Текст книги "Сгоравшие заживо. Хроники дальних бомбардировщиков."

Автор книги: Иван Черных

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Тулинов, внимательно слушавший летчика и записывавший его высказывания в блокнот, вопреки ожиданиям Меньшикова, не стал ни полемизировать со старшим лейтенантом, ни комментировать его выступление, а разрешил ему сесть и заговорил не властно и категорично, как зачастую делал в силу своего волевого характера и служебного положения, а снисходительно, благосклонно:

– Вы неправильно меня поняли, товарищ старший лейтенант. Я вовсе не собираюсь искать виновных. Как я уже говорил, задание все выполнили успешно, и ваши командиры и все вы заслуживаете высоких наград. Разговор я завел лишь для того, чтобы выяснить наши недоработки, вскрыть слабые места, чтобы эффективнее бить врага. Вы правильно доложили об основных причинах наших потерь, и выводы мы, безусловно, сделаем. Об истребителях прикрытия я доложу главкому. Что же касается задней нижней полусферы бомбардировщика, разрешаю вам брать второго воздушного стрелка из механиков по вооружению. Какие есть еще суждения и предложения?

Руку поднял начальник связи эскадрильи лейтенант Пикалов.

Генерал одобрительно кивнул, и Пикалов встал, одернул гимнастерку.

– Лейтенант Пикалов, – представился он. – По поводу усиления огня наших самолетов у меня, товарищ генерал, есть еще вот такое предложение: уплотнить строй полета и летать на боевые задания не звеньями, а по меньшей мере эскадрильями. Огонь десяти пулеметов или трех – разница большая.

– А маневрировать как? – выкрикнул кто-то из летчиков.

Меньшиков повернулся на голос и увидел поднимавшегося старшего лейтенанта Маркина, маленького, худощавого пилота, мечтавшего перейти в истребители.

– В плотном строю фашистам и целиться не надо, – пояснил старший лейтенант свою мысль, – бей с тысячи метров, все равно в кого-нибудь попадешь.

– Ишь, как просто! Против десяти-то стволов?

– Пикалов дело говорит. Фашисты охотнее на одиночек набрасываются.

– Маркин прав: нельзя плотным строем… – Меньшиков почувствовал, как загорелось лицо. Не полк боевой – колхоз, галдят, как мужики на собрании. Выдержка генерала в конце концов лопнет, и тогда несдобровать командиру полка. Но Тулинов лишь поднял руку.

– Тихо, товарищи, не все сразу. У вас все? – повернулся он к Пикалову, затем к Маркину. – Садитесь. Итак, кто против плотного строя? – Но летчики притихли, и желающих продолжить спор не находилось. – Что же это вы? Или убедились, что Пикалов прав? Но, товарищи, будем мы летать и плотным строем, и разомкнутым, и эскадрильями, и звеньями. Как подскажет обстановка. Есть еще предложения?

К удивлению Меньшикова, руку поднял молчун, лейтенант Туманов. После беседы с генералом он, похоже, переродился – хмурость с лица исчезла, глаза горят задором, решительностью; даже заговорил!

– Я поддерживаю мнение Ситного, Пикалова и Маркина, – сказал Туманов. – Нижние кормовые стрелки очень нужны, уплотнение и укрупнение строя тоже. Но и это проблему не решает. Чтобы избежать крупных потерь, на мой взгляд, надо полностью перейти на ночные полеты. И еще один фактор. Мы – летчики дальнебомбардировочной авиации и, как учили нас, предназначены для действий по глубоким тылам противника. А какая же необходимость заставляет нас летать из Крыма под Львов, за тысячу с лишним километров вдоль линии фронта? Вернее, необходимость-то ясная. А целесообразность? Мы расходуем горючее, моторесурсы, силы, а, как известно, чем меньше сил в бою, тем меньше шансов на победу.

Впервые Туманов говорил так длинно и так убедительно, и впервые Меньшиков вник в суть сказанного и позавидовал ясности ума своего подчиненного, его глубоким тактическим познаниям и смелости суждений. А он, командир полка, до этого не додумался. А если бы и додумался, то вряд ли решился бы высказать эти мысли вслух.

– Разумные предложения, – одобрительно кивнул генерал и разрешил Туманову сесть. Меньшиков увидел за спиной лейтенанта капитана Петровского. Похоже, оперуполномоченный решил тенью следовать за летчиком и, похоже, не очень-то доволен снисходительностью генерала к лейтенанту. Чувство жалости снова шевельнулось в душе майора: Туманов радуется, что его поняли, поддержали, не догадываясь, какая над ним нависла угроза. Малейшая оплошность в чем-то – и ни командир полка, ни командир корпуса во второй раз отстоять его не смогут.

Разговор об увеличении эффективности действия бомбардировщиков и уменьшении их потерь в боях закончился, когда совсем стемнело. Над Севастополем снова занялось зарево. Тулинов направился к своему самолету. Меньшиков последовал за ним, чтобы проводить генерала.

– Да, – думая о чем-то своем, вздохнул генерал. – Много, очень много теряем. И они правы: надо перестраиваться. – Замедлил шаг, повернул голову к Меньшикову. – Засучивай рукава, Федор Иванович, и все силы на ночную подготовку. А пока… пока придется летать и днем и по дальним маршрутам.

6

…На морских границах первыми встретили и организованно отразили удар вражеской авиации моряки-черноморцы в районе Севастополя…

(Великая Отечественная война Советского Союза 1941–1945)

У капитана Петровского имелись веские основания не доверять лейтенанту Туманову: слишком много «тумана» в его биографии. В его личном деле черным по белому было написано: рождения 1919 года, с пяти лет воспитывался в детском доме, родителей и родственников не помнит. Хотя в пять лет память самая острая… В 1927 году его забрали из детского дома бездетные старики Терещенко в станицу Холмскую, где он жил и учился до 1934 года. Летом 1934 года, после окончания семи классов, сбежал от опекунов. С 1935-го по 1938-й учился в 1-й Краснодарской средней школе, окончил ее с отличием. У кого жил и где пропадал целый год – с 1934-го по 1935-й – полный туман. В 1939 году (еще один год – белое пятно) поступил в Тамбовскую школу пилотов и в 1940 году успешно окончил ее. В январе 1941-го прибыл в полк и в июне уже приступил к овладению ночной подготовкой. Не вундеркинд ли? Правда, то, что он летает превосходно, Петровский сам видел: сажает самолет точно у посадочного «Т», и колеса будто прилипают к земле; даже опытные летчики восхищаются его ювелирным мастерством. Школьные инструкторы и полковые командиры характеризуют Туманова только положительно: исключительно скромен, дисциплинирован, исполнителен. Если не брать во внимание уход перед боевым вылетом с аэродрома, так оно и есть. Но откуда взялись эти скромность, дисциплинированность, исполнительность? Из ответа секретаря Холмского стансовета на запрос Петровского о Туманове тот сообщил, что Александр Туманов в школе отличался недисциплинированностью, учился плохо, с трудом и натяжками закончил седьмой класс, занимался жульничеством, карманным воровством, воспитанию опекунов и учителей не поддавался, несколько раз сбегал из дому, а в 1934 году сбежал окончательно, и где находится – неизвестно. Выходит, за год без опекунов и школы под влиянием таких же шалопаев-беспризорников он из хулигана и вора стал пай-мальчиком… Очень, очень сомнительно. Сам Туманов объясняет свое перерождение тоже очень туманно: дескать, жизнь воспитала и директор 1-й Краснодарской средней школы, у которого он якобы проживал первое время после бродяжничества.

В школьные годы Петровскому доводилось встречаться с беспризорниками – их тогда в Одессе было пруд пруди, – и он знал, что это за люди и как трудно поддаются они воспитанию. Один из них, Коля Трык, не раз попадал в милицию, не раз был бит, когда ловили его с поличным, однако не бросал своего карманного занятия. Год назад Петровский случайно встретил Трыка в курьерском поезде Москва – Одесса, капитан ехал в отпуск к родителям. Трык был без правой руки, одет прилично и держался солидно – из худющего чумазого паренька он стал степенным полноватым мужчиной. Он тоже узнал Петровского – не раз дрались команда на команду (школьники и беспризорники). Разговорились, и Трык охотно рассказал о своем житье-бытье: воевал с белофиннами, теперь работает в Одесском пароходстве заготовителем, возвращается из командировки. Он даже пригласил Петровского «пропустить по сто граммов коньячку за встречу», но Петровский отказался. А утром соседи по купе обнаружили, что попутчик исчез с их кошельками и дорогими вещами…

Нет, не верил Петровский в перевоспитание Туманова и во многое другое из его биографии. Надо было все перепроверить, уточнить. А тут война… Столько новых забот свалилось на шею. Еще эта радиопередача… Перед самой войной и в первые ее дни немцы во многие прифронтовые районы и в места базирования наших войск забросили агентов и диверсантов. Появились они и здесь: третью ночь подряд подают сигналы ракетами своим самолетам, когда те пролетают над аэродромом. А вчера обстреляли наших бомбардировщиков на взлете. Посланная на поимки группа вернулась ни с чем, обнаружила лишь невдалеке от аэродрома следы от трехколесного мотоцикла да стреляные гильзы.

Вполне вероятно, что и радиопередачу вели те же мотоциклисты. Но кто их снабдил такой точной, исчерпывающей информацией?

В радиограмме время взлета соответствовало последнему указанию Меньшикова – 2 часа ночи. Значит, данные агенту поступили после того, как Меньшиков дал команду отдыхать до часу.

С аэродрома ночью уходили только двое (Петровский опросил всех дежурных и дневальных, и, кроме Туманова и Гордецкого, никто назван не был). Значит, и секретные данные могли передать они, а вернее, он…

Как Петровский ни прикидывал, Гордецкий менее всего попадал под подозрение: из хорошей рабочей семьи, отец – член партии, мать – учительница. И сам лейтенант – душа нараспашку: доверчив, простодушен, не замечает даже того, что его избранница предпочтение отдает другому. А Туманов себе на уме, скрытен, насторожен, лишнего слова из него не вытянешь. Нарушить строгий приказ ради того, чтобы увидеть девушку… Совсем на него не похоже. Даже если и любит ее. Но, судя по их встрече на аэродроме, вряд ли… Она – да, кинулась ему на шею, не стесняясь посторонних, стала целовать, как законная жена. А он… даже растерялся.

Надо, очень надо было бы отстранить их от полетов. Если это Туманов, он не сидел бы сложа руки. А в небе за ним не особенно присмотришь. Не вернется в одно время на аэродром – вот и ломай тогда голову, сбили его или сам нашел себе где-то пристанище. И опять же Петровский окажется виноватым: «Мы тебе говорили… Мы тебя предупреждали…»

Капитан взглянул на часы – без пяти одиннадцать. Пора на аэродром. Закрыл папку, спрятал все в сейф. Придется начинать с мотоциклистов…

7

…По уточненным данным, в боях 27 июня на этом (минском) направлении уничтожено до 300 танков 39-го танкового корпуса противника…

(От Советского информбюро)

Проводив Тулинова, Меньшиков вместе с инженером полка и его заместителем по вооружению отправился в землянку, чтобы сформировать новые экипажи – заменить выбывших по ранению, подобрать наиболее подготовленных и смелых специалистов по вооружению в воздушные стрелки.

С подбором воздушных стрелков дело, к счастью, оказалось проще, чем предполагал командир полка: инженер по вооружению принес кипу рапортов от механиков, пожелавших из наземных специалистов стать воздушными бойцами.

Меньшиков пересчитал рапорты и ахнул:

– А кто же будет готовить вооружение, набивать ленты патронами, снаряжать бомбы?

– Пока возьмем самую малость, сколько требуется на боевой вылет, – ответил инженер полка майор Баричев. – Набивать ленты патронами попросим командирских жен, которые еще не уехали.

– Хорошо, – согласился Меньшиков. Подписал десять рапортов и, отпустив инженеров, присоединился к штурману и начальнику разведки, колдовавшим над выбором маршрута полета.

Лишь далеко за полночь ему удалось освободиться от служебных дел, и он тут же, в землянке, на устланных свежескошенной пахучей травой нарах лег отдыхать. Но сон долго не шел, в памяти, хаотично перемежаясь, всплывали дневные перипетии: разговор с генералом Тулиновым, с капитаном Петровским, высказывания летчиков о мерах по уменьшению потерь. Иногда в эту служебную сумятицу вплетались мысли о жене, дочурке: где они, что с ними?

…Он возвращался из отпуска в Подмосковье, где служил, отдохнувший, загорелый, полный сил и радужных надежд: впереди предстояли интересные полеты на новом тяжелом бомбардировщике по дальним маршрутам, бомбометания на полигонах, воздушные стрельбы. Он истосковался по полетам, несмотря на то что весь отпуск погода стояла отменная, море не штормило и он целыми днями пропадал на пляже, купался, читал романы, сражался с товарищами в шахматы. И только в первые дни мысли о полетах не тревожили его, не напоминали о себе. Но не прошло и недели, как ему снова захотелось в небо, и частенько, лежа на пляже, он ругал себя за бесцельную трату времени, своих товарищей, которые и разговаривать не желали о службе, «дабы не портить настроения». А ему хотелось снова в часть, к самолетам. Он понимал, что не прав: давно ли голова его, чугунно-тяжелая от всевозможных наук, валилась с плеч, и он засыпал, едва добравшись до постели? Недельного срока для восстановления сил, конечно же, недостаточно. И все равно скучал по полетам.

В поезде он тоже проснулся рано. Соседи еще похрапывали, читать было темновато, и он, поворочавшись с боку на бок, вышел из купе. В коридоре стояла лишь одна девушка, смотрела в окно и вытирала кулаком заплаканные глаза. Меньшиков подошел к ней и как можно ласковее спросил:

– Кто в такую рань посмел обидеть юную красавицу? – Он не придал особого значения слезам – девичьи слезы, что утренняя роса, появляются без причины и пропадают без последствий. Но он ошибся: девушка вдруг громко всхлипнула, и крупные слезы покатились еще сильнее.

Нет, это был не девичий каприз, не мимолетная обида, а большое горе. Меньшикову было жаль девушку, хотелось помочь ей, но он не знал, как и чем облегчить ее страдания.

Из служебного купе вышла проводница и стала успокаивать девушку:

– Ну, хватит, хватит, милая. Вот приедем в Москву – дашь родителям телеграмму, они что-нибудь придумают.

– А что случилось? – спросил Меньшиков. Проводница вздохнула:

– Да уж случилось… Приличная дамочка, одета прилично, разве подумаешь… А поди ж ты… Сошла в Рязани с единственным чемоданчиком, родственников, сказала, надумала навестить. А чемоданчик вот ее, оказывается… Разве подумаешь… А там и вещички, и документы в институт поступать. Вот как тут теперь быть?…

Девушка снова громко всхлипнула.

– Только-то и всего?! – весело воскликнул Меньшиков, стараясь подбодрить девушку. – Я думал, жених бросил. А документы – эка важность, новые выпишут.

– Когда? Через пять дней экзамены, – сквозь всхлипывания произнесла девушка.

– Экзамены можно сдавать и без документов.

Девушка отрицательно покачала головой:

– Кто поверит… И у меня ничего не осталось…

Теперь Меньшиков рассмотрел ее. Она не была красавицей, но личико довольно миленькое: кругленькое, румянощекое, как яблочко; губы пухленькие, сочные. Легкое шелковое платьице туго облегало высокую грудь, покатые плечи с полноватыми руками. Меньшикову больше нравились девушки худенькие, стройные – сам он был всегда подтянут, следил за своим весом и даже в отпуске не позволял излишеств ни в еде, ни в сне – главных виновниках полноты, – но в этой попутчице что-то было необычное, по-детски милое, невинное, вызывающее симпатию и доверие.

– Я засвидетельствую вашу личность, – продолжал он все тем же шутливым тоном, и девушка перестала всхлипывать. – Кстати, как вас зовут?

– Зина.

Так состоялось их знакомство…

В узенькое, под накатом оконце пробилась густая синева. Светало. Надо вздремнуть хоть часок. Он закрыл глаза, расслабился, стараясь ни о чем не думать, и сразу его обволокло легкой туманной дымкой. Откуда-то появилась Зина, ведя за руку дочурку. Они шли ему навстречу, радостные, улыбающиеся. Внезапно в небе появились «мессершмитты» и закружили над ними, стреляя из пулеметов. Зина и дочь бросились к нему. Непонятно почему, Зина стала звать его не по имени, а по званию:

– Товарищ майор! Товарищ майор!

Меньшиков открыл глаза. Его тормошил водитель:

– Пора, товарищ майор, на аэродром…

У КП Меньшикова поджидал инженер полка майор Баричев, пропахший бензином и маслом, в замусоленном комбинезоне, неумытый, усталый. Но доложил бодро: шесть бомбардировщиков уже подготовлены к полетам, еще четыре будут готовы к двенадцати часам. С остальными дело обстоит хуже – требуется замена деталей, более серьезный ремонт. Надеется, к вечеру машины четыре отремонтируют. И извиняюще попросил:

– Разрешите, товарищ командир, на шестнадцать человек летного состава оставить расход на завтрак на десять часов. До пяти утра они помогали техникам. – И, заметив на лице майора неудовольствие, пояснил: – Это их личная инициатива, привел ваш воздушный стрелок старшина Королев. Сказал, что успеют отдохнуть. В общем, убедил.

– Только воздушные стрелки помогали? – Меньшиков думал уже о Туманове: если окажется, что ночью он был на аэродроме, Петровского не убедят никакие доводы.

– И стрелки-радисты.

У Меньшикова отлегло от сердца.

– Разрешаю.

8

28/VI 1941 г. Боевой вылет с бомбометанием по танковой колонне в районе Броды…

(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)

Бомбардировщики, как и в первом боевом вылете, шли плотным правым пеленгом, звено за звеном. Группа на этот раз была небольшая, всего девять машин, и вел ее заместитель командира полка по политчасти майор Казаринов. Правда, теперь в каждом самолете было по два стрелка. В нижний люк удалось установить крупнокалиберный пулемет 12,7 мм. И погода благоприятствовала: кругом расстилались мощные кучевые облака, высокие белоснежные горы, и бомбардировщики летели между ними, как по ущелью, часто меняя курс, чтобы не влезть в зону невидимости и болтанки. В «окна» просматривались зеленые квадраты полей, узкие речушки и озера, белые украинские хатки под соломенными крышами с неизменными палисадниками, сараюшками, огородами. И эти хатенки, палисаднички, сараюшки казались такими уютными, милыми, умиротворяющими, и не верилось, что где-то совсем недалеко полыхает огонь войны.

Александр Туманов летел во втором звене лейтенанта Дмитрия Захарова замыкающим. Ведущий хорошо выдерживал скорость, курс и высоту, и ведомым не составляло большого труда держать строй: Александр отрегулировал управление триммерами с такой точностью, что бомбардировщик не требовал усилий, и летчик лишь держал руки на штурвале.

Когда Гордецкий рассказал Александру о разговоре Меньшикова с Тулиновым (а ему доверительно шепнул дежурный по аэродрому лейтенант Тенадзе), Александра охватили гнев и отчаяние. Хотел пойти к Петровскому и все выложить о себе: пусть делают с ним что хотят, судят его или милуют, но пусть знают – совесть его перед Советской властью чиста.

Гордецкий, заметив на лице друга злую решимость и поняв, что он может в горячке наделать глупостей, успокаивающе ткнул его в бок.

– Не кипятись и не переживай преждевременно. Петровский – не пуп земли, Меньшиков не особенно-то послушался его. Так что полетаем еще…

И вот они летят. Меньшиков – настоящий командир и добрейшей души человек. Другой на его месте вряд ли стал бы конфликтовать с оперуполномоченным, тем более что Александр и Гордецкий действительно были виноваты и заслуживали наказания. Надо во что бы то ни стало оправдать доверие командира. Он, Туманов, имеет право на все – на подвиг, на гибель, на возвращение тяжело раненным, не имеет права лишь попасть в плен… Нет, и погибнуть он не имеет права.

Облака стали редеть, до фронта оставалось не так уж далеко, и опасность встречи с фашистскими истребителями с каждой минутой возрастала. Командир группы качнулся с крыла на крыло – «Сомкнуть строй!». Александр продублировал команду по переговорному устройству:

– Усилить осмотрительность, подходим к линии фронта.

– Смотрим в оба, командир, – бодро отозвался стрелок-радист сержант Рыбин, уже обстрелянный над Румынией и сбивший там «мессершмитт». Стрелком с ним летел его друг механик по вооружению младший сержант Иван Гайда, тихий и застенчивый украинский паренек, по-крестьянски неторопливый и рассудительный. Когда объявили о записи желающих в стрелки, Гайда с полчаса ходил вокруг самолета, кусая в задумчивости губы. Решиться помог ему Рыбин.

– Не бойся, ты ж со мной будешь, а меня «мессеры» как огня боятся.

И Гайда написал рапорт. Но как он поведет себя в бою? Бодрый голос Рыбина несколько успокоил Александра: рядом с ним Гайде стыдно будет дрейфить.

Небо почти совсем очистилось от облаков, лишь вверху, на большой высоте, тонкой паутиной тянулась с запада на восток перистая зыбь да внизу, тысячи на две, встречалась еще отдельная размытая кучевка. В таких облаках не спрячешься.

Еще минут через пять Александр заметил на опушке леса танки. Они прятались под деревьями, вокруг суетились бойцы, укрывая машины ветвями, маскировочными сетками. Танков было немало, не менее пятидесяти, и Александр порадовался: есть, есть у нас танки, и здесь фашисты не пройдут торжественным маршем.

Но вскоре радость начала гаснуть: внизу тут и там пылали дома, вспыхивали разрывы снарядов. Фронт. Земля исполосована ломаными линиями траншей, видны пушки, разбитые машины, танки…

По курсу полета бомбардировщиков чуть выше повисли белые облачка – ударила зенитная артиллерия. Майор Казаринов начал противозенитный маневр – перевел бомбардировщик в набор высоты с отворотом вправо. Ведомые последовали за ним. Огонь зениток переместился вправо, а группа уже со снижением уходила влево. И все-таки разрывы снарядов приближались, полыхали то слева, то справа, то перед самым носом бомбардировщиков.

«А вот в такой ситуации плотный строй ни к чему», – подумал Александр и машинально крутнул штурвал вправо, пытаясь удержать вздыбившуюся вдруг машину, брошенную взрывной волной к левому ведомому. Снаряд разорвался совсем близко, под правым крылом, и, несомненно, натворил бед. Моторы, правда, никаких признаков неисправности пока не подавали, работали ровно и одноголосо, но Александра это не успокоило. Он глянул на приборную доску и увидел, как дергается, будто в предсмертной агонии, стрелка манометра масла правого мотора. Дернулась несколько раз и затихла на нуле. Видимо, перебита маслосистема. А без масла мотор долго не протянет.

Так оно и случилось: температура головок цилиндров быстро стала расти. Туманов убрал газ, выключил мотор, а питание левого мотора переключил на правую бензосистему, чтобы скорее опустошить бензобаки из правого крыла и облегчить его. Передал по радио ведущему:

– Альбатрос, я – Сорок пятый, поврежден правый мотор, иду на одном.

Казаринов сразу же отозвался:

– Сорок пятый, сбрось бомбы по переднему краю противника и возвращайся.

Туманов и сам подумал было об этом, но бросать «сотки» на окопы, по живой силе, мало толку. А до цели лету считанные минуты.

– Так разрешите по цели отработать? – уточнил свою просьбу Александр.

Казаринов с ответом не торопился, наверное, спрашивал у штурмана, сколько еще лететь до цели, а возможно, раздумывал. Наконец переспросил:

– На одном идешь?

– На одном. Но тянет хорошо.

– Разрешаю. Только не отставай. Сними нагрузку триммером.

– Командир, внизу колонна автомашин, может, жахнем? – предложил штурман.

Туманов посмотрел вниз – грузовики, штук десять, большинство крытые. Пылят от линии фронта.

– Наверное, раненых увозят, – высказал Александр предположение.

– А наших они не жалеют…

Нога уже ныла от напряжения, стала подрагивать. Александр перенес правую – вправо жать не придется – и нажал ею на педаль, давая отдохнуть левой.

Впереди показалось небольшое село с вытянутыми вдоль шоссе домиками. Именно по этому шоссе, как доложила разведка, движется танковая колонна Клейста. Где она сейчас, не свернула ли, не застряла ли где-нибудь?

– Приготовиться к атаке! – передал ведущий.

«Где, кого он увидел?» – недоумевал Александр, всматриваясь в пустынную ленту шоссе. Повел взглядом по селу и почти сразу наткнулся на темно-зеленые, с хоботами орудий коробки, приткнувшиеся к домам, в тенечек, и под кроны деревьев. А чуть подальше, за селом, на опушке леса их стояло не менее сотни. Фашисты, похоже, и предположить не могли, что их атакуют здесь советские бомбардировщики, по сведениям Геббельса, уничтоженные в первый день войны.

Танкисты, даже услышав гул самолетов, не проявили беспокойства, продолжали беспечно заправлять танки топливом, а некоторые заправлялись сами, расположившись в холодке под деревьями. Но слишком низко летели самолеты, чтобы не увидеть на их крыльях красные звезды.

Зенитки открыли огонь. Звено Казаринова успело проскочить заградительную стенку, вторая же тройка оказалась в самом центре разрывов, и бомбардировщик Захарова задымил.

Туманов был ниже ведущего метров на двести и хорошо видел, как командир звена пытался сбить скольжением пламя, но открытые бомболюки сильно тормозили и создавали завихрение, способствующее раздуванию пожара: шлейф дыма увеличивался и густел.

– На боевом!

– Хорошо, командир. Так и держи вдоль опушки. Бросаю все, серией.

– Давай! – тоже крикнул Александр, стараясь заглушить грохот разрывов. Бомбардировщик будто встрепенулся, освободившись от тысячекилограммового груза, и мотор, казалось, запел звонче, голосистее.

– Порядок, командир, – констатировал штурман. – В самую гущу врезали. Долго фрицы нас помнить будут. – Вдруг осекся и совсем другим голосом попросил: – Уходи, Саша. Быстрее!

Все произошло так неожиданно и стремительно, что, казалось, парализовало даже фашистов: стрельба зениток на какой-то миг смолкла, и все вокруг стихло, если не считать гула уходящих от трагического места самолетов да догорающих там танков.

Но это только казалось…

– Сзади сверху «мессершмитты»! – крикнул стрелок-радист.

Так вот почему прекратили огонь зенитки! Теперь дело продолжат истребители.

Александр крутанул баранку влево и изо всей силы нажал на левую педаль – при любых атаках маневрировать резко он мог только влево – вправо машина опрокинется.

«Мессершмитты» пронеслись вперед, к тройке Казаринова. Восемь штук. Звено ведущего встретило их дружным огнем: со всех трех бомбардировщиков сверкнули трассы. Ударили и истребители. Кто кого подбил, Александру досмотреть не удалось.

– Четверка справа, атакует нас! – доложил Рыбин.

Справа – это уже хуже, туда быстро не отвернешь, да надо, иначе «мессершмитты» прошьют без особого труда. Александр лишь ослабил левую педаль – и бомбардировщик повел носом вправо. Тут же с обеих сторон сверкнули трассы. Фашисты промахнулись и метнулись за самолетом Гордецкого, который подтягивался к тройке Казаринова.

– Еще вправо! – скомандовал Рыбин.

«Фашистские летчики заметили, что правый винт не работает, – догадался Александр, – атакуют только справа… Хотя бы перетянуть линию фронта…»

Он все-таки сманеврировал, и фашистские летчики снова промахнулись. Зато Рыбин оказался молодцом: изловчился и распорол брюхо одному «мессершмитту». Истребитель смрадно задымил, перевернулся через крыло и рухнул вниз.

Меткая очередь Рыбина разозлила фашистов: вокруг подбитого бомбардировщика закружили четыре «мессера». Иван Гайда стрелял все короче и реже – берег патроны, – а потом и совсем замолчал. И тут же по обшивке бомбардировщика хлестко ударило.

– Командир, ра… – Голос Рыбина заглушил треск разламывающейся машины. Бомбардировщик клюнул носом. Александр хватил на себя штурвал, но он подался без всякого усилия – самолет был неуправляем. Земля со свистом понеслась навстречу.

– Прыгайте! Всем прыгать! – крикнул Александр по СПУ.

9

2/VII 1941 г. Обучение летчиков взлету и посадке ночью, пилотированию по приборам…

(Из летной книжки Ф.И. Меньшикова)

Десятая ночь войны подходила к концу: тухли на небе одна за другой звезды, на востоке обозначилась полоска горизонта, а вскоре стали прорисовываться и контуры далеких зубчатых гор, островерхих кипарисов, тополей.

Десятая ночь… А кажется, что война идет целую вечность. Меньшиков чувствовал себя таким измученным и усталым, что голова валилась на грудь, глаза слипались и стоило большого труда отгонять сон, давать команды обучаемому, помогать ему при отрыве бомбардировщика от земли, на посадке, подсказывать, делать замечания. Десятая ночь. Наконец-то началась ночная работа. Поздновато, но… Лучше поздно, чем никогда. 27 экипажей полк недосчитался за эти дни. И каких экипажей! Капитана Колесникова, старшего лейтенанта Ситного, лейтенантов Тарасова, Захарова, Туманова…

Хорошо, что ночи пошли на прибыль, а этой – вообще, кажется, не будет конца: небо чуть посерело у горизонта, да так и застыло полусумрачным, словно испытывая терпение Меньшикова. И он, пока лейтенант Проценко, его обучаемый, рулил на стоянку, не выдержал: едва лейтенант выключил моторы, откинулся на спинку сиденья и, не расстегнув привязные ремни, уснул неспокойным зыбким сном переутомившегося человека. Достаточно было штурману позвать его: «Товарищ майор!», как Меньшиков поднял голову и обеспокоенно спросил:

– Что? Почему выключили моторы?

– Заправляться зарулили, – пояснил штурман. – И закругляться придется – вас командир корпуса на проводе ждет.

– Иду, иду. – Меньшиков отогнал остатки сна, затекшими, непослушными руками расстегнул замок привязных ремней, карабины парашютов и торопливо спустился на землю. От освежающего ветерка, доносившего запах моря, от оглушающей тишины, какая бывает только ранним утром и которую так любил Меньшиков, закружилась голова. Горизонт, виднеющиеся вдали деревья вдруг качнулись, заволоклись туманной дымкой. Меньшиков, чтобы не упасть, схватился за плечо штурмана, распрямился. Туман исчез, но в глазах продолжало рябить, и горизонт, и деревья качались из стороны в сторону, будто он стоял на палубе корабля в волнующемся море.

«Уж не заболеваю ли я? – с тревогой подумал майор. – Только этого не хватало. Кто же тогда будет вывозить летчиков ночью?»

К бомбардировщику подъехали топливозаправщик и полуторка с баллоном сжатого воздуха. Когда баллон сняли, Меньшиков сел в кабину к шоферу и приказал подбросить его к штабной землянке.

Дежурный встретил его на входе и отдал рапорт: в течение ночи, когда доносился гул фашистских самолетов, кто-то с северной стороны аэродрома трижды подавал сигналы ракетами, указывая место стоянок наших бомбардировщиков. Группа, выделенная для поимки диверсанта, вернулась ни с чем – он где-то прячется надежно.

Меньшиков вспомнил, что и он видел, как в небо поднималась горящая ракета, но не придал этому особого значения – могли стрелять наши бойцы от нечего делать. А оказывается, положение очень серьезное: диверсант и шпион (может, он одно и то же лицо, а может, их несколько) рядом, надо срочно принимать меры, пока не произошло худшее.