Текст книги "Змееносец (СИ)"
Автор книги: Jk Светлая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
XI
1185 год, Фенелла
Ноябрьская ночь вступала в свои права рано. Едва сумерки озарили горизонт, землю, траву, листву тронул мороз. И белыми мухами в воздухе кружил пока еще редкий снег. Совсем зима.
Серж Скриб глядел в небо, не в силах понять, чего же он ждет.
Он никогда не умел ждать. Мальчишкой его, второго сына маркиза де Конфьяна, по традиции рода отдали в монастырь. Серж не выдержал там и нескольких месяцев. За что был изгнан из родного дома на долгие годы. И, наверное, все-таки искренно и по-детски наивно ждал прощения своего отца.
Юношей его приютил герцог Робер де Жуайез, один из дальних родственников маркиза, претендовавший на трон Фореблё наравне с королем Мишелем, с которым мальчишкой Серж сражался на деревянных мечах, в то время как их отцы бились на турнирах. Герцог обнаружил в Серже музыкальный талант и тягу к стихосложению. Он же и сделал все для того, чтобы развить эти дарования. Комнатный музыкант, какого не стыдно показать гостям, был нужен герцогу. А с его внешностью и умом – юноша далеко бы пошел. Господин Робер был политиком от Бога. А Серж испытывал благодарность к нему за то немногое, что было ему дано в Жуайезе, не беспокоясь о том, что станется, когда тот решит вывести молодого человека из тени.
А потом в его жизнь вошла Катрин дю Вириль. И все прочее перестало существовать. Какая насмешка – впервые он увидел ее в тот день, когда она стала герцогиней.
Сперва была шутка. Глупая шутка, в которой все же было немало правды. Герцог не представил его своей супруге как родственника. Со слугами он был на равных. И его забавляло то, как она с первого дня решила, что он также всего лишь слуга. Эту роль играть было легко. И так же легко наблюдать, как ее глаза округляются в изумлении, когда он позволял себе очередную вольность. Он забавлялся. Он, черт подери, забавлялся! И сходил с ума от ревности!
А потом она овдовела. И трубадур позволил себе надеяться. Горе не сломило ее. И вместе с тем он готов был подставить свое плечо.
После была их краткая связь. И эта связь привела лишь к тому, что теперь еще больнее отпустить ее к другому. К тому самому, с которым он дружил в детстве. Потому что она не любила. И не любит. Никого не любит. Совершенное, ангельское лицо. Хрупкое, тонкое тело. И стальная воля. И честолюбие в каждом поступке. И высокомерие в каждой улыбке. А он все не мог забыть податливости и нежности ее в то время, когда, пусть ненадолго, был ее другом и краткий миг владел ею. Владел ли?
И вот он под окнами, как в давнюю пору. Глядит в ночь. Чувствует и наполненность, и опустошенность. Катрин, Катрин… Как мало нужно… И как много…
Серж ласкающим движением ладони коснулся струн дульцимера. И запел, зная, что там, за окном, она слышит его.
Я тебя не верну.
Если хочешь, то можешь не верить.
Пусть бледнеет рука,
И померкнут любви обещанья.
Объявляя войну,
Оставляю открытыми двери.
Не гляди свысока -
В кулаки свои пальцы сжимая,
Я тебя не верну.
Я оставлю себе твое имя
И твой голос, и вкус
Твоих губ, твоей кожи горячей.
Я в тебе утону.
Пусть любовь твоя стала пустыней.
И пусть тяжек мой груз -
Что осталось, я просто запрячу
И тебе не верну…
– Дрянная девчонка! Ты опять не принесла лаванду. И очаг еле теплится, – ворчала Катрин, сидя в одной камизе на краю высокой кровати. Служанка распустила ее косы, развязав ленты, и теперь расчесывала волосы. – Ай! – вновь вскрикнула герцогиня и выхватила из рук девушки щетку. – Ты вздумала обезобразить меня, оставив лысой? Кто тебя подкупил? Убирайся, маленькая плутовка! Пошла прочь!
Катрин де Жуайез гордилась своими волосами не менее, если не более чем древностью рода. Травяные настои для блеска, притирки для укрепления, ежевечернее расчесывание для роста. Она не жалела ни времени, ни сил, заботясь о них. И каждый раз, покрывая голову вимплом, печалилась, что правила требуют прятать роскошные волосы под покрывалом, скрывать их красоту.
Когда служанка вышла, герцогиня отбросила в сторону щетку и взяла буковый гребень, смочив его в розовой воде, в которой были смешаны толченые гвоздика и мускатный орех. Она медленно проводила им по волосам, прядь за прядью. Но мыслями была далека от своей спальной.
Герцогиня вспоминала день, когда впервые переступила порог замка Жуайез. День, когда она впервые увидела мужчину, навсегда забравшего ее покой. Рядом с которым ей трудно было дышать, но без которого самый солнечный день становился безрадостным. Ей удавалось бороться с собой и своими чувствами, пока был жив герцог. С гибелью супруга все переменилось.
Разум Катрин по-прежнему убеждал не забывать о родовой чести. В то время как душа ее стремилась к счастью, сердце было полно любовью, а тело изнывало от желания. Однако единственный, от кого она жаждала все это получить и кому втайне мечтала отдать всю себя без остатка, был простым трубадуром. Герцогиня разрывалась между любовью и долгом. И в этой мучительной, изнуряющей борьбе побеждал долг. И страх. Страх оказаться в монастыре. В тот самый миг она дала согласие королю Мишелю, отказываясь думать, какой пыткой будет для нее это супружество. После того, как однажды она узнала любовь своего трубадура.
Неожиданно мысли ее были прерваны пением того, о ком она грезила. Катрин вздрогнула и босиком бросилась к окну. В кромешной темноте ничего не было видно. И никого. Лишь песня продолжала звучать. Заслушавшись, Катрин стояла не шелохнувшись, не замечая ничего вокруг, не чувствуя холода, исходящего от камней оконного проема, к которым она прижималась.
Я в тебе утону.
Пусть любовь твоя стала пустыней.
И пусть тяжек мой груз -
Что осталось, я просто запрячу
И тебе не верну…
Звуки смолкли. Серж оторвался от струн и посмотрел вверх, туда, где неровным светом горела свеча в ее окне. Сердце забилось чаще. Ее силуэт.
– Катрин, – почти стоном вырвалось из его груди.
Ей почудилось или ветер донес до нее его голос… Скоро, совсем скоро она станет королевой, женой другого мужчины, как уже было когда-то. И потеряет его навсегда. Но как ей быть, если она жива, только когда он подле нее…
Катрин протянула руку и прижала ладонь к оконному стеклу.
Он не медлил больше ни минуты. Немыслимо было медлить. Он не думал. Потому что иначе остался бы стоять на месте. Спешным шагом, будто гонимый чертями, он мчался к ней. Высокая лестница с крутыми ступенями, через которые он перелетал. Ее половина, узкий коридор. Дверь в ее покои. Та самая, к которой еще днем он привалился спиной, совершенно лишенный сил. Господи… Они редко могли понять друг друга при свете солнца. Но понимали друг друга ночью, когда слова были не нужны.
Скриб занес кулак, чтобы постучать, но не успел этого сделать. Дверь отворилась, и Катрин отступила в полумрак комнаты, прижав ледяные пальцы к пылающим щекам. Она слышала шаги в коридоре. Он видел ее. Он понял ее. Он здесь. И сны, которые преследовали ее, томили воспоминаниями о нескольких сладостных часах в его объятьях, станут явью. Еще раз она будет принадлежать ему.
Ни на шаг не отставая, след в след, он прошел за ней и остановился так близко, что почти ощущал жар ее тела. Ее глаза. Невозможные… Снившиеся ему ночами… Глаза, которые свели его с ума с первого дня. Поднял руку, прижал к ее щеке, провел большим пальцем по губам, чувствуя, как неровное дыхание вырывается из ее груди. Вторую ладонь запустил в ее волосы. Господи, как он любил эти волосы! Огненные, будто наполненные светом. Неизменно он чувствовал себя безумным от одной мысли о том, чтобы сорвать с ее головы покрывало и дать им рассыпаться по плечам. И ни на мгновение не мог оторвать взгляда от ее лица – каждая черта которого врезалась в память до самого конца жизни.
Катрин дрожала. То ли от холода, то ли от нетерпения. Прижималась щекой к его ладони, чувствуя ее тепло. Понимала, что поддается безумию. Но ничего не могла с этим поделать. Ничего не хотела с этим поделать.
Подняла голову и посмотрела ему в глаза. Свеча догорала и отражалась в его зрачках дикими, пугающими всполохами. Словно отблески проклятия, насылаемого на ее душу. И ринувшись в бездну, она привстала на цыпочки и порывисто прижалась губами к его губе, которую в отчаянии зло укусила сегодняшним утром. Он в нетерпении провел руками по ее плечам, освобождая их от камизы, оторвался от губ и прижался к впадинке возле ключицы. Проложил дорожку из поцелуев ниже. И потом резко оторвался от нее, посмотрел в колдовское лицо, нахмурившись, подхватил на руки и понес в постель, пытаясь не слушать упрямое сердце, в котором вновь, подпитываемая ее поцелуями, расцветала надежда. Никаких надежд. Никакой любви. Просто ночь. И просто прощание. Но, увы, надежда была сильнее разума. А любовь оказалась превыше сомнений.
Он не знал. Ничего не знал о том, какое безумие овладевало ею. Как душа ее обретала долгожданное счастье, как сердце рвалось навстречу его сердцу, какие мысли терзают разум, но чувствовал, как ее тело страстно откликалось на его прикосновения.
Неминуемый рассвет налетел, будто хищная птица, вцепился когтями в звездное морозное небо и разлил кровь по всему горизонту. Серж чувствовал, что должен уйти. Что скоро проснутся слуги. Что жизнь ворвется в их тишину, разобьет ее на части и не оставит следа от того урагана, что пронесся в его душе за эти ночные часы. Катрин вновь сделается чужой. А он вновь почувствует себя испитым до самого дна. Сквозь рассветные сумерки он глядел на нее и не мог наглядеться. Завтра она будет чужой женой. Может он ее остановить? Наверное. Одним словом. Остановит ли? Убрал с ее лица золотистую прядь волос, проведя кончиками пальцев по шелковистой коже. Остановит ли?
Она чувствовала его рядом с собой. Чувствовала его пальцы на своем лице. И боялась посмотреть на него. Зачем была рождена она знатной дамой? Почему ей приходится воровать минуты блаженства у судьбы? В рассветный час, когда в комнате начинает светлеть, она знала, что ресницы ее дрожат, и он, несомненно, видит, что она не спит. И все же он должен уйти. Катрин открыла глаза.
Он все понял без слов. Коротко поцеловал уголок ее рта. Встал с постели. Оделся, стараясь не смотреть на нее. В полном молчании проследовал к двери. И остановился. Тугой узел внутри него будто бы ударился о ребра, и он почувствовал нестерпимую боль. Такую боль, что не стало сил дышать… Сколько можно?..
Резко обернулся к Катрин и, чувствуя, как его охватывает тихая ярость, освобождая пространство от болезненного комка, спросил:
– Ты и теперь не скажешь мне?
Она мучительно долго молча смотрела на него, желая запомнить навсегда. И, наконец, выдохнула еле слышно:
– Прости…
– Почему тогда… Это все?
Герцогиня де Жуайез надменно вздернула подбородок и, медленно растягивая слова, произнесла:
– По какому праву вы находите возможным требовать от меня объяснений?
– Cana! – рыкнул Скриб и вылетел за дверь, чувствуя, что если бы еще на минуту задержался в ее покоях, то вытряс бы из нее признание в любви силой. Он мчался по коридору, на ходу пристегивая плащ и совершенно позабыв о том, что его дульцимер так и остался у нее. Он не был больше трубадуром. Маркиз де Конфьян поднял голову, но женщина, не признавшая своей любви к нему, безродному, не была ему нужна.
Катрин оглушил звук хлопнувшей двери. Некоторое время она сидела, не шевелясь, глядя в одну точку. Прямо перед собой. Туда, где мгновение назад стоял Серж, спрашивая ее о том, что дать ему она не смела. Потом отрешенно осмотрела комнату, заметила на сундуке его дульцимер, и силы оставили ее. Она упала на постель и, уткнувшись лицом в подушку, которая еще хранила запах ее возлюбленного трубадура, горько, безудержно расплакалась. И не заметила, как задремала. А когда проснулась в уже остывшей постели, вдруг ясно поняла, что не сможет стать женой короля. Она никогда не сможет стать ничьей женой. Катрин печально улыбнулась. Слез больше не было. И даже монастырь был теперь не страшен.
XII
2015 год, Бретиньи-Сюр-Орж
Когда он проснулся, за окном был уже день. Пасмурный, снежный, вводящий в заблуждение мнимой тоской.
В совершенной утренней тишине особенно отчетливо послышался шорох, и перед ним показалась Мари, прятавшая в карман ключи. В простом вязаном пальто, джинсах и кроссовках, она стояла перед Мишелем и улыбалась. Волосы, стянутые в хвост на затылке, были чуть притрушены снегом, который, тая, оставлял влажные следы. В свободной руке она держала пакет, источавший запах свежей выпечки.
– Доброе утро! – звонко объявила Мари, вчерашнего уныния будто и не бывало. – Вы любите овсянку?
Мишель резко сел в постели, откровенно рассматривая девушку. Сегодня она была другой. То ли успокоившейся, то ли определившейся в каком-то решении. Под его взглядом Мари смутилась и опустила глаза. Это он отчетливо понял. И это заставило его улыбнуться.
– Овсянку? – переспросил Мишель. – Не думаю.
– Это ваша принципиальная позиция или можно рискнуть? – приподняв бровь, поинтересовалась она.
– Если из ваших рук – я, пожалуй, рискну.
– Отлично! – объявила Мари и через двадцать минут внимательно следила за выражением его лица, пока он осторожно жевал кашу. А Мишель мужественно отправлял в рот ложку за ложкой, думая, что это, определенно, не его любимое блюдо.
– Вы сегодня тоже рано встали? – спросил он, наконец, покончив с овсянкой. – Или у вас так принято?
– У меня принято в выходной спать до обеда. Отсыпаться перед рабочей неделей, – с улыбкой ответила Мари и, глядя на мучения короля, вынула из пакета несколько круассанов, выложила их на блюдо и подала на стол вместе с кофе. Кофе тоже был куплен с утра и сварен в причудливой старинной бронзовой джезве с занятным узором, оставшейся у Легранов со старых времен, когда семья была большая. Обернулась к Мишелю и подмигнула:
– Но сегодня мы идем писать озеро, пока снег не подтаял.
– Значит, вы все же отведете меня на прогулку, – улыбнулся Мишель. Ему очень понравилось простое и обычное «мы» в ее устах.
– Не на прогулку! – засмеялась Мари, отпивая из своей чашки. – Это будет каторга! Будете подавать мне кисти и держать палитру. Поверьте, это хуже, чем раскладывать книги по коробкам.
На самом деле она вовсе не заставила его выполнять все эти, несомненно, очень сложные задания. Добравшись до лесопарка, окружавшего озеро Каруж, на авто, Мари вручила Мишелю мольберт, и единственное, что от него требовалось, это донести его до излюбленного места художницы под густой ивой, у которой открывался очаровательный вид на озеро. После этого Мари отключила мозги и занялась этюдом, впрочем, не планируя превращать его в настоящую большую картину. На земле лежал снег, а озеро уже стянуло тонкой коркой льда. Мари с наслаждением втягивала носом морозный воздух и смотрела, как вокруг проносятся снежинки.
Мишель стоял, привалившись к стволу старой ивы, на которой ветер трепал редкие листья. Срывал их, бросал на землю, и яркие желтые пятна нарушали совершенную белизну снежного покрова. Мари молчала, увлеченная своим занятием. За ней было приятно наблюдать. Кажется, она ничего не замечала вокруг себя, полностью отдавшись любимому занятию.
– Что вы собираетесь делать дальше? – неожиданно спросил король.
– Не имею ни малейшего представления, – отозвалась Мари. – Для того чтобы принимать какие бы то ни было решения, нужно быть взрослой, а мне так не хочется.
– Неужели вам хочется, чтобы за вас принимал решения кто-то другой?
– За меня всю жизнь принимали решения, – ответила она с улыбкой. – С самого рождения. А сейчас некому, – она внимательно всматривалась в ледяную поверхность озера, а потом обернулась к Мишелю. – Как по-вашему, могу я иметь надежду выжить в одиночку?
– Думаю, можете, – задумчиво произнес Мишель. – Но желаете ли вы этого? – он подошел поближе. – Можно посмотреть, что у вас получается?
– Кокетничать не буду. Смотрите.
Мари, не глядя назад, отступила на шаг от мольберта и столкнулась со стоявшим позади нее Мишелем. Он непроизвольно подхватил ее под руки, почувствовал запах духов, притянул чуть ближе, но, сообразив, что ведет себя бесцеремонно, и все происходит слишком быстро, согласно принятым правилам, отпустил ее.
– Красивая будет картина, – произнес он медленно, тщательно подбирая слова.
– Спасибо, – усмехнулась Мари, запахивая поплотнее пальто и поеживаясь – только сейчас, после мгновения тепла в его руках, она почувствовала, как холодно, хотя до этого не замечала. – А вы? Чем вы занимаетесь? Ну… кроме того, что вы король.
– Как чем? Управляю своим королевством.
– Я не о том. Что вы любите?
– Вам, правда, интересно? – Мишель улыбнулся. – И смеяться не станете?
– Конечно, не стану!
– Мне нравится делать витражи. У меня есть мастерская. Хотя я и провожу в ней не так много времени, как хотелось бы, но мне это очень нравится.
– Витражи? – она представила себе тысячи цветных стекол на окнах, шпили соборов и то невероятное ощущение наполненности, которое испытывала только в детстве, когда сквозь разноцветные осколки проникал солнечный свет, и ей казалось, что нет ничего ближе ее душе, чем это волшебство. – Вы умеете? Необычное у вас хобби!
– В Сен-Дени есть художественная школа. Я бывал там несколько раз, кое-чему меня научили. Иногда я раздумываю над тем, что стоит пригласить к себе кого-нибудь из братьев-мастеров… но дальше дело не идет… Вы, наверное, замерзли, – заговорил он о другом. – Может, стоит вернуться?
– Вернуться? – Мари засмеялась. – Вы соскучились по библиотеке и коробкам? Нет, месье… кстати, как ваша фамилия? Монархам ведь полагается фамилия? Меровинги, Каролинги, Капетинги, Бурбоны, Валуа…
– Де Наве.
– Хорошо, месье де Наве. Хотите на экскурсию в двенадцатый век?
– Как такое возможно? – удивленно спросил Мишель.
– Ну, вы же в двадцать первый как-то попали, а теперь задаете такие вопросы!
Все оказалось очень просто. Даже не потребовалось машины времени. Обошлись старым-добрым Ситроеном и несколькими минутами дороги. Увидев открывшееся взору, Мишель улыбнулся.
Они оказались у церкви Saint-Pierre, расположенной на окраине. Единственное строение Средневековья, сохранившееся в городке. Дата основания Бретиньи-Сюр-Орж была соотнесена с датой освящения главного алтаря церкви. Но самое удивительное в ней – витражи. Бесконечно яркие витражи, какие Мари увидела впервые в раннем детстве во время воскресных служб.
В это воскресенье небольшая площадь перед церковью была опустевшей – служба давно подошла к концу. Мари Легран вышла из машины и, опершись спиной о дверцу, посмотрела на шпиль. Со времени отпевания родителей она здесь не бывала. Когда Мишель подошел к ней, непроизвольно подала ему свою ладонь.
Он взял протянутую ему руку, почтительно поцеловал ее, но, вопреки всему, к чему он был приучен, не отпустил.
– Мы можем зайти внутрь? – спросил Его Величество.
– Почему бы и нет? – улыбнулась она. – В конце концов, это главная достопримечательность нашего городка.
Они так и зашли в церковь рука об руку. Мари безмятежно улыбалась, чувствуя, как жизнь ее, будто в детстве, наполняется волшебством. И как сотнями разноцветных лучей обращается все ее будущее. Или все ее прошлое.
– Вам нравится? – шепотом спросила она, указывая на причудливые продолговатые окна и почти забывая дышать.
– Нравится, – негромко ответил Мишель. Ему нравилось все. Церковь, витражи, прогулка с нею. И ее рука в его руке. Всего за день он, кажется, стал забывать, что совсем чужой в этом мире, что завтра вернется домой. А эта девушка останется здесь навсегда. И через некоторое время все происходящее станет казаться сном. Впрочем, это и сейчас не походило на очевидность.
– Когда я была еще девочкой, я приходила сюда только для того, чтобы посмотреть на цветные стекла… Эту церковь построили в одиннадцатом веке. Витражи, я полагаю, сменили не один раз, но все же… Невероятно, да?
Мишель смотрел не на витражи, а на восторженное лицо Мари. Слушал ее негромкую речь. И терял голову.
– Мне бы очень хотелось показать вам однажды свои витражи. Жаль, что это невозможно, – слегка пожал он ее ладонь.
– Жаль, что это невозможно… – повторила она. – Мне бы хотелось… Мишель… Вы и, правда… оттуда?
Она кивнула на стекла.
– Вы мне не верите? Впрочем, я, пожалуй, и сам бы не верил, окажись на вашем месте. Я, правда, оттуда, – он взглянул на церковные витражи.
– Хорошо, – медленно проговорила она, чувствуя, что все стало просто, – я вам верю. Когда вы вновь попадете туда? Сколько у вас времени?
– Завтра на рассвете все вернется в те места, которым принадлежит, – он снова посмотрел на окна. Солнечный луч пробился сквозь цветное стекло, заиграл радугой по стенам, протянулся к самым ногам Мишеля и Мари и рассыпался на тысячи разноцветных искр. И снова Его Величеству показалось, что он стоит в этой же самой церкви, но восемь столетий назад. И чувствует руку Мари в своей руке. Стало больно смотреть – день оказался неожиданно ярким и резким, каким не был мгновение назад. И, кажется, это уже не ветер, а сам свет шепчет ему знакомым голосом: «Времени не существует, король. Времени нет для тех, кто соединен в веках. Возле тебя твоя королева».
Мишель вздрогнул и резко обернулся. Мари по-прежнему была рядом, только луч погас, и в церкви стало чуть темнее.
– Это значит, что у нас только этот день? – ровно спросила она, проследив за его взглядом. Что-то внутри дрогнуло, сжалось пружиной, и она словно бы освободила себя от сомнений, воспринимая все, как должное. – Только сегодня… Хорошо… Чего бы вам сейчас больше всего хотелось? Все что угодно – я вас отвезу, покажу.
– Благодарю вас, – Мишель отвесил галантный поклон и неожиданно улыбнулся. – Чего бы мне хотелось? Знаю! Покажите мне что-то такое, что я больше никогда и нигде не увижу.
