Текст книги "Хрен С Горы(СИ)"

Автор книги: Изяслав Кацман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мне опять стало неудобно и захотелось чего-нибудь напрогрессировать местным папуасам. Но, увы, быт заедал: то обустройство хижины, то ночное общение с очередной гостьей, то работа на общем, так называемом "мужском", поле. Как я понял, свой участок баки и коя каждая семья обрабатывала сама, общими усилиями только регулировали подачу воды на поля. Но неженатые мужчины и подростки из Мужского дома кормились со специального «мужского» поля, на котором работали сообща. Надо сказать, особого усердия они при этом не проявляли: общее поле выглядело по сравнению с семейными участками запущенным и заросшим сорняками. Так что колхоз и в каменном веке демонстрировал свою ущербность перед частным хозяйством. Что и не удивительно, ибо как и в советском колхозе «мужской» урожай шёл не непосредственно холостякам и подросткам, его выращивающим, а сначала собирался в амбарах в центре деревни, а уж оттуда распределялся старостой, который старался и себя не забывать, и своим прихлебателям подкинуть чего-нибудь. Правда, он действовал, в сравнении с российскими чиновниками, весьма умеренно: большая часть продовольствия действительно возвращалась тем, кто его вырастил, какая-то часть уходила на общедеревенские пиршества. И только совсем немного доставалось старосте и его свите. Так что в итоге наш деревенский босс в основном кормился сам и кормил своих подручных за счёт личного хозяйства, где вкалывали по большей части его жёны и прочая родня.

Кстати, неожиданно оказалось, что неплохо понимаю окружающих и сам могу довольно внятно изъясняться на местном языке. Открытие это я сделал, когда внезапно понял причину внимания со стороны прекрасной половины деревни. Оказывается, "ралинга" означает некое растение с длинным и толстым корнем (используется как пряность). Не знаю, как у сонаев, а у бонкийцев термин этот также является одним из обозначений мужского полового органа – причём не абы какого, а всегда готового к работе. Вот девицы местные и принялись проверять меня на соответствие имени. Не знаю уж к каким выводам они пришли. Но судя по тому, что ночные визиты стали намного реже, возлагаемых надежд я не оправдал.

Тут на ум пришло, что Сонав – это горы, вернее, гора. Ничего себе – меня оказывается Хреном С Горы окрестили. Ну, спасибо...

Сельхозработы временно затихли, девицы почти перестали баловать вниманием. В общем, появилось время для размышлений на тему: «Как нам обустроить Пеу».

И так что может предложить для облегчения жизни своих новых соплеменников Куверзин Олег Анатольевич, двадцати четырёх лет от роду, выпускник химического факультета по специальности "органическая химия", имеющий за плечами с трудом оконченную военную кафедру, неполный год работы химиком-криминалистом в областном УВД и две недели командировки на Кавказ, где и напоролся на автоматную очередь? А получается, что практически ничего. Все мои познания в области химии оказывались малоприменимы в условиях то ли палеолита, то ли неолита (интересно, чем они отличаются): теоретически я мог попробовать наладить выплавку меди или железа, но совершенно не знал нужных минералов; огромный запас информации по органической химии был бесполезен без кучи реактивов и разнообразного оборудования. Даже самогонный аппарат, чтобы с тоски и безнадёжности напиться, в моём нынешнем положении соорудить невозможно.

Идея получения металлов казалась наиболее осуществимой – при условии, если я найду сырьё. Тогда можно в массовом порядке облагодетельствовать моих папуасов металлическими орудиями. Импортное оружие на глаза попадалось, а вот импортные лопаты или мотыги чего-то нет. А деревянной палкой копалкой и костяной тяпкой работать удовольствие ниже среднего – успел уже убедиться.

Для металла нужны, во-первых, руда, во-вторых, уголь. С углём проблем быть не должно – древесный будем выжигать. А вот с рудой – проблемы.

При отсутствии познаний в минералогии решил действовать методом перебора. И я принялся лазить по окрестностям, подбирая камни, которые, по моему мнению, могли оказаться рудой. Попутно я пробовал вспомнить всё, что знал когда-то о рудах металлов. На ум приходили только бурый и магнитный железняки из железных, да малахит из медных. Это оксиды. Вроде бы должны быть еще сульфиды. Но внешний вид искомых минералов я представлял себе весьма приблизительно: малахит должен быть зелёным или голубым, железняки – бурыми, коричневыми или красными.

Через неделю шатания по окрестностям Бон-Хо я натаскал к своей хижине кучу камней. И приступил к их обжигу на костре, разведённом возле дома. Особых успехов добиться не удалось: часть потрескалась на огне, часть внешне не пострадала.

Пару дней я пребывал в депресняке по поводу неудачи. Потом вновь начал думать. Вероятнее всего, дело в низкой температуре: если память мне не изменяет, дрова дают от силы пятьсот градусов, а металлы восстанавливаются и плавятся... Так, напряжём мозги. Железо – не то при полутора тысячах, не то при тысяче семистах, медь на несколько сотен градусов ниже. Вот такую температуру и нужно обеспечить. А кто у нас в деревне лучше всего разбирается в нагреве? Правильно – гончар. Вообще-то поделками из глины занимались в Бон-Хо многие, но только Понапе, пожилой хмурый мужичок, сильно припадающий на правую ногу, считался признанным специалистом своего дела: по крайней мере, большая часть деревни при нужде в посуде обращалась именно к нему.

На моё желание освоить гончарную науку Понапе мрачно посмотрел, пробурчал что-то себе под нос да махнул рукой – давай мол. Впрочем, уже через пару дней его отношение ко мне стало поприветливей. Видимо от того, что на фоне других учеников гончара я выглядел если не гением, то подающим надежды.

Всего на основательно загаженной и вытоптанной поляне, лежащей в нескольких минутах ходьбы от деревни, тусовалось в пределах десятка индивидов всех возрастов. Из них двоих можно было отнести к самостоятельным мастерам, которые вместе с Понапе пользовались печами и прочим, но, при этом, то и дело спрашивали совета хромого. Ну и в отличие от не имеющего семьи Понапе, они не торчали в мастерской под открытым небом с утра до вечера. Ещё некоторое не совсем определённое число принадлежало, если так можно выразиться, к керамистам-любителям – эти приходили обычно раз в два-три дня. Ну, и собственно ученики: два паренька лет пятнадцати, и девчушка примерно такого же возраста. Эта троица в основном паслась возле Понапе, пытаясь постичь тайны гончарного ремесла. Получалось у них не очень хорошо – не то по причине отсутствия педагогических талантов у хромого, не то в силу собственного раздолбайства.

Так что ваш покорный слуга со своими весьма расплывчатыми теоретическими представлениями о керамическом производстве и понятием дисциплины очень быстро вырос в глазах скупого на похвалы, зато щедрого на весьма замысловатую ругань мастера.

Увы, главная моя цель, достижение высоких температур, пока откладывалась: туземцы использовали для обжига посуды простые дровяные печи без всякого принудительного поддува. Правда, тяга в устроенных Понапе печах была ого-го. Кстати, именно умение сооружать печи с мощной тягой и поддерживать конструкцию в рабочем состоянии, и было одной из составляющих мастерства хромоногого гончара наряду со знанием свойств глины, выкапываемой в разных местах и кучей всяких тонкостей, связанных с её обработкой, от которых пухла голова.

И кто сказал: "примитивное производство"... Таких вот снобов самих бы заставить запомнить (без помощи каких-либо записей, заметьте!) как отличать друг от друга все четырнадцать видов глины, встречающиеся вокруг Бон-Хо, как и в какой последовательности мешать каждую разновидность с песком, толчёным углём или птичьим пухом, а потом – многочисленные "нужно" и "нельзя" при формовке, сушке и обжиге изделий.

Так что в итоге критически осмысливать всю эту лавину обрушившегося на меня скопища знаний и приёмов я был способен только месяца через четыре, когда Понапе уже чаще молчал (что означало одобрение), нежели ругал меня.

Первое, что бросалось в глаза, кроме некоторой корявости посуды (находящейся в прямой зависимости от корявости рук – если у меня выходило, особенно поначалу, сплошное безобразие, то Понапе или Алиу, как звали девчонку, лепили вещи просто загляденье), делавшейся без гончарного круга – это отсутствие глазуровки, из-за чего влагу керамика нашего производства выдерживала плохо. Отчасти спасала смола некоторых деревьев, которую наносили на посуду, вроде лака. Но, во-первых, было её мало, во-вторых, технология нанесения была очень муторной: хотя твердела смола очень долго (если хотите, чтобы чашка не облезла через два дня – сушите несколько недель на воздухе, и вообще, чем дольше, тем лучше), для получения более-менее приемлемого результата нужно было собрать её, как можно более свежую, ещё жидкую, аккуратно и равномерно размазать кисточкой по поверхности. Причём, даже чуть затвердевшую смолу использовать было бесполезно: с водой её размешать, конечно, можно, только держаться на глине нормально она уже не будет.

Самые общие соображения подсказывали мне, что в органических растворителях, хотя бы в спирте, смола эта должна растворяться без потери свойств, а может быть даже и с улучшением качеств. Ну, где же спирт взять, не говоря уж толуоле или бензоле. Брагу из фруктов или баки местные широко использовали, но как из неё отогнать самогон хотя бы градусов семидесяти, имея из пригодной посуды только керамику собственного производства, без змеевиков и холодильников, я не представлял.

От лака мысли мои перешли к глазури – это не то легкоплавкая (ага, легко... тысячи полторы градусов) – глина, не то стекло. Скорее, всё же – стекло. Для получения стекла нужно... Проклятие, учиться нужно было лучше. Вспоминаем, вспоминаем... Ага: песок, уголь, известь!!! Для получения извести – нужен мел или мрамор, или ещё какой-нибудь известняк. И температура около тысячи градусов. Причём неизвестно, что проще будет – достичь такой температуры, или же найти материал для обжига, при моих-то познаниях в минералогии.

Так получилось, что в итоге и мысли мои, и действия далеко ушли от первоначального замысла насчёт металлургии. А всё потому, что маловато у меня знаний: тут геолог нужен, определяющий на глаз и зуб руды и минералы, а не химик.

Впрочем, к концу сезона дождей (местный год делился на сухой и дождливый сезоны, не очень, впрочем, выраженных – в сухое время дожди тоже шли – то чуть ли не каждый день, то раз в неделю или месяц, зато в дождливый сезон с неба лило почти без перерыва), я сумел в разговорах с Понапе выработать некоторое подобие плана работ.

Во-первых, уголь. Древесный, конечно. Из растущих на сырых местах деревьев, похожих на ивы. Подобно ивам, местные пускали их тонкие и гибкие ветви на плетение корзин. И точно также как ивы, эти деревья были весьма живучи – на полях мне доводилось мучиться с их побегами, норовящими прорасти то тут, то там. Учитывая живучесть и способность к росту туземных ив, я мог не беспокоиться о том, что расширение масштабов производства вызовет экологический кризис.

Во-вторых, меха. Хромоногий гончар вынужден был поверить мне на слово, о том, какая это замечательная штука. Заодно он разрешил высказанное мною затруднение насчёт прочных шкур. Из сухопутных животных на острове не было ничего крупнее домашней свиньи, но как оказалось, на прибрежных пляжах устраивают лежбища какие-то ластоногие, отличающиеся дубовой шкурой. У туземцев она идёт на доспехи и обувь. Ценятся тюленьи (пусть будут тюлени, чтобы сильно не заморачиваться) шкуры весьма высоко, но Понапе обнадёжил, что сумеет обменять нашу продукцию на пару-тройку таких шкур отличного качества. Разумеется, при нагнетании воздуха мехами придётся попотеть. Надеюсь, что делать это придётся не мне: пусть два оболтуса, от которых всё равно толку меньше, чем от Алиу (или, как я прозвал её про себя – Алки), поработают – чтобы жизнь мёдом не казалась.

Глава третья

В которой герой совершает серьёзную педагогическую ошибку, повлекшую ещё более серьёзные последствия

За стеной хижины шумит дождь. Как же он надоел. Казалось, всё пропиталось сыростью. Что-то рано сезон дождей в этом году наступил. Впрочем, это со слов стариков, того же Понапе.

Опять перерыв в работе мастерских. Предлагал же я хромоногому построить крышу над печами, чтобы можно было работать и в сезон дождей. Хотя он прав, опасная затея: достаточно одной искры, чтобы навес из тонких веток, пальмовых листьев и травы вспыхнул за милую душу. Но как всё-таки обидно и скучно сидеть в полутьме хижины, когда есть куча идей и задумок. Алка бы пришла что ли...

В углу валялись кучей серых кож мехи – первый мой опыт технического прогрессирования. Мягко говоря – не вполне удачный. То есть, воздух, они, конечно, гоняли, но, во-первых, делали это периодически, с паузой в несколько минут на набор следующей порции, во-вторых, требовали большой физической силы, в-третьих, внутренний каркас, обеспечивающий их автоматическое выпрямление и наполнение воздухом, сделанный в виде перевёрнутой неглубокой корзины из местного ивняка, при высыхании быстро терял упругость, и приходилось его то и дело замачивать, рискуя получить размокание рыбьего клея, герметизирующего швы, в-четвёртых, впускное отверстие требовалось затыкать вручную. Вроде бы должны быть какие-то клапаны, причём простые: средневековые кузнецы, если верить картинкам из учебника истории, уже пользовались вполне нормальными кузнечными мехами. Но как этот самый клапан сделать? Так что использовалось это "чудо" инженерной мысли нами всего несколько раз. Полдня мучений с нагнетанием воздуха, затыканием дырки и выдавливанием воздуха в пламя печи через оставленную дыру в стене, вечером – профилактическое смачивание прутьев, для сохранения гибкости. И в итоге на десяток чашек получали пару-тройку, выдержавших обжиг при более высокой, чем раньше, температуре. Впрочем, Понапе мало-помалу, подбирая подходящую глину, рецептуру смеси и условия обжига, добивался всё большего выхода годной продукции – первые два раза вообще всё трескалось. Мне бы его упорство и оптимизм.

Ну и намучился же я за этот год, что пролетел с того дня, как я впервые подошёл к Понапе с просьбой научить основам гончарного ремесла. И ради чего мне, идиоту, надо было променять покойную и размеренную жизнь деревенского придурка с сельхозработами в сезон, варёными корнеплодами два раза в день, крепким сном и брагой со свининой по праздникам.

И на что променять: на копание глины (деревянной палкой – то ещё удовольствие), таскание её в корзине к печам (а если корзина порвалась – вязать новую), на перемешивание вручную глины (не знал, что для приготовления годной для лепки посуды массы необходимо так с ней возиться). А потом ещё многочисленные эксперименты: выжигание угля в куче, заваленной дёрном и глиняном горшке (во второй раз удалось получить немного чего-то дёгтеподобного, пока хранящего в ожидании применения в кувшинчике, отчаянно воняя – хорошо, что в мастерских, а не дома). Обжиг мела в известь. Методом тыка мел удалось найти, как это ни странно – а вот известь получилась не ахти: при добавлении воды что-то, конечно, шипело и даже слегка нагревалось, но была получившаяся извёстка сероватого цвета, с многочисленными комками. Затем попытался провести сплавление песка, золы, мела и угля: выходило всё что угодно, кроме стекла – и кто мог придумать байку, что стекло получили чисто случайным образом на костре, в котором случайно оказалась сода – самого бы заставить повторить опыт. И гвоздь программы – сшивание тюленьих шкур в мешок (костяными иглами, бля!). Попытка свалить данную часть работы на Алку-Алиу разбилась не то о неспособность папуаски понять, что нужно сшить, не то о моё умение внятно объяснить.

И ещё меня никто не освобождал от работы на полях или строительстве хижин для соседей (вообще, помощь односельчанам считалась в Бон-Хо вещью само собой разумеющейся).

И что я имею в итоге после года напряжённого труда?

В активе – заметный прогресс в овладении местным языком – бегло говорю, практически всё понимаю, и даже умудряюсь иногда мрачно шутить. Как-никак, лучший способ выучить язык – общение с его носителями, а в процессе совместного труда общаться приходится много. Из технологического прогрессирования – сооружение коряво работающих мехов, получение древесного угля, дёгтя (из него можно получить метиловый спирт, ацетон, уксусную кислоту, что ещё?) внедрение нового строительного материала – обожжённых кирпичей. Мучений с ними было немало, если бы не упорство Понапе, хрен бы чего получилось вообще. А так получилось... Хреново, в общем, получилось – аналог местной глиняной посуды, боящейся воды, только в виде параллелепипеда (раза в три больше привычных мне земных кирпичей), и худшего качества – кирпич он и есть кирпич.

Но Понапе был в полном восторге. Раньше гончарные печи практически не подлежали ремонту: они лепились из той же глины почти также, как и посуда, и через некоторое количество циклов использования приходили в негодность, трескаясь и разваливаясь, и от кучи спёкшейся глины больше никакого проку не было – разве что часть прокалённой глины Понапе добавлял, измельчив в пыль, в новую посуду. Сейчас же, как только состояние печи становилось угрожающим, мы могли большую её часть пустить на строительство новой. Приходилось доделывать несколько рассыпавшихся и пришедших в негодность блоков-кирпичей, и сделать новые колосники.

С колосниками, Понапе, опять же уел меня. В печах "по-старому" их вылепливали так: доведя стенки печки до определённого уровня, клали сверху несколько толстых палок, пространство между которыми заполнялось той же глиной. После подсыхания глины деревяшки вытаскивали, и получали каналы-воздуховоды, создававшие неплохую тягу. Когда мы стали переходить к блочному сооружению печных стен, я думал, что колосники то можно делать как прежде. Но наш начальник решил распространить данный принцип и на них тоже. Единственное, что я мог предложить – это попробовать сделать вместо двух-трёх отверстий штук десять – как в знакомых мне чугунных колосниках. Десяти, правда, не получилось, но пять-шесть каналов мы сделать сумели. Единственным недостатком была необходимость руками осторожно устанавливать глиняную плиту весом больше центнера. После того, как мы вчетвером (я, Понапе и молодые обалдуи) один колосник угробили, едва не обеспечив главному гончару инвалидность по здоровой ноге, мое предложение делать сей девайс из двух частей приняли на ура.

Ещё бы сделать третий нижний отсек – вроде поддувала привычных мне печек: а то Понапе иногда начинал психовать, когда ветер, под преобладающее направление которого всё устраивалось, вдруг стихал или, что хуже, менял направление, из-за чего обжиг приходилось зачастую прекращать. Так что меха мои годились и для таких случаев тоже.

Не густо с успехами: в фантастических книгах попавшие к дикарям герои ударными темпами организовывали производство огнестрельного оружия и совершали промышленный переворот.

В – пассиве кроме затраченных усилий и времени да многочисленных ожогов, – неудачи со стеклом, да по-прежнему непонятки с тем, куда же всё-таки меня занесло.

То есть, познания мои об окружающем мире, конечно, сильно расширились. Теперь я знал, что Бон-Хо – это одно из восьми селений племени бонко, область называлась также – Бонко. Текущая с севера на юг река, воды которой и использовались чаще всего для орошения полей, именовалась Бо или Боо. Вся эта область, в общем-то, представляла собой полосу не шире десяти километров вдоль реки – на морском побережье расширяясь километров до пятнадцати или двадцати. Протяженность Бонко в северном направлении, до границы с Сонавом, оставалась не совсем ясной, но, если я правильно истолковал слова Понапе, не превышала сорока километров. Бонко в свою очередь находится на острове, который незамысловато называется Пеу – то есть остров.

Жило в Бонко также своими деревнями племя суне, занимавшее подчинённое по отношению к бонко положение. Как я понял из преданий и рассказов стариков, давным-давно пришельцы-бонко завоевали землю предков суне, отобрали часть их земель и заставили платить дань. Каждое бонкийское селение имело от одного до трёх сунийских, обитателям которых приходилось поставлять хозяевам определённый набор продуктов и ремесленных изделий.

Всё многообразие племён Пеу говорит не то на родственных языках, не то на диалектах одного языка – так что понимать друг друга они все понимают. Племён же много: кроме бонко, суне и сонава есть ещё рана и сувана на востоке, а также текоке, тесу, талу, хоне, вэе, ласу, тинса, ванка и другие на западе. Весь остров, при желании (и если никто не проломит голову чужаку), можно обойти за несколько недель.

Но место этого острова на местном глобусе оставалось загадкой. В южном полушарии (если, конечно, солнце встаёт на востоке). Довольно близко к экватору – поскольку за всё время я не припомню, чтобы хоть раз было холоднее двадцати с хвостиком. В океане. И на этом всё. Где находится этот океан, какие другие острова и земли есть ещё в этом мире – на все эти вопросы никто ответа дать не мог.

За плетёным пологом, заменяющим дверь в жилищах папуасов, послышался шум, выведший меня из полудремотного состояния. Через мгновенье в хижину ворвалась Алка, она же Алиу, она же – полстраницы местной отборной ругани, когда Понапе был не в духе.

И принялась тараторить обо всём на свете. Что бы я делал без этого агентства местных новостей. Не знал бы, наверное, ничего, кроме гончарных печей.

Буквально за минуту я узнал, что староста побил свою вторую жену, которая, впрочем, успела поставить ему ответный фингал и убежать к родне в соседнюю деревню. Свита нашего сельского босса хранила в этом конфликте нейтралитет.

Что у толстого Боре свинья принесла целых двенадцать поросят – кстати, можно обменять одного из них, когда подрастёт на новые не размокающие в воде чашки, которые мы (т.е. я, Алиу и Понапе) научились делать, всего одну чашку за поросёнка, она уже узнавала. А загон сделать можно рядом с твоей хижиной, Ралинга. Места хватает. Заметив проявление недовольства на моём лице, моя подруга сменила тему.

Я и сам не знал, что думать о наших отношениях. Наши чисто рабочие отношения также чисто в рабочем порядке перешли в горизонтально-циновочную (точнее коленно-локтевую, поскольку позиции, именуемой миссионерской, туземцы, ха-ха-ха, не знают, хотя, нет, уже – "не знали") фазу. В общем-то, у местных в порядке вещей и секс до брака, и даже длительное сожительство до свадьбы. Меня самого такая личная жизнь пока более-менее устраивала: и ночь есть с кем провести, и поесть приготовит (кулинарные технологии каменного века мне самому как-то туго давались – так что после переселения из Мужского дома и до Алкиного появления под крышей моего жилища частенько приходилось довольствоваться то полусырой, то сгоревшей едой), и поговорить можно на интересные мне темы. Но узаконивание наших отношений несколько пугало меня. Главным образом из-за местных понятий о родне, согласно которым, женись я на Алке по официальным папуасским правилам и обрядам, все её родные и прочие братья, сёстры, дядьки-тётки, племянники могут припереться в любое время ко мне в гости и на полную катушку пользоваться моим гостеприимством, а если плохо встречу, то есть стол будет скудным – ещё и жадным жлобом ославят. Наслышан о подобных особенностях родственных отношений. Тивори, один из двух оболтусов, делающих вид, что учатся гончарному делу у Понапе, постоянно, появляясь после выходны..., тьфу ты, двух-трёхдневной отлучки, жаловался на скупую родню: типа придёшь в гости повеселиться, в общем, пожрать – а тебе вместо свинины под специями – печёного баки (смешно, но в таком контексте упоминание этого слегка вытянутого корнеплода у моих папуасов имеет то же значение, что и «хрен тебе» у русских). Да и вмешательства в семейную жизнь со стороны потенциальной родни, которой тут полдеревни, тоже чего-то не хочется. Так-то родственники Алиу могут вмешаться, только если бы я её побил. А в случае официальной регистрации отношений у нашего шамана – сразу бы нашлось немало желающих поучить жизни молодожёнов. Потому меня вполне устраивало нынешнее состояние, когда Алка делила время между моей полухолостяцкой хижиной и жилищем своего многочисленного семейства.

Вот и сейчас, столкнувшись в очередной раз с моим неприятием её попыток обустроить совместный быт, моя подруга перешла к своим семейным радостям и горестям. Вторых было больше. Например, умер после недели жара и поноса с рвотой двоюродный брат Алки, спокойный карапуз, ещё не удостоившийся имени. Я помрачнел ещё больше. Она, заметив это, съёжилась и готова была забиться в угол.

–Плохо – сказал я – Когда дети умирают.

–Плохо – согласилась Алиу, обрадованная тем, что оказывается, я не на неё за что-то осерчал, а огорчился из-за гибели мелкого. Ну да: малолетний кузен ещё и имени не получил, да и вообще – умер уже, а Ралинга – коллега по работе и просто хороший человек (настолько хороший, что даже затрещины не отвесит, когда злится).

–Ралинга – произнесла она после недолгого молчания – Староста говорит, что надо кому-то идти в Мужской дом.

–Зачем?

–Учить делать посуду.

Понятно, значит, мастер-класс по керамике показывать молодым павианам (иначе я обитателей Мужского дома про себя и не называл). И этим "кто-то" буду я. Алка отпадает, потому как женщин тамошня публика воспринимает только как нечто, что можно трахнуть. Исключение делалось лишь для нескольких старух, не имеющих в глазах страдающих сперматоксикозом подростков сексуальной привлекательности в силу возраста и склочности характера. И которые поэтому могли безбоязненно преподавать молодняку те или иные премудрости.

Невысокий и щуплый Понапе, чья хромота служила предметом насмешек со стороны небитых жизнью молодых дебилоидов, тоже не годился на роль учителя столь сложной с точки зрения педагогики аудитории. Так что оставался я. Моё сонайское происхождение и массогабаритные характеристики, превышающие туземные, позволяли надеяться, что я буду пользоваться авторитетом, достаточным для поддержания дисциплины на должном уровне. Удобная палка, вырезанная полгода назад, стоит в углу: пусть я со своими метром семьдесят шесть заметно крупнее большинства местных, а мое тело в неплохой физической форме благодаря постоянному пешему передвижению (от хижины до гончарных печей с полкилометра будет точно, плюс походы за сырьём и минералогические экспедиции), работе в поле и вымешиванию глины вручную, но всё-таки неплохо подкрепить всё это дрыном – непременным спутником каменно-векового педагога.

–А почему нужно идти в Мужской дом? – для порядка спросил я – Пусть сами приходят к печам.

–Так дождь же – ответила моя подруга.

Дождь так дождь.

Я сейчас больше думал об умершем от поноса алкином кузене. Смертность среди детей была просто чудовищная, и местных такое положение дел не сильно беспокоило: такое впечатление иногда складывалось, что им проще нового сделать, чем заболевшего выходить – раз духи захотели уморить не получившего имени сопляка, то такова его судьба.

В общем-то, мрут и дети постарше, и подростки, и взрослые: от желудочно-кишечных инфекций; от ран, зачастую совершенно пустяковых – потому как об антисептике никто понятия не имеет; от каких-то неведомых болезней. Острых отравлений деревянной дубинкой по голове или каменным ножном в печень тоже никто не отменял: меньше месяца назад парочка горячих папуасских парней умудрилась уконтропупить друг друга из-за девки. Причём народ, большей частью, радовался, что одновременная гибель фигурантов избавила родню с обеих сторон от очередной вендетты – при местной системе родства, когда за каждым стоит не один десяток суровых мужиков, обещавшей быть длинной и кровавой.

А нашему старосте в таком случае пришлось бы выбирать – или карать убийцу (а за убийство наказать можно только убийством – строго тут), рискуя вызвать ненависть со стороны родни наказанного, или же смотреть, как подотчётный ему контингент режет друг друга.

Тут и не угадаешь, что хуже. В первом случае можно и на удар дубинкой в укромном месте нарваться, и потерять часть свиты из числа родни убийцы. Во втором – можно дождаться того, что одна половина деревни будет резать вторую. В том числе и свитские, которые тоже приходятся роднёй той или иной стороне. Так можно доиграться или до лишения власти (поскольку подобный бардак народ терпеть долго не будет – даром, что сами же его и устроили), или до той же дубинки по голове – только уже в открытую, поскольку охрана занята будет разборками между собой. Что не говори, вредная всё же работа у местного начальства.

Обычно умные туземцы, доведись им прибить кого-нибудь из односельчан, чтобы не втравливать родню в кровавые разборки, сразу же пускаются в бега: в таком случае семья потерпевшего согласно местным адатам может отправить по Тропе Духов близкого родственника убийцы, но чаще всего здесь уже власти старосты хватает, чтобы пресечь резьбу по кости и мясу. Да и родня с обеих сторон, как правило, понимает прекрасно, что от раздувания конфликта хуже будет всем, а мстить следует непосредственному виновнику.

Другой вопрос, что молодняк, чаще всего и творящий такие дела, думать головой не умеет. Но, как правило, родственники ухитряются объяснить "мокрушникам" правильную линию поведения. А там уж как повезёт – если на новом месте беглеца не убьют сразу же (что не редкость, ибо дикари-с), то кто прибивается в свиту того или иного вождя, кто спокойно живёт, с возрастом теряя молодую дурь, особо буйных всё-таки успокаивают обычным для этих мест способом новые соседи.

Алка между тем успела развести под навесом снаружи костерок и теперь тушила в горшке клубни коя, добавив туда щепотку горьковатой морской соли и травки для запаха и вкуса. Дождь почти прекратился. Я выбрался из хижины, привлечённый ароматом. Моя папуаска сидела и что-то разглядывала в паре шагов от очага.

–Муравьи – сказала она, подняв голову при звуке моих шагов.

–Ага – согласился я. Новость тоже – пара муравейников с крупными, чуть ли не в сантиметр длиной, чёрными обитателями, появилась под стенами дома уже давно, с начала сухого сезона. Иногда, когда было настроение, я мог посидеть на корточках, последить за жизнью муравьиного сообщества. А порой думал, не станут ли они жрать моё обиталище.

В ответ на отсутствие энтузиазма я был награждён небольшой лекцией о гастрономических характеристиках муравьиных яиц. Мой наивный вопрос о вкусовых и питательных качествах самих муравьёв вызвал бурное веселье моей подруги: "Ты что, они же твёрдые. И кислые".