Текст книги "Записки авиатора"

Автор книги: Иван Спирин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Но вот сказаны последние нужные слова, закончены все приготовления. Экипажи расходятся по кораблям.

Могучие машины, бороздя землю, идут к линии старта.

Взмахом фонаря стартер дает разрешение на взлет – и стальные птицы взмывают в воздух.

Спящая земля сотрясается от грозного гула. Пологий разворот, и, тая в прозрачной дали, боевые эскадрильи уходят на запад.

Сейчас затишье. Можно часок отдохнуть. Но куда девался сон? Казалось, ляжешь – и тотчас заснешь. Но взгляд все время возвращается к стрелкам часов. Время тянется нескончаемо долго. Два часа ночи. Значит, скоро у цели. Как-то будет там? Все ли удастся, как намечалось? Сумеют ли пройти вслепую самый ответственный участок пути? Ведь там сплошная облачность. Это и хорошо, и плохо. Выскочить внезапно из облаков на врага – удачный маневр. Но тут нужна предельная точность…

Чем ближе к часу возвращения, тем больше напряжение и тревога. Под конец не хватает терпенья оставаться на командном пункте, и мы возвращаемся на аэродром. [127]

Здесь также царит нетерпение и тревога. Техники, механики, бойцы наземной службы – все, кто готовил и отправлял машины, – ждут. Иные лежат в траве и переговариваются шепотом. Другие заняты делом, чтоб время шло скорей. У всех одна мысль: «Как там? Все ли удачно?»

Наибольший накал на радиостанции. Склонившись над аппаратурой, радисты усиленно ищут в эфире свои самолеты.

«Та– а, та-а, та-та-та», -выстукивают ключи по Морзе. Это посылаются во все стороны условные позывные. На них ориентируются штурманы самолетов, по этой звуковой дорожке машины должны придти домой.

Лица радистов хмуры и упорно-сосредоточенны. Приема нет. На позывные никто не откликается.

Вдруг кто-то из них дергает плечом, будто от электрической искры. Кивнув торопливо соседу, он шепчет в азарте: «Стой, слышу». В тот же миг замирают все кругом. «Слышно, слышно, слышно», – переходит из уст в уста.

Весть мгновенно облетает всех. На аэродроме движение, суета. Пущены в ход бинокли, козырьки ладоней у глаз. Все ищут в уже совсем светлом, нежнорозовом от восходящего солнца небе заветную точку – далекий силуэт самолета.

Но вот кто-то первым улавливает смутный отдаленный гул. Он все ясней и ближе. Все громче и грозней. Общее нетерпение достигает предела. Наконец вдали показывается черная точка. За ней еще и еще.

– Летят… Топают… – слышны громкие восклицания. В них нотки азарта, ликования. Это техники, мотористы, оружейники – все, кто оснащал для боя грозные машины, – встречают свои детища.

Один за другим приземляются самолеты. Во что превращены их стройные, совсем недавно нарядно сверкавшие свежей краской крылья, фюзеляжи! Иные принесли свыше двух сотен пробоин. Среди них осколочные, бронебойные – различного калибра. Есть и зияющие рваные дыры от прямых попаданий зениток.

Глядишь и просто диву даешься, как живуча эта чудесная машина, как могла она выдержать такой удар. Снова на летном поле людно, шумно, оживленно. Возле кораблей, вновь ставших на свои стоянки, хлопочут бойцы аэродромной службы. [128]

Один за другим выходят из боевых машин летчики, Штурманы, стрелки, разминают отекшие ноги, жмут любовно протянутые руки встречающих друзей, торопливо затягиваются долгожданной папиросой.

Быстрый подсчет, еще до рапорта командира группы, радует. Завтра в сводке Информбюро прозвучит на всю страну лаконическое: после удачного выполнения боевого задания самолеты Н-ской авиачасти вернулись на свою базу. Как много будут значить для нас эти скупые слова… Невольно режет по сердцу ворвавшийся в эту многоголосую оживленную суету мрачный, всем знакомый сигнал «санитарки». Она остановилась около «семерки». Кто был на седьмом? Быстро припоминаю состав боевого экипажа: летчик Буданцев, штурман Корин, стрелок-радист Морозов.

«Кто же из них? Жив ли?» – проносится в голове. Через короткое время начальник санитарной службы докладывает: тяжело ранен штурман Корин.

Корин? Весельчак, всегда жизнерадостный красавец Корин… Тяжелое известие омрачает настроение. Как это случилось?

И хотя понимаешь, что в такой большой и серьезной операции, какой был этот вылет, трудно обойтись без потерь и жертв, в сердце с новой силой вспыхивает ненависть и злоба к врагу.

Подъезжаю к самолету Корина. Его самого уже нет, увезли в госпиталь. Возле самолета, сплошь зияющего пробоинами, в группе товарищей нервно курит командир корабля летчик Буданцев. Лицо его бледно, покрыто копотью, рукав комбинезона разорван, пальцы левой руки замотаны шарфом, на котором запеклись пятна крови.

Увлеченный рассказом, он не сразу увидел меня, потом смолкает, принимает положение «смирно». Лицо совсем юное, худощавое. Из-под шлема, сдвинутого на затылок, виднеются слипшиеся от пота льняные, как у детей, волосы.

Я прошу повторить рассказ. Стараясь говорить сжато, по уставу, Буданцев в нескольких фразах рисует картину боевого вылета «семерки». Все скромно, скупо в его рассказе. И как привычно стало уже восприниматься подлинное геройство! Слушаю Буданцева и ловлю себя на этой мысли.

Почему это так? Да потому, отвечаю сам себе, что героизм наших летчиков, сражающихся за честь и независимость [129] своей Родины, стал массовым явлением, что поступок Корина, достойный памяти потомков, сегодня, на фоне массового героизма наших войск, выглядит обычным эпизодом. Выпестованный Родиной, воспитанный Коммунистической партией и ленинским комсомолом, питомец героической армии советского народа – мог ли он поступить иначе?

22. Буданцев рассказал

Штурман Николай Корин привел корабль точно на цель. Бомбовый удар по скоплению мотомеханизированных частей противника прошел отлично. Как спичечные коробки, взлетали в воздух фашистские машины.

Уже взяли курс на свой аэродром, как начался ураганный обстрел зенитной артиллерии. Корин невозмутимо прокладывал путь своему и двум ведомым кораблям. Летчики, увертываясь от зенитного огня, уходили на свою территорию.

Все кончилось бы хорошо, как вдруг зенитный огонь прекратился и перед самолетами появились три «мессершмитта». Фашистские истребители атаковали уже обстрелянные советские воздушные корабли.

Атакуя, истребители стремились нарушить строй советских самолетов. Если бы это случилось, бомбардировщики могли быть уничтожены фашистами поодиночке. На это, очевидно, и рассчитывал противник.

Корин, высунувшись по грудь в верхний люк своей кабины, не обращая внимания на обстрел, сигналами требовал от ведомых не отставать и прижаться к ведущему еще плотней.

При второй атаке истребителей он быстро нырнул внутрь кабины и сам открыл огонь из пулемета.

Умелым прицельным огнем советские бомбардировщики зажгли два «мессершмитта» и повредили третий вражеский истребитель. Но в последний момент случилось нежданное. Шальной снаряд зенитной пушки прямым попаданием угодил в кабину штурмана, разворотил нижний и верхний люки, разбил вдребезги приборную доску. Взгляду летчика Буданцева предстала страшная [130] картина: Корин лежал в этом хаосе, обливаясь кровью.

Минутная растерянность, боль за друга и жажда мести охватили летчика. Сам не зная как, он вел самолет. Тревожила судьба ведомых. Найдут ли дорогу? Сумеют ли без лидера прийти домой? Впереди предстоял трудный участок сплошной облачности.

Обуреваемый этими тяжелыми мыслями, Буданцев вновь оглянулся на мертвого, как ему казалось, друга и в тот же миг едва не выпустил из руки штурвала от прилива бурной радости. Рядом с собой он увидел Корина. Лицо штурмана было обмотано окровавленным бинтом, конец которого, выхлестнутый из повязки струей ветра из разбитого люка, мотался по кабине, как алое знамя. Один глаз штурмана был закрыт кожаной перчаткой, привязанной телефонным шнуром, разбитые распухшие губы почернели.

Огромным напряжением сил Корин дотянулся неповрежденной рукой до карты летчика и, всматриваясь в нее единственным глазом, жестом стал указывать: повернуть налево… Теперь сюда. Теперь вот так держать…

Летчик понимал друга с полуслова. Он вел машину точно по его указаниям. Ведомые на близких дистанциях уверенно шли за ними. На разбитых губах Корина появилось подобие улыбки.

Два с половиной часа продолжался этот полет. Два с половиной часа отважный советский авиатор, тяжело раненный, помогал товарищу вести самолет. Лишь на исходе третьего часа этого нечеловеческого напряжения, когда вдали, в предутренней дымке, появились знакомые очертания родного города, комсомолец Корин потерял сознание.

23. «Ястребок»

Небывалым героизмом, беззаветной преданностью Родине, величайшим мужеством овеяны славные дела советских летчиков в годы Великой Отечественной войны.

Сколько раз приходилось быть свидетелем выдающихся подвигов советских людей! [131]

Вспоминается случай, происшедший с одним из летчиков-истребителей. Это был совсем еще молодой человек, но летал он отлично и командование доверяло ему выполнение ответственных задач.

После воздушного боя, в котором летчик сбил два вражеских бомбардировщика, был серьезно поврежден его самолет. Однако советский летчик не сдавался. Он предпочел бороться до конца.

Вот как это было.

Вести самолет дальше было уже невозможно. В кабине запахло горелым маслом, появился дымок. Вот-вот вспыхнет мотор. Лейтенант Николай Фомин выключил газ. Мотор мгновенно осекся, точно захлебнулся в собственном реве. Самолет продолжал лететь со снижением, рассекая еще с прежней скоростью синеватый морозный воздух.

Внизу стелился сплошной густой лес.

«Мессершмитт» шел по пятам. Он выжидал удобный момент, чтобы расстрелять раненый самолет. Оглядываясь, лейтенант уже различал за мутным козырьком «мессера» ненавистное лицо врага.

Неожиданно пуля попала в правое бортовое стекло. Несколько дыр появилось в правом крыле.

– Врешь, фашист, не возьмешь…

Фомин с силой потянул на себя ручку управления. В тот же миг самолет резко взвился вверх, затем, потеряв скорость, свалился на крыло, клюнул носом и со свистом понесся вниз, чертя крутые, все учащающиеся витки штопора.

Земля рывком метнулась навстречу. Лес неистово закрутился перед глазами, будто гигантская карусель.

Верхушки деревьев, казалось, замелькали совсем рядом. Летчик почти осязал их прикосновение, уже представлял себе яростный треск сокрушаемых ветвей, видел розоватые влажные раны надломов, ленты ободранной коры.

Оставались секунды. Сердце застыло в смертельной тоске. Гибель казалась неотвратимой. Все внутри сжалось, ожидая страшного удара…

Вдруг перед глазами мелькнул нежданно клок снежного поля. Во рту стало солоно от крови из прикушенной губы. Цепенея от напряжения, Фомин резко двинул рулями, желая выровнять машину. В тот миг он уже не думал ни о чем, кроме одного: [132] «Сесть… Только бы сесть…»

Самолет трудно, словно нехотя, выходил из штопора. Одно мгновение он круто накренился, будто повис над лесом. Казалось, еще чуть-чуть – и все будет кончено. Но в какую-то минимальную в человеческом счете долю времени машина с натугой перевалила через верхушки заиндевевших елей и мягко плюхнулась у самого края снежной полянки.

Внезапно наступила тишина. После долгого непрерывного гула она показалась невероятной и с непривычки больно сдавила виски.

Он очнулся неожиданно, как от толчка. День подходил к концу. Лес глухо и равнодушно шумел. Казалось, волны морские накатываются на крутой берег и, шурша галькой, уползают назад.

Тело ныло, точно избитое, во рту пересохло. По спине бежал колючий озноб.

Едва шевеля затекшими пальцами, лейтенант отстегнул ремни, откинул колпак фонаря и вылез из кабины. Сразу же увяз в сугробе по пояс. Морозный воздух, острый, как нашатырь, рванулся в легкие. Фомин захлебнулся и стал дышать коротко и часто, как пьют ледяную воду.

С трудом вытаскивая из снега ноги, обошел самолет. С разбега машина почти уткнулась носом в молодой ельник.

Мысли неслись скачками, путаясь и обгоняя одна другую. В памяти, оживая, проходили события дня.

…Вот он вылетел в паре с Пичугиным. Вышли из облака. Скрытно, точно из развязавшегося мешка, вывалилась на них пятерка «мессершмиттов». Сразу же завязался бой.

Николаю Фомину, как говорят, удивительно везло. Неожиданно применив вертикальный маневр, он сбил одного, а затем вскоре и второго «мессершмитта». В азарте боя хотел было уже ринуться на третьего, но только тут заметил, что напарнику туго. «Мессеры» атаковывали Пичугина сзади и сверху.

Не задумываясь, Фомин бросился на выручку. И в этот момент «мессер», зайдя сбоку, навалился на него самого.

Тут лейтенант дошел в своих воспоминаниях до того рокового момента, когда ухо его уловило в ровном гула мотора тревожные выхлопы, перебои. Сначала мелькнуло: [133] «Не может быть. Ошибка…» Но вскоре стало ясно: мотор захлебывался, сильно сотрясая машину.

«Ну, а теперь?… Теперь-то что делать? – лихорадочно допытывал он себя. – Да, он сбил два истребителя противника и ушел от врага. Ну сел. А дальше как быть? Как вернуться к своим? Ведь отсюда не выбраться. Кругом фашисты…

Да и сугроб по пояс. Лыж нет… Разве только ползком… Но далеко ли уйдешь…»

Глухо ворочаясь, в сердце заныла жестокая обида на свою оплошность, на самого себя.

Окончив школу, он с группой товарищей был назначен на фронт сюда, за Полярный круг, сражаться против немецких и финских фашистов. Так же, как и все его товарищи, лейтенант Фомин страстно мечтал о подвиге во имя Родины. Он бился с врагами со страстью. В каждый воздушный бой вкладывал все свои знания, все умение.

И после каждого боевого вылета он возвращался с затаенным разочарованием. Хотелось воевать еще лучше.

И вот сегодня он, наконец, сбил самостоятельно, и не одну, а две вражеские машины. Какое удивительное чувство восторга, ликования, азарта испытал он в тот момент! Хотелось кричать, петь во весь голос. И так ясно представилось, как он вернется, как встретят его товарищи, командир эскадрильи, как будут поздравлять с удачей…

И вдруг такая история. Такая дурацкая, нелепая штука с мотором.

* * *

А кругом была темная ночь. Хмурые силуэты деревьев вначале еще смутно различались на снегу, но вскоре все слилось в сплошную непроницаемую стену, будто грозная стража сомкнулась вокруг.

Мороз усиливался. Лес умолк, словно притаился. Лишь в глубине что-то глухо потрескивало, ухало и стонало.

В кабине становилось все холоднее. Выдыхаемый воздух отделялся от губ белыми облачками и тут же оседал инеем. Постепенно оледенело все кругом: стекла кабины, приборы, агрегаты управления.

Фомин сидел, поджав под себя ноги. Тело ломило и ныло от холода. Хуже всего было ногам. Вначале он постукивал ими об пол, потом стал, как бывало мальчишкой, шевелить пальцами внутри сапога. [134]

Но этот ночной колючий холод был совсем не тот, что тогда, в детстве, на катке или лыжном привале. Мороз, как живой, проникал во все щели кабины, пробирался под одежду, просачивался, казалось, сквозь поры до самого сердца.

Хотелось есть. Он разделил свой неприкосновенный бортовой паек на несколько равных долей и подолгу сосал кусочки шоколада, стараясь не думать о том, как мучительно хочется горячего, хотя бы кипятку.

Чтоб не заснуть, считал. До тысячи, до трех тысяч, до пяти. Вспоминал стихи, повторял слова песен, почему-то чаще всего ту, самую любимую в летной школе: «Удивительный вопрос: почему я водовоз? Потому, что без воды и ни туды, и ни сюды».

Это «и ни туды, и ни сюды» привязалось особенно назойливо и порой доводило до новой вспышки отчаяния. В такие минуты он переставал владеть собой и принимался в слепой ярости колотить кулаками по борту кабины…

* * *

Рассвет наступал медленно, тягуче, точно цедился сквозь плотную тьму. В сизом небе над самым горизонтом еле угадывался большой плоский диск закрытого облаками солнца.

Вдруг тонкий луч осветил кабину, заиграл бликами на уткнувшемся в воротник лице летчика.

Вначале Фомин не понял, откуда свет. Припухшие веки его приоткрылись с трудом. Медленным взглядом он обвел заиндевевшую кабину, белую пленку льда, затянувшего приборы… И вдруг, как это иногда случается после тяжелого сна, он очнулся, и сразу отчетливо вспомнил все. Кровь прилила к вискам. Задыхаясь от внезапного смятения и злости, он протяжно застонал:

– А-а, слюнтяй чертов… Еще героем хотел быть. Уже сдался, раскис…

Злость, стыд, негодование на самого себя возвращали его к жизни. Превозмогая боль, он выскочил из кабины на слепящий искрами снег.

Сначала закружилась голова. Противно заныло под ложечкой. Ноги и руки были точно из ваты. Но он заставил их повиноваться. Проваливаясь глубоко в сугроб, добрался до чащи леса, между огромными соснами утоптал [135] снег на маленькой круглой площадке, натаскал сухих сучьев и развел костер.

Он старался подкладывать как можно меньше сучьев и только сухие, чтобы костер не давал дыма, который могли заметить в ближайшей деревне.

Узкие, желто-красные языки пламени лениво извивались, но вскоре дружно переплелись, и костер запылал, посылая к небу тонкий прозрачный столбик дыма.

Спасительное тепло побежало от ладоней по всему телу.

Скорее инстинкт, чем разум, подсказал ему, что такое бесполезное пребывание на месте опасно. Нужно было решать. Нужно было искать выход.

План показался очень убедительным. Он обдумывал его с лихорадочной поспешностью, точно боясь отступить.

«Ведь деревня-то до занятия противником была наша, советская. Не может быть, чтобы не сохранилось в ней никого из своих!» – мелькало в голове.

«Все правильно. Иначе не может быть. Нужно только дождаться вечера. Не может быть, чтоб не вышло».

Фомин рассчитывал подойти к деревне в сумерках, поэтому надо было готовиться в дорогу.

Он вспоминал, в каком направлении деревня, и далеко ли до нее. Судя по тому, как он видел ее с воздуха перед посадкой, ему казалось, что до деревни было не более двух километров. Особенно его занимала мысль, как идти по такому глубокому снегу. Он пытался устроить своеобразные лыжи: связать несколько тонких стволов маленьких елочек и приделать что-нибудь для крепления ног. Но связать было нечем; получалось все ненадежно.

– Пойду так, – решил он наконец.

Фомин выбрал из сломанных им еловых стволов толстую палку, разложил по карманам остаток пайка, походный компас, нож, подтянул повыше и закрепил как следует кобуру с пистолетом.

Отойдя несколько десятков метров, он обернулся и посмотрел назад. Тихой, щемящей грустью сжималось сердце. Как бы прощаясь, окинул долгим взглядом еле различимый вдали «ястребок», запорошенный снегом, и пристально посмотрел на утоптанное место у костра, где были навалены наломанные им ветки.

Палка плохо помогала, и ее скоро пришлось оставить. Снег был рыхлый, глубокий. Он был несколько выше колен, [136] и лейтенант давил на него коленкой, освобождая впереди место для того, чтобы легче было вытащить ногу и сделать шаг. Часто сугроб попадался по пояс, и шагнуть было невозможно. Тогда летчик разгребал снег впереди себя руками и продвигался вперед еще медленнее – как бы плыл по пушистой снежной целине.

Он старался ни о чем не думать. Это сберегало силы. Нигде не было заметно даже намека на жилье. Всюду, куда ни глянь, – все тот же могучий, ровный, строевой лес.

Было все тяжелее подниматься после привалов. Они становились чаще и длиннее. Мучил голод.

Он шел уже очень долго, с тревогой посматривая на небо. Только бы не наступили сумерки. Пройдено еще слишком мало, надо не останавливаться, а еще идти, идти…

Рукав комбинезона залубенел от мороза. Фомин с трудом засучил его и посмотрел на часы. Стрелки долго прыгали перед глазами. Наконец он разглядел:

«Два… Значит, уже почти два часа иду».

Прошел еще час. Временами ноги совсем переставали повиноваться, и он, не в силах бороться с собой, падал в снег. Первый миг отдыха был ни с чем несравним. Казалось, в жизни нет большего счастья, чем лежать так, распластавшись на мягком снегу. Но вот по спине забегала мертвящая струйка холода, и вскоре все тело охватывала мелкая противная дрожь озноба.

Путь становился невыносимым. Деревни не было.

Лейтенант прислонился к запушенному снегом дереву и хрипло застонал. Глухой, надрывный вой ветра прошумел в ветвях, точно эхо. Дерево тихо покачивалось, и было в этом покачивании что-то похожее на соболезнование друга.

«Ошибся… Не в ту сторону взял…»

Напрягая память, он перебрал в уме весь пройденный путь. Глаза его были плотно закрыты, но он видел далеко в синеватом тумане свои следы, взбороздившие снег, и ту сосну, у которой, – теперь он был в этом уверен, – надо было свернуть, а он не сделал этого.

Не было сил шевельнуться. Сознание затягивала плотная пелена. Сквозь нее смутно доносилось монотонное бормотание леса. Вдруг промелькнул какой-то новый, посторонний звук. Короткий, высокий, резкий… [137]

Фомин вздрогнул, сорвал с головы шлем. Полоснул жгучий ледяной ветер. Он принес все тот же звук. Да! Точно! На этот раз было ясно:

«Машина… Работает мотор…»

Задыхаясь от волнения, он рванулся вперед. Сил нехватило. Упал и пополз, проклиная готовое разорваться сердце.

Звук машины исчез так же неожиданно, как и появился. Фомин с отчаянием поднялся. Тишина надвигалась на него отовсюду, поглощая, как омут щепку.

Он прошел еще несколько десятков шагов и сквозь стволы деревьев увидел дома. Лес здесь был не такой уж густой, а по направлению к домам, метрах в ста-ста пятидесяти от него, он кончался. Сделав еще несколько шагов, вышел на опушку и увидел перед собой деревню. Лейтенант насчитал шесть домов: это был скорей поселок, хутор. Он красиво расстелился по склону горы. Из труб аккуратных домиков уютно вился дым.

Резко бросилось в глаза несколько орудий и грузовиков, беспорядочно стоявших посреди деревни.

«Не наши», – мелькнуло в голове.

Лейтенант долго, пристально смотрел на деревню, на пушки, на дома, на дым. Мучительно захотелось тепла, отдыха. Но кто в деревне – свои или враги? Незаметно было ни одного человека. Лишь вдали около пушек, смутно выделялась фигура часового в огромной, до пят, шубе.

«Запрятались от мороза», – подумал летчик. Он решил подойти поближе и разглядеть как следует. Но идти, было опасно, и он пополз.

Лежа за маленьким холмиком, он долго наблюдал и, наконец, пришел к твердому выводу, что деревня несомненно занята противником.

«Наших, конечно, здесь нет. Что же делать? Как. быть?» – мучительно сверлило в голове.

«Пойти туда… Накормят… Тепло…» И так захотелось войти в дом, снять комбинезон, обогреться, съесть что-нибудь горячее…

Фомин решительно сжал кулаки, стиснул зубы и едва не вскочил на ноги.

«Тряпка, размазня, – со злостью ругал он себя. – А еще летчик называется. Отец бы голову оторвал за такие [138] мысли… Ну, нет, – злобно мотнул он головой. – Этому не бывать. Живой не дамся».

Фомин решительно повернулся и пополз по своему следу обратно.

До самолета дошел уже в темноте. Долго выбирал и ощупывал сухие ветки, укладывал их в маленькую кучку и с трудом последними спичками разжег костер.

Он грелся, внимательно следя за огнем, непрерывно подкладывая в него ветки. Нельзя было допустить, чтобы костер погас. Разжечь теперь уже было нечем.

«Надо выбраться на дорогу и идти на восток, – решительно думал он. – Эх, зря не разведал… Ведь у деревни наверняка есть дорога… Ночью вполне можно идти. В такой мороз они и из домов-то не выходят. Сколько лежал у деревни – никого не видел…»

– А часовой? Ну, там будет видно, – решительно шепотом сказал он сам себе и ощупал висящий сбоку пистолет.

Мороз становился все крепче. Иногда небольшой порыв ветра пробегал по макушкам огромных сосен, они покачивались, скрипели от мороза и сбрасывали со своих ветвей комья снега.

Огонь далеко оттеснил снег. Вокруг костра образовалась узенькая полоска обнаженной земли, на которой трепетали чудом сохранившиеся с лета озябшие и жиденькие, но все еще трогательно зеленые кустики брусники.

Лейтенант пристально разглядывал их и думал о том, как это странно, что за Полярным кругом при таких морозах – и зеленые, почти свежие листики.

Он думал о том, что вот он один в этом лесу и никто не знает, что с ним, где он, и если он останется жив и расскажет об этих листочках товарищам, то ему не поверят.

И, повинуясь какому-то легкому и теплому движению души, он сорвал веточку с жесткими глянцевыми листочками.

Незадолго до рассвета Фомин все же задремал. Он очнулся, когда уже совсем рассвело, взглянул на потухший костер и сразу сильно заволновался, что проспал, что надо бы двинуться в путь раньше. [139]

…Он выбился из сил, когда подошел наконец к опушке леса, и упал в изнеможении. Болела спина, руки, ноги, ныло все тело. Уткнувшись лицом в рукавицы, он недвижно лежал на снегу, не в силах подняться.

Лежал долго, не шевелясь, пока не почувствовал пронизывающего холода.

Фомин поднял голову и огляделся. Кругом сосны редеющего леса, впереди – белесоватый просвет… Там деревня.

«Надо подползти к тому холмику, где был прошлый раз», – подумал он и пополз.

За холмиком деревня как на ладони. До нее метров триста. Тот же дым из труб, те же автомобили, пушки. Только теперь дым не подымался вверх, как вчера, а сильным ветром относился в сторону, стелясь иногда по самой земле.

Попрежнему у пушек стоял часовой в тулупе с автоматом. Среди пушек лейтенант разглядел несколько самоходок; на борту одной из них смутно вырисовывался крест.

– Ну, ясно… не наши…-сквозь зубы прошептал Фомин.

По улице солдат в полушубке нес два ведра с водой. У колодца был еще один солдат, который скалывал лед, глыбой намерзший на срубах колодца. Вдали за деревней неожиданно проскочил грузовик, а вскоре за ним другой.

«Вот она дорога-то, – с радостью подумал лейтенант. – Надо обогнуть деревню справа и выйти на нее. А дорога, видимо, ходовая… Машины шли быстро», – соображал он.

Но идти было опасно. Могли обнаружить. И он решил дождаться темноты.

Лежать на снегу было холодно; да еще усиливался ветер, который дул сбоку и на открытом месте пронизывал насквозь.

Но лейтенант не обращал ни на что внимания и продолжал внимательно наблюдать, что делается в деревне.

Она не была так пуста, как вчера под вечер. Нет-нет – и выйдет кто-нибудь то из одного, то из другого дома. Вот группа солдат направилась чуда-то за деревню, повидимому, к дороге. Все в новых полушубках, в валенках, шапках. [140]

«Наверно, наше захватили, сволочи… Своего-то нет ни черта…» – и он поежился, только сейчас почувствовав, как сильно замерз на пронизывающем ветру.

Он решил отползти в лес и там немного размяться, согреться, но в это время заметил двух солдат, идущих из деревни по направлению в его сторону. Один из них был с лопатой. Фомин приник к снегу, снял рукавицу и вынул из кобуры пистолет. Солдаты приближались. Рука на ветру коченела. Он сунул ее вместе с пистолетом за пазуху мехового комбинезона. Солдаты подошли совсем близко. До них было не более ста метров. Они остановились и о чем-то разговаривали. Голосов слышно не было. Потом что-то откапывали из-под снега. Откапывали долго, отдыхали, опять копали.

Пошел снег. Начиналась небольшая поземка. Лейтенант чувствовал, что совсем закоченел, но боялся шевельнуться, чтобы не быть замеченным.

Наконец из-под снега солдаты выкопали небольшое бревно. Сели на него и закурили. Курили тоже долго и о чем-то спорили.

«Идет снег – хорошо, – думал лейтенант, – он запорошит, замаскирует, а то комбинезон на снегу здорово заметен».

Томительно долго тянулось ожидание. Лежать становилось невыносимо. Закоченели не только руки, ноги, – застыло, казалось, все внутри.

Наконец солдаты взвалили бревно на плечи и пошли к деревне.

Но Фомину уже не хотелось вставать. Он уже не чувствовал ни боли, ни жгучего мороза, ни пронизывающего ветра. Мерещился пылающий костер, столовая в родном доме, цветы у окна, мать…

«Неужели замерзаю?» – мелькнуло в голове.

Вдруг он почувствовал какой-то шорох, шуршание, кто-то кашлянул рядом. Он заставил себя поднять голову и обомлел… Рядом человек в валенках, полушубке, лыжи почти касаются его, Фомина.

Быстро выхватил пистолет. Но сильным ударом кто-то вышиб его из закоченевшей руки. От удара помутилось в глазах. В голове коротко, как молния, блеснуло:

«Все равно не дамся…»

…Его спасли от обмораживания. Когда Фомин пришел в себя, ему рассказали, что он ошибся: деревня, [141] возле которой посадил летчик свой поврежденный самолет, была занята нашими войсками, а пушки и автомобили, стоявшие в деревне, были захвачены у фашистов.

* * *

Героизм подлинный, если можно так выразиться – рядовой, повседневный героизм стал в нашей стране традиционным явлением. Он рождался в буднях войны, чаще всего оставаясь незаметным для окружающих. Лишь потом, – после боя, полета, разведки, атаки, когда напряжение несколько ослабевало, обнаруживалось, что рядом с нами, оказывается, жил и работал настоящий герой. Чаще всего это был скромный, малопримечательный на вид человек, в большинстве случаев очень молодой. Говоришь, бывало, с таким, поздравляешь, а он только смущенно усмехается да отнекивается: «Ну, что такого… что я сделал особенного? Все так могут, все так сделали бы на моем месте…» [142]

Вместо заключения

Я шагаю по летному полю того самого аэродрома, с которого взлетали и шли на смертельную схватку с врагом наши боевые воздушные корабли. Я вижу тот же суровый северный лес, иссиня-темный в. зимних сумерках, то же широкое бледное небо со стайками серебристых облаков; я вижу в каждой пяди земли, куда ступает нога, следы недавнего былого.

На аэродроме стоят мощные стреловидные самолеты. Подхожу ближе. Вот передо мною красавица-машина новейшей конструкции, способная летать со скоростью, о которой еще недавно можно было только мечтать, и на такие расстояния, куда не в силах был до сих пор долететь никто.

Человек, по натуре и по профессии не склонный к сентиментальности, я ловлю себя на том, что с какой-то одушевленной нежностью любуюсь этим замечательным самолетом. Мне кажется, что в его стройных скульптурных формах бьется горячий пульс жизни.

Это она, так же как и я, радуется будущему, смелым полетам, славе Родины, гулу двигателей, поющих величие и мощь. Раздвигаются прозрачные дали, впереди – манящие просторы, еще не покоренные советскими летчиками.

Они зовут советскую молодежь к новым победам, к новым авиационным достижениям во славу нашей могущественной Родины.

Примечания

{1} Авиатикой называли авиацию на заре ее развития.

{2}История воздухоплавания и авиации в СССР. Оборонгиз, 1944 г., стр. 443.

{3} Ропаки – отдельные ребристые льдины, торчащие среди относительно ровной поверхности льда.

{4}Специфическое выражение полярников. «Куропатить» – значит оторваться от зимовки без достаточного снаряжения и питания.

{5} Позиционная линия – отрезок прямой, проводимой на карте в результате астрономических наблюдений. Она показывает, что где-то на этой линии находятся наблюдатель. Пересечение двух линий дает местоположение точно.