал в дверь… придворного музыканта?.. маркиза?.. полудурка!..
Ответом ему была тишина. Неужели спит? Монах хмыкнул. Любовь у него, а сам спит… Он толкнул дверь, взял со стены факел и зашел в покои Сержа. Осмотрелся. Комната была пуста. И что теперь делать? Да ну их всех к дьяволу!!!
Паулюс выскочил в коридор и, подхватив мешавшую сутану, помчался к себе. К Лиз!
Но и здесь его ждало разочарование. Лиз спала. Она заснула на стуле, опустив голову на сложенные на столе руки. Монах тихонько подошел к девушке, поцеловал ее в макушку и перенес на кровать. Бросил рядом на пол тюфяк, шепнул: «Сладких снов, сестра моя!». И вскоре заснул и сам.
