Текст книги "Встречи с песней"
Автор книги: Иван Рахилло
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
РАССКАЗЫ О МУЗЫКЕ ДЛЯ ШКОЛЬНИКОВ
Иван Рахилло
ВСТРЕЧИ С ПЕСНЕЙ
Издание второе, дополненное
ИЗДАТЕЛЬСТВО «МУЗЫКА»
МОСКВА
1976
78С2
Р27
Рахилло И. С.
Р 27 Встречи с песней. Изд. 2-е. М., «Музыка», 1976. 40 с., с ил. (Рассказы о музыке для школьников).
Известный писатель Иван Рахилло рассказывает о роли песни, музыкального искусства в жизни наших выдающихся современников: Я. Свердлова, В. Маяковского, В. Чкалова, М. Пятницкого и других.
Эти рассказы легли в основу радиопередач «Встреча с песней».
© Издательство «Музыка», 1973 г.
ЧЕЛОВЕК УЗНАЕТСЯ ПО ПЕСНЕ
Я хочу рассказать об удивительном человеке – Митрофане Ефимовиче Пятницком, собирателе русских народных песен, создателе замечательного хора, который носит теперь его имя.
С Митрофаном Ефимовичем я подружился в давние годы.
Однажды в нашем студенческом общежитии устроили концерт хора работниц кружевной фабрики. Это были крестьянки, приехавшие на фабрику из Воронежской губернии. Вместе с ними пришел руководитель хора – высокий узколицый старик с детски-светлыми глазами и небольшой седой бородкой.
В задней комнате работницы переоделись и вышли на небольшой помост, устроенный в углу зала. И случилось чудо: темноватый полуподвальный зал будто озарился тихим северным сиянием. Певицы вышли в старинных русских костюмах – в расшитых рубашках, сарафанах и поневах. Они не сразу стали петь, словно испытывая от многолюдья некоторую неловкость и смущение. Очевидно, выступления им были непривычны.
Из хоровода на полшага выдвинулась старушка с сухим лицом и большими темными кругами у глаз, будто сошедшая с иконы старого русского письма, а по сторонам от нее встали две крестьянки помоложе. Строго, без улыбки оглядев своих товарок и как бы приглашая их этим взглядом на разговор, старушка негромко завела песню. И так, переглядываясь друг с дружкой, они стали петь старинную народную песню, грустную, как осеннее поле в дождь, ладно и задушевно, и эта песня хватала за сердце своей глубокой и безыскусной правдой. Их пение было мне родным и знакомым, так пели моя мать и бабушка... Одна за другой сплетались песни – протяжные, величальные, хороводные, они вызывали в памяти что-то полузабытое и щемящее.
Все слушали затаив дыхание. Но больше всех радовался седобородый кудесник, управлявший хором: он то взмахивал густыми бровями, то приплясывал вместе с хороводом, то весь будто растворялся в песне, в общем праздничном веселье.
После концерта я пошел проводить его. Он жил на Девичьем поле.
Митрофан Ефимович Пятницкий служил в клинике кастеляном, заведовал бельем. Я был счастлив, что подружился с этим человеком. Он помог мне вслушаться в русскую песню, еще больше полюбить ее. На свои скромные сбережения этот энтузиаст приобрел фонограф и в отпуск ездил по деревням, записывал народные песни, былины, сказания. Любимому делу он посвятил всю жизнь.
Находя одаренного человека, Митрофан Ефимович увозил его с собой в Москву и устраивал на работу на кружевную фабрику, где у него были знакомые. Так постепенно создавался хор.
Небольшая квартира Пятницкого, в две комнаты, располагалась в глубине двора. На полках во всю стену одной из комнат стояли в ряд картонные коробки с записями народных песен.
Митрофан Ефимович рассказал мне о знаменитой исполнительнице русских песен, простой воронежской крестьянке Аринушке Колобаевой, о ее дочерях. Зная, что от каждого поворота хрупкие восковые валики изнашиваются, он все же дал мне послушать редчайшие записи в исполнении этих замечательных певиц. И все это без всякой корысти, от чистого сердце, видя мою влюбленность в народную песню.
– Вот послушайте-ка старинную песню «Синий кувшин»:
Эх, спасибо, эх. да вот спасибо, ну,
Моему синему кувшину, все кувшину.
Эх, расточил бы, разогнал бы
Всю тоску мою, кручину, всю кручину...
В старину больше печальные пели. Раньше, до революции, наш хор на задворках собирался, позади Новодевичьего монастыря. Никому до нас никакого дела не было. А тут нами вдруг сам Ленин заинтересовался...
– Ленин?!
– Да, Владимир Ильич. Лично.
И Митрофан Ефимович рассказал о своей встрече с Лениным.
– Владимир Ильич любил русскую песню. И сам пел...
Будто прислушиваясь к негромкому голосу Пятницкого за раскрытым окном стояли задумчивые деревья. Над ними светили тихие звезды.
– Сентябрь 1918 года в моей жизни останется навсегда. Нас пригласили в Кремль. Мы были от радости на седьмом небе. Но еще большая радость охватила всех, когда мы узнали, что на концерте будет Владимир Ильич. Радостно было вдвойне: и оттого, что он придет на наш концерт, и оттого, что его здоровье пошло на поправку. Ведь еще и месяца не прошло со дня злодейского покушения на Владимира Ильича.
Концерт давался для курсантов школы ВЦИК. Был он из трех больших отделений. Пели старинные народные песни, обрядовые песни-причитания. Показывали сцены из крестьянской жизни: «Свадьбу», «Посиделки», водили хороводы. Среди красноармейцев сидел и Владимир Ильич. Он еще не совсем оправился после болезни, был бледен, с перевязанной рукой. Но слушал он с большим вниманием. Концерт длился долго, и Владимир Ильич терпеливо просидел все три отделения до конца. Концерт ему понравился.
Я получил приглашение прийти на другой день к Ленину. Как я волновался! Ночь не спал. А певицы наши всю ночь полотенце вышивали в подарок Ильичу. Собрали огромный букет полевых цветов. Думали-думали, что бы еще такое преподнести, решили: по русскому обычаю – сноп пшеницы. Обвязали его вышитым полотенцем, очень получилось красиво!
Приехал я в Кремль, да, кажется, не вовремя: Владимиру Ильичу как раз перевязку делали. Эх, думаю, угораздило. Но буквально через несколько минут пригласили меня к нему. Ильич приветливо встретил и так просто, даже виновато как-то: извините, мол, ничего не поделаешь, медицина...
Очень ему по душе наша хлеб-соль пришлась – сноп и полевые цветы. Он тут же попросил убрать со стола букет роз и вместо них поставить в кувшин наши простые цветы. Разговор пошел о песне: оказалось, Владимир Ильич не только любил песню, но и понимал ее тонко, разбирался в этом деле. А ведь исполнение даже одних и тех же песен в разных губерниях разное. Рязанские песни отличаются от тульских, воронежские от смоленских. Так же и пляски. В некоторых деревнях женщины, чтобы не показать некрасивость своих мозолистых рук, держат в пляске ладони согнутыми «кулачком». Стыдятся. Это в тех местах, где на женщину в старину взваливали непосильную мужскую работу. От крепостного права еще осталось. А полюбуйтесь, как свободно отплясывают украинки или казачки! Там женщине привольней жилось.
Ильич слушал мой рассказ с глубоким вниманием. А потом стал расспрашивать: как мы живем, в чем нуждаемся, как песни собираем. Вник в наши нужды. За работу похвалил. Дело, мол, народу родное, необходимое. Пообещал хору поддержку и свое обещание выполнил! Без всякого промедления мне выдали пропуск в Кремль.
И Митрофан Ефимович показал бумагу, помеченную 1918 годом. В ней значилось:
«Удостоверение Наркомпроса
Выдано в том, что организатор крестьянских концертов Митрофан Ефимович Пятницкий отправляется для собирания народных песен в Воронежскую губернию.
Ввиду ответственности и важности работы в культурно-просветительном отношении, выполняемой с ведома Народного комиссариата по просвещению (отдела искусств), отдел просит все советские учреждения и железнодорожные власти оказывать ему всевозможное содействие как в деле выполнения работы, так и в передвижении, вплоть до получения билета вне очереди и предоставления ему права ехать в делегатском вагоне».
Более четырехсот валиков с редчайшими записями привез Митрофан Ефимович из своих путешествий по глубинкам России: песни и частушки, былины, хороводы и прибаутки.
Спать не хотелось, мы вышли на улицу и переулками спустились к Москве-реке. Где-то справа от нас в темноте плыла лодка. Два сильных девичьих голоса, подхватывая друг дружку, пели «Калинушку». Молодые голоса звучали в ночной тишине чисто и свободно. Повернув свою белоснежную голову к реке, Пятницкий вслушался и восхищенно заметил:
– По песне любого человека узнать можно. Послушайте-ка, прямо в поднебесье взлетает! Сразу слышно, что у человека на сердце радость...
Много лет прошло с той ночи, но разговор с прославленным собирателем русских песен глубоко запал в душу, и с той поры, встречаясь с разными людьми и помня завет Пятницкого, я всегда старался узнать, какая же у этого человека самая любимая, самая заветная песня и с чем она связана в его жизни. А встреч было немало...
ПЕСНЯ – ЛЮБОВЬ К ЖИЗНИ
В годы гражданской войны я был пограничником. Потом – военным летчиком. Приходилось жить вдалеке от Москвы, от родных и друзей. И я знал: сидишь ли в седле или летишь в одиночестве под облаками, стоит вспомнить хорошую песню, запеть, и сразу на сердце станет радостнее, теплее.
Позднее я работал на радио. И задумалось мне записывать рассказы интересных людей о песнях на пленку. Эти радиопередачи я так и назвал – «Встреча с песней».
В редакции «Последних известий» работала дочь Якова Михайловича Свердлова Вера. Мне рассказывали, что Яков Михайлович обладал редкостной силы и красоты голосом, что он знал много песен и сам любил петь. Вера познакомила меня со своей мамой Клавдией Тимофеевной, и я пригласил ее в студию.
– Действительно, песня в жизни Якова Михайловича Свердлова занимала большое место, – подтвердила Клавдия Тимофеевна.– Она выражала его глубокую любовь к жизни. Особенно часто он обращался к песне в ссылке.
Много раз полиция арестовывала Якова Михайловича, высылала его в дальние края. В 1913 году Свердлова сослали на пять лет в Туруханский край. Место для поселения было выбрано обдуманно: непроходимая тайга и тундра, шестидесятиградусные морозы, вьюги и сугробы. Несколько месяцев длилась полярная ночь. Только на два-три часа в сутки можно было гасить огонь. Единственная дорога в крае – Енисей, летом – водой, а зимой – по льду. Свердлова отправили на далекий станок Курейку, расположенный за Полярным кругом. Каждого ссыльного сопровождал особый стражник.
Из Курейки Свердлов был переведен сначала в Селиваниху, а потом в село Монастырское. Сюда прибывали новые ссыльные и привозили подробные сведения о том, что происходит в крупных рабочих центрах. Летом я с сыном и двухлетней дочерью приехала к Якову Михайловичу.
Нам отвели просторную избу метеорологической станции, и стало обычаем, что все вновь прибывавшие ссыльные, пока не находили подходящей квартиры, жили у нас. Вечерами все собирались к нам «на огонек», отдохнуть, поделиться новостями. Яков Михайлович, человек исключительно общительный, любил собирать вокруг себя людей. В нашей квартире серьезные беседы чередовались с шумным товарищеским весельем. Стоило появиться двум-трем поющим товарищам, и вечер проходил незаметно в пении любимых песен Якова Михайловича. Особенно любил он «Варшавянку» и «Славное море, священный Байкал...». Яков Михайлович всегда бывал запевалой и случая попеть никогда не упускал.
Когда позволяла погода, шли компанией в лес, любовались неповторимыми переливами северного сияния, пели хором о русской зимушке-зиме. Возвращались с прогулки, и Яков Михайлович приглашал всех к себе:
– А теперь идем чаи гонять!
И снова звучали песни. Хорошую, бодрую зарядку давали такие вечера, после них лучше спорилась работа.
Гости расходились, а Свердлов садился за письменный стол и по своему обыкновению работал до глубокой ночи...
В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
Ясная Поляна – уже в этом созвучии слышится что-то песенное, широкое, русское.
С Софьей Андреевной Толстой, внучкой Льва Николаевича Толстого и директором яснополянского музея, возвращаемся после прогулки по парку.
Она вспоминает:
– Лев Николаевич всегда вставал рано, пил кофе и удалялся к себе. Когда он работал, в доме была полная тишина. Ни шума, ни ребячьей беготни, ни музыки. Дедушка говорил, что музыка, хотя бы еле слышная, его отвлекает.
После занятий Лев Николаевич обычно уходил на прогулку или уезжал верхом. Потом садились обедать. К обеду в Ясную Поляну съезжались гости: писатели, художники, композиторы. Вечерами Толстой читал и, помню, одно время перед сном всегда садился за фортепиано...
Вот и дом, где жил Толстой! По этим ступенькам он поднимался, проходил в эти двери...
В комнатах тишина. Кажется, что сейчас появится сам хозяин, невысокий, в длинной блузе, с белой бородой и острым взглядом серых внимательных глаз.
Оглядываюсь. За этим письменным столом он работал, на этом диване отдыхал, читал эти книги и журналы. А вот и фортепиано, на котором играл Лев Николаевич...
– Музыка часто звучала в этих комнатах, – Софья Андреевна достает из книжного шкафа журнал и показывает фотографию, где Лев Николаевич снят с дамой в длинном платье, сидящей за клавесином. – В этом журнале опубликованы воспоминания польской пианистки и собирательницы песен народов мира Ванды Ландовской. В Ясной Поляне впервые она побывала еще в 1907 году. И уже в день приезда Толстой слушал ее игру. Ландовская играла ему польские, итальянские, английские, армянские, лезгинские, персидские мелодии. Лев Николаевич слушал с большим вниманием. Он сказал Ландовской: «Это музыка рабочего народа, серьезная, веселая!.. Вся народная музыка доступна всем людям: персидскую поймет русский мужик, и наоборот, а господское вранье и сами господа не поймут».
Ландовская бывала в Ясной Поляне не раз. Вот послушайте, что она пишет: «Толстой необычайно входит в музыку. Еще и теперь он часто играет один или с дочерью в четыре руки. Любит он преимущественно музыку классическую. Его излюбленные композиторы – Гайдн и Моцарт; в Бетховене не все нравится ему, а из послебетховенской эпохи самым любимым автором называет Шопена. Старинная музыка – Бах, Гендель, Куперен, Рамо, Скарлатти приводят его в неслыханный энтузиазм».
«Трудно верить, – приводит дальше Ландовская слова Льва Николаевича, – что подобные алмазы остаются зарытыми в библиотеках и так мало известны даже артистам, которые вечно исполняют одно и то же...»
«Народная музыка глубоко его трогает, – продолжает Ландовская. – В свое время он сам собрал несколько русских народных напевов, часть которых послал Чайковскому с просьбой аранжировать их в манере Генделя и Моцарта, а не в манере Шумана или Берлиоза».
Мне очень хочется расспросить подробнее Софью Андреезну об отношении Толстого к народной песне, ведь он много жил в деревне, хорошо знал русского мужика, сам пахал и косил.
Разглядываю на стене фотографии. На одной из них Лев Николаевич за плугом. Вот он среди деревенской ребятни. А вот – с маленькой внучкой Соней. Не верится, что со мной сейчас беседует та самая сероглазая девочка.
– Этот снимок сделан здесь, в Ясной Поляне. Мне тогда было всего лет десять, – улыбается Софья Андреевна.
Рядом на снимке Толстой среди крестьян.
– Софья Андреевна, – говорю я, – Лев Николаевич ведь любил русскую песню?
– Не только любил, Толстой собирал и изучал народное творчество. Множество поговорок, пословиц и песен вошло в его сочинения. Помните, в «Войне и мире», в «Анне Карениной» и «Казаках» поют народные песни – солдаты в походе, крестьяне, возвращаясь с полевых работ... И Наташа Ростова – у дядюшки в гостях, и казаки – на празднике...
Сняв с полки книгу, Софья Андреевна привычно нашла нужную страницу и прочитала: «...Дядюшка, ни на кого не глядя, сдунул пыль, костлявыми пальцами стукнул по крышке гитары, настроил и поправился на кресле. Он взял (несколько театральным жестом, отставив локоть левой руки) гитару повыше шейки и, подмигнув Анисье Федоровне, начал не „Барыню“, а взял один звучный, чистый аккорд и мерно, спокойно, но твердо начал весьма тихим темпом отделывать известную песню „По у-ли-и-ице мостовой“». Помните, это в «Войне и мире», когда Наташа Ростова с братьями гостит у дядюшки?
И дальше с увлечением продолжала читать Софья Андреевна: «Прелесть, прелесть, дядюшка! еще, еще! – закричала Наташа, как только он кончил. Она, вскочивши с места, обняла дядюшку и поцеловала его. – Николенька, Николенька! – говорила она, оглядываясь на брата и как бы спрашивая его: что же это такое?
Николаю тоже очень нравилась игра дядюшки. Дядюшка второй раз заиграл песню. Улыбающееся лицо Анисьи Федоровны явилось опять в дверях, и из-за ней еще другие лица...
За холодной ключевой,
Кричит, девица, постой! —
играл дядюшка, сделал опять ловкий перебор, оторвал и шевельнул плечами.
– Ну, ну, голубчик, дядюшка, – таким умоляющим голосом застонала Наташа, как будто жизнь ее зависела от этого. Дядюшка встал, и как будто в нем было два человека – один из них серьезно улыбнулся над весельчаком, а весельчак сделал наивную и аккуратную выходку перед пляской.
– Ну, племянница! – крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшею аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движение плечами и стала...»
– Дальше помните, – обращается ко мне Софья Андреевна,– Толстой спрашивает: «Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приемы?.. Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка».
Эту сцену забыть невозможно! А помните, как ряженые мчатся на тройках! Толстой любил молодость и раздолье!
В праздничные дни яснополянские крестьяне приходили сюда, к дому, пели, плясали, водили хороводы...
Помню, как однажды в яркий весенний день толпа яснополянских крестьян в праздничных одеждах – в ярких платках, расшитых сарафанах – с песнями подошла к нашему дому. Лев Николаевич вышел к хороводу, слушал песни и любовался плясками. Пятилетняя девочка Нюша, дочь крестьянина Кандаурова, выскочила на круг и, смеясь и подпевая хору, стала лихо отплясывать «Барыню»! Толстой смотрел на нее и широко улыбался. На другой день он записал в своем дневнике: «Милые крошки девочки...».
И я будто наяву увидел зеленую лужайку у белого дома, праздничный хоровод и ту бедовую девчушку, отчаянно отплясывающую «Барыню». Увидел и улыбающегося Толстого в парусиновой блузе до колен и в соломенной шляпе с широкими полями.
– Софья Андреевна, а вы не помните, какие песни пели тогда в хороводе?
– Помню. «Во лузях» и «Как со вечера пороша...». Лев Николаевич эти песни очень любил.
ПОЭТ И ПЕСНЯ
Я хорошо знал Владимира Владимировича Маяковского, не раз встречался с ним, вместе мы выступали на литературных вечерах.
Еду на Красную Пресню, где живут Маяковские; очередная передача «Встреча с песней» посвящается Маяковскому.
Людмила Владимировна, старшая сестра поэта, встречает нас на балконе. Она показывает, как удобней протянуть на третий этаж провод микрофона. Поднимаемся в квартиру, где часто бывал Маяковский. Здесь, в родной семье, он отдыхал.
А вот и Александра Алексеевна, маленькая, седая, приветливая, с тихим, ласковым голосом, мать, вынянчившая и воспитавшая поэта-гиганта. Ей уже за восемьдесят лет.
По радио передают грузинские песни, и разговор у нас совершенно естественно завязывается о Грузии, где прошло детство Маяковского, о песне.
– Мы жили тогда в селении Багдади, – вспоминает Александра Алексеевна. – Это очень красивое место, кругом горы, внизу шумит река Ханис-Цхали, синее небо, тополя. Во всем селении только одна наша семья была русской, а все соседи – грузины. Жили мы душа в душу. Мой муж, Владимир Константинович, служил лесничим. Потомок запорожских сечевиков, он был высокого роста, широкоплеч, с голосом удивительной силы. Все это передалось и Володе. У нас в семье часто говорили об Украине, ее истории, литературе. Муж очень гордился тем, что был родом из запорожцев. Он хорошо знал и украинский, и грузинский языки. Дети – Оля и Володя – тоже говорили по-грузински.
На Кавказе ведь очень любят песни. Соберутся за столом и поют. Муж знал много песен и русских, и грузинских, и украинских. Он пел в лесу, дома, на лошади...
Вот я услышала сейчас по радио грузинскую песню «Сулико» и сразу вспомнила Багдади. Вечер. Шумит река. Муж возвратился с работы и сидит на ступеньках балкона, у него на коленях Оля и Володя. Он обнял детей за плечи, и они втроем поют. Какие песни пели? «Есть на Волге утес», «Укажи мне такую обитель», «Как ныне сбирается вещий Олег», «Баламутэ, выйди з хаты», «Засвистали козаченьки», «Реве тай стогне Днипр широкий», «Сулико». Очень муж любил читать вслух стихи Шевченко...
Александра Алексеевна оживляется, в ее черных глазах зажигаются искорки нежности.
– У нас часто собирались гости, и они всегда просили маленького Володю петь и читать стихи. А чтецом он был с четырех лет. Читал Лермонтова, Пушкина, Некрасова. Гостей не стеснялся, хотя сам был чуть повыше стола.
Помню, держался за платье, потом научился читать – и вдруг как-то сразу повзрослел. Я не заметила, как и вырос. А когда поступил в гимназию, его увлекли уже другие дела.
Песни он любил, но совершенно не выносил слащавых и пошлых романсов. А песни народные – русские, грузинские, революционные – любил и пел сам. В дни революции 1905 года он вместе с товарищами по гимназии разучивал по-грузински «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу».
Многим казалось, что Володя рос грубым, нелюдимым, а ведь он был добрый и нежный. Вот я прожила уже восемьдесят с лишним лет и постоянно думаю, какое доброе у него было сердце! Он рос без отца, рано начал зарабатывать, и его воспитание лежало на мне. Я с ним всегда разговаривала ласково. Лаской он платил и мне. Когда мы переехали в Москву, Володе было четырнадцать лет. Он уже дружил со студентами. У нас в квартире жил студент консерватории Николай Хлестов. Володя всегда просил его:
– Ну, Коля, спой мне: «О, дайте, дайте мне свободу...». Очень он любил арию князя Игоря.
А когда Володя уходил из дому, он часто напевал:
Плохой тот мельник должен быть,
Кто дома вечно хочет жить,
Все дома, все дома...
Александра Алексеевна смотрит на портрет сына, где он снят веселый, улыбающийся, с черной собакой на руках, и говорит негромко:
– Он был хороший сын...
