Текст книги "Царь (СИ)"

Автор книги: Иван Оченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Еще раз холопом меня назовешь, не возрадуешься.

– А кто ты? – задохнувшись от удара, спросил княжич.

– Капрал я твой, дурашка!

Ох и тяжкая жизнь настала у княжича с той поры! Маршировка, вольтижировка, джигитовка… учения ружейные да сабельные. Капрал, ставший ему полным господином, спуску ни в чем не давал и за всякую провинность примерно наказывал. Сечь его, правда покуда не секли, а вот под ружьем и в караулах настоялся вдоволь. Хуже всего было то, что почти все теперь новику приходилось делать самому. Поверстанных вместе с ним двух боевых холопов определили в другое капральство, где они также постигали военную науку. Разве что вечером иной раз тайком чистили коня своему господину, да по воскресеньям платье. Как потом выяснилось, капральства для черного люда и благородного были разные, так что Лопухин и сам был из боярских детей, а потому за "холопа" осерчал недаром. К тому же нраву он был злого и потому всегда находил повод наказать княжича и нагрузить через это службой. Немного полегче было, когда их назначали в караул и они, переодевшись в парадные кафтаны, патрулировали город, красуясь при этом на лошадях, или охраняли кремль.

Над белокаменной Москвой плыл малиновый звон колоколов. Много в стольном граде разных храмов больших и малых. Есть величественные златоглавые соборы, а есть маленькие церквушки, но во всяком храме божием непременно есть хоть малый, но колокол, пусть это даже простой кампан[8]8
  Кампан – малый колокол с наружным билом.


[Закрыть]. А на главных соборах стоят огромные звонницы с различными колоколами, звонящими каждый на свой лад. И искусные звонари, ценящиеся ничуть не менее грамотных переписчиков, исправно бьют, благовестят и довольно клеплют на них.

А еще вокруг Москвы много монастырей, в которых иноки молятся за святую Русь и ее царя. И в каждой из этих обителей, я хотя бы раз в год вынужден бывать на богомолье. Это не говоря уж о дальних поездках по святым местам. Впрочем, за время царствования я приучил честных отцов[9]9
  Святыми отцами принято называть монахов в западной традиции. На руси было принято говорить «честные отцы».


[Закрыть], что мой приезд это не только щедрые пожертвования, но и очередная нагрузка на монастырскую братию. Монахи, надо сказать, вовсе не бездельники, как я себе это раньше представлял. Помимо молитв и богослужений всякий монастырь это целое предприятие, где его обитатели не покладая рук трудятся. Разводят скотину и птицу, огородничают, бортничают, пилят лес, треплют пеньку, льют колокола и куют все от железных сошников, до сабель и бердышей. Помимо этого именно в монастырях пишут иконы, изготавливают нательные кресты и свечи и прочую утварь.

Однако их неугомонному царю всего этого мало и он так и норовит нагрузить святые обители государственными повинностями. Собственно, перед смоленским походом именно монастырские мастера изготовили для моих войск легкую полевую артиллерию, в значительной степени обеспечив его успех. Но поход закончился, и после него мне недвусмысленно заявили, что изготовление смертоносного оружия не слишком подходит для братии. Вот молиться за тебя государь и твое войско, деньгами или еще каким припасом пожертвовать на войну – это пожалуйста, а прочее уволь. Грех. Правда есть у монастырей еще одна обязанность: помогать мирянам во время стихийный бедствий, кормить вдов, сирот и увечных. А тут в стране последние двадцать лет, одно сплошное стихийное бедствие…. Что же, так, значит так. Увечных, вдов и особенно сирот у нас много, а потому извольте завести, где до сих пор нет, монастырские школы. Сначала для лишившихся родителей, а там видно будет. Ну, а чтобы воспитанники, выйдя из монастырей в мир, могли себя прокормить, учить их надо еще и ремеслу.

Отдельный разговор с Новодевичьей обителью. Великий князь Василий, отец Ивана Грозного, когда-то поставил ее в ознаменование возвращения Смоленска. Впрочем, он видимо ничего просто так не делал, а потому первым делом сослал в него свою жену Соломонию Сабурову и женился на Елене Глинской. Впрочем, несчастная женщина умерла прежде чем монастырь достроили, но ему как видно суждено было превратится в последний приют для жен царей, царевичей и других высокопоставленных особ. Именно здесь до сих пор живет вдова Василия Шуйского – Мария Буйносова, а также мать Миши Романова – инокиня Марфа и многие другие знатные боярыни. И именно сюда я и направляюсь сегодня.

Вообще, царю положено открывать ворота, но я человек скромный и потому пока мой верный Корнилий тарабанит по воротам рукоятью надзака[10]10
  Надак – польский клевец.


[Закрыть], спешиваюсь и подхожу к калитке. Та со скрипом открывается и показывается лицо привратника. Обычно их называют «безмолвными», но это от того, что они в отличие от мирян больше молчат. Монах меня знает и смотрит немного недоуменно, но я, отстегнув шпагу от пояса, сую ее своему телохранителю и решительно шагаю внутрь. Похоже, меня ждали немного позже и потому не готовы к встрече, но я люблю сюрпризы. Навстречу быстрым шагом идут два монаха сопровождаемые несколькими насельницами. Монахини не успевают за рослыми мужиками и почти бегут.

– Благословите, честные отцы, ибо грешен!

Перзвый из подошедших, довольно старый уже иерей – здешний духовник отец Назарий, торжественно воздевает руку и осеняет своего царя двуперстием. Быть духовником в придворном монастыре непростое служение, но и Назарий человек непростой. Пока мы приветствуем друг друга, второй монах – отец Мелентий смотрит на меня со строгим видом и помалкивает. В отличие от прочих, мой духовник меня неплохо знает и потому постоянно находится настороже. Постное лицо царя-батюшки его нисколько не обманывает, но пока я ничего не отчебучил, иеромонах сохраняет поистине олимпийское спокойствие. Я тем временем интересуюсь монастырскими делами, спрашиваю всего ли довольно насельницам. Инокини, исправляющие послушание келаря и казначея, естественно отвечают, что всего у них вдоволь. Во время Смуты обитель была не единожды разграблена. Особенно постарались, как это ни странно, не поляки-католики, а вполне себе православные казаки Заруцкого. Впрочем, с той поры прошло немало времени, монастырь отстроился заново и окреп, тем паче, что высокопоставленные обитательницы, скажем так, имеют возможности.

– А где досточтимая матушка игумения?

– Али не признал, Иван Федорович? – раздается за моей спиной певучий голос.

Обернувшись, я выразительно смотрю присутствующих. Монашки тут же вспоминают о недоделанных ими делах. Отец Назарий так же находит благовидный предлог и отступает в сторону, а вот Мелентий, похоже, никуда не собирается. Ну и пусть, он наши сложные взаимоотношения знает, наверное, лучше всех. Я же внимательно смотрю на строгое и вместе с тем прекрасное лицо монахини.

– Здравствуй, Ксения Борисовна, – приветствую я дочь Годунова.

– Сколь раз тебе говорено, – вздыхает женщина, – Ольга меня теперь зовут! инокиня Ольга.

– Как скажешь… досточтимая матушка.

– Спросить чего хотел, Иван Федорович?

– Да вот, заехал узнать, каково поживаешь.

– Слава Господу все благополучно у нас.

– Уже хорошо.

– Это ты велел Авдотье девочек сюда на богомолье водить?

– Можно подумать ты дочь видеть не рада.

– Эх, Иоанн-Иоанн, ничего то ты не понимаешь. Инокиня я теперь – Христова невеста, а ты мне мир, да грехи мои забыть не даешь!

– Ты знаешь, что я про твои грехи думаю.

– Знаю. Ты что свои грехи, что чужие таковыми не считаешь. Да только Господь то все видит!

– Пусть смотрит.

– Не говори так!

– Не буду. С Марьей то говорила?

– Нет. Благословила только. Ох, змей ты искуситель, а не царь православный!

– Ну вот, снова здорово! Я думал, ты с ней поговоришь, да на путь истинный наставишь.

– Случилось чего? – встревоженно спросила Ксения.

– Да нет покуда, но может случиться. Уж больно своенравная девка растет. Пока маленькая это забавно, а вот заневестится, хлебнет горя.

– Отчего это? – закручинилась игуменья.

– Разбаловали… ну ладно, я и разбаловал. Сама знаешь мои дети далеко, а Машка рядом. Авдотья перечить и думать не смеет, а Анисим тот еще жук…

– Ты обещал ее за море увезти.

– Хоть в Стокгольме, хоть в Мекленбурге судьба у нее все равно одна – женская! Да и неспокойно в Европе скоро будет. Вон в Чехии уже заполыхало.

– А от меня чего хочешь?

– Не знаю Ксения, а только повязала нас с тобой эта девочка.

– Жалеешь, поди, что искать ее взялся?

– Нет, царевна, много есть дел, о которых жалею, а про это нет. Она мне как дочка теперь.

– Странный ты.

– Разве?

– Еще как. Роду ты высокого и престол тебе с отрочества уготован был, а ты его, как и не хотел вовсе, а потому тебе судьба, словно в наказание другой дала.

– В наказание?

– А как же, тебе ведь трон в тягость! Тебе бы коня, да ветер в лицо, да саблю в руки! Ты ведь и строишь, если чего, так смотришь, как оборонять будешь. А если ремесло или хитрость какую заводишь, так для того чтобы рати водить способнее. Слух прошел, будто королевич Владислав войско собирает на Москву идти… а был бы поумнее он, так сидел бы дома, да не будил лиха. Потому что тебе это только и надобно и ты этого похода ждешь больше него!

– Эко ты…

– Подожди царь православный, не закончила я еще! Молод ты и собой хорош и женщины тебя любят и ты их. Да только ни одной из них ты счастливой сделать не сможешь и не потому что человек ты плохой, а просто судьба у тебя такая. И коли ты добра Марии желаешь – оставь ее в покое! Пусть растет, как растет, пусть не знает кто ее родители, лучше ей так будет.

– Отчего же лучше?

– Да оттого, что близ престола – близ смерти! Я через то, сколько горя приняла и потому единственной своей дочери такой участи не желаю. Потому и видеться с ней не хочу и забота наша с тобой ей не нужна. Уж если Господь ее до сих пор хранил, так неужели ты в гордыни своей думаешь, что лучше с тем справишься? О детях хочешь заботиться? Так о своих побеспокойся герцог-странник. Если бы ты хотел этого, так давно бы и жену сюда привез и детей и в купель их волоком затащил!

Голос царской дочери сорвался, и она замолчала, но уже скоро справилась с волнением и закончила, как ни в чем, ни бывало:

– Что еще посмотреть хочешь в обители нашей, государь?

– Да посмотрел уж на все, – вздохнул я, – разве что спросить хотел, прочие насельницы как поживают?

– Нечто они тебе жалоб слезных не пишут?

– Да пишут, наверное, только сама знаешь до бога высоко, до царя далеко. Мне иной раз и прочитать их послания недосуг.

– Так пойди сам спроси, раз уж пришел.

Говоря о письмах высокопоставленных монахинь, я слукавил. Отказать в просьбе инокини не то чтобы ужасный грех, но… "не по понятиям" короче. Тем более что большинство из них в монастырь попали насильно. Так что "слезницы" читаются и по возможности незамедлительно выполняются. Впрочем, ничего сверхординарного женщины не просят: пищу, одежду, разрешение иметь служанок. Вопросы в принципе житейские и требующие вмешательства высшей власти лишь в связи с высоким статусом и монашеским положением просительниц. Моя бы воля, я бы их по вотчинам разогнал, чтобы глаза не мозолили. Решить этот вопрос мог бы патриарх, но вот его-то у нас и нет. Есть томящийся в плену у поляков рязанский митрополит Филарет, которого еще при живом Гермогене нарек патриархом Тушинский вор. Надо сказать, что отец Миши Романова в ту пору всячески подчеркивал, что принял этот сан лишь будучи не в силах противостоять насилию самозванца. Но с тех времен утекло немало воды, и узник короля Сигизмунда рассылает по Руси грамотки, в которых жалуется на притеснения безбожных латинян в коих именует себя главой русской церкви, претерпевшим за веру.

Надо сказать, что сразу после взятия Смоленска предлагал королю Сигизмунду заключить мир и обменять пленных по принципу всех на всех, но король и сейм отказались наотрез. Впрочем, по Филарету я нисколько не скучаю, а вот, скажем, Шеина видеть был бы рад. Но глава церкви действительно нужен ибо дел в ней невпроворот, а мне лично вмешиваться не очень удобно по многим причинам. Я уже несколько раз зондировал почву о выборах нового патриарха, но и тут ничего не выгорело. Боярская верхушка и церковные иерархи встали насмерть: – "Патриарх у нас есть и другого не надо!" Среди служилого дворянства также немало бывших тушинцев и для них Романов свой. Но что хуже всего, Филарет отчего-то очень популярен в народе. Любят у нас страдальцев, а он и от Самозванца потерпел, и от поляков, и вообще кругом пострадавший. Ну как такого не пожалеть!

Размышляя над этим, я иду и едва не натыкаюсь на инокиню Марфу. Старуха сверлит меня недобрым взглядом и нехотя склоняет голову. Мы с ней стали смертельными врагами после того как ее драгоценный Мишенька побывал на свадьбе у Федора Панина. И ведь не со зла все получилось! Там молодому человеку приглянулась сестра невесты, о чем он имел неосторожность сказать мне. Я, наверное, тоже не от большого ума сразу сказал, что женитьба дело хорошее и даже буду посаженным отцом на свадьбе. После чего Мишка кинулся в ноги матери просить благословения и получил полный отлуп. Дескать, не пара она тебе и все тут! Тут выяснился любопытный момент. Несостоявшийся царь оказался, с одной стороны послушным сыном, а с другой ужасно упрямым человеком, заявившим родной матушке, что в таком случае останется на всю жизнь холостяком. И вот тут я снова влез, куда меня никто не просил. Вместо того, чтобы передать дело в руки Ивана Никитича Романова, который наверняка придумал бы как решить эту проблему, мое величество приперлось к инокине Марфе и наломало там дров. Короче, устав уговаривать взбеленившуюся бабу, почему-то решившую, что этой женитьбой я пытаюсь принизить род потомков Андрея Кобылы, я заявил ей, что она тоже не от царицы Савской ведется, а потому ее дело помалкивать да внуков, коли бог пошлет, нянчить. И вообще, царь я или не царь? Потому свадьбе быть, а вы женщина определитесь мирянка вы или инокиня. В общем, все кончилось тем, что Мишка женился, а его мама переехала в монастырь. И тут случилась еще одна напасть: преставилась прежняя игуменья, и я тонко намекнул местоблюстителю патриаршего престола, что желаю на ее месте видеть Ксению Годунову. Меньше всего я тогда думал о том, чтобы кому-то досадить, но именно так все это и восприняли!

– Что, приехал порадоваться на мое горе? – еле слышно спросила Марфа.

– Ты сама себе горе, – вздохнул я в ответ, – не кобенилась бы, так и жила себе спокойно у сына и дочке его радовалась.

Ответом мне был лишь злобный взгляд. Слава богу, хоть не стала кричать как в прошлый раз о "порушеной царевне", видимо новая игуменья нашла способ умерить вздорность монахини. Впрочем, я уже выхожу, сделав знак Мелентию следовать за мною.

– Подайте коня честному отцу, – хмуро буркнул я Михальскому.

Иеромонах, не переча ловко вскакивает в седло и, повинуясь новому жесту, занимает место в кавалькаде рядом со мной.

– Что скажешь батюшка?

– А чего тебе сказать, государь, если я не ведаю, что ты хотел здесь увидеть?

– Да как тебе сказать, Мелентий, думал нельзя ли здесь школу для девочек устроить.

– Это еще зачем? – искренне удивляется мой духовник.

– Затем чтобы такими дурами не вырастали.

Иеромонах, вероятно, какое-то время прикидывает, кого именно я имею в виду, и осторожно говорит:

– Прости государь, но видно плохой из меня духовник, если не понимаю я помыслов твоих. То, что заводишь ты школы, ремесла и полки нового строя мне понятно. Дело это, несомненно, богоугодное. Славяно-Греко-Латинская академия тоже послужит торжеству православной веры и укрепит царство твое! Но баб то зачем учить?

– Понимаешь, честной отец, детей воспитывают их матери. И если сама она темная как инокиня Марфа, то получится у нее в лучшем случае наш Миша, а вот, к примеру, у князя Дмитрия Тимофеевича Пожарского матушка другого склада была и хоть и одна осталась, а учителей ему нанимала и человека толкового воспитала.

– Так ты на него за ученость опалу возложил? – с невинным видом поинтересовался иеромонах.

– Мелентий, – скрипнул зубами я, – я понимаю, что ты ангельского чину, но бога то побойся!

Мой духовник с благожелательным видом наступил мне на самое больное место. Увы, отношения с прославленным полководцем у меня складывались трудно. Будучи, как многие русские немного консервативным, князь Пожарский некоторые мои нововведения в войсках воспринимал недоверчиво. Он хорошо знал и умел управляться с казаками и поместной конницей и пользовался у них не малым авторитетом. Назначение же пехоты, если это не стрельцы, засевшие в гуляй-городе, ему было непонятно. А уж ощетинившиеся пиками стальные терции, мушкетеры, дающие не менее двух залпов в минуту и полевые пушки, двигающиеся в промежутках пехотного строя и поддерживающие их в атаке… нет, это решительно было выше его понимания. Но это еще полбеды, в конце концов, большинство моей армии как раз поместная конница и казаки со стрельцами и до полной замены их полками нового строя как до луны на телеге, но пожалованный, минуя всякое местничество, в бояре полководец самый худородный в думе. Отчего с ним случаются регулярные местнические споры, подрывающие его и без того неважное здоровье. В общем, устав от всего этого, я отправил Пожарского воеводой в Можайск что всеми, включая самого князя, было воспринято как опала.

– Государь, – продолжал Мелентий, как ни в чем, ни бывало, – дурное это дело, баб учить. И их не научишь, и среди народа ропот пойдет, дескать, латинщина! Да и какая в Новодевичьем школа? Чему там отроковицы научатся, глядя как постриженные в инокини знатные боярыни монастырский устав нарушают, чревоугодию предаются, да сплетничают! Оно хоть попритихли при Ольге, а неподобства много.

– Ну, я честно говоря, тоже так подумал. Неподходящее место, да и время.

– Вот-вот, – поддакивает иеромонах и тут же развивает мысль дальше. – Посмотри хоть на Марью Пушкареву. Ну, приказал ты ее учить, и чего с девки вырастет? К старшим непочтительна, над верными слугами твоими насмехается…

– Это над кем же?

– Да хоть над Михаилом Романовым, знаешь, как она его назвала давеча?

– Как?

– Пентюхом хромоногим! Нет, государь, не могу я понять чего ты ей так много воли дал. Иной раз даже сомневаюсь…

– Тьфу, на тебя, Мелентий! Ты же не всю жизнь монахом был, должен понимать, что когда она родилась, мне отроду всего десять лет было. Ладно, давай о деле поговорим. Корнилий, давай сюда, тебя это тоже касается.

– Слушаю ваше величество, – поклонился Михальский, поравнявшись с нами.

– На днях в Литву пойдет очередное посольство, предложить ляхам перемирие и обмен с пленными. Ты честной отец поедешь с ними, а ты стольник со своими головорезами тайком следом пойдешь. Как будете вестями обмениваться – сами договоритесь, это никому, даже мне знать не надобно. Что хотите делайте, а чтобы я про Владиславово войско все знал!

– Королевич все-таки идет на Москву? – нахмурился литвин.

– Похоже на то.

– Это плохо, у вашего величества слишком мало сил. Вы очень много вложили в Восточный проект.

– Я знаю, но это было необходимо.

– Когда посольство то тронется? – спросил монах.

– Через пару дней. Я сразу же прикажу Романову перекрыть все заставы, но вы все же помалкивайте. Если надо чего, говорите.

– Серебра бы, – помялся Мелентий, – я чай не патер, чтобы мне на исповеди все рассказывали.

– Да, деньги нужны, – поддержал его Михальский, – только это должны быть не монеты вашего величества которые так ловко чеканит этот рижанин.

– Верно, тут ефимки надобны, или дукаты!

– Будут вам талеры, – скупо улыбнулся я, – чай не всю рижскую добычу пропили.

Договорив, я пришпорил коня, и помчался впереди растянувшейся кавалькады. Мой телохранитель был кругом прав, я действительно много сил и средств вложил в компанию по торговле с Персией. Причем, отдачи пока видно не было. Но начинать было нужно, и я ввязался в этот проект как в военную кампанию. Первым делом были один за другим восстановлены разрушенные за время Смуты волжские городки-крепости Самара, Царицын, Саратов и построены новые. Денег и войск для гарнизонов ушла просто прорва, тем более что строительство каждого приходилось сопровождать военной экспедицией против осмелевшего ногайского хана Иштярека. Кстати, большой вопрос получилось бы с ними справиться, если бы не калмыки, ударившие Большой Ногайской орде в спину. Калмыцкие тайши расселившиеся со своими родами в приволжских степях охотно вступили в мое подданство, хотя я грешным делом подозреваю, что принесенная ими шерть[11]11
  Шерть – присяга кочевников.


[Закрыть] ничего для кочевников не значит. Но как бы то ни было, а торговля по Волге оживилась, поскольку купцы стали куда меньше тратиться на охрану. Следующим шагом была посылка большого посольства в Персию на предмет заключения торгового договора. Когда я вспоминаю, сколько пушнины, денег и драгоценностей увезли послы, мне становится дурно. Кстати, интересный момент, посольство формально русско-шведско-мекленбургское, а вот денежки на него тратил только я, надеюсь, это все окупится. Пока же никаких вестей из Исфахана[12]12
  Исфахан – тогдашняя столица Ирана.


[Закрыть] нет, а несколько тысяч хорошо вооруженных боярских детей, стрельцов и пушкарей сидят по волжским городкам, охраняя пока еще не мою торговлю. Правда, это еще не все траты: нанятые в Голландии корабелы, уже строят в Казани первую галеру для будущего Каспийского флота. Приставленные к ним русские дьяки, мастера и плотники должны научится для начала хотя бы копировать то что получится, а там видно будет. Если дело выгорит, то флот у России появится на сто лет раньше. Поначалу была мысль строить корабли силами русских мастеров с Белого моря, но поразмыслив, я пришел к выводу, что карбасы предназначенные для плавания во льдах северных морей не слишком подходят для жаркого Каспия.

События, происходящие в далекой варварской Московии, были мало кому интересны в Европе, по полям которой уже разносился запах пороха. Волнения в Чехии беспокоили Вену куда больше чем вести с окраины цивилизованного мира. Находились, впрочем, люди легкомысленные с восторгом рассказывающие друг другу небылицы о герцоге страннике, завоевавшему престол в далекой стране и имя его было даже популярно среди молодежи и любителей галантных историй. Одним из таких людей был молодой дворянин Вольдемар фон Гуттен недавно принятый на службу к совсем уже одряхлевшему императору Матвею. Вообще, старик не слишком любил новые лица рядом с собой, но новый камер-юнкер ему чем-то понравился. Возможно тем, что его болтовня помогала императору отвлечься от мрачных мыслей.

– И тогда, ваше величество, мекленбургский герцог соблазнил несчастную русскую царицу. Бедная женщина была столь поражена мужскими достоинствами Иоганна-Альбрехта, что на коленях умоляла его жениться на ней и забрать ее царство в приданое.

– Что вы несете фон Гуттен, – не выдержал этой дичи кардинал Клезель, – всем известно, что Великий герцог Мекленбурга женат на сестре шведского короля Густава Адольфа.

– Как вы не знаете? – ни мало не смутился молодой человек, – да ведь у диких московитов принято многоженство! Да, именно поэтому славящийся своим сластолюбием Иоганн-Альбрехт и отправился в эту варварскую страну.

– Какой вздор! – фыркнул кардинал, – они все же христиане, хоть и приверженцы схизмы.

– Помнится вы, ваше преосвященство, говорили нам, что где бы не появлялся герцог-странник, там немедленно беременеют женщины. – Проявил, наконец, интерес к разговору, кутающийся в шубу император.

– Да ваше величество, это за ним водилось, – поклонился Клезель, – однако его любовные похождения не имеют никакого отношения к россказням фон Гуттена, – он по-прежнему женат на Катарине Шведской.

– Да как же не имеют, – развязано воскликнул камер-юнкер, – а как он стал царем, лишив престола царицу Марину?

– Никто из здравомыслящих людей не считал фрау Мнишек царицей ни одного дня. А мекленбургского герцога русские выбрали царем за услуги, оказанные им в борьбе с поляками.

– Как вы сказали, русские?

– Да ваше величество, его титул теперь звучит как "царь всея Руси", что можно перевести как "цезарь всех русских". Кстати, ни в Швеции, ни в Мекленбурге, ни в самой Московии сейчас не принимают верительные грамоты, если там нет этого титула.

– Представляю, как бесятся поляки, – забулькал старческим смехом Матфей. – Кстати, а в новой стране он не оставил своих привычек? Ну, брюхатить всех встречных женщин?

– Разумеется, нет, – пылко вскричал фон Гуттен, – вряд ли странника можно назвать отцом отечества, но то что он отец многих своих подданных это несомненно!

– Помолчите Вольдемар, – прервал его красноречие император, нам нужно обсудить с его преосвященством важные вещи.

– Я буду нем как рыба!

– Вы что-то говорили в связи с польскими делами короля Богемии?

– Да, ваше величество, он и ваш брат, хотели бы заручиться помощью короля Сигизмунда. Он добрый католик и мог бы оказать им поддержку в борьбе с протестантами. Однако сейчас поляки планируют поход на Москву, с тем, чтобы вернуть престол Владиславу.

– Как вы думаете, мой друг, каковы их шансы?

– Надеюсь никаких!

– Надеетесь? – удивился император.

– За Иоганном-Альбрехтом, когда-то гонялся священный трибунал, но он обвел их сыщиков вокруг пальца, как младенцев, хотя сам был еще безусым юнцом. Поэтому даже если их поход увенчается успехом, герцога они не захватят, а его возвращение в Германию принесет множество проблем.

– Да уж, много рогов вырастет, – сказал в сторону фон Гуттен и тут же захлопнул рукою себе рот, изображая раскаяние.

– Да замолчите же вы, наконец! – не выдержал кардинал, – это для таких как вы пустоголовых бездельников мекленбургский герцог просто герой скабрёзных историй, а для протестантов он готовый вождь! Несмотря на молодость, он не проиграл еще ни одного сражения, а лишив католического монарха власти в Московии и заняв его место, он и вовсе стал легендой! Сейчас мы еще можем рассчитывать на успокоение Чехии, но если у еретиков появится такой лидер, это будет катастрофа.

– А ведь герцог Иоганн-Альбрехт, кажется, присылал что-то нам, – начал припоминать император.

– Осмелюсь напомнить вашему величеству, – поклонился кардинал, что драгоценные меха, согревающие ваши царственные ноги, – подарок русского царя.

– Ах да, – вспомнил Матвей, – там был еще такой странный посол с дурными манерами, и говорящий как простолюдин, как его?

– Карл Рюмме.

– Да-да, припоминаю… хорошие меха, не правда ли?

– Совершенно великолепные, ваше величество!

– Вы, кажется, довольно благожелательны к Иоганну Альбрехту?

– И чем дальше он от империи, тем благожелательнее я к нему буду!

Тем же вечером, когда император забылся беспокойным старческим сном, фон Гуттен стоял перед его двоюродным братом и наследником Фердинандом герцогом Штирии и королем Богемии. Будущий император Священной Римской Империи прибыл во дворец окруженный иезуитами и стражниками. Лицо его было мрачно, но полно решимости. Камер-юнкер склонился перед ним в самом изящном поклоне, но тот будто не заметил придворного. Впрочем, один из иезуитов сделав шаг к фон Гутенну, тихонько спросил:

– Где его преосвященство?

– Кардинал час назад покинул покои императора и удалился к себе.

– А его величество?

– Крепко спит.

– О чем они говорили?

– О всяких пустяках, святой отец.

– А именно?

– О Московии и герцоге Иоганне-Альбрехте Мекленбургском.

– Вот как? – удивился монах, – я бы не назвал это пустяками, хотя в данный момент это действительно неважно.

– Господи прости меня! – неожиданно воскликнул, молчавший до сих пор, Фердинанд, – ты же знаешь, что у меня не было иного выхода!

Иезуиты обеспокоенно обступили его и стали тихонько что-то втолковывать, стараясь при этом не повышать голоса. Наконец, он кивнул головой и сделал знак капитану стражников. Тот махнул рукой своим людям, и они двинулись вслед за показывающим им дорогу камер-юнкером. Через несколько минут послышался шум, и стражники вернулись, таща за собой извивающуюся фигуру, закутанную в покрывало. Поравнявшись с королем, они остановились на мгновение, но тот не захотел смотреть на схваченного человека. Повинуясь команде иезуита, они потащили его на улицу и запихнули в карету. Кучер щелкнул кнутом и лошади, цокая копытами по булыжникам мостовой, потащили возок сопровождаемый отрядом черных рейтар. Придворные и слуги, если и заметили происходящее, старались вести себя ниже травы и тише воды и ни во что не вмешивались. Фердинанд, убедившись, что все прошло гладко, отправился в часовню и, преклонив колени перед распятием, стал горячо молиться, прося господа простить ему это прегрешение против своего царственного кузена и верховной власти. Сопровождающие его иезуиты старались не мешать ему и держались в стороне. Наконец, почувствовав, что молитва укрепила его силы, король встал.

– О чем, вы молились? – неожиданно спросил его дребезжащим голосом непонятно откуда взявшийся император.

Фердинанд вздрогнул всем телом и со страхом воззрился на кузена. Седобородый старик в одной рубашке и туфлях на босу ногу стоял как живой укор его действиям.

– Что привело вас сюда? – продолжал вопрошать император своего наследника и тот не мог найти слов, чтобы ему ответить.

– Вашему величеству, вероятно, холодно, – кинулся к Матвею пришедший следом за ним фон Гуттен и накинул на плечи императора его любимую шубу из присланных из Москвы соболей.

Пока камер-юнкер укутывал своего господина, король Богемии пришел в себя и, прочистив горло, начал говорить:

– Дорогой брат, боюсь, что у меня для вас дурные известия! Ваше милосердие к еретикам привело к самым печальным последствиям, какие только можно себе вообразить.

– О чем вы?

– В Праге восстание!

– Ужасные новости, – вздохнул император, – нужно немедленно известить кардинала Клезеля.

– Да ваш Мельхиор Клезель и есть главный зачинщик этого бунта! – громыхнул Фердинанд, – во всяком случае, все это произошло не без его попустительства.

– Нужно немедля известить кардинала, – невозмутимо продолжал Матвей, привыкший, что его канцлера и директора тайного совета постоянно упрекают во всех мыслимых грехах.

– Простите, дорогой брат, – тяжело вздохнул король, – но я решил с корнем вырвать эту заразу австрийского дома.

– О чем вы?

– Увы, я был вынужден отдать приказ об аресте Клезеля и сейчас его везут в крепость!

– Что вы сказали?

– Затем, – невозмутимо продолжал Фердинанд, – его отдадут под суд и если наши подозрения подтвердятся…

– Вы приказали арестовать моего канцлера без моего ведома! – почти взвизгнул Матвей.

– У меня не было иного выхода!

– Как вы посмели?

– Это печальная необходимость, дорогой брат…

Но придавленный полученным известием Матвей, казалось, не слышит ничьих слов, лицо императора побледнело, дыхание стало прерывистым, и скоро он бессильно опустился на заботливо подставленное камер-юнкером кресло.