Текст книги "Жнец II. Курганы проклятых (СИ)"

Автор книги: Иван Варлаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава 4

Утром я проснулась поздно и попыталась понять, где я нахожусь. Я спала в маленькой комнатке, похожей на светелку из старинного русского романса. Узкая кровать стояла у стены, сложенной из толстых светлых бревен, в щели между бревнами выглядывал темный мох. На маленьком окне висели веселые голубые занавески в беленьких цветочках. Пластмассовый белый абажур, свисавший с низкого деревянного потолка, был засижен мухами, на стене тикали древние часы-ходики с гирьками на цепочках.

Ситцевая занавеска-задергушка, заменявшая дверь в комнатку, вдруг отодвинулась, и в комнатку вошла пожилая женщина. Черные, с сильной проседью волосы обрамляли загорелое лицо, глаза женщины были голубыми, с неприятным прищуром.

— Проснулась, девонька? — сильно окая, спросила меня хозяйка.

— Да, у вас тут спиться хорошо, — постаралась я быть вежливой.

— Намаялась, пока сюда бежала?

Вопрос поставил меня в тупик.

— Пойдем, молочка попьешь, я корову подоила…

— Извините, а у вас халатика нет? Мне бы одежду постирать…

— Сейчас, — она вышла из комнатки, мотнув подолом широкой юбки. «Как странно одевается, как цыганка, а на цыганку не похожа».

Тщательно завернувшись в старенький, но чистый фланелевый халат, я вышла из комнаты.

Дом, в котором я нашла приют, был сложен из толстенных бревен, и назывался избой-пятистенкой. Деревянные широкие лавки, покрытые домоткаными половиками, да железная допотопная кровать, стоявшая у дальней стены, были единственной мебелью в просторной комнате. Над кроватью на полочке, покрытой белым полотенцем, стояли иконы, перед ними слабым пламенем горела маленькая лампадка. За перегородкой у печки стоял стол. Большая русская печь была тщательно выбелена, из печи пахло топленым молоком и хлебом. Я умылась из древнего рукомойника, прибитого к стене, пригладила ладонью спутанные волосы, села за стол, покрытый клеенчатой скатертью, на которой стояла алюминиевая кружка с молоком. Рядом на маленькой тарелке лежал кусок пирога с ягодами, видимо с черникой. Пирог состоял из толстого слоя печеного теста, покрытого сверху слоем ягод или варенья. В комнату из сеней вошла хозяйка, молча села напротив меня, как бы изучая, пристально вглядываясь мне в лицо.

— Спасибо. Очень есть хочется. Меня Аней зовут, — назвалась я на всякий случай чужим именем. Почему-то я чувствовала себя очень скованно. — Только денег у меня нет, скажете, как, я вам отработаю.

— Отработаешь, отработаешь, — хозяйка внезапно рассмеялась.

— Ешь пока, там поговорим.

Пирог с молоком улетели в один момент, и мне опять захотелось спать.

— А ты иди, поспи, не стесняйся. — Как будто я что-то ей сказала, подхватила мою мысль хозяйка.

Голова закружилась, ноги стали ватными, и я еле смогла дойти до постели в светелке, и, не успев даже снять халатик, крепко заснула.

Проснулась я к вечеру, когда стемнело. И опять, не успела я открыть глаза, в комнату вошла хозяйка, и пригласила меня ужинать.

Я умылась наспех из умывальника, прибитого на стене в кухоньке, вытерла лицо жестким льняным полотенцем, которое мне подала хозяйка, после чего немного пришла в себя.

— Меня зовут Татьяной Васильевной, можно бабкой Таней. — первая представилась мне хозяйка.

Я молчала, напрочь забыв, как представилась ей несколько часов назад. То, что я назвалась не своим именем, я помнила точно, только вот каким?

Пауза становилась уже явно затянутой.

— Ты не бойся меня, я никому не скажу, что ты была здесь. Вижу, неприятности у тебя большие, бежишь куда-то. Расскажи, может, я помочь тебе смогу чем.

— А вы что, всем помогаете? — от растерянности мой вопрос звучал почти по-хамски, но хозяйка почему-то не обиделась на меня, а тихо рассмеялась.

— Ладно, не хочешь говорить, не надо. Поешь, милая. Я картофельную запеканку спекла.

— Спасибо. Вы не сердитесь, у меня и, правда, неприятности. Сунула нос в чужие дела, теперь ищу, где спрятаться. Вернее, не ищу, в больницу на Березовом поселке еду, там у меня друг главным врачом работает, спрячусь там. — сама не понимая почему, я легко рассказывала бабке Тане то, что совсем не стоило бы говорить.

— Ладно, покушай. Чаек пей, я заварила с травами.

В полном молчании я быстро расправилась с вкуснющей запеканкой, выпила душистый чай, заваренный прямо в кружке, и исподлобья посмотрела на хозяйку, которая внимательно наблюдала за мной, сидя напротив.

— Тебя ведь не Аня зовут? — я, молча, кивнула. — Ладно, давай, я тебе погадаю.

Откуда-то из-под стола появилась колода карт, каких я никогда не видела. На черном фоне картонных прямоугольников были затейливо выписаны необычные рисунки.

Загорелые, покрытые морщинками пальцы ловко метали кусочки картона на старенькую скатерть. Татьяна Васильевна внимательно всматривалась в них, убирала обратно в колоду, перемешивала, наконец, на столе осталось три карты.

— Тебе угрожает смертельная опасность. — Тихо вымолвила она, глядя на карты. — Только ты не в ту сторону бежишь, куда ты бежишь, там не спрячешься.

— Меня похитили, хотели убить, — призналась я. — А где мне прятаться? И от кого, я не знаю. Я медсестрой в больнице работаю, в субботу на операции больной умер, а потом меня по голове стукнули, похитили, я еле убежала.

— Так как тебя зовут? — хозяйка испытующе глядела на меня.

— Олесей. Я, и, правда, ничего не знаю. Боюсь очень.

— Правильно делаешь, что боишься, заступиться за тебя сейчас некому.

— У меня жених — мент. — попыталась я хоть как-то упрочить свое нынешнее положение.

— Жених у тебя может и есть, только он далеко, да и в ссоре вы…

— Неужели это на картах написано? — Моему удивлению не было предела. Я всегда относилась к гадалкам и предсказателям скептически, как к фокусникам, выступавшим в цирке.

— Кому читать…  — Уже совсем непонятно ответила мне Татьяна Васильевна, быстро смешала карты на столе, резко встала и как отрезала, — Иди-ка ты спать, я подумаю, утром поговорим.

— Татьяна Васильевна, а где у вас туалет, я с утра терплю, а спросить неудобно.

— Во двор выйди, там. Да, и не мешай мне ночью, даже если увидишь чего.

Я послушно кивнула, отворила тяжелую дверь и вышла во двор дома по скрипящим ступенькам крыльца. Темнота была, хоть глаз коли. Вдруг справа от меня раздался шумный глубокий вздох. Первой мыслью было кинуться назад в избу, потом я сообразила, что это, наверное, хозяйкина корова, и пошла искать туалет. С большим трудом в кромешной темноте нащупав во дворе маленькую досчатую будку, я еще раз подумала, как в деревне только люди живут. Покинув, пожалуй что, самую экзотичную в моей жизни уборную, и, поглядев на темное небо, я поплелась спать.

Ночью я проснулась от невнятного бормотания. Выглянув из-за занавески, я увидела хозяйку, сидевшую за столом. На голову ее был накинут черный платок, на столе горела тоненькая свечка. Рядом со свечкой стояла глиняная миска, видимо с водой и деревянная солонка, в которой горкой была насыпана соль. Татьяна Васильевна взяла горсть соли, бросила в миску с водой, и внимательно начала всматриваться в миску, как будто видела там что-то недоступное моему взгляду. Окончательно оробев, я тихо залезла под одеяло, и крепко заснула.

Утром события вчерашнего вечера показались мне сном. Хозяйки в доме не было. Выйдя во двор, я увидела образцовый огород, с ровными рядами зеленого лука и зонтиками укропа. Кое-где в огороде росли красивые цветы — кажется георгины и маки. За забором из деревянных кольев, на которых вверх ногами сушились трехлитровые банки и глиняные горшки, расстилались желтые поля, кое-где перечеркнутые синеватыми перелесками. Не удержавшись от соблазна, я сорвала с грядки два крепеньких огурца и, отщипнув перышко сочного лука, пошла в избу. Но поесть так и не успела, дверь открылась, и в комнату вошел тот самый парень, который привез меня сюда сутки тому назад.

— Бабка Татьяна велела отвезти тебя до больницы. — Буднично сообщил он мне. — Сказала, чтобы ты потом к ней заехала.

— Слушай, а заплатить ей за постой, наверное, надо?

— Не надо, поехали. — И он вышел, не дожидаясь моего ответа.

Я вышла во двор и уселась в коляску уже знакомого мне допотопного мотоцикла. Мы завелись и медленно покатили по деревенской улице, сопровождаемые лаем лохматой собачонки, выскочившей из-под соседнего забора. «Реутово» мелькнула табличка, извещающая об окончании населенного пункта, и мотоцикл, выехав на асфальтовую дорогу натужно хрипя, набрал скорость.

Ведущая к больнице дорога кривлялась, как будто заметала следы, а состояние асфальта вызывало ощущение недавней бомбежки. До больницы оказалось всего ничего, каких-нибудь полтора-два километра, но ночью я дороги точно бы не нашла. Не доехав до ворот больницы метров двести, мотоциклист остановился, и как только я вылезла из коляски, быстро развернулся и уехал, как будто боялся, что я попрошу отвезти меня обратно в деревню.

Подойдя к больничным воротам, я почувствовала необъяснимый страх, но деваться мне было некуда, и я, открыв тяжелые ржавые ворота, шагнула туда, куда по доброй воле никто и никогда не заходил.

* * *

В маленьком кабинете следователя районного отделения милиции было очень душно. Перечитав в который раз, написанный неразборчивым почерком осмотр места происшествия, следователь, уставший от жизни мужчина лет пятидесяти, откинулся на спинку стула, и закурил. Дело по факту смерти докторши из районной больницы под колесами грузовика он собирался отправить месяца через два в шкаф с «висяками», но что тогда делать с этим? Он взял другой листок, на котором ровным женским почерком сообщалось, что медсестра той же больницы украла три упаковки наркотического средства и скрылась в неизвестном направлении два дня тому назад, дата, подпись.

Почти все сотрудники отдела или были в отпуске, или взяли отгулы за сверхурочную работу, кто копал картошку, кто собирал ребенка в школу, посещая многолюдные школьные базары. В отдел по борьбе с оборотом наркотиков управления МВД без соответствующих мероприятий и доказательной базы дело о похищении наркотиков из процедурного кабинета сплавить не удастся. Придется следователю ехать на обыск в квартире дуры-беглянки, а для этого нужна санкция прокурора, а значит, ему нужно оформить кучу бумаг, и на рыбалку, так давно обещанную пятнадцатилетнему сыну, он так и не попадает. Чертова девка, ну что ей стоило тиснуть эти наркотики на неделю позже, он уже бы был в отпуске, копал картошку у матери на огороде, а теперь все пошло насмарку, и жена опять будет обиженно поджимать губы и молчать, всем своим видом показывая, что он никудышный муж и плохой отец.

Но что он мог сделать? До пенсии ему оставалось доработать всего три года, все в отделении это знали, поэтому ездили на нем, почем зря.

Если бы кто знал, как он ненавидел свою работу! Поддавшись на уговоры своего соседа по лестничной клетке, следователь пришел сюда после армии рядовым дознавателем. Высшего образования у него тогда еще не было, юридический он заканчивал уже заочно, постоянно путаясь в словах на экзаменах и зачетах и ненавидя про себя все эти толстенные тома с казенными формулировками законов и предписаний. Но работать в милиции тогда было некому, и он закончил все-таки институт с грехом пополам, к сожалению, поздно осознав, что кроме изнурительной работы следователя районного отдела милиции ему в органах внутренних дел ничего не светит. Идти на завод ему не хотелось, поэтому он постарался смириться с мыслью о том, что это навсегда. Все, что следователь много лет наблюдал, приходя на работу — пьяные опустившиеся бомжи, укравшие из трансформаторной будки кусок высоковольтного кабеля, молодые наркоманы, вытащившие из сумки у девушки в автобусе сотовый телефон, малолетние парни и девчонки, распивающие водку с пивом около своих подъездов — это и есть его жизнь, его территория закона.

Следователю было совершенно все равно, кто украл телефон или побил пострадавшего. Он относился к своей работе как к тяжелому ярму рабства и втайне мечтал о пенсии, считая выслугу год за годом, и мечтал, как уедет в деревню и заведет пасеку. И ранним утром будет выходить на порог своего дома и полной грудью вдыхать пряный аромат полей.

Глава 5

Нужно сказать, Слава совсем не удивился, когда увидел меня в своей больнице. Позже он признался мне, что давно подозревал, что моя любовь к детективам добром не кончится. Но поговорить мы смогли только на следующий день вечером, весь день я лежала на жесткой койке в одноместной палате и думала, с чего нужно начать мой рассказ, чтобы Слава мне сразу поверил.

Пока я мучительно подбирала слова, чтобы изложить кратко факты и свои предположения об истории, что случилась со мной, мне принесли из столовой на подносе в алюминиевых тарелках супа и перловой каши с куском вареной рыбы, в которой было больше костей, чем мяса. «Господи, почему посуда алюминиевая» — подумала я, но потом сообразила, где я нахожусь и, что здесь бьющейся посуды быть не может. После деревенских вкусностей я смогла осилить едва ли половину порции супа.

Надо сказать, что в больнице мне очень не понравилось. Больничная территория была с виду небольшой, на ней располагались два корпуса, видимо для тихих больных и для буйнопомешанных. Была еще одноэтажная столовая, похожая витражом застекленной веранды на старинный флигелек из рассказов Антона Павловича Чехова, котельная, сразу напомнившая мне печи в концлагере Бухенвальд. Где-то за котельной располагалось несколько отдельно стоящих двухэтажных небольших домиков для персонала больницы, но идти до них было далековато, да и больных туда, судя по всему, не пускали.

Весь следующий день после моего появления в больнице, Славе как назло было некогда. Он пришел ко мне в палату поздно вечером, молча заполнил историю болезни, протер неожиданные для меня очки на переносице, глубоко вздохнул, и сказал мне:

— Рассказывай, Леся, что там у тебя стряслось?

Медленно и четко (все-таки с психиатром разговариваю!) я изложила ему суть странных событий, случившихся со мной.

Слава долго молчал. Я, по понятным причинам, не торопила его.

Наконец, видимо, он смог переварить весь тот объем информации, который я на него вывалила, потому что довольно метко выделил суть моей проблемы:

— Ну, ты все-таки доигралась в детектива, поздравляю!

Ответить мне было нечего, и я пожала плечами, не собираясь спорить.

— Ладно, приехала, так полежи, может, поумнеешь. Я тебе успокоительные назначу, нервишки подлечим заодно. Меня в больнице не будет некоторое время, лежи в палате, в коридор постарайся без нужды не высовываться, я вернусь, поговорим. — Он повернулся на каблуках вышел из палаты, не дожидаясь моего ответа.

«Уж лучше бы я оставалась в деревне у Татьяны Васильевны», пришла мне в голову запоздавшая мысль.

В палате было довольно прохладно, наступала осень, но тепло в больнице еще не запустили. Оказывается, отапливалась больница и дома сотрудников котельной, работавшей на угле. А заказанный вагон угля все никак не могли разгрузить на станции в районном центре. Моему другу пришлось ехать на больничном стареньком УАЗике-«буханке» в районную администрацию, договариваться и о разгрузке, и о выделении грузовика для доставки угля и все это контролировать, разрываясь между станцией, администрацией и пьяным водителем погрузчика на железной дороге. Все это он мне рассказал, появившись на второй день у меня в палате, явно довольный проделанной работой.

— Ну что, решил все проблемы? — я решила подлизаться к нему, обсудив сначала его дела.

— Лесь, не крути, мои дела как всегда нормально. Уголь в котельной. А вот у тебя, по-моему, большие проблемы.

— Какие? — я похолодела. «Наверно, что-то с котом?!»

— Я позвонил в твою больницу, ну с дороги, не из больницы, со станции. Мне сказали, что ты украла наркотики и ударилась в бега. — Слава смотрел на меня в упор, не мигая, видимо ожидая, что я признаюсь в краже наркотиков.

— Что?! Я украла наркотики? — я ожидала чего угодно, только не этого.

— Именно! Из процедурного кабинета. Две упаковки. — Слава заложил руки за спину и начал ходить из угла в угол моей небольшой палаты, покачиваясь в такт словам.

— Но я не брала… Что это значит?! Слава! — я была готова разрыдаться.

— Не ори, хоть ты и психбольная как-бы, но говори тише, у нас здесь стены слышат. Это значит, крепко ты зацепила компанию, которая тебя похитила. — Слава потер руки, как будто они у него замерзли, и, ссутулившись, сел на край моей кровати.

— Но я ничего про них не знаю…  Правда! — Голова кружилась сильней и сильней, наверное, я сейчас потеряю сознание.

— А они не знают, что ты не знаешь, вот ведь как получается! — Похоже, этот разговор доставлял Славе удовольствие. Да, специальность никому не проходит даром! Раньше Слава не был таким жестоким.

— Значит, меня ищут? — Мой вопрос был, несомненно, неуместным.

— Ты в розыске. И фото на доске «их разыскивает милиция» повесили. — «Нет, он точно издевается. Ударить его, что ли?» — Ладно, не паникуй. Подумаем, что нам делать. — Он приобнял меня за плечи, как будто устыдился своей предыдущей резкости, и вышел из моей палаты, плотно прикрыв за собой дверь, и оставив меня наедине с невеселыми мыслями.

Если честно, то от последних новостей я пребывала в состоянии, близком к шоку. Вообще, я долго не могла понять, что же такое шок. В училище нам читали лекции, я сдавала выпускной экзамен, тщательно наизусть заучив формулировку, изложенную в учебнике по сестринскому делу. И только во время накопления практического опыта в нашей больнице, я поняла, в чем суть этого процесса, но, наверное, так и не смогла бы даже сейчас описать его словами. Если говорить максимально упрощенно, шок это реакция организма на любую чрезмерную для этого организма нагрузку или раздражитель. Возьмем, к примеру, боль. Каждый человек может терпеть боль, в большей или меньшей степени. Но когда боль становится запредельной, и человек уже не может терпеть, в организме развивается шок. Падает давление, реже становятся удары сердца, человек перестает сопротивляться и бороться. И если не убрать травмирующий организм фактор, человек умирает.

Вот и сейчас я внезапно почувствовала, что последняя новость для моего организма стала чрезмерной. Пропали все желания, не хотелось ни бороться, ни узнавать правду, из-за которой я попала в такую безвыходную ситуацию. Хотелось свернуться комочком, залезть под одеяло с головой, и крепко зажмуриться. Что я и сделала, а потом незаметно для себя уснула.

Проснувшись к вечеру, я почувствовала, что проголодалась. Решив пойти поужинать, и завернувшись в стиранный темный больничный халат, я брезгливо осмотрела казенные разбитые шлепанцы из черного кожезаменителя. Шлепанцы были велики мне размера на три, но другой обуви не было, одев их, я передвигалась по больничному коридору в сторону столовой, шаркая пятками, как больная старуха, так как при каждом моем шаге гигантские тапки слетали с ног.

Коридор женского отделения напоминал скорее готический замок, чем больницу, видимо, из-за высоченных потолков с лепниной и узких зарешеченных окон с широкими мраморными подоконниками. Светло-серые стены, крашенные масляной краской, и темный, почти черный линолеум пола освещались мертвенным светом ламп дневного света, приделанных высоко над потолком и прикрытых полукруглыми пластмассовыми плафонами. Двери, ведущие в палаты, были белые, я обратила внимание, что вместо привычных взгляду дверных ручек на них были металлические накладки с дыркой посредине.

В сторону столовой одновременно со мной передвигались и другие женщины, лежащие в отделении. Все это живо напомнило мне фильмы ужасов про оживших мертвецов, медленно и неуклонно нагонявших своих жертв такой же рваной скованной походкой. Атмосфера была тягостная, никто не смеялся, и даже не разговаривал. Хмурая неопрятная женщина необъятных форм в засаленном переднике с остервенением бухала половник с пшенной кашей в тарелки подходивших к ней пациенток отделения. Рядом стояла молодая девушка с тупым выражением на лице разливавшая из чайника в пластмассовые кружки мутный коричневый напиток, похожий на чай. Одни женщины садились кушать здесь же, за квадратные столики, другие уносили еду в палату. Я пошла в палату. Смотреть, как едят другие, у меня не было ни желания, ни сил.

Слава, который воспринял мое появление здесь как лишнюю обузу для себя, даже не ввел меня в курс дела, как мне вести себя я толком не знала. Поэтому я тихонько ушла в палату, где опять горестно пожалела, что уехала из деревни от гостеприимной бабки Татьяны с ее пирогами, картофельными запеканками и необычными картами. Еще два дня я не виделась со Славой, поэтому выходила из своей палаты только тогда, когда голод становился нестерпимым. Большую часть времени я спала или лежала на кровати, рассматривая потрескавшийся потолок. Пару раз, выйдя в унылый двор больницы, где разрешалось гулять больным, я поняла, что видеть такое скопление душевнобольных я не в силах. Сама в коридор я лишний раз не выходила, вечером мне приносили пластиковый стаканчик с микстурой и какую-то красную таблетку. Таблетки я прятала в спичечный коробок, в котором раньше была соль — соль я высыпала в туалете, поскольку другой коробочки не было, а снотворные таблетки из психбольницы мне могли пригодиться в дальнейшем.

Во время моих нечастых походов в столовую, я заметила, что в отделении царят прямо-таки «зоновские» законы. Все лежащие здесь женщины принадлежали к одной из трех групп пациентов. Три самые толстые и немолодые уже женщины, активные, и, по-моему, самые злые, выполняли роль старших (я про себя окрестила их мамками). Мамки брали себе самые большие порции в столовой, никогда не принимали участие в коллективных занятиях, которые проводила с больными маленькая, похожая на якутку, женщина. Внимательно оглядывая на прогулке, кто как одет, эти три мегеры могли запросто подойти и сорвать с головы любой гуляющей во дворе больницы женщины понравившиеся им шапку, или шарфик. Другие пациентки, видимо их боялись, отдавали все, что у них попросят мамки, не возмущались, вставали в конец очереди в столовую, иногда оставаясь без супа, куска рыбы или булочки, с покорностью овец доедая оставшийся невкусный гарнир. Третья группа лечившихся здесь женщин, видимо, как раз и принадлежали к категории «овощей», они сидели в инвалидных колясках, тупо пуская слюну, глядя на всех ничего не понимающими глазами. В столовую их привозили или две нянечки, работающие в отделении сутками по очереди, или кто-нибудь из второй группы угнетаемых и презираемых мамками пациенток.

Я старательно держалась в сторонке ото всех, но на второй день, когда я вышла в столовую к обеду, меня буквально притиснула к стене отделения одна из мамок. Обдав мое лицо смрадом никогда нечищеных зубов, она спросила:

— А ты тут откуда взялась, что-то я тебя не помню?

Я мотнула головой, выскользнула из-под ее руки, и продолжила свой путь по направлению к столовой.

— Ты че, брезгуешь со мной разговаривать, падла?! — схватив меня за руку, она развернула меня лицом к себе.

Тут мне в голову пришла спасительная мысль, я замотала головой и показала свободной рукой себе на рот.

— Немая, что ли? — удивилась она.

Я кивнула, не глядя ей в глаза, как учил Слава.

— Черт с тобой, иди, жри, потом с тобой разберемся. — Мамка развернулась, потеряв ко мне всякий интерес, и быстро выхватила пирожок из руки проходившей мимо нас женщины с длинными спутанными волосами. Женщина при этом даже не повернула головы в нашу сторону, видимо привыкла к выходкам подобного рода в свой адрес, или ей было безразлично, отнимают у нее еду или нет?

Самым жутким местом в отделении был туалет в конце коридора. Ходить туда все равно приходилось, но то, что я впервые увидела там, было настолько шокирующим, что я старалась дотерпеть до поздней ночи, и посещала данное место не чаще одного-двух раз за сутки.

В туалете висел плотной пеленой отвратительный запах свежей хлорки, испражнений, окурков дешевых сигарет, но самое ужасное было не это. Стены туалета кто-то систематически вымазывал дерьмом, и, несмотря на усилия санитарок, вычистить отхожее место никому дочиста не удавалось.

Потерпев два дня до поздней ночи, я заработала цистит, и поняла, что эту проблему надо решать как-то по-другому.

Настраивалась я на решение проблемы долго, почти всю ночь. Главное было не привлечь к себе лишнего внимания со стороны мамок. Вечером за ужином я подошла к санитарке, дежурившей в отделении. Это была худая изможденная женщина лет пятидесяти или сорока, с явным отпечатком пристрастия к алкоголю на лице. Стараясь держаться в рамках своей роли, я, молча, поскребла ложкой по поверхности стола, и вопросительно на нее посмотрев, кивнула в сторону туалета.

Как ни странно, она меня поняла практически сразу.

— Убраться, что ли хочешь там?

Я кивнула.

— Подожди, сейчас принесу.

Вернувшись из раздатка с ведром воды, от которого за версту несло хлоркой, она протянула мне деревянную лопатку и старую рваную тряпку из холстины.

— Ты только попозже иди туда, а то мало ли…  — Шепнула она мне на ухо, и отошла.

Вечером, когда все стихло, как вор, ступая на цыпочках, вышла из палаты, и, волоча тяжеленное ведро, пробралась в туалет. Разделив холодное и грязное помещение на четыре сектора, я тщательно оттерла стены, пол, треснутые унитазы и древнее ржавое биде, стоявшее в углу рядом с бачком для мусора. Если бы у меня была другая тряпка, я бы помыла и окно, даже не закрашенное, а залепленное толстенным слоем белой масляной краски.

Теперь в туалете пахло только хлоркой. Я оставила ведро у стены, тщательно прополоскала тряпку в ледяной воде умывальника, и с чувством выполненного долга, пошла отдать инвентарь. Санитарка сначала сходила посмотреть результат моей работы, потом забрала ведро, посмотрев на меня с уважением. Я уже собралась идти в палату, как она меня окликнула.

— Погоди, пойдем, я тебе открою душевую.

Я решила сначала, что она хочет, чтобы я и там прибралась, а потом сообразила, что мне просто предлагают помыться.

Вернулась я в палату уже распаренная после горячего душа, с ощущением чистоты и удовлетворения от проделанной работы.

Хотя я очень устала, сон ко мне не шел, я лежала под жестким колючим одеялом, и вспоминала, как моя бабуля рассказывала мне о своем дяде, царском офицере и дворянине, которого арестовали в 33 году. На пересылке по пути в лагерь, его, конечно, с умыслом, посадили к прожженным уголовникам, предварительно сообщив блатным, что новый заключенный — бывший барин, до революции угнетавший трудовой народ. Уголовники, решив поиздеваться над чистюлей, дружно нажрались какой-то гадости, и хором пропоносив, измазали тюремный туалет сверху донизу своими испражнениями, после чего довольные чрезвычайно, легли спать. Каково было их изумление, когда утром, решив посмотреть, как чистюля — барин будет себя чувствовать в загаженном туалете, вошли туда, они увидели чистоту и порядок. Всю ночь мой двоюродный дед оттирал ручкой своей ложки старую грязь и свежее дерьмо со стен и пола туалета, воспользовавшись тем, что ему оставили нательную рубаху, пустил ее на тряпки, и теперь туалет сверкал чистотой. Бабуля рассказывала, что старший из уголовников спросил, находясь в полной растерянности «Не стыдно ли тебе, барину, было в г… е пачкаться?», на что мой двоюродный дед ответил ему «Я дворянин и офицер, а потому и не буду в г… е жить!», или что-то вроде этого. После этого уголовники, проникнувшись с уважением к моему двоюродному деду, взяли его под свое покровительство, благодаря чему он благополучно пережил все годы лагерного срока в Магаданской области. Его выпустили перед войной, и он вернулся домой. В первые дни войны дядя моей бабушки записался в ополчение, несмотря на слабое зрение и погиб при обороне Москвы.

Утром во время завтрака я поняла, что мой ночной подвиг не пошел мне на пользу. Мамки собрались втроем за дальним столиком в столовой и что-то горячо обсуждали, глядя на меня с непонятным выражением.

Из столовой мне удалось уйти без эксцессов, но когда часа через два я решила посетить отмытое дочиста отхожее место, меня там уже ждали. Снова навалившись на меня всей своей тушей, одна из мамок прошипела мне в лицо, брызгая слюной:

— А ну колись, падла! Кто ты такая, и откуда здесь взялась?!

Сомневаться в серьезности намерения мамок, выяснить, кто я мне явно не приходилось, делать было нечего, пришлось идти на контакт. Правда, я уже продумала, как буду вести себя в подобной ситуации, поэтому показала на свой рот левой рукой, отчаянно при этом, мотая головой из стороны в сторону, и старательно изобразила, как будто я что-то пишу правой.

— Она немая, — въехала, наконец, в ситуацию моя мучительница — а ну девки, принесите ей листок бумаги и карандаш…

Кто-то из мамок метнулся в коридор, через пару минут мне уже протягивали листок бумаги и карандаш. Я облокотилась на отмытый, (слава Богу!), подоконник, и написала

«У меня шок. Говорить не могу. Спрашивайте, я отвечу».

— Кто ты такая? — Она орала так, как будто я была не немая, а глухая.

«Знакомая вашего главного, учились вместе». Где учились, я предусмотрительно не уточнила.

— Что с тобой случилось, почему ты здесь? — Добившись первого ответа, она сбавила обороты.

«У меня любовник был, хирург. Его жена узнала, что мы встречаемся, она патологоанатом. Она мне отомстила, кольнула чем-то и в морг привезла, я там очнулась ночью, а там мертвяки кругом»…

— А ты чего? — агрессивное поведение сменилось явным интересом.

«Убежала», — тут я сделала вид, что сейчас упаду в обморок.

— Кончай ее мучить, видишь ей плохо совсем, — в туалет незаметно вошла одна из санитарок, работавших в отделении. — Отступись, девки, потом все нам расскажет. Пусть идет пока к себе, а то закинется, отвечай потом за нее…