Текст книги "Солдатом быть не просто"

Автор книги: Иван Скачков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Подъем

1

На заснеженном пригорке, с которого хорошо просматривалось поле танкодрома, стояли механики-водители. Они только что сами водили танки и теперь с интересом наблюдали, как выполняют упражнения их товарищи. Изредка обменивались замечаниями: то радовались успехам сослуживца, то огорчались за плохо взятое препятствие.

По танкодрому медленно шел танк. Нетрудно было определить, что его ведет неопытная рука.

– Как молоко везет, – съязвил ефрейтор Воронкин. – Боится взболтать.

– Зачем так говоришь? – остановил его стоявший рядом младший сержант Садык Сатпаев. – Совсем плохо говоришь.

– Почему же, Садык, плохо? Правду говорю…

– Плохой твой правда! – горячится Сатпаев. Подвижный, коренастый, он сердито смотрел снизу вверх на усмехающегося Воронкина, с трудом подбирая в минуты волнения нужные русские слова. – Видишь, кто водит? Мохов водит. Молодой. Практики у него мало-мало.

– А пусть не садится за рычаги, если не умеет, – не унимался Воронкин. – Вот посмотри, как он завалится в сугроб… Так… Так… – И как бы в подтверждение его слов машина Мохова действительно села днищем на сугроб.

Воронкин с победоносным видом оглядел танкистов.

– Ну, вот, извольте! Засел, как муха в патоку. На болоте утопил бы танк до башни!

– А ты сразу стал механиком-водителем? – спросил кто-то.

– Не сразу, но таких номеров не откалывал.

– Зато сейчас стоишь на месте, не двигаешься дальше третьего класса.

– Ладно, – отмахнулся Воронкин. – Ученого учить – только портить.

Сатпаев, возмущенный последними словами Воронкина, зацокал языком.

– Ой, ой, – покачал он головой. – Совсем плохо дело. Больной ты, лечить надо.

– В санчасть не привык ходить, – покосился Воронкин.

– Зачем в санчасть? Совсем не надо санчасть. Сами докторами будем. Я, он, он, – Садык показывал рукой на товарищей, а потом широким жестом обвел все поле танкодрома. – Все будем докторами. Лечить тебя надо от этого, как его… – Он нетерпеливо защелкал пальцами, припоминая нужное слово, и выпалил: – От зазнавательства.

– От зазнайства, – поправил его сержант Копров. – Правильно говоришь, Садык.

Разговор обострялся. Воронкина никто не поддерживал, ему все труднее становилось скрывать за наигранной улыбкой свою растерянность. Улыбка совсем сползла с его лица, когда Сатпаев сказал, что он, Воронкин, плохой товарищ. Он стоял против маленького Сатпаева, не зная, что ответить. Трудно сказать, чем бы кончился этот разговор, но тут раздалась команда, водители направились к своим машинам.

Необычно рано и быстро стали наступать сумерки. Небо было затянуто серой пеленой, что предвещало пургу. По твердому насту уже струилась поземка…

Колонна танков продвигалась по дороге к гарнизону. Пятой шла машина Воронкина. Лучи сильных фар едва пробивали снежный вихрь. Воронкин с трудом различал следы гусениц и мелькавший красный глазок впереди идущего танка. В поле разгулялась круговерть, а мысли тоже, будто подчиняясь силам природы, сменялись, как в калейдоскопе. Воронкин думал о предстоящем вечере («скоренько обслужим танки, поужинаем и в кино»), потом вспомнилась недавняя встреча с колхозниками. Но чаще перед мысленным взором возникал Сатпаев – напористый, требовательный… «Ну и язычок у Садыка! Как бритва!»– подумал он и в это же мгновение почувствовал, как танк ударился обо что-то. Послышался треск, танк задрожал от пробуксовки, как горячий конь.

Воронкин вместе с командиром вылез из машины. Их сразу обдало колючим снегом. Танк передней частью привалился к какому-то строению. Воронкин осветил фонарем это место и сразу все понял: танк зацепил за угол бревенчатого колхозного сарая, отворотил несколько бревен, а одно переломил. В зияющей прорехе уже вихрился снег. Воронкину почему-то сразу припомнилось усатое, широкоскулое лицо председателя местного колхоза, который хорошо знал многих танкистов их батальона не только в лицо, но и по именам. «Вот это отличился! – поежился Воронкин. – Позор!» Тут же подумал о ершистом Сатпаеве: «Прохода не даст». А Сатпаев – легок на помине – был уже рядом, внезапно вынырнув перед Воронкиным из снежного вихря. Он быстро осмотрелся, подбежал к развороченному углу сарая, заглянул внутрь, посветив фонариком.

– Ай-ай, совсем худо! – И наскочил на Воронкина: – Зачем в сторону крутил? Зачем по следу не ехал?

Воронкин понимал, что Сатпаев прав, но, как а тогда, в дневном разговоре, не хотел поддаваться. Он тяжело шагнул к борту танка, бросив на ходу!

– Не привычен я по проторенным дорожкам ходить, своим умом живу.

Заметив стоявшего у кормы танка командира роты, Воронкин опустил голову.

– Своим умом, выходит, колхозные сараи ломаете, – сказал офицер. – Какую оценку я поставил вам сегодня за вождение?

– Хорошую, товарищ капитан.

– Считайте, что я поставил вам двойку. Хуже – кол! А за это, – он махнул фонарем в сторону пролома, – за это придется краснеть перед колхозниками. Ну, разумеется, и поработать придется: завтра же надо отремонтировать сарай.

2

Всю ночь бесилась пурга. Воронкин лежал на своей кровати с открытыми глазами, прислушиваясь к завыванию за стеной. Ветер временами шумел ровно, а потом вдруг налетал порывами, свистел – в ветвях деревьев, гремел чем-то во дворе. В мыслях тоже была сумятица: оттого и сон не шел.

…После ужина почти весь батальон смотрел новый фильм, и только комсомольцы второго танкового взвода лишили себя этого удовольствия. Они собрались в Ленинской комнате, чтобы обсудить поведение Воронкина. Собрание превратилось в острую беседу о солдатском долге. Припомнили Воронкину все: и что он подвел свой экипаж на последних стрельбах – небрежно вел танк, и что за машиной стал хуже ухаживать, и советами товарищей пренебрегать. Вспомнили о Доске отличников, с которой прошлой осенью сняли портрет Воронкина. «Куда твоя, Степан, совесть делась? – спрашивал сержант Копров. – Ты так отстал, что молодые тебе на пятки наступают и, глядишь, скоро обгонят… Тут мы и сами виноваты: поглаживали все тебя да похваливали, а ты и зазнался». Неприятно было слышать такое, но все говорили без зла, от души.

Воронкин почувствовал прикосновение к плечу чьей-то теплой руки. Оглянулся на соседнюю кровать. Садык… Сейчас утешать начнет… А может, снова прорабатывать?

– Шибко злится пурга, – шепнул Сатпаев.

Степан промолчал.

– О доме я вспомнил, Степа. У нас такая же злая пурга бывает. Так метет, что иной раз утром из дома не вылезешь, все завалит снегом до крыши.

– У нас на Волге зима помягче, – ответил Воронкин.

Сатпаев, приподнявшись на постели, склонился к Воронкину. Раздумчиво, не торопясь, говорил шепотом:

– Вспомнилась одна такая же ночь… Вьюга метет и воет за стеной, я лежу в постели и тихонько плачу. В сорок третьем то было… Днем мать получила похоронную: отец на войне погиб. Нас у матери четверо было ребятишек. Я самый старший, девятый годок шел. Две девочки, братишка. Мать уборщицей работала. Лежу и плачу… Отца жалко, мать жалко и себя. Заметет, думаю, все дорожки – как пойду в школу в худых ботинках? К утру откопали нашу дверь. Люди пришли, мне валенки принесли и шапку. Шапка ношеная, но теплая. Сестренкам платьишки теплые дали, братишке пальтишко… Не пропали мы тогда, Степа… Братишку днем соседи брали к себе, сестренок мать в детский сад водила. Меня кормили в школе… Пособие мать получала. Много у нас людей хороших кругом…

– А ты, Садык, как? Учился потом?

– Учился, как же. Семилетку кончил. Мать жалко было – решил помогать. Пошел в ремесленное. Слесарем стал, работал три года, а вечером учился. Девять классов кончил. Отслужу и за десятый возьмусь, а там…

Воронкин слушал и проникался к Сатпаеву все большим уважением. Вот откуда его упорство! Меня жизнь так не терла. Рядом всегда были отец, мать, бабушка. Жил в довольстве, к труду не прикасался. После средней школы год отсиживался дома. Может, оттого и слабости эти?

Некоторое время лежали молча. Потом Воронкин нащупал в темноте руку Сатпаева, легонько пожал.

– Не серчай, Садык, за вчерашнее… – Помедлив, попросил: – Помоги мне завтра тот сарай починить.

– Сарай? – Садык снова приподнялся на постели. – Не беспокойся, Степа, это дело общее. Все пойдем. Выходной же завтра.

К утру пурга утихла. Ветер намел сугробы, принарядив землю причудливыми застругами.

После завтрака второй танковый, прихватив инструменты, направился в село. Снежный наст искрился. Было тихо, морозно. Из труб колхозных изб столбами поднимался дым. И подобно тому, как злая пурга сменилась ласковым покоем, к Воронкину после вчерашней встряски тоже пришло успокоение. Это была уверенность в своих силах, вызванная душевным подъемом, теплым чувством к товарищам, напомнившим ему о солдатском долге. Вот они всем взводом идут устранять его промах. Друзья-товарищи…

Занятый своими мыслями, Воронкин не заметил, как они подошли к дому председателя колхоза Лемехова. Завидев танкистов, он вышел на улицу.

– Добро пожаловать, соседи! Куда это вы, хлопцы, с инструментом? Не на заработки ли?

– С повинной пришли, Николай Алексеевич, – ответил командир взвода.

– Повинную голову меч не сечет. В чем промашка-то?

– Пришли ваш сарай починить; вчера ночью зацепили танком.

– Какой сарай?

– Тот, что у моста.

– Ах, тот! – Председатель передохнул и деловито спросил: – У вас когда такие же занятия будут?

– Дня через два, – ответил командир, удивленный неожиданным вопросом.

– Есть к вам просьбица. Когда будете ехать туда, зацепите танком за другой угол этого же сарая. – Он гулко захохотал. Сквозь смех договорил; – Тот сарай мы давно собираемся снести.

Танкисты тоже улыбались. Не смеялся только Воронкин. Шагнув к Лемехову, сказал:

– А мне от этого не легче, Николай Алексеевич! Мог бы и хороший порушить.

– Хороший не надо, – председатель продолжал улыбаться. – Ты, что ли, Степан, тот угол своротил?

– Я, – опустил голову Воронкин.

– Это хорошо, что тебя заело. Когда вот так припекает – толк бывает. Жалко, поди, былой славы?

– Э, слава что!.. – махнул рукой Степан.

– Не говори так, сынок. Слава у нас не покупная, в труде достается. Долго человек трудится на новом месте, пока уважение заслужит, а худую славу в один момент можно получить. Это все одно как на крутую гору лезешь, а потом вдруг сделал неверный шаг и… сорвался. Трудненько потом бывает снова уважение вернуть. – Помолчав немного, продолжал: – Оно, конечно, дело у вас сложное… Техника, одним словом. Здесь, кроме всего прочего, нужно упорство. Вот мы, к примеру, упорно добиваемся, чтобы колхоз стал миллионером. И добьемся! Глядишь, то с севом иногда, то с уборкой поджимает или еще с чем. Одна трудность за другой… Они пытаются отбрасывать нас назад, а мы не поддаемся, идем вперед. Так и в вашем деле. – Председатель хлопнул Воронкина по плечу: – Верно я говорю, Степан?

– Верно.

– Ну, а раз верно – за дело. – Улыбнувшись, сказал: – Цыплят по осени считают. Вот мы и договоримся осенью итоги подбить. Соберемся, как всегда, вместе на торжественное собрание в честь Октября, посмотрим, кто чего добился. И ты, я думаю, не подкачаешь…

3

Узким кажется мир, когда смотришь на него через танковую щель. Воронкин видит осеннее разноцветье кустарника, несколько деревьев с неопавшими еще, но уже прибитыми временем листьями. А что дальше? Дальше, по данным разведки, заболоченный участок, а за ним – высота «Крутая». На ней успел закрепиться «противник».

Где-то впереди перед высотой накапливается для броска в атаку пехота. Еще километров пять, и танки пройдут через ее боевой порядок и первыми устремятся на штурм высоты. Не совсем обычное дело. Полчаса назад комбат сказал танкистам второго взвода: «В преследовании вы показали умение водить танки на высоких скоростях, а теперь покажите, что умеете атаковать и на предельных углах подъема». Повернувшись к командиру взвода, спросил: «Все танки поднимутся на высоту?» Лейтенант уверенно ответил: «Все».

«Правильно, все одолеем „Крутую“», – подумал Воронкин, внимательно всматриваясь вперед. На большой скорости проскочил топь и, как только повернул вправо, сразу увидел остановившийся неподалеку танк. «Мохов, кажется… Не застрял ли?»

Поравнявшись с танком Мохова, остановил машину, крикнул через люк.

– Что у тебя?

– Главный фрикцион не включается. – Он с досадой махнул рукой: – В самую горячую минуту заело.

– Тяги регулировал?

– Само собой… Перед учением.

Воронкин вылез из танка.

– Давай-ка еще проверим.

– Задержишься со мной, – виновато сказал Мохов, – атака скоро.

– Чего там… Вместе атаковать должны.

Он внимательно осмотрел тягу за моторной перегородкой, и вскоре послышался его довольный голос:

– Вот она, злодейка! – На промасленной ладони Воронкина лежала стреляная гильза. – Под тягу закатилась. Со мной такое тоже случалось.

Он соскочил с танка Мохова, крикнул:

– А теперь, Вася, нажмем!..

Свой взвод они догнали, когда он проходил через боевые порядки пехоты. Через минуту, проскочив открытый участок, танки с ревом поползли вверх на «Крутую». Далеко за вершиной Степан видел клочок темного облака.

Много дней просидел он за рычагами под этой броней – то пылающей жаром, то прокаленной морозом. Много кубометров земли перекинули лопатой, преодолевая реки, топи, горные перевалы. Все, что осталось за плечами, теперь, казалось, усиливало тягу танкового мотора, давало хорошее сцепление гусеницам. Танк неудержимо шел на подъем. Вот он вырвался на вершину. За ним второй, третий… «Противник» отступил.

Осенний ветер шумел в листве. Сумрачно, прохладно. Но вот из-за темной тучи показалось солнце, яркие лучи осветили стоявших над крутым скатом Воронкина, Сатпаева, Мохова и других танкистов. Опершись друг другу на плечи, они восторженно смотрели вниз и сами удивлялись тому, как в пылу «боя» одолели такой подъем.

Душа солдатская

Он хорошо запомнился мне сидящим на подножке трехтонки под развесистым деревом. Колени прикрыты куском мешковины. Из-под ножа на нее струилась картофельная кожура, укладываясь в узорчатую горку. Очищенную картофелину он бросал в стоящее у ног ведро с водой, а из мешка брал новую.

Степан Корень – так звали этого солдата – был под стать своей фамилии: кряжистый, весь накрепко сбитый, с сутуловатой широкой спиной. По земле ступал плотно, хотя и имел небольшой изъян – чуть припадал на левую ногу. Он никогда не хвастал своей силой, а если его вынуждали на такой разговор, обычно отвечал: «Я рядовой сибиряк, у нас есть люди куда покрепче. А почему?.. Сибирь прокаляет, особенно тех, кто живет на природе». Он мог без умолку рассказывать о родных краях; и что деревья там куда посолиднее здешних – повыше и пообхватистей, и про орешник – буйный и щедрый, каждый куст которого осенью долго пламенеет разноцветьем, и о богатой охоте – зверь живет там вольно.

Тогда, в сорок третьем, Степану сравнялось двадцать семь лет, но от глаз к вискам уже лучились мелкие морщинки. Они-то, пожалуй, да небольшие складки у губ придавали лицу Степана добродушное выражение, располагали к нему людей. Может быть, потому и пятилетний Сашко, сын хозяйки дома, сразу привязался к нему, не отходил с самого утра, как только машина с полевой кухней въехала во двор. Улучив свободную минуту, Степан смастерил ему свирельку из ветки тальника, и сейчас мальчик с зажатой в руке игрушкой сидел рядом с поваром на подножке машины, свесив босые ноги.

На дереве застрекотала сорока. Степан ответил ей, да так схоже, что сорока перескочила вниз на ближнюю ветку, свесилась над сидевшими под деревом солдатами.

Сашко рассмеялся, затормошил повара за рукав гимнастерки:

– Дядя, еще!

Степан затоковал, как токует бекас, после зачирикал по-воробьиному, подражал перепелке, фазану. Мальчик от возбуждения подпрыгивал на сиденье, требовал еще и еще.

Смеялись и солдаты. Один из них заметил:

– Артист, и только. Зря в повара подался.

А Сашко, когда у него поулеглось возбуждение, спросил:

– Дядя, ты настоящий военный?

– Настоящий, хлопчик, а как же… – Кивнул в сторону кузова машины, из которого торчал ствол винтовки: – Видишь?.. Моя.

– А моя мама тоже каждый день чистит картошку. А она не военная.

– Так то мама! – усмехнулся Степан.

Сашко посидел некоторое время молча и снова спросил:

– Дядя, а ты стрелял в фашистов?

– Приходилось.

– Попал?

– Пока не попал еще, но обязательно попаду.

Мальчик смотрел на свои босые ноги и тихо, почти шепотком, сказал:

– Моего папу фашисты на войне убили.

Степан притушил улыбку. Виновато крякнул, торопливо заговорил:

– Вот мы фашистов шуганули из вашего села – будь здоров! В коленках у них трясучка, драпают. – Он посмотрел на маленькое с редкими конопушками и острым носом лицо мальчика, вздохнул: – Эх, как жизнь обернулась для тебя с малолетства! Исхудал и страху натерпелся… Теперь бегай по селу вольно, скоро совсем добьем фашиста… Подрастешь, в школу начнешь ходить. Мамка сошьет тебе сумку, будешь носить в ней книжки с картинками, карандаши, тетрадки…

Он суетливо пошарил по карманам, извлек небольшой пакетик с сахаром и дал мальчику. Сидевший у ствола дерева солдат тоже протянул Сашко кусок сахара.

В отдалении усилилась орудийная стрельба Степан, легонько подталкивая Сашко в спину, говорил:

– Иди, хлопчик, в хату, посиди пока в погребе, а то, не дай бог, фашистский снаряд сюда припожалует.

Мальчик неохотно отошел от машины, скрылся в доме.

Километрах в трех за селом шел бой. И если бы не отдаленный гул орудий и едва слышный перестук пулеметов, ничто не напоминало бы в этом дворе о войне. Из трубы кухни плавно вился дым, теряясь в густой листве… Рядом сидели шофер и еще два солдата, они тоже чистили картошку. Тот, что сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, сказал Степану.

– Ребятишки к тебе быстро привыкают. Своих-то имеешь?

– Не женат пока.

– Что ж так припозднился?

– Успею… Жениться, парень, не лапоть надеть. – После небольшой паузы пояснил: – Перед самой войной чуть было не женился, но вовремя раздумал. Девка с лица и по фигуре ладная, а душа мелкая. Не хотел жениться на фигуре. Поначалу нравилась, а после один случай открыл мне глаза. Как-то она говорит, что сестра в городе бедствует: осталась без мужа с ребятишками, часто хворает. Советую ей: «Сестру в деревню переправь, здесь на чистом воздухе и добрых харчах поправится». А она: «Была нужда – три лишних рта, да к тому же хворая». У меня после того вся любовь к ней, какая была, испарилась, будто ее и не было. С таким человеком, что только о себе думает, в жизни намаешься. После, как война началась, еще лучше разглядел ее. Мужиков в колхозе кругом женщины заменили, каждой работенки прибавилось, а она все в сторону глядит, от гурта отбивается, работа, мол, не по ней, другую просит. И совсем как-то закисла… Нет, думаю, на такую в беде не обопрешься…

– А я прежде думал, – перебил Степана тот же солдат, – как это ты от семьи добровольцем пошел на фронт?

– Думал, да плохо. И от семьи пошел бы, теперь такое время – все поднялись. Как только началась война, из нашей Антиповки всех здоровых мужиков будто ветром выдуло. Остались бабы с мальцами, старики да я. А тут время уборки подошло. Вот где помозговать надо было! Земли много, а людей мало, тракторы кое-какие остались, а трактористы ушли на фронт танкистами. Как ни мозгуй, а своими силами не управиться бы – город помогал.

Меня военкомат забраковал из-за хромоты. Зато в колхозе я сразу стал на виду, выплыл в верхи. Прежде кашеварил в бригаде, а тут за нехваткой мужиков бригадиром поставили. Поначалу водился за мной один грешок – к водочке прикладывался. Сам знаешь: стоит переднее колесо подмазать, как заднее само пойдет. Дальше – больше… Хорошо председательша колхоза – строгая бабочка! – приметила, куда дело идет, и взяла меня в оборот. Бросил водкой баловаться, покрепче вцепился в работу. А все одно думки о фронте из головы не выходили. Крепкий ведь я кругом, только с малым брачком. Тут еще женщины одолевали. Бригада моя целиком из них была. Работают и попутно языками молотят: «Один ты у нас, Степан, разъединственный, ходишь промеж нас, будто кочет. Без хвоста только…» И заливаются. Чего только не наслушаешься за день!.. Подался я опять в район и в военкомате потребовал напрямки: отправляйте в армию, а то сам уйду. Напомнил, что прежде кашеварил в бригаде: коли в строй не гожусь, пошлите в тыловые. Взяли. Дали винтовку, ну и поварешку к ней…

Где-то неподалеку в селе разорвался снаряд.

– Ого, фашист лютует, – проговорил Степан, – по тылам лупит.

В ту же минуту рвануло совсем рядом. Степан вскочил, быстро пошел к воротам. Первое, что он увидел, – развороченный, дымящийся угол избы. Рядом на ступеньках крыльца лежал Сашко с окровавленной спиной. Он раскинул руки, в правой была зажата свирелька.

Из дома выбежала мать. Сразу все поняла, с криком припала к худенькому тельцу мальчика.

Степан стоял, будто оглушенный, пригвожденный к месту. В нем все кипело от негодования и жалости. Вдруг он с хриплым криком бросился к машине, выхватил из кузова винтовку и побежал к воротам. Рванул калитку, выскочил на улицу.

– Ты куда? – кинулись за ним солдаты.

Он бежал ходко, будто никогда и не хромал, как бегут в атаку, нацелив оружие вперед.

Не оглядываясь, Корень скрылся в переулке. Перепрыгивал через плетни, воронки, пока не оказался за околицей, и бежал дальше к лесу, за которым шел бой. Бежал, не разбирая дороги, не слыша топота нагонявших его солдат. Перед его глазами было только одно: окровавленное тельце Сашко, поникшее на крыльце дома.

Его нагнали в лесу. Он вырывался, кричал, ругался, чего не делал прежде, несколько раз выстрелил из винтовки в сторону отступавшего врага…

После этого сник, как обычно жухнет воздушный шар, из которого выпустили воздух, медленно возвращался с солдатами в село, не проронив ни слова.

Он стал молчаливым, солдаты не слышали его шуток.

Прошло больше года. Далеко в тылу осталось то село, где Степан Корень когда-то на день задержался со своей кухней. Наши войска наступали уже в Германии, но Степан не забывал Сашко. Может, оттого, что реже смеялся, у него почти разгладились морщинки у глаз.

Наступила последняя военная зима. Первый снег припорошил поля, островерхие крыши немецких селений. В такую пору Степан со своей кухней въезжал в окраинную улицу города, только что занятого нашими войсками. Неподалеку располагался один из батальонов полка. Машина въехала в обширный двор, образованный несколькими многоэтажными домами рабочей окраины.

– А ну, налетай! – объявил Степан, как только машина остановилась посреди двора. – На первое – борщ, на второе – гуляш.

Утомленные боем солдаты не спеша подходили к кухне, протягивали котелки.

Степан раздал борщ, осмотрелся. Дома были почти целые, только местами зияли пустые глазницы оконных проемов. Под ногами ходивших по двору солдат хрустело битое стекло. Из некоторых окон осторожно смотрели любопытные – больше дети, но во двор никто не выходил. «Боятся нас, запугали их фашисты», – подумал Степан и тут же приметил мальчика лет шести, робко стоявшего у входа в подвал. Он неотрывно смотрел на солдат, сидевших на корточках у стен с котелками в руках. Во взгляде робость и голод. Второе, пожалуй, брало верх. Мальчик шевелил губами, судорожно сглатывал слюну и маленькими шажками, видно, незаметно для себя самого, отходил от укрытия.

– Эй, как тебя, подходи смелее! – позвал его Степан.

Мальчик вздрогнул, остановился на мгновение и быстро отбежал к входу в подвал.

– Да чего ты боишься? – снова заговорил Степан, берясь за черпак. Он налил в свой котелок остатки борща, протянул мальчику.

Тот понял, быстро подбежал. Взял котелок, ложку, обвел солдат настороженным взглядом и, успокоенный, присел у колеса машины. Сразу начал жадно есть, теперь уже не отрывал взгляд от котелка.

За ним и за всем, что происходило во дворе, наблюдала не одна пара любопытных глаз. Вскоре из подвалов и подъездов показалось несколько детей. Потом еще и еще. Они уже менее робко подходили к кухне. Остановились неподалеку кучкой. Каждый держал перед собой какую-нибудь посуду – миску, тарелку, кружку, а у худенькой девочки лет пяти в руках была детская чайная чашка.

Степан некоторое время смотрел на детей, потом повернулся к солдатам.

– Хлопцы, в этот город две недели не подвозили продовольствие.

Вперед вышел с прижатым к боку пустым котелком и ложкой в руке высокий солдат.

– Знаем, все знаем… Ты, добрая душа, может, думаешь, что только у тебя есть сердце, а у нас вместо него по куску шерсти?

– Да что ты… – Степан смутился. – Не так сказал, может…

– Ладно уж! – Солдат хлопнул Степана по плечу. – Накорми их нашим гуляшом. Если нам останется немного – хорошо, а нет – и так сойдет. – Повернулся к другим солдатам, спросил: – Так что ли?

Послышалось вразнобой:

– Изголодались ребятишки.

– Дети – везде дети.

– Правильно!

Когда голоса стихли, стоявший рядом с кухней низкорослый солдат сердито сказал:

– Наших-то детишек фашисты не гуляшом кормили.

Несколько секунд все сидели молча, но вдруг тишина прорвалась выкриками!

– Того не забудем!

– Нашел, с кем сравнивать…

– Не с детьми воюем!

Степан тихо, но выразительно сказал солдату!

– Ты нас с теми зверюгами в одну шеренгу не ставь. Должен понимать… А коли тебе жалко гуляша, получай свою порцию, могу и две положить. Давай-ка сюда котелок!

– Да я что… – Солдат попятился от кухни. – Я, как все… К слову пришлось.

Степан вооружился черпаком, махнул ребятишкам:

– Подходите!

Дети построились цепочкой, подходили по одному, протягивали посуду. Степан молча раздавал гуляш. Последней подошла девочка с маленькой чайной чашкой.

– Тут и цыпленку мало будет, – усмехнулся Степан и положил девочке гуляш в крышку своего котелка.

Дети уходили к подъездам, а некоторые тут же ели, стоя, выбирая пальцами кусочки мяса.

Из одного подъезда вышла пожилая немка. Из-под наспех надетой шляпы выбивались седые волосы. Она подошла к солдатам, постояла перед Степаном и поклонилась ему. По морщинистым щекам женщины сбегали слезы.

Степан смотрел через плечо женщины в проем ворот. Он вспомнил о маленьком Сашко и подумал: «Как хорошо, что они, советские солдаты, идут по этой земле».