Текст книги "Хрен С Горы(СИ)"

Глава первая

В которой герой попадает непонятно куда.

Автоматная очередь в спину мало совместима с жизнью. Разве что с загробной...

Собственная плоть, выбрасываемая вслед за пролетающими насквозь пулями – последнее, что я увидел. Вкус крови во рту – последнее, что я почувствовал. И темнота... И пустота...

Яркий свет в лицо через мгновенье после темноты, последовавшей за смертью, должен был, по идее, наводить на мысли о мире ином. Но мыслей никаких не было. Я просто медленно открыл глаза и встал.

Место сильно отличалось от развалин молочного завода, где наша группа напоролась на засаду. Длинная полоса голой красноватой земли шириной метров тридцать-сорок, редкие кустики какой-то зелени. С одной стороны – густой лес, с другой – камыши и полоса воды, за которой вновь начинались деревья. Ближний ко мне край этого поля или не поля упирался в заросли, а дальний, сливался с чем-то переливающимся, что могло оказаться морем или озером. И, где-то на границе земли, неба и моря, скопище домов или сараев.

Туда я и пошёл, проваливаясь по щиколотки в сырую вязкую землю, останавливаясь то и дело, чтобы перевести дух. Только сейчас я вдруг понял, что на мне ничего нет: ни одежды, ни обуви, ни барсетки с ключами и документами. С другой стороны – нет и пулевых отверстий, которые должны наблюдаться. Равно как куда-то пропал и трёхлетней давности шрам на руке.

Впрочем, предаваться размышлениям по поводу этих странностей и несообразностей буду потом. Сейчас надо добраться до всё ещё далёкого жилья: под палящим солнцем в ужасной духоте, меся вязкую земляную кашу (метров через сто такого движения я попробовал было взять поближе к лесу, надеясь, что там будет легче передвигаться, чем по "окультуренной" почве, но пришлось отказаться от этой идеи – в кроссовках и джинсах по лесной опушке идти было бы легче – но только не босиком).

До хижин, крытых травой и мелькающих возле них человеческих фигурок оставалось пройти меньше трети длинного поля (всё-таки это поле, засаженное какими-то кустиками, тщательно выполотое от сорняков и снабжённое небольшими канавками – не то для отвода воды, не то для орошения), когда я увидел темно-синюю стену, вырастающую со стороны водоёма. Дальше всё произошло очень быстро: стена превратилась в чудовищной высоты волну, обрушившуюся на плоский берег, бурлящая вода на месте, которое за миг до этого было селением в добрую сотню домов, водяной вал всё ближе и ближе. Идиотизм какой-то – чудодейственно избежать смерти от бандитского автомата, чтобы утонуть в непонятном катаклизме.

Через пару минут оказалось, что хоронил я себя преждевременно: поток на глазах терял напор и высоту, и буквально в нескольких шагах вода остановилась (отдельные брызги долетели до меня, попав на лицо, и я, отметив горько-солёный привкус капель, подумал – действительно, море).

Некоторое время я стоял в ступоре: не каждый день дважды избегаешь смерти. Потом двинулся вперёд. Непонятно что подгоняло меня: вряд ли среди тех фигурок на берегу был кто-либо знакомый, да и сомнительно, чтобы после такого кто-нибудь выжил. Но я бежал, падая в жижу, вставал, и снова бежал. Скоро стали попадаться тела. Я бросался к ним в надежде найти хоть кого-нибудь живого, но тщетно: никто из десятков темнокожих мужчин, женщин и детей не подавал признаков жизни. Сколько я так бродил, переворачивая погибших, не помню. Кажется, я плакал, кажется, меня выворачивало наизнанку. Но на счёт этого я не уверен.

Рука, ухватившая меня за плечо, не вывала никаких эмоций – разве что легкую досаду, что кто-то мешает двигаться дальше и искать живых. Обернувшись, я увидел десяток темнокожих людей, ничем не отличавшихся от убитых морем. Из одежды на них были только широкие пояса. Двое или трое держали в руках копья, остальные были безоружны.

Тот, который держался за моё плечо, сказал короткую фразу. Я не понял ни слова, машинально переспросил: "Что?!" Темнокожий повторил. Язык совершенно непонятный. Собеседник мой, видя отсутствие реакции, протараторил длинную тираду. Я стоял, молча, и смотрел на голых дикарей (а кем ещё могут быть – голые, вооружены копьями, говорят на какой-то тарабарщине). Не дождавшись от меня никакой реакции, говоривший, не очень вежливо потянул меня за собой, свободной рукой показывая в сторону, откуда я пришёл. Сегодняшний день и так выдался насыщенным, и совершенно не хотелось вступать в пререкания с местными, тем более, настроены они вполне мирно и, кажется, просто хотят увести меня с места катаклизма.

Дорога до селения и первые часы там впоследствии вспоминались очень смутно: шли довольно долго, так что солнце, бьющее в глаза, начало садиться, переходили вброд реку, в деревне меня накормили чем-то, похожим на кашу и дали выпить горьковатого отвара. После этого я почти сразу отключился.

Теперь, по прошествии полугода, когда я стал более-менее понимать язык людей, к которым попал, ясно, как мне повезло. Мало того, что я непонятным образом остался жив, получив очередь из автомата, так я ещё умудрился оказаться всего в сотне метров от места, на которое обрушилось цунами. Ну, и в качестве бонуса: местные папуасы приняли меня не за непонятно откуда взявшегося чужака, а за тронувшегося умом обитателя уничтоженного стихией селения. К сумасшедшим же здесь отношение было уважительное.

Оставалось, правда, непонятно, как я мог сойти в глазах приютивших меня туземцев за представителя соседнего племени: папуасами, может быть, они и не были, но ваш покорный слуга среди этих коричневокожих и тёмноволосых дикарей выделялся весьма сильно.

Впрочем, освоив местный язык получше, я выяснил, что в Аки-Со, так звалась смытая волной деревня, изредка приплывали корабли каких-то более цивилизованных чужеземцев вполне европеоидного вида. Туземные женщины иногда рожали от них детей. Вот за такого полукровку меня и приняли.

Тогда же я понял, что обитатели Аки-Со были по местным меркам в авторитете: не то они принадлежали к сильному племени, внушающему страх соседям, не то принадлежали к высшей касте. В Бон-Хо, где оказался я, народ тоже считал себя выше соседей из Тона, Суне и Ане, что выражалось в том, что эти три деревни вынуждены были платить жителям Бон-Хо дань свиньями и несколькими видами плодов.

Но народ Со, или сонаи, вызывал боязливое уважение даже у бонхийцев. Потому в том, что мне нашлось место в длинной хижине, где обитали молодые парни, и всегда доставались печёные клубни растения баки, а иногда и кусок свинины или рыбина – заслуга репутации племени, к которому я, по мнению туземцев, принадлежал.

Я быстро успел потерять счёт дням, наполненным работой на полях, сбором орехов и фруктов с растущих вокруг селения деревьев, поиском съедобных ракушек на мелководье и прочими делами, насущными для папуасов (как обозначал про себя моих новых соплеменников). Впрочем, и на безделье времени хватало: местные работать предпочитали с утра или ближе к вечеру, а полуденную жару старались проводить за неспешной беседой или сном.

Так что сколько времени успело пройти с того дня, когда меня привели в Бон-Хо, до визита моих псевдосоплеменников-сонаев, могу сказать весьма приблизительно, да и то, скорее, со слов других.

В тот день я в компании других мужчин занимался делом, которое показалось бы со стороны полной бессмыслицей: мы разрушали построенные нами же за месяц или два до этого небольшие дамбы-перемычки, перекрывающие канавы, по которым подводилась вода с реки Боо на поле, засаженное баки. Несмотря на кажущийся идиотизм нашего занятия, работа на самом деле была очень важной. Корни баки, являющиеся основной частью местного рациона, требовали для своего нормального развития просто прорву воды, а река, основной источник оной, отличалась изрядным непостоянством: когда идут, не прекращаясь много дней, дожди, уровень её повышался, грозя прорвать дамбы и залить поля, когда же начинался сухой сезон (ну, сухой, это относительно дождливого времени – так-то дождь иногда случался), Боо сильно мелела, так что приходилось дамбы местами ломать, чтобы пустить воду.

Всё это я знал не потому, что я такой умный, а из рассказов старших мужчин, которые приходили наставлять подрастающее поколение, обитающее в Мужском доме. Так, кажется, называлось у местных то строение, где я получил циновко-место (назвать его койко-местом было трудно ввиду отсутствия в туземном обиходе данной мебели) и харчевание. В общем-то, кроме рассказов о том, что нужно знать будущим воинам и рыбакам, "мастер-классов" по разным видам деятельности, а также работ на благо общества под руководством взрослых, обучение и наставление включало в себя ещё один компонент, который сначала вызвал у меня нехилый шок (это мягко сказано). Впрочем, пребывая первое время в каком-то отупении и отстранении от окружающего мира, я сначала также отстранённо (словно читаю об этом в книге или смотрю по телевизору) воспринимал то, что взрослые мужики иногда, хмм... использовали подростков в качестве пассивных партнёров. А потом, когда кокон отстранённости растаял, подобный обычай казался чем-то, пусть и коробящим лично меня, но вполне обыденным – как например, в прошлой моей жизни – окурок, брошенный каким-нибудь придурком мимо урны, или мат в общественном месте.

Тем более что лично меня эта особенность национального воспитания никак не касалась. Вообще, житье моё в Мужском доме протекало без серьёзных конфликтов. Не знаю, в чём тут дело. Может быть, сумасшедшего, коим я здесь числился, было западло трогать, или, наоборот, они пользовались уважением на грани религиозного почитания. Может быть, дело было в моём предполагаемом происхождении или просто в непонятности того, кто я такой – а с непонятным лучше не связываться. Может быть, просто подростки не рисковали задевать взрослого дядю, каким я был в их глазах, а мужчины-наставники уже вышли из того возраста, когда для завоевания авторитета требуется кого-нибудь задеть или, что ещё лучше, загнобить.

Друг с другом же обитатели Мужского дома то и дело выясняли отношения, кучковались в то враждующие, то мирящиеся компании, а внутри этих шаек постоянно конфликтовали за место в подростковой иерархии. Взрослые с высоты своего опыта смотрели на всё это снисходительно, вмешиваясь только в исключительных случаях. Правда, логики их вмешательства я понять зачастую не мог: когда они могли допустить и коллективный мордобой с членовредительством, а когда вдруг резкими окриками или затрещинами предотвращали назревающий конфликт ещё на стадии словесной перепалки.

Итак, я только что в компании пары подростков доломал дамбу. Грязная вода весело бежала по канаве. Через полчаса уровень её почти достигнет уровня почвы на лежащих вокруг делянах. На соседней с нашей женщины занимались прополкой и рыхлением земли вокруг кустиков баки. Муторная, надо сказать, работа: тщательно вырывать голыми руками сорняки, при этом, не задевая сами растения, и рыхля землю между ними изогнутой палкой с вкладышем из заострённой свиной лопатки.

Впрочем, я больше размышлял, глядя на оттопыренные кверху голые женские зады и прочие доступны обозрению части тела (а народ любого полу здесь ходил в одних не то набедрённых повязках, не то поясах, к которым крепилось всё носимое имущество), о местных сексуальных порядках, до конца так и непонятных. Например, в Мужской дом частенько наведывались местные девицы – одного примерно возраста с его обитателями. Распределялись они между парнями, наверное, в соответствие с принятым в молодёжных шайках с табелем о рангах. Наставники впрочем, тоже получали свою долю утёх. Что до меня, то я, во-первых, как-то не привык ещё заниматься подобными делами чуть ли не публично, а во-вторых, не знал, как будет воспринята попытка завалить какую-нибудь девицу на свою циновку – слишком уж плохо я разбирался в местных реалиях и слишком непонятным был мой статус.

Физиология, однако ж, брала своё. Потому я старался поменьше пялиться на тёмно-коричневые женские задницы. При этом в голову лезли мысли о том, является ли допустимым с точки зрения местной половой морали секс с замужней женщиной.

Так что появление мальчонки, который пропищал, что "Дурня (то есть меня), зовут в деревню", спасло мой мозг от окончательного закипания на почве сексуальной неудовлетворённости. Я поплёлся вслед за посыльным. Тот норовил в силу возраста бежать бегом. Пришлось прикрикнуть на него, чтобы не торопился.

Под навесом у входа в Мужской дом тусовалась немалая толпа, в которой я идентифицировал, кроме местных, человек десять чужаков, выделявшихся иными татуировками на лицах и узорами на набедренных повязках и тем, что в бусах и браслетах было больше камней, чем раковин.

Наш староста (или кто он там, короче, самый главный в деревне) при виде меня затараторил. Хоть я и научился понимать почти все слова местного языка, но восприятие столь скорострельной речи вызывало некоторое затруднение. Главное всё же понять я мог. Наш предводитель вроде бы объяснял, что перед гостями тот самый найдёныш.

Ответную речь держал худощавый старикан с копной абсолютно седых курчавых волос. Его я понимал ещё хуже, чем старосту: выговор сильно отличался от уже привычного у жителей Бон-Хо. Но вроде бы он говорил о том, что я на кого-то похож.

Для лучшего рассмотрения дедок протянул кривоватую палку, концом которой зацепил меня за плечо, и поддёрнул поближе. Минут десять он меня придирчиво рассматривал, что-то себе в уме прикидывал.

Потом выстрелил в нашего старосту длинной вопросительной тирадой. Тот ответил отрицательно. Затем начался спор с участием доброго десятка человек: как гостей, так и моих односельчан. Из всеобщего крика и ора, как это ни странно, я, кажется, начал улавливать смысл происходящего.

Чужаки оказались моими псевдосоплеменниками-сонаями, пришедшими сверху, то есть с гор. Старикан был в сонайской делегации за главного. Имя его, часто мелькавшее в споре, я расслышал как Темануй.

Вроде бы дедок узнаёт во мне некоего Ралингу, сына Танагаривы, племянника Покапе. Дескать, он помнит меня, ещё подростком, когда двенадцать лет назад навещал соплеменников в Аки-Со. Пенсионер перечислил кучу моих родственников во всех пяти селениях Старого (или Верхнего) Сонава и двух уцелевших селениях береговых сонаев: всяких троюродных братьев матери и их потомство. Сам он, кстати, тоже оказался моим дальним родственником – во-первых, у него и моей бабки по материнской линии был общий прапрадед, а во-вторых, мой покойный (как и все ближайшие родственники) дядя Покапе был женат на двоюродной племяннице старого Темануя.

Но въедливого дедка смущало полное отсутствие татуировок на моём теле. Здесь татуировки, причём имеющие смысл с точки зрения окружающих, были неотъёмлемой принадлежностью любого мужчины, который покинул Мужской дом. Я же, то есть Ралинга, сделал это лет десять назад, если не больше.

Так что теперь бурная дискуссия велась вокруг двух тезисов: могло ли какое-нибудь вмешательство тех или иных сил или Сил стереть с тела Ралинги татуировки, и не мог ли в лишённое магической защиты (а нёсшие определённую смысловую нагрузку о происхождении и наиболее выдающихся деяниях носителя узоры кроме сугубо практической функции своеобразного удостоверения личности также обеспечивали и магическую защиту от всякой нечисти) тело вселиться какой-нибудь зловредный дух или демон.

Прения сторон протекали весьма бурно и эмоционально. Наконец, все выдохлись, и сошлись на том, что, хотя объект спора за тринадцать лун не проявлял никаких видимых признаков одержимости враждебными людям сущностями, всё-таки для пущего спокойствия следует провести его испытание на предмет этой самой одержимости. Проводить процедуру вызвалось сразу пятеро: трое местных и двое пришлых.

Пожалуй, только слабым знакомством с местными реалиями можно объяснить моё относительное спокойствие во время несколько часового колдунства пяти туземных специалистов. Единственно, что немного напрягало – это необходимость торчать среди толпы, которая по мере распространения по деревне известия, что над Дурнем будут колдовать аж пять шаманов, и приближения времени к вечеру разрасталась. Ну и сама процедура раздражала: когда то какой-нибудь едкой горящей дрянью из горшка окурят, то начнут греметь над ухом трещоткой, невесть из чего сделанной, то в лицо тычут каким-то идолом.

Так что я перенёс обряд детектирования зловредных духов и прочих демонов в своём организме вполне спокойно – как и положено человеку, которому нечего опасаться. В итоге консилиумом из пяти шаманов признан был свободным от всякой нечисти и безопасным для окружающих. А вот знай я заранее, какие глюки могут привидеться местным специалистам по потустороннему миру под воздействием травок, которые они вдыхают во время камлания, и как часто туземцы склонны обвинять друг друга в колдовстве и одержимости нечистой силой, нервничал бы куда сильней. И не исключено, что моё нервозное поведение кому-нибудь показалось бы признаком того, что во мне сидит какой-нибудь демон или дух. А так я достойно выдержал испытание.

Покончив с вопросом одержимости, народ переключился на то, каким образом Ралинга, то есть я, лишился всех татуировок. Вновь закипел ожесточённый спор, в котором каждый ссылался на рассказы стариков или предания совсем уж далёкого времени. В конце концов, все сошлись на том, что коль духи моря оставили невредимой плоть Ралинги, лишив его памяти, почему бы им в качестве шутки не забрать татуировки. Как при этом без магической защиты я не стал добычей местных злобных морских демонов, вновь вызвало спор, но совсем уж вялый – потому, что от костров, возле которых орудовали женщины, вкусно пахло печёной свининой, пряными травками и пареными овощами. Тут уж все согласились с Темануем, что раз духи моря, благожелательно ко мне настроенные, так неожиданно пошутили, то могли и взять под свою защиту. Но всё равно лишняя защита от зловредных Сил не помешает, так что Ралинге следует как можно скорее заново нанести татуировки. Он, Темануй, завтра этим и займётся.

Об анестезии местные папуасы не подозревали. И даже о таком её заменителе как крепкий алкоголь. Об антисептике тоже. Как я выдержал процедуру «восстановления» татуировок, лучше не вспоминать. Если бы не болтовня старого кольщика, немного отвлекающая от боли, я бы начал орать и плакать на пятой минуте процедуры. И безнадёжно испортил бы своё реноме в глазах местного общества.

Дедок, кстати, говорил по большей части о моей новоявленной родне и непростых отношениях между сонайскими кланами. Береговая ветвь этого племени спустилась с горы и поселилась на морском берегу при прапрадеде Темануя. Взаимные обиды и претензии повлекли за собой то, что жители смытого Аки-Со последние лет пятнадцать практически не общались с людьми из двух других сонайских деревень. А сородичи "сверху", из Старого Сонава, наведывались на берег обычно раз или два в год. Так что теперь я мог не бояться встречи с кем-либо, кто хорошо знал настоящего Ралингу.

К сожалению, я не рисковал задавать уточняющих вопросов, которые показали бы полную мою чуждость в этом мире: общепризнанное сумасшествие сумасшествием, но лучше помалкивать, дабы не брякнуть что-нибудь лишнее. Впрочем, дед Темануй и без моих вопросов выдавал немало ценной информации. От ссоры между вождями Аки-Со и Текеме, первопричиной которой послужила неудачная женитьба их детей (кучу имён или кличек, топонимов и подробного описания оружия и украшения набедрённых поясов с использованием неизвестных мне терминов я пропустил, вычленив самую суть) дедок перешёл к моим псевдородителям, точнее – родительнице. История рождения Ралинги проясняла, почему меня вообще смогли принять за своего.

От бонкийцев я уже слышал про чужеземцев вполне европеоидного вида, после визитов которых иногда оставалось потомство. Один из таких моряков и стал отцом Ралинги. Причём, если судить по тону, каким Темануй всё это рассказывал, рождение моё от чужака вдобавок – вне брака – никого не волновало. Главное было, что Танагарива, его мать, принадлежала к сонаям.

Попутно выяснилось, что от этих же светлокожих чужаков местные изредка заимствуют некоторое количество металлического оружия. Например, кинжал и топорик нашего старосты, являющиеся предметом его гордости. В Аки-Со, располагавшемся наиболее удачно, пришельцы чаще, чем в других местах к западу и востоку по берегу, набирали воду и выменивали свои товары на продукты и местные украшения.

Впрочем, не так уж и часто это случалось. По крайней мере, Темануй мог сказать, что последний раз корабль чужаков приставал в этих краях шесть или семь лет назад. Тогда моряки выменяли у жителей Аки-Со две свиньи, две корзины баки и несколько связок ракушек на два кинжала, топор и два наручных браслета. Что можно считать очень выгодной сделкой: обычно один кинжал или топор из жёлтого металла шёл за две-три свиньи или двадцать корзин баки.

От местных дел мой псевдородственник перешёл к своей буйной молодости. Когда ему было "столько дождей, сколько сейчас тебе, Ралинга", дед Темануй отправился на запад Пеу (так, оказывается, называется вся страна, куда меня угораздило попасть), служить некоему Большому Вождю, именуемому у сонаев "типулу-таки", а у бонко – "тиблу-таки". Этот тиблу-таки (впрочем, дед называл его и просто "тиблу") был в отдалённом родстве с Темануем.

К сожалению, мои познания в местном языке были ещё не очень, так что понимал я дедка только в общем и целом. Хотя за сегодняшний день словарный запас обогатился не на один десяток слов, пускай и в сонайском произношении, которое отличалось от бонкийского.

Но то, что сонаи круче всех в Пеу, и я должен гордиться принадлежностью к этому племени – я уяснил. Оставалось только догадываться, каким образом сонаи расселились повсюду и всех заставили с собой считаться: не то несколько поколений назад они спустились со своей горы и захватили всю страну, не то их сородич стал тиблу в результате переворота или какой-то интриги и потом подтянул родню ко двору. Я даже не понял со слов Темануя, кем является этот тиблу-таки: самодержавным монархом или лицом выборным, вроде президента. Равно как до конца не было ясно, является Пеу островом или нет – с одной стороны чужаки, привозящие металлические изделия, вроде бы могут попасть к нам только морем, но с другой – мой родственничек упоминал о своём участии в стычках с тинсами, рана и сувана, которые не подчинялись тиблу.

Не въехал я и в разглагольствования Темануя о ганеоях и дареоях. Понятно, что это деление на низших и высших, соответственно. То, что сонаи и бонко принадлежат к дареоям, а суне к ганеоям – это тоже ясно. Но дальше я почти ничего не понял: чем определяется принадлежность к тем или другим, каковы права дареоев и обязанности ганеоев. Что-то я не заметил особого достатка у бонко, да и сонаи, явившиеся в Бон-Хо, не могли похвастаться какими-то понятными цивилизованному человеку проявлениями богатства.

Оставалось только предположить, что довольно убогий уровень развития туземной экономики просто не позволяет эксплуатировать человекам друг друга в масштабах, позволяющих одним полностью жить за счёт других. Ну, или второй вариант – большая часть того, что удаётся вытрясти с ганеоев, достаётся дареойской верхушке, например тому же тиблу-таки с его окружением, а также тем таки, которые не имеют приставку «тиблу» (таковых дедок тоже упоминал).

Со службы у тиблу-таки Темануй как-то съехал на времена, когда он дома, в Сонаве, занимался наставничеством в Мужском доме. Здесь лексика была мне практически вся знакома. Хотя лучше бы я ничего в этой части рассказа не понимал. Поскольку мой престарелый родственник ударился в воспоминания о своих нежных, если так можно выразиться, отношениях с мальчиками-воспитанниками. Дедок аж прекратил выкалывать очередную картинку, вспоминая о далёких временах, когда его мужской силы хватало и на обеих жён, и на подростков в Мужском доме.

Как-то неуютно выслушать голого старика, нависающего над тобой, касающегося твоего тела, о том, как в молодости он трахал пацанов, да ещё во всех подробностях.

Под влиянием опасения за филейную часть своего тела я даже на некоторое время стал как-то меньше обращать внимание на то, как дедок орудует на спине иголками и бритвочками-раковинами. Впрочем, где-то ближе к обеду все наколотые места так нещадно горели, что уже было всё равно, о чём там этот престарелый педераст разглагольствует. А окончание процедуры помню вообще смутно: чьи-то руки поднесли ко рту чашку с водой, я больше разлил, чем выпил. Доковылял до циновки. Дальнейшее слилось в череду пробуждений и провалов в неспокойный лихорадочный сон. Не знаю уж, что со мной случилось: нервное потрясение, болевой шок, последствие сепсиса или всё вместе взятое. Но дед Темануй, как я понимаю, всё это время был рядом, поил и кормил меня. По крайней мере, когда более-менее пришёл в себя, сидел он на корточках на соседней циновке. Оказалось, колбасило меня больше двух суток. Интересно, со всеми подросшими папуасами так сурово обходятся, или это мой родственничек торопился набить на моей шкуре сразу всю двадцатичетырёхлетнюю историю жизни Ралинги с прилагающимися татуировками защитно-магического характера?

Едва отлежался, дедок взялся за краткий курс молодого сонайского дареоя. Сподвигло на это Темануя впечатление от разговоров со мной, которое сводилось к трём немудрёным пунктам: первое – я действительно ничего не помню, второе – наставники из местного Мужского дома халатно относились к своим обязанностям по обучению потерявшего память, третье – я не совсем безнадёжен, и в мою голову можно впихать премудрости, которые необходимо знать уважающему себя сонаю.

И следующие два дня я выслушивал "лекции" по быту, культуре и обычаям моих новых сородичей. Впрочем, лекциями их можно назвать и без кавычек: дед Темануй оказался не лишён педагогических способностей, так что я действительно узнал немало полезного и нужного для жизни среди туземцев. К сожалению, записей вести возможности не было, приходилось полагаться на память.

Так что период реабилитации и восстановления я провёл с немалой пользой для себя.

Глава вторая

В которой герой, нашедший родню, задумывается о смысле жизни

Наконец, мои новообретённые сородичи-сонаи стали собираться обратно в свои горы. Темануй напоследок похлопал меня по плечу и прочитал небольшую прочувственную речь на тему: «Набирайся сил и опыта, Ралинга. Помни, чему я тебя учил. Не срами чести сонайского народа, внучек».

Я в ответ промямлил что-то в том же духе. Сонаи ушли на север по широкой тропе, местами вытоптанной до голой земли, по сухому сезону – твёрдой как камень. А я остался наедине со своими мыслями. Были они какие-то нерадостные и неуютные. В первую очередь думалось о том, что я, в сущности, самозванец, которого совершенно чужие люди долгие месяцы выхаживали и кормили, а хороший человек Темануй потратил на меня целых шесть дней, нанося защитные татуировки, поил и кормил с ложечки, пока я валялся с жаром, а потом ещё попытался вложить в мою голову чуток знаний об окружающем мире.

Следом за раздумьями о чужом месте, которое я занял в этом мире, в голову полезли всякие совсем уж идиотские мысли о смысле жизни и предназначении. Поскольку к философии во всех её формах я особой склонности никогда не имел, то извечные вопросы человеческого бытия очень быстро свелись к тому, что я могу сделать для окружающих.

Впрочем, в этих своих раздумьях я только и успел сформулировать самую общую цель: «Улучшить жизнь жителей Пеу». В последующие несколько недель думать было некогда. Началось всё с неожиданного ночного визита на моё лежбище девицы из числа завсегдатаек Мужского дома. Стеснительность стеснительностью, но когда к тебе в штаны (точнее под набедренную повязку) лезет молодое и горячее женское тело, основные инстинкты срабатывают как надо.

Следующей ночью – новая гостья. В общем, дней двадцать, наверное, ночевать одному не приходилось. С учётом того, что от работы в поле или на сборе морепродуктов на отмелях меня никто не освобождал, мыслей особых не было – разве что: "Что бы это значило?"

Ночные визиты стали происходить с несколько меньшей регулярностью, когда в Мужской дом заявился староста со своей свитой (один он появлялся редко – обычно всегда в окружении десятка, а то и более, прихлебателей) и заявил, что пора Сонаваралинге, то есть Ралинге из племени сонаев, то есть мне, обзавестись своим жильём и вообще хозяйством.

Хижину ставили бригадой в полсотни человек, в основном из обитателей Мужского дома: кто утрамбовывал и выравнивал глиняную площадку, кто из гибких веток вязал щиты, предназначенные для возведения стен, кто крепил их верёвками из лиан. В общем, по бестолковости и обилию лишних движений всё это напоминало выход студентов на субботник: если бы не несколько взрослых мужиков, которые худо-бедно весь этот молодёжный обезьянник организовывали и направляли в производительное русло вместо задирания друг друга, то не знаю, сколько бы продолжалось строительство. А так управились за день. На завтра, правда, те же организаторы и вдохновители прошлись по стенам, кое-где подтянув держащие всю конструкцию верёвки, подёргали солому (или как там называется нарванная трава) на крыше. Потом появился староста в сопровождении шамана. Тот побегал вокруг новостройки со своим магическим арсеналом, поотпугивал враждебных духов противным голосом и зловонным дымом каких-то трав – на мой взгляд, нечисти хватило бы и шаманского "пения", ну специалисту видней. Заодно шаман придирчиво осмотрел татуировки. Работой Темануя он остался вполне удовлетворён – пару раз только скептически буркнул что-то невнятное: видно имелись определённые расхождения в сонайской и бонкийской школах резьбы по живому. Ну ладно, это профессиональные разборки, людей необразованных не касающиеся.

После санитарно-магической обработки моего нового жилища староста толкнул прочувственную речь насчёт бонкийско-сонайской дружбы, которая будет и в будущем только крепнуть и развиваться. И о некоем Сонаваралинге, как символе этой самой дружбы. Говорил он в характерном для торжественных и ритуальных случаев витиеватом стиле, с использованием огромного количества малоупотребляемых в обыденной речи слов и выражений. Но общий смысл я прекрасно понял. Как и то, что со мной возятся из-за принадлежности к сонаям, с которыми у жителей Бон-Хо не очень простые отношения, остававшиеся для меня не до конца ясными.