Текст книги "Встречи с песней"
Автор книги: Иван Рахилло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
«ПИСЬМО МАТЕРИ»
Белопалубный красавец-корабль «Сергей Есенин» по синей Оке держит путь на родину поэта – в село Константиново. С Шурой Есениной, младшей сестрой поэта, мы стоим на верхней палубе и любуемся рязанскими раздольями.
Я люблю над покосной стоянкою
Слушать вечером гуд комаров.
А как гаркнут ребята тальянкою,
Выйдут девки плясать у костров! —
вспоминает Шура юношеские стихи брата.
– Вот здесь, на этих просторах, и протекало детство Сергея, – рассказывает она, – эти места имел он в виду, когда писал:
Как бы ни был красив Шираз,
Он не лучше рязанских раздолий...
Особенно хороша у нас сенокосная пора! Нигде так весело не отдыхают, как на сенокосе, хотя минуты отдыха и коротки, но усталь нигде не проходит так быстро. А работали с песнями!
Вот она и подошла, моя тема – о песне! Расспрашиваю Шуру: какие же песни пелись тогда у них на селе, кто учил их песням?
– У нас вся семья любила петь, а мать была завзятая певунья, песен она знала бессчетное количество! Отец мальчиком пел в церковном хоре. У него был, хотя и слабый, но очень приятный тенор. Больше всего я любила, когда он запевал: «Паша, ангел непорочный, не ропщи на жребий свой...».
И Шура негромко напевает мелодию той песни.
– Слова из этой песни у Сергея вошли в «Поэму о 36».
...Шуру я знаю с четырнадцати лет. Есенин жил тогда в Москве недалеко от консерватории, в Брюсовском переулке, под самыми небесами. Он только что вернулся с Кавказа, привез поэму и новые стихи. Мы с Всеволодом Ивановым и Сергеем Буданцевым, друзьями Есенина, как-то пришли к нему в гости. Нас встретила тоненькая, стройная девушка с пепельными косами. Младшая сестра Есенина, Шура, похожа на брата: те же русые волосы, светлые глаза, девичья несмелость в улыбке.
– А где же Сергей?
– Ушел гулять...
– Значит, не скоро вернется, – определяем мы. На прогулках обычно Есенин работает. Бродит по переулкам в одиночестве и сочиняет. А сегодня вечер особенно хорош!
Друзья идут разыскивать Есенина, а меня оставляют с Шурой:
– Придет Сергей, не отпускай!
Шура недавно приехала из деревни. Она сидит на диване и что-то вышивает. Она вспоминает о золотой рязанской осени, о снежной зиме, о веселых святках, когда Сергей приезжал на каникулы с праздничными подарками.
– А как он проводил время дома? – интересуюсь я.
– Он умел повеселиться. Но и работать любил. Работал и днями, и вечерами. Встанет из-за стола и начинает расхаживать по избе. Руки в карманы или скрестит на груди. Ходит и напевает вполголоса...
– А что он пел?
– Разное. «Дремлют плакучие ивы», «Выхожу один я на дорогу», «Горные вершины» или «Вечерний звон»... С малых лет мы слышали эти песни от матери. Песни и сказки. Она хоть и была неграмотной, но знала много. Подрастая, мы вдруг узнавали, что песни, которые она нам пела, зачастую были переложенные на музыку стихи Пушкина, Лермонтова, Никитина, Кольцова.
Увлекшись воспоминаниями, Шура не замечает, как в комнату со свертками в руках неслышно вошли Есенин с друзьями. Сергей Александрович с любопытством выслушал рассказ сестры о себе, о матери. Осторожно положив покупки на стол, он прикрыл ладонями глаза сестры и нежно поцеловал ее.
– Ах ты, красавица моя рязанская!
Смущенная до слез Шура выбежала из комнаты.
Этот маленький эпизод вспомнился мне, когда я слушал на палубе парохода ее негромкое пенье.
Корабль приближается к небольшой пристаньке. Здравствуй, Константиново!
На берегу нас встречает старшая сестра Есенина – Екатерина Александровна. Поднимаемся по тропинке в гору, где стоит изба Есениных. Невиданной красоты закат – золото с голубым, малиновое с серебром – разлился вполнеба. Отсюда, с обрыва, видны заливные луга, далекий синий лес. На середине реки застыла лодка, в ней рыбак с удочкой.
– Наш Сергей тоже любил рыбную ловлю, – говорит Екатерина Александровна. – На рыбалке он думал, мечтал, сочинял. Любил зори и закаты... В те далекие годы мы часто ходили вечерами провожать проходящие мимо пассажирские пароходы...
– Всегда испытываешь такое чувство, будто провожаешь в отлет журавлей, – говорит Шура. – Пароход войдет в шлюз, а мы – домой, на село. Все спят. Где-то в конце села слышна гармошка. В такой вечер трудно удержаться и не запеть! Начинали обычно Сергей или Катя. А уж запел один, то как же удержаться другому! И подпоешь. Пели мы складно...
– После отъезда в Москву Сергей Александрович скучал, видно, по деревне, – замечаю я.
– Его всегда тяготила неустроенность в Москве, отсутствие своего угла...
– Которого, в сущности, он так и не имел до конца своей жизни, – с грустью добавляет Екатерина Александровна.
Поэтому он часто наезжал в родные края, здесь он много работал. Мы всегда радовались его приездам. По вечерам читали стихи, пели песни. Хором.
– Какие же?
– Чаще всего это были грустные, протяжные песни. Старинные. Очень любил Сергей «Прощай жизнь, радость моя...» и часто просил нас с сестрой петь ее. Была у него еще одна любимая песня – «Это дело было летнею порою». С Сергеем часто приезжали его друзья. Они тоже любили петь. Особенно выделялся своим глуховатым тенором Василий Наседкин. Как сейчас слышу негромкую протяжную песню оренбургских казаков «Молодка, молодка, молоденькая...».
Я сижу у окна и гляжу в сад, на амбарчик, где Есенин написал свое знаменитое «Письмо матери». Вспоминаются мне и другие его стихи, которые стали песнями: «Есть одна хорошая песня у соловушки», «Клен ты мой опавший», «Эх вы, сани, сани», «Зеленая прическа». Мне доводилось не раз аккомпанировать Есенину на гитаре, когда он получитал-полунапевал свои песни-стихи. Многие из его песен исполнялись уже и тогда, при жизни Есенина. Особенно популярным было «Письмо матери».
Стихи Есенина все больше и больше привлекают внимание наших композиторов. Глубокие, лиричные, задушевные, они сами просятся на музыку. Композитор Георгий Свиридов создал «Поэму памяти Сергея Есенина» на стихи поэта. Звучат песни, хоры, романсы, написанные на слова Есенина В. Шебалиным, 3. Левиной, В. Салмановым, Н. Пейко и многими другими композиторами.
Каждый день в Константиново, на родину поэта, приезжают гости со всех концов земли. Они хотят повидать те места, где Есенин подслушал и сложил свои заветные песни...
ЗВЕЗДЫ И МУЗЫКА
Чкалов немногословен, разговаривает баском, волжским говором. У него красивый открытый лоб, синие смелые глаза. Глядя на него, я часто думал: как ярко и властно запечатлелись в нем лучшие черты человеческого характера – воля, отвага, трудолюбие, настойчивость.
Валерий Павлович был не только отважным летчиком. Талантливый самородок, он стремился к знаниям, любил искусство, литературу, тонко чувствовал музыку.
После дальнего перелета на остров Удд, когда экипаж в штормовую погоду, сквозь ливни и грозы прошел над вершинами неизведанных горных хребтов, прорвавшись к берегам бурного Охотского моря, Чкалов в Кремле впервые высказал вслух свою смелую мечту о перелете через Северный полюс. Получая орден и грамоту Героя Советского Союза, он сказал:
– Если не в этом, то в будущем году наш маршрут обязательно пройдет к берегам Северной Америки!
И вот накануне полета через полюс он позвонил мне по телефону.
– На полчаса вырвался домой, тайно ото всех. Приезжай.
Дверь открыла жена Чкалова Ольга Эразмовна. Ответив на приветствие усталой улыбкой, она молча кивнула в сторону кабинета. Оттуда доносилась музыка. Я тихо вошел в кабинет.
Присев у окна на корточки, Валерий Павлович крутил пальцем пластинку на сломанном патефоне, стоявшем на полу. Звучала ария князя Игоря «Ни сна, ни отдыха измученной душе...».
Чкалов напряженно вслушивался в музыку любимой оперы. Прослушав арию до конца, он снова поставил пластинку, и снова прозвучала тревожная фраза об измученной душе, не знающей ни сна, ни отдыха.
– Вот это музыка! – с благоговением произнес Валерий Павлович и, закурив, озабоченно стал прохаживаться по кабинету. Его суровое лицо было полно глубокой задумчивости. Он показал мне по карте маршрут перелета.
– Из Москвы мы пройдем к Баренцеву морю: этот отрезок нам хорошо знаком. А дальше ложимся курсом через Северный полюс! Полюсов, как известно, на севере четыре: географический, магнитный, полюс холода и Неприступности. Впервые в истории человечества на одномоторном самолете нам предстоит пересечь этот самый полюс Неприступности. На карте, как видишь, здесь пока белое пятно...
Он взял со стола книгу Амундсена и прочитал вслух: «Сколько несчастий годами и годами несло ты человечеству, сколько лишений и страданий дарило ты ему, о бесконечное белое пространство! Но зато ты узнало и тех, кто сумел силой бросить тебя на колени... Но что сделало ты со многими гордыми судами, которые держали путь прямо в твое сердце и не вернулись больше домой? Что сделало ты с отважными смельчаками, которые попали в твои ледяные объятия и больше не вырвались из них? Куды ты их девало? Никаких следов, никаких знаков, никакой памяти – только одна бескрайная, белая пустыня!..»
– Скажи по правде, а не страшно?
Чкалов посмотрел мне в глаза:
– Умереть не боюсь. Но умереть всякий может. Страшна не смерть – другое... Не выполнить наказ Родины. Понял? Понял, какой груз везем на крыльях?..
И он с таким выражением поглядел в темное окно, будто хотел увидеть там сквозь грозную неизвестность свой завтрашний день.
...Весь мир с напряжением следил за перелетом трех отважных русских летчиков. Уже третьи сутки находились они в воздухе, пробиваясь к берегам Северной Америки.
Грозовые облака висят над Москвой. Дождь и сумерки навевают тоску. Где самолет? Почему прервалась связь с экипажем? Не погиб ли он над безлюдными льдами Арктики? Тревожные мысли не дают покоя. И вдруг сквозь дождь и ветер, сквозь бурю п шторм в Москву долетел еле уловимый голос Чкалова:
– Обещание, данное в Кремле, выполнено. Мы пересекли Северный полюс, принеся на наших крыльях дружбу советского народа народу Америки!
Какой это был счастливый день: друзья долетели!
Домой герои возвращались через Атлантический океан на пароходе «Нормандия». Я встретил экипаж на границе.
Чкалов заметно устал и осунулся.
– Да, полет был трудный, – рассказывал он. – Пройдут годы, и полет на полюс, возможно, будет простой прогулкой. Но пусть потомки знают, что в наше время это было не просто. Мы мерзли, обледеневали, падали в обморок от кислородного голодания. Мы седели в несколько страшных мгновений. Но мы всё преодолели. А почему? Это было задание Родины.
Однажды Валерий Павлович пригласил к себе на дачу в Серебряный бор близких друзей.
– Послушаем музыку!
Среди гостей были Иван Семенович Козловский, скульптор Менделевич, Ирина Федоровна Шаляпина. Одноэтажный деревянный домик стоял на отлете. Чкалов вынес на веранду патефон, вынул из ящика пластинку.
– Чайковский! – сказал он с уважением.
Бесшумно закружился черный диск и нежные звуки вальса из «Лебединого озера» поплыли над притихшими деревьями. Чкалов сидел в кресле и задумчиво смотрел на далекие звезды. О чем думал он? Может быть, эта музыка напоминала ему полет над безмолвной снежной пустыней? Или он вспоминал свое детство, когда вечерами сидел с ребятами на высоком берегу Волги и вот так же глядел на звезды, мечтая о будущем?.. Незаметно для себя Чкалов выводил в воздухе рукой мелодию вальса, словно рисуя ее в пространстве и дирижируя невидимым оркестром.
Мы слушали финал Четвертой симфонии Чайковского, «Элегию» Массне и «Персидскую песню» Рубинштейна в исполнении Шаляпина.
Валерий Павлович вдруг как-то таинственно взглянул на Ирину Федоровну:
– Ну, а теперь мое самое любимое!
И мы снова услышали могучий голос Шаляпина, певшего с хором «Вниз по матушке, по Волге». Суровое лицо Чкалова осветилось радостным светом. Казалось, что это запел не великий русский певец, а он сам, родившийся и выросший на крутых берегах Волги.
Чкалов был счастлив, что доставил друзьям удовольствие. Гости просидели почти до рассвета. Несколько старинных романсов спела под гитару Ирина Федоровна. Чкалову особенно нравился романс «Расставаясь, она говорила...». Пел в этот вечер и Иван Семенович Козловский.
Мы возвращались домой, в Москву, уже на рассвете. Небо заметно посветлело. Козловский восхищался удивительной одаренностью Чкалова:
– Меня, – говорил Иван Семенович, – всегда поражало в нем умение тонко чувствовать и понимать музыку. Вы обратили внимание, как он любит оперу? Я ведь не раз видал его на «Борисе Годунове», «Князе Игоре», «Тоске». Часто встречаю его и на концертах симфонической музыки. А уж о песнях народных и говорить не приходится! Понимает и чувствует глубоко. Песни любит широкие, просторные, как Волга... Подумайте только, в Америке, среди этого шума, рекламы, бесконечных банкетов и митингов, он нашел время, чтобы купить пластинки с записями концертов Рахманинова, произведений Бетховена, Чайковского, Римского-Корсакова, Мусоргского. Разыскал записи народных песен и арий из опер в исполнении Шаляпина. Это ли не свидетельство глубокой влюбленности Чкалова в музыку!
– Помню, – продолжал Иван Семенович, – как однажды в гостинице «Москва» мы с Корнейчуком решали, нужно ли украинскую оперу «Катерина» на слова Тараса Шевченко переводить на русский язык? Я напевал арии из оперы, а Корнейчук пробовал переводить. «Публику» представлял находившийся в номере Чкалов. Мы мучительно отбирали разные варианты текста и музыки, размышляли, спорили, сомневались. Но последнее слово осталось за Чкаловым. Он сказал: «Раз мне, волжанину, все понятно и на украинском языке, и музыка доходит до сердца, не усложняйте, ставьте оперу в оригинале! Она будет понятна и всем другим». Мы, профессионалы – драматург и певец, – послушались его. И все сложилось так, как предсказал Валерий Павлович...
После перелета я вместе с чкаловским экипажем отдыхал в Сочи. Однажды на море разбушевался шторм. Непроглядная темень стояла над побережьем. Было уже поздно, я сидел за столом и работал. Вдруг кто-то открыл дверь – резкий сквозняк поднял к потолку занавеску, разложенные листы бумаги разлетелись по комнате. На пороге стоял Чкалов.
– Скучно одному, тоскливо. Заглянул на огонек.
Я знал причину его тоски: Валерий Павлович рвался в Испанию, ему не терпелось переведаться в бою с фашистскими асами. Но его не пускали. Присев на диван, он мрачно курил. Докурив папиросу, встал.
– Пойду.
– Куда же ты? Погляди, какая гроза надвигается. Оставайся ночевать.
– Нет, пойду.
И он ушел. Погасив свет, я подошел к окну. На дворе шумели деревья. Начинался южный ливень. Из Летнего театра, стоявшего неподалеку в парке, сквозь шум ливня, грохот волн долетали звуки рояля. Это молодой пианист Яков Флиер готовился к международному конкурсу.
Я видел, как Чкалов по освещенной аллее пошагал к себе в коттедж. Но, услышав музыку, остановился, присел на старый пень. Опустив голову на руки, он остался недвижим... Дождь припустил сильнее, но Чкалов не двинулся с места. Что-то трагическое было в этой картине: темный парк, тропический ливень, сопровождаемый музыкой Листа, одинокая, застывшая фигура Чкалова, похожая на изваяние Родена...
Расскажу еще об одном памятном дне в жизни Чкалова.
Однажды Валерий Павлович позвонил мне по телефону:
– Приезжай немедленно!
Через четверть часа я уже входил к нему. Валерий Павлович брился.
– Поздравь, брат!
– Поздравляю, но с чем?
Он весело намыливал подбородок и выглядел именинником:
– Такие дни бывают лишь раз в жизни!
– Не понимаю, ты – Герой Советского Союза, у тебя ордена...
– Еду получать партийный билет! – торжественно объявил Чкалов. – Я так долго ждал этого дня! И сегодняшний день – у меня самый счастливый!
Он снял со спинки стула пиджак.
– Знаешь, мое сегодняшнее состояние могла бы выразить только музыка. И если бы я был композитором, то обязательно создал бы симфонию! Но пока мы с тобой еще не композиторы, послушаем вот эту пластинку...
И, подойдя к радиоле, он поставил «Песню о Родине» Дунаевского.
– Ты подожди меня, обязательно подожди, я скоро вернусь!
Он уехал в Центральный Комитет партии, где ему должны были вручить партбилет.
День мы провели вместе. Валерий Павлович был настроен празднично, весь вечер слушал музыку – Чайковского, Бетховена, Рахманинова, Бородина...
НОЧНОЙ КОНЦЕРТ
С Борисом Николаевичем Полевым, писателем и журналистом, автором всемирно известной «Повести о настоящем человеке», на сюжет которой композитор С. Прокофьев написал оперу, нас связывает старинная дружба. Мы встречаемся на литературных вечерах, заседаниях, съездах. Последний раз мы виделись в писательском доме творчества, под Москвой. Здесь Борис Николаевич работал над своими фронтовыми воспоминаниями.
В годы войны корреспондент «Правды», он был свидетелем и участником многих исторических сражений. Узнав о том, что я работаю над книгой «Встречи с песней», Полевой рассказал мне интересную историю, связанную с именем маршала Советского Союза Георгия Константиновича Жукова.
С разрешения Бориса Николаевича привожу отрывок из его записей о той памятной ночи, когда он впервые познакомился с маршалом.
Вместе с писателем Александром Александровичем Фадеевым Полевой выехал по заданию редакции на Калининский фронт. Стояла суровая зима. Полевой рассказывает:
– На ночлег располагаемся в пещерке, недурно обжитой офицерами связи, людьми молодыми, веселыми, с энтузиазмом встретившими Фадеева и великодушно уступившими ему единственный широкий, сплетенный из ветвей лежак. Жарко. Отличный воздух. Мы уже предвкушали, как хорошо заснем, но едва успеваем сбросить валенки и вытянуть к огоньку усталые ноги, как влетает порученец командира дивизии.
Увидел Фадеева, звонко стукнул каблуками.
– Товарищ бригадный комиссар, приказано срочно привести вас и ваших товарищей к командиру дивизии.
– Что случилось?
Молчит. Но вид у него такой многозначительный, что мы безропотно начинаем обуваться.
– Есть там у командира кто-то?
– Так точно, есть.
– Кто?
– Там увидите, товарищ бригадный комиссар, – произносит порученец каким-то особым, благоговейным шепотом.
По обледеневшим ходам сообщения движемся все к блиндажу на высоте Воробецкой. Докладывают. Входим. От карты, лежащей на столе, поднимаются две головы: черная, цыгановатая, с хохолком на затылке – командира дивизии и седеющая, с высоким шишковатым лбом – его гостя.
– Ах, вот тут кто пришел... Здравствуйте, Георгий Константинович, – произносит Фадеев и крепко, дружески жмет руку невысокому плечистому человеку в вязаном шерстяном свитере. На спинке складного стула висит мундир с маршальскими звездами на погонах.
Я сразу узнал маршала Советского Союза Жукова, хотя видел его всего один раз в Сталинграде. Но разве спутаешь с кем-нибудь эту характерную лобастую голову, мужественное лицо, на котором каждый мускул говорит о твердости, о воле? Глаза, зорко смотрящие из-под нависающего на них лба, и, наконец, эту продолговатую ямку на подбородке, добродушную ямку, которая так контрастирует со всеми остальными чертами сурового лица?
Первый раз я увидел Жукова в жаркий ясный день степной осени на артиллерийской позиции под Сталинградом. В высокой фуражке, в плаще, он шел по ходу сообщения в сопровождении нескольких командиров. Как раз в эти минуты над степью появилась вереница «хенкелей», шедшая журавлиным строем. Вдали раздалось тягучее «Воздух!». Жуков только посмотрел на небо и продолжал идти как ни в чем не бывало. Командиры невольно поглядывали на небо. Он шел не оглядываясь. И действительно, вереница «хенкелей» прошла севернее и сбросила бомбы где-то за горизонтом...
Теперь, в решающие дни штурма Великих Лук, он здесь, представитель Ставки, заместитель Верховного Главнокомандующего. Жмет руку Фадеева.
– А что делает здесь автор «Разгрома»? Вы садитесь, садитесь, товарищи. Мы с командиром тут все уже обсудили, обо всем договорились. Сейчас вот как раз ужинать собираемся. Воюет он неплохо. Посмотрим, какая у него кухня...
Кухня у полковника Кроника оказывается хорошей. Тут выясняется одно почти невероятное, прямо кинематографическое скрещение разных судеб: командир дивизии Александр Кроник служил когда-то старшиной в кавалерийском эскадроне, которым командовал комэск Георгий Жуков. Фадеев же знал маршала еще по боям на Дальнем Востоке. Все трое встретились как старые друзья. А на Руси там, где встретятся старые друзья, без песни никак дело не обойдется.
Выясняется и совершенно уже невероятное. Полководец, оказывается, играет на баяне.
Где-то в охране штаба отыскали старенький инструмент. Ремень привычным движением кладется на плечо, пальцы делают молниеносную пробежку по ладам, широко развернуты меха, и возникает тихая, задумчивая и печальная мелодия. Два голоса – тонкий фадеевский и хрипловатый баритон Жукова – переплетаются, как бы обгоняя друг друга:
Позарастали стежки-дорожки,
Где проходили милого ножки...
И когда дело подходит к припеву, в приятный этот дуэт вплетается хриплый после вчерашних телефонных разговоров бас комдива:
Позарастали мохом-травою,
Где мы гуляли, милый, с тобою...
Грустит баян. Три голоса ведут задумчивую песню о разлуке, о несчастной любви, о девичьем горе. Согласно, дружно поют и славный полководец, и знаменитый писатель, и командир дивизии, которому на рассвете предстоит развернуть штурм немецкой группировки, отказавшейся сложить оружие.
Мне вдруг на ум приходит дикая мысль. А что если бы кто-нибудь из гитлеровских полководцев, ну, скажем, генерал Браухич или фельдмаршал Кейтель, или еще кто-нибудь из тех, кто с той, фашистской стороны руководит войной, увидел бы эту сцену, услышал бы эту песню? Поверил бы он своим глазам и ушам? И что бы он при этом подумал?
Песня сменяет песню. А там, за обитой плащ-палаткой дверью, обдуваемая сырым, почти весенним ветром, обливаемая лунным светом, затаилась высота Воробецкая. Изрытая, источенная ходами сообщения, ощетинившаяся в сторону крепости стволами орудий. В теплеющей тьме фырчат моторы. Лязгают гусеницы. Войска готовятся для нового, решающего штурма!
