Текст книги "Будущее упадка. Англо-американская культура на пределе своих возможностей (ЛП)"

Автор книги: Jed Esty

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Фергюсон, в свою очередь, знаменито призвал к праведному возвращению к безоговорочному сверхдержавному господству США как к ответственности, от которой слишком часто уклоняются эгоцентричные и мягкотелые американцы, которые "предпочитают потреблять, а не завоевывать" (Colossus 29). Он – последняя версия британского обозревателя, призывающего к лидерству упадочную, тупоголовую или изоляционистскую Америку. У нас был ученый Пол Кеннеди в годы Рейгана, иконоборческий Кристофер Хитченс в годы Клинтона и блефующий неовикторианец Фергу-сон в годы Буша II. Книги Фергюсона, "Империя" (2003) и "Колосс" (2005), вызвали яростную реакцию левых либералов, особенно среди профессиональных специалистов по британскому империализму и политике США. Вместе с книгой Дэвида Каннадина "Орнаментализм" (2002) книги Фергюсона стали сигналом консолидированного и подкованного в средствах массовой информации ревизионизма, отвергающего два десятилетия антиколониальной работы в университетах и десятилетия колониального сопротивления на Глобальном Юге.

Гарри Харутунян взорвал «воскрешение фантасмагорической Британской империи в качестве основополагающего исторического опыта и истинного имперского наследия Америки» (103). Даже сейчас Приямвада Гопал и Прия Сатиа выступают против искупительного видения англо-американской власти, которое Фергу-сон помог популяризировать: «В общественной памяти искупительные мифы о колониальном возвышении упорно маскируют ужасную историю империи – грабежи и мародерство, голод, вызванный политикой, жестокое подавление восстаний, пытки, концлагеря, воздушную полицию, повседневный расизм и унижение» (Satia 4).

Мейнстримный деклинизм использует британский прецедент не по назначению. Он фокусируется на самом спаде, а не на его последствиях. Но факторы, приведшие к потере Великобританией и США глобального экономического преимущества, заложены в капитализме как динамичной системе. Важна реакция, а не неизбежная (и относительная) потеря гегемонии. Более того, анализировать глубинные экономические условия – значит упустить реальную выгоду от сравнительного анализа падения Великобритании и США. В 2020-х годах США находятся в значительно лучшем положении, чем Великобритания в 1970-х. Но полезной и актуальной является культурная параллель. Здесь есть важные сходства, и здесь все еще можно изменить ситуацию.

Многие комментаторы Brexit отмечают, что привязанность к утраченному величию остается мощной силой для избирателей Великобритании.

Империя имеет большую денежную ценность для американцев, которые заново представляют себе свою нацию за вычетом ее вечных претензий на звание самого богатого, свободного и сильного общества на земле. Эдоардо Кампанелла и Марта Дассу отмечают, что реставрационные претензии подпитывают государственную политику по всему миру, от Великобритании и США до России, Турции, Японии, Китая и других стран с былой имперской славой в своей истории (22-23). Исследуя этот феномен – политику ностальгического национализма, – они проводят различие между «реставрационной ностальгией» (которая закрепляет националистические настроения за «абсолютными истинами») и «рефлексивной ностальгией» (которая ставит такие истины под вопрос)(45). Для Кампанеллы и Дассу Brexit представляет собой уникальную по последствиям и в целом демократическую версию национальной ностальгии. Но реставрационная носталь-гия – меланхоличная и защитная вера в то, что превосходство является американским правом по праву рождения, – набирает силу в США по мере ослабления гегемонии. Восстановительная ностальгия имеет эмоциональный охват и укус. Она побуждает американцев вкладывать деньги в прошлую славу, а не разбираться в сложной истории.

Без убедительного и коллективного переосмысления национального прошлого США рискуют оказаться в длинном культурном хвосте (Брилл). Размышляя об упадке Великобритании в 2004 году, Перри Андерсон увидел хвост, поглотивший потенциальную энергию его общества: "Уменьшение Британии после войны было затяжным процессом... Не было драматического пересмотра прошлого, просто постепенное скольжение в рамках полной политической стабильности" ("Dégringolade" 3). Стагнация коренится в неспособности исторического воображения преодолеть имперскую ностальгию. Сейчас США стоят там, где когда-то стояла Британия, на пороге драматического переосмысления. Признаки этого видны повсюду. Культурная война 2020-х годов – это война в истории, и она разворачивается вокруг смысла национального упадка и утраченной гегемонии. Американское могущество зависело от присвоения земли, труда, ресурсов и богатства. Смириться с этим в XXI веке означает, да, оплакивать утрату американского величия. Но это также означает оплакивать потери, которые привели к величию.

По мере того как разворачиваются новые исторические войны, британский прецедент проливает свет на несколько аспектов американского упадка и раскола. Для Великобритании в XIX веке и США в XX веке гегемонистская миссия – править миром во имя свободы – вызывала эффект солидарности между классами внутри страны. Экспансивная миссия в течение десятилетий работала над тем, чтобы впитать неэлитные и элитные интересы в то, что казалось единой миссией. Распад этой культуры консенсуса привел к глубокому чувству раскола и утраты для многих американцев. Пятьдесят лет назад британское общество пережило аналогичный всплеск региональных, расовых и классовых противоречий – предшественников резких красно-синих, городских и сельских, левых и правых, черно-синих расколов в современных США. На спуске линии разлома американского общества трескаются (Крузе и Зелизер).

В каком-то смысле внутренние разногласия сейчас стали более значимыми, а последующая жизнь британской власти – более поучительной, чем римские и британские аналогии, процветавшие в начале 2000-х годов. На протяжении всего президентства Буша II, с его предвестиями упаднического неоимпериализма, монографические книги, такие как "Америка темных веков" Морриса Бермана (2006), "Великая разгадка" Пола Кругмана (2003), "Непоследовательная империя" Майкла Манна (2003), "Горести империи" Чалмерса Джонсона (2004) и "Рим ли мы?" Каллена Мерфи (2007). (2007) определили направление дискуссии. Джонсон предложил пламенный, жесткий взгляд на американский милитаризм и его плохие последствия: "Римские имперские горести копились сотни лет. Наши, вероятно, прибудут со скоростью FedEx" (285). Мерфи представил более сдержанный взгляд в манере либерального журналистского обозревателя. Он с пользой провел шесть параллелей между поздним Римом и упадочной Америкой: солипсическое самоуничижение, дискриминационное невежество по отношению к остальному миру, высокая милитаризация при сокращающейся демографической базе, разложение содружества частными интересами, пограничные и иммиграционные споры и разрастающаяся управленческая сложность (17-20). Войны в Ираке и Афганистане ознаменовали переход американской власти от гегемонии к доминированию, что сделало позднеримские параллели почти неустранимыми. Столь же заманчивым был исторический прецедент викторианского нового империализма – ястребиный поворот к доминированию, продолжавшийся до Первой мировой войны. Конечно, после 11 сентября Америка не была новой империей. Это был стареющий гегемон. Бернард Портер в своем исследовании 2006 года отметил, что Америка – с точки зрения завоеванных земель и народов, с точки зрения военного и экономического преимущества – была такой же империей, какой на протяжении веков была Британия. По сути, это была "сверхимперия".

Горячие споры времен Буша перешли в более академические размышления в годы Обамы. Один из ярких недавних примеров – книга Росса Дутата "Декадентское общество" (2020). Дутат дает исчерпывающий отчет об американском обществе, ставшем стерильным и склеротичным. Отслеживая последние признаки упадка среди западной элиты, Дутат возрождает моральные комментарии в стиле 1980-х годов, особенно в отношении неудач религии и воспроизводства. Но он также указывает на базовые экономические факторы, обобщая работы Тайлера Коуэна и Роберта Гордона по пяти ключевым проблемам американского капитализма: стареющая демография, огромная задолженность, провал в образовании, технологическая инерция и экологические ограничения.

Растущая значимость экологических ограничений заставляет взглянуть на упадок США с планетарной точки зрения. По этой причине тип упадка в Большой истории становится все более масштабным – более геологическим по глубине, более космическим по масштабу. Многовековые исследования демографии, климата, эпидемиологии, миграции и технологических инноваций помогают читателям найти почти утешительную олимпийскую точку зрения на судьбу цивилизаций. Рост популярной макроистории для американских читателей отражает, как мне кажется, "становление исторической" американской культуры как таковой. Это важный факт: американские читатели как никогда раньше ищут ответы в прошлом (Грэбер и Венгроу; Харари).

В книге Даймонда много работ, посвященных упадку, но ее дрейф направлен в сторону длинных линий тренда, а не быстрых решений. Более мрачным вариантом этого метода является книга Джозефа Тейнтера «Крах сложных обществ». Книга Тейнтера появилась примерно одновременно с книгой Кеннеди «Взлет и падение великих держав» в 1980-х годах. Сейчас его идеи, представленные на обложке журнала New York Times в 2020 году, снова в активной ротации.

Длинноволновые подходы к американскому упадку продолжают распространяться по мере того, как обеспокоенные американцы ориентируются в эпохе Трампа и ее похмельных эффектах. Книга Питера Турчина "Ages of Dis-cord" (2016) предлагает идиосинкразический "клиометрический" подход к истории США, сопоставленный с экономическими данными. Модель Турчина выявляет и предсказывает пики социальной нестабильности около 1970 и 2020 годов – даты, которые точно соответствуют глубоким кризисам британской и американской власти. Идея цивилизационного распада разжигает воображение MAGA, втягивая некогда сухие области академических дебатов в воронку правого популизма. Стив Бэннон, "интеллектуальный" архитектор Трампизма, уловил задумчивый миллениальный потенциал книги "Четвертый поворот: Американское пророчество" Уильяма Страуса и Нила Хау. На переиздании этой книги красуется яркий заголовок "Что циклы истории говорят нам о следующем рандеву Америки с судьбой" (What the Cycles of History Tell Us About America's Next Rendezvous with Destiny). Бэннон сумел увидеть в этом пророчестве в мягкой обложке своего рода Большую историю, которая может гальванизировать энергию и тревоги недовольных, грамотных в Интернете белых мужчин справа. У всех сторон в исторических войнах теперь есть свои макронарративы. Идея Бэннона состоит в том, чтобы противопоставить реставрационно-тионистский белый национализм проекту "1619" и его переосмысление истории чернокожих и истории США. Расистское пустословие Бэннона напоминает коварную риторику британца Эноха Пауэлла 1960-70-х годов. Пауэлл использовал образование в области высокой классики так же, как Бэннон использует эрзац-авторитет поп-мегаистории, чтобы обеспечить интеллектуальную патину для белой моральной паники.

Читатели, издатели и рецензенты уделяют много внимания долгосрочным историческим размышлениям об упадке США. Но они в значительной степени игнорируют наиболее систематическую, прочную и актуальную работу о судьбе гегемонов. Я говорю об историческом анализе таких материалистических и марксистских мыслителей, как Иммануил Валлерстайн, Эрик Хобсбаум, Дэвид Харви, Джованни Арриги, Беверли Сильвер, Радхика Десаи, Ричард Лахман, Роберт Бреннер, Эллен Мейксинс Вуд и многих других. Несмотря на попытку Бенджамина Кункеля популяризировать их, подобные фигуры были оттеснены в академические круги. В 2021 году профессиональный инвестор и историк-любитель Рэй Далио опубликовал нашумевшую книгу о взлете и падении великих держав. Далио следует исследовательским траекториям Хобсбаума, Сильвера и Лахмана (например), но описывает свои выводы как более или менее "собственное исследование". Он цитирует и признает Нила Фергюсона и Пола Кеннеди, но не Арриги и Валлерстайна.

Схема вполне ясна. Британские пандиты, выступающие на арене упадка Большой истории и ретро-империализма, апеллируют к скрытой американской ностальгии по моральной и политической уверенности культуры гегемона. Образованная американская элита – не только приверженцы MAGA, но и широкие слои населения.

Американская гегемония вступила в свой «сигнальный кризис» около 1975 года и в «терминальный кризис» после войн Буша II (215). Со временем США становились все более полым гегемоном, поддерживаемым фальшивым бумом технологий, долгов и финансов, подкрепляемым огромными расходами на оборону («военное кейнсианство»).

С точки зрения экономистов короткого цикла – скорее задиристых оптимистов, чем унылых ученых, – 1980-е и 1990-е годы выглядели как возвращение культуры победы в США (Гросс). Но восстановление Рейгана и Клинтона было кратковременным эпизодом в более длительной истории того, что Роберт Бреннер назвал "долгим спадом". Рассказ Бреннера об американском капитализме после Второй мировой войны подтверждает модель Арриги. Всплески роста после 1975 года, которые Арриги называет миниатюрными прекрасными эпохами, соответствуют концепции Бреннера о новых, преходящих позолоченных веках. Для некоторых американцев в 1980-е и 1990-е годы наступили хорошие времена. Отголоски былого национального величия порождали новые фантазии об устойчивом богатстве. Но сангвиническое видение самоподдерживающейся экономической мощи США было построено на неустойчивой основе, которая характеризовалась растущим и социально дестабилизирующим долгом и неравенством (Brenner, "What's Good", 23). Спорадические всплески восстановления рынка не могут кардинально изменить траекторию деиндустриализации и сокращения реальной заработной платы для средних 50 % американцев.

Бреннер дал толстое и техническое описание того, что Арриги называет "Осенью системы". В основе этой статьи лежит наблюдение, что в 1970-е годы США не смогли "переключиться на новые незнакомые направления" производства в ответ на кризис роста, вызванный избытком промышленных мощностей ("Что хорошо", 9).6 Фарид Закария справедливо отмечает, что в 1907 году британцы производили слишком много велосипедов и недостаточно автомобилей. Но мало кто из американцев в 1977 году понимал, что они производят слишком много автомобилей и телевизоров, недостаточно компьютеров и солнечных батарей. Масштабные государственные инвестиции в старые линии производства, возможно, спасли экономику от еще более болезненных потрясений в 1970-х и 1980-х годах. Но они закрепили период медленного и искусственного роста без широкого расширения американского благосостояния. За тридцатилетний период 1945-1975 годов доходы населения удвоились. С тех пор они практически не изменились (Мэдрик). Финансиализацию, которая обеспечила значительную часть роста США с 1980-х годов, не нужно рассматривать в моральных терминах как паразитическое вытеснение "реальной" (производственной) экономики. Но она является предсказуемым показателем относительного экономического упадка, массового антидемократического перераспределения ресурсов и "прелюдией к финальному кризису" (Arrighi 371).

Факты остаются фактами: США были ведущей страной-производителем в течение ста лет, вплоть до 2010 года, когда их место занял Китай (McCoy 23). До этого Великобритания была ведущей страной-производителем на протяжении примерно ста лет. Это были две взаимосвязанные эпохи англо-американской гегемонии. В рамках этой длинной исторической дуги большинство экономистов считают 1950 год искусственным пиком для США. Сразу после Второй мировой войны США производили 50 % мирового валового продукта. В 1950-е годы, по мере восстановления Азии и Европы, эта цифра быстро снизилась с 50 до 40 %. Эпоха пика в этом смысле уже была эпохой спада. Доля США в мировом валовом продукте (GGP) установилась на уровне 25 % около 1980 года и оставалась на этом уровне в течение трех десятилетий. К 2010 году, в начале правления Обамы, доля США в GGP была ближе к 20, чем к 25 %. А к 2020 году эта цифра опустилась до 16 %. Таким образом, самоуверенные сторонники возрождения 1990-х годов, считавшие, что США могут и дальше удерживать четверть GGP (при стареющей промышленной, демографической и инфраструктурной базе), оказались неправы в реальном времени.

Рассмотрим эти цифры с другой стороны. Джордж Кеннан в своем знаменитом обзоре послевоенной внешней политики за 1948 год отметил, что Америка обладает "50 % мирового богатства, но имеет лишь 6,3 % населения". Его ключевым приоритетом было "сохранить эту позицию неравенства без ущерба для нашей национальной безопасности" перед лицом "зависти и недовольства" (цит. по: Desai 63). Если не принимать во внимание стратегическую и этическую целесообразность сохранения такого грубого неравенства в богатстве, цифры Кеннана дают нам базовый показатель для (грубо) измерения относительной экономической мощи. Коэффициент Кеннана, назовем его так, гласит, что в 1950 году соотношение мирового богатства и населения планеты было примерно 8-кратным для Америки. На сопоставимом пике в 1870 году Британская империя имела примерно 25-30 % мирового богатства, а Великобритания – 2-3 % мирового населения. Коэффициент Кеннана был примерно 9-кратным.

Сегодня доля англосферы в сырьевой экономической мощи уменьшается и уменьшается. На долю Великобритании приходится около 2,5 % мирового валового продукта и 0,8 % населения планеты. За 150 лет ее коэффициент Кеннана сократился с 9 до 3 раз. На протяжении большей части десятилетий спада со времен Кеннана США имели коэффициент 6x, при этом на их долю приходилось 25 % мирового валового продукта и 4% населения. Но в настоящее время США приближаются к 4x, поскольку ВПГ составляет 16%, а население остается на уровне 4%.7 С 1950 года экономическое преимущество Америки сократилось вдвое. Для сравнения: в 2020 году Китай будет иметь 18 % ОПГ и 18 % мирового населения, что составит даже коэффициент Кеннана 1х. Когда Китай станет экономикой номер один в мире, он будет распоряжаться только своей долей ресурсов и богатства. Это нарушит пятисотлетнюю модель не только доминирования Запада, но и интенсивной и асимметричной концентрации капитала под флагом величайшей державы. Представляется маловероятным, что какой-либо будущий гегемон достигнет той непропорционально большой доли GGP, которая была произведена британской и американской промышленностью в период с 1810 по 2010 год.

Иными словами, Китай, возможно, никогда не станет гегемоном в строгом или привычном смысле этого слова. И это не просто экономический факт. Последние двести лет модернизации заложили культурные и политические модели, которые и впредь будут давать преимущества США – в первую очередь это касается английского языка, который де-факто является глобальным языком торговли и технологий. "Терминальный кризис" Арриги и "постамериканский мир" Закарии, вероятно, представляют собой слишком суровую картину. Становление экономикой номер два не означает конец американской надежды, безопасности или процветания. Это, конечно, не означает конец американского военного доминирования и стратегического превосходства. Жизнь на имперском склоне также не помешает США стать более совершенным союзом или более справедливым обществом – скорее наоборот.

Но следующие сто лет будут отличаться от предыдущих. По некоторым данным, США уступят звание крупнейшей экономики Китаю уже в 2022 году. К концу 2020-х годов, по мнению Standard Chartered Bank, "шесть из 10 крупнейших экономик могут оказаться в Азии" (Mar-tin). Некоторые эксперты предсказывают, что США займут третье место после Китая и Индии еще до середины нашего столетия. За последние несколько лет долг США превысил 100 % ВВП. Тем временем Китай в 2020 году стал главным получателем прямых иностранных инвестиций – еще один показатель того, что он затмил Америку в экономическом плане. Для тех, кто хочет верить в вечное экономическое и политическое превосходство США, знаки, которыми пестрят экономические новости, будут следующими все труднее игнорировать, даже когда китайский рост замедляется. Упадок становится реальностью. Но это не та реальность, которую большинство сторонников упадка клеймят, чтобы напугать (поднять) читателей.

Несмотря на то, что в основе деклинизма лежат истории о национальном крахе и утраченном богатстве, упадок обычно приводит к очень медленной корректировке национальных и глобальных иерархий. На макроуровне это подтверждают голландский и британский прецеденты. Богатство выходило из этих национальных систем лишь постепенно после их пиковых значений в 1700 и 1870 годах (Lachmann 434-436). Богатство британской элиты просуществовало гораздо дольше, чем ее формальная империя, как и глобально благоприятный образ жизни рядовых граждан Великобритании. Даже когда китайская экономика по своим размерам превзойдет американскую, китайский ВВП на душу населения будет оставаться значительно ниже американского ВВП на душу населения. Этот показатель измеряет, как люди живут и зарабатывают на самом деле. В настоящее время американцы в среднем в пять раз богаче китайских граждан (Hubbard and Kane 44). Проблема, конечно, заключается в плохом распределении этого богатства. Когда США были настоящим гегемоном, рост (заработной платы и собственности) происходил в центре. Начиная с 1970-х годов, почти весь рост благосостояния Америки пришелся на 5% американцев. Перед лицом такой асимметрии нетрудно понять, почему так много американцев вопреки логике верят в алармистский нарратив о национальном крахе и в обнадеживающий нарратив о долгосрочном национальном превосходстве. И в этом случае идеологические фантазии об американском богатстве имеют большее значение, чем факты, цифры или рациональные собственные интересы неэлитных избирателей.

Китаефобские аспекты упадка были и будут определяющими факторами в способности американцев противостоять постепенной, но фактической потере экономического превосходства. Другая сторона этой синофобии – набор фантазий, которые морализируют превосходство Запада/белых и рассматривают азиатское накопление как цивилизационную, а не только экономическую угрозу. Цивилизационные маркеры китайскости (конфуцианство или коммунизм) лишь частично маскируют расовую фобию, лежащую в основе публичной риторики о том, что Китай затмевает Америку. Безусловно, американофобии было предостаточно и в Великобритании с 1890-х годов до середины XX века. В ней прослеживались те же страхи утраченного величия и национального затмения. Но в ней также преобладал нарратив преемственности от одной либеральной англофонской сверхдержавы к другой. Англосаксонские «особые отношения» сгладили довольно резкий сдвиг в глобальном балансе сил.

Сейчас, когда власть переходит от Америки к Азии, подобные фантазии о преемственности эстафетной палочки не смягчат удар утраченного величия. Правда, между китайским и американским капитализмами существует необходимая кооперативная взаимозависимость. Но культурно организованного партнерства, подобного тому, что было создано между Великобританией и США в Бреттон-Вудсе, скорее всего, не будет. В культурном плане ситуация все еще остается беспрецедентной. Америка была братским преемником Великобритании; Китай – стратегический соперник Америки. Над будущим глобальной власти нависает фобический культурный нарратив, кристаллизующийся в понятии "постзападного" мира.

Культурные фантазии, связанные с западным успехом и западной преемственностью (Великобритания – США), породили литературный кладезь.

Традиционные истории великих держав повторяют эти тропы: англосаксонский дар свободы, английская склонность к либеральному управлению, американская способность к технологическим прорывам, англо-американские представления о честной игре, естественная любовь к свободным рынкам в англоязычном мире. Дело не в том, что эти идеи – этнонациональная чепуха, хотя в целом это так. Дело в том, что стратегическая мощь и экономический успех создают культурные нарративы, которые привязываются к морализованным концепциям национального или расового характера. Верхушечные державы верят в свободные народы и свободные рынки, когда они доминируют на игровых полях, которые они называют ровными. Это в равной степени относится и к элитным социальным фракциям: они склонны верить в нарратив превосходства характера, мастерства или усилий как в обоснование своей классовой власти. Эти нарративы сами по себе сильны и живучи. Они должны быть поняты с учетом их независимого исторического веса. Даже если история сделает эти нарративы и тропы англоязычной добродетели в конечном счете устаревшими, они переживут экономические формации, которые когда-то их поддерживали. Именно по этой причине культурные истории упадка должны выдвигаться наряду, а иногда и вопреки обычным, якобы объективным или количественным описаниям национального упадка.

Упадок США заставляет считаться с ситуацией между Востоком и Западом, между глобальным Севером и глобальным Югом. Оно также заставляет считаться со старыми североатлантическими державами с их долгой историей колониализма поселенцев, исламофобии, добычи ресурсов и расового разделения.

Угасание гегемонии США бросает вызов всем американцам, но особенно элитам, которые правильно воспринимают национальную потерю как прогнозируемую потерю своих собственных социальных преимуществ. Упадок может и должен быть демократизирующим. По этой причине упадок вызвал панику белых и элиты. Делинизм слишком часто служил санированным прокси-языком для обиженных групп (белых, WASP, американцев – взаимозаменяемость как раз в этом и заключается), которые переводили свое чувство потери на язык национальных сумерек. Как можно изменить, оспорить или перевернуть этот нарратив о предательстве великой нации?

Поскольку это книга об истории культуры, ответ кроется в том, как американцы воспринимают и передают историю американского могущества, прошлого и настоящего. За последние пять лет общественность США и Великобритании стала все больше обращать внимание на взаимосвязанные исторические дебаты о расовом равенстве и национальном величии. Недавние исследования имперской истории, проведенные Адомом Гетачью, Жанной Морфилд и Прией Сатиа, стали своевременными аргументами в пользу более полного признания расистского наследия империи. Это не новые дебаты, но они выходят за пределы академических кругов и переходят в национальные дискуссии. Гетачью, Морфилд и Сатиа, а также многие другие, начали объединять переплетенные наследия англоязычного мира в историю власти Великобритании и США, которая также является глобальной историей гражданских прав, расового капитализма и антиколониальной борьбы.

Джеймс Болдуин также считал, что античерноту в Америке нельзя отделить от глобального проекта западного империализма.

Сейчас избиратели видят силу проницательности Болдуина как никогда раньше. Панкадж Мишра подводит итог:

Джеймс Болдуин в самых резких выражениях обрисовал необходимость... моральной и интеллектуальной революции, утверждая, что "для того, чтобы выжить как человеческий, движущийся, моральный вес в мире, Америка и все западные нации будут вынуждены пересмотреть себя", "отбросить почти все предположения", используемые для "оправдания" их "преступлений". Пожар, который Болдуин представлял себе в 1962 году, теперь бушует по всем США, и на него отвечают неистовыми призывами к выживанию белых. . . . Понятно, что людям, так долго возвышавшимся благодаря удаче рождения, класса и нации, трудно, даже невозможно, отказаться от своих представлений о себе и мире. Но успех в этом суровом самовоспитании необходим, если мы хотим, чтобы главные движущие силы современной цивилизации не скатились беспомощно в пучину истории. ("Колеблющиеся государства")

Чтобы избежать пропасти истории, утверждает Мишра, американская элита должна приступить к новому виду самообразования. Но как и в Великобритании, так и в США: граждане разделены между возвращением национального величия и постановкой его под сомнение. Пол Гилрой заметил десять лет назад в своем остром диагнозе постимперской меланхолии Великобритании, что «половина страны жаждет быть другим местом» (xii). Осторожный оптимизм своей книги Гилрой связывал с возможностью того, что Великобритания сможет коллективно и институционально сделать «свою похороненную и не признаваемую колониальную историю... полезной, наконец, в качестве руководства для ускользающего мультикультурного будущего» (xii). Американцы, заинтересованные в лучшем будущем, могли бы взять на вооружение условия надежды Гилроя, приняв на себя риски и выгоды.

Научиться жить как бывшая сверхдержава и как многонациональная демократия – вот основные задачи, которые стояли перед Британией в эпоху после Второй мировой войны. Еще в 1980-х годах Стюарт Холл описал, что пришлось преодолеть британской культуре, чтобы избавиться от остатков национального превосходства:

Мы стоим лицом к лицу с разбушевавшимся и яростным нутряным патриотизмом. Вырвавшись на свободу, он, очевидно, является неудержимым популистским мобилизатором – отчасти потому, что питается расстроенными надеждами настоящего и глубокими и безответными следами прошлого, имперским великолепием, пропитавшим до мозга костей национальную культуру.... Имперская метрополия не может делать вид, что ее история не имела места. Эти следы, хотя и похороненные и подавленные, заражают и пятнают многие сферы мышления и действия, часто находясь далеко за порогом сознания. (Hard Road to Renewal 73)

Бессознательный и навязчивый патриотизм питается мифом о национальном величии. И в Великобритании, и в США его нелегко изгнать. Но, как бы то ни было, он не запечатлен в камне. На самом деле именно сам Холл – наряду с другими – помог показать, как активно культивировался джингоизм в Великобритании 1880-1920 годов. Согласованная кампания по вербовке «народа» в популярную базу поддержки империализма – чтобы поставить «великую» Великобританию. Это было сделано с определенной целью, утверждал Холл, и это можно исправить.

Та же самая логика применима и здесь и является основой для гальванизирующего подхода к истории культуры США в ближайшие десятилетие или два. Отдавая призраки утраченного величия, здесь будет серьезным вызовом. Мощь и рост США в эпоху после Второй мировой войны породили большие ожидания, и эти ожидания остаются глубоко укоренившимися в американском "патриотизме". Превосходство США было точкой сплочения в Америке времен холодной войны и остается ею до сих пор. Привычка думать о себе как о нации номер один прочно укоренилась как у привилегированных американцев, так и у тех, кто испытывает трудности. Но этим привычкам можно противостоять. Культура, а не политика, является полем для борьбы с этим вызовом.