Текст книги "Пути кораблей"
Автор книги: Иван Соколов-Микитов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)
– Настреляйте сотенки три кайр для наших собак, – сказал он, напутствуя нас. – Здесь это очень просто…
Нам показалось невозможным стрелять не боящихся человека птиц, позволявших брать себя руками. Такая стрельба – не дело настоящих охотников; мы решительно отказались выполнить просьбу, тем более что не было настоятельной нужды в корме для собак, всю дорогу питавшихся мясом убитых медведей.
– Еще в прошлом году население птичьих базаров здесь было значительно гуще, – сказал Григорий Петрович, когда мы уселись на весла. – На северном берегу бухты, над самой станцией, был большой базар люриков. Теперь там живут одиночные птицы. Соседство человека дает себя знать. Быть может, в ближайшем будущем для сохранения базаров скалу Рубини придется объявить заповедником, неприкосновенным для охоты…
Не заезжая на станцию, где уже кипела работа и слышались громкие голоса, странно звучавшие в прозрачной тишине полярного дня, мы направились прямо к Рубини, высоким пирогом поднимавшейся над зеркальной поверхностью бухты. Непривычная прозрачность воздуха обманывала зрение, а высокая, отражавшаяся как в зеркале, освещенная солнцем каменная скала показывалась обманчиво близкой. Понадобилось более часа, чтобы переплыть, казалось, совсем небольшое расстояние, отделявшее нас от красно-бурых базальтовых обрывов Рубини. Чем ближе мы подгребали, гуще носились над нами пролетавшие во всех направлениях птицы. Белогрудые кайры садились близко на воду и, повернувшись, быстро ныряли. В иззелена-прозрачной воде было видно, как быстро плавают они, вытянув шеи и загребая крыльями, под килем шлюпки. Маленькие чистики, свистя крыльями, протянув морковно-красные лапки, неутомимо носились над нашими головами. Серый глупыш-буревестник, отражаясь в воде, грузно кружил подле шлюпки.
Чем ближе подплывали мы к выраставшей над водой скале, слышнее доносился шум птичьего базара. Казалось, близко шумит большая, многоголосая ярмарка. В сливавшемся шуме и гомоне множества птичьих голосов отчетливо слышались отдельные вскрики. Было похоже, что это ссорятся и кричат на ярмарочных возах сердитые бабы.
Бесчисленное множество птиц населяли отвесную часть скалы, стеною возвышавшуюся над водой. Птицы кричали, ссорились, непрерывно слетали и возвращались, и над скалою слышался неумолкаемый шум. Вся скала от верху и до низу была покрыта выветрившимся многолетним птичьим пометом. Тяжелый запах грязного птичьего помета чувствовался все сильнее. В абсолютной чистоте полярного воздуха этот запах казался особенно отвратительным.
Окруженные плававшими и пролетавшими птицами, не обращавшими на нас внимания, мы подгребли под самый базар.
Недоступная человеку отвесная скала представляла замечательное зрелище. От самого верха птицы тесно лепились на каждом карнизе, на всяком выступе камня. Невозможно понять, как ухитрялись они держаться. Случалось, иные срывались, падали в воздух и опять с криком садились, расталкивая недовольных соседей. Группы лепившихся по карнизам и выступам птиц представляли собою самые затейливые фигуры.
Птицы лепились в разнообразных позах и положениях. В бинокль можно было разглядеть, как самые крайние, раскинув крылья и вытянув шеи, балансируют на краешке камня.
Тысячи птиц вились над скалою, и казалось, что мы стоим у подножия гигантского улья, из которого в жаркий полдень выходит рой.
На воде под скалой хлопьями плавал пух. Известковый дождь непрерывно сыпался сверху у подножия каменной гигантской скалы, глубоко уходившей в прозрачную зеленоватую воду.
Птицы, сверху донизу занимавшие отвесные скалы Рубини, ни малейшего внимания не обращали на проплывавшую внизу шлюпку. Положив весла и отдавшись течению, мы занялись наблюдениями. Над общим гнездовьем, на краю зеленевшего мохом обрыва, я заметил сидевших попарно больших белых птиц. Эти птицы сидели отдельно и, казалось, с высоты наблюдали за общим порядком.
Несколько этих больших птиц, махая крыльями, летали над базаром, и там, куда они приближались, пронзительнее слышался птичий гомон и крик.
– Этих больших чаек называют бургомистрами, – сказал Григорий Петрович. – Они злейшие враги и разорители птичьих базаров. Птицы их ненавидят. Они отнимают добычу у птенцов, воруют яйца. Промышленники Новой Земли считают бургомистров своими заклятыми врагами, и ни один промышленник, завидев пролетающего или сидящего бургомистра, не пожалеет патрона, чтобы прикончить разбойника. Бургомистры так умны и проворны, что умудряются воровать рыбу из мережей, поставленных рыбаками. При этом не было случая, чтобы бургомистр запутался в рыболовных снастях, что нередко бывает с другими чайками, охотящимися за рыбой…
Над нами, на краю покрытого мохом карниза, сидела пара этих птиц, с большими светло-лимонными клювами. Мне хотелось достать для набивки экземпляр полярного разбойника.
Я поднял ружье.
– Стреляйте так, чтобы поменьше задеть сидящих на базаре птиц, заметил Григорий Петрович, жалевший птичье население базара.
Я целился со всею осторожностью, но вместе с убитым бургомистром, долго валившимся по выступам скалы и ломавшим перья, на воду упало несколько убитых и раненых птиц. После выстрела, много раз отразившегося в прозрачной тишине бухты, со скалы сорвались тысячи птиц.
Небо потемнело над нашими головами. Реденький известковый дождик, сыпавшийся на шлюпку, превратился в сплошной ливень. Срываясь с базара, птицы испражнялись, и под лодкой молочно замутилась вода.
Несколько подранков плавали подле шлюпки. Мы взяли плававшего у скалы невредимого и отчаянно свистевшего кайренка-птенца, подняли убитого бургомистра, оказавшегося величиной с гуся, и бросили на дно шлюпки. Тотчас оставшийся в живых супруг-бургомистр с яростным криком бросился на нас сверху. Он видел лежавшую на дне шлюпки убитую птицу и с угрожающим воплем падал над нашими головами так смело и грозно, что мы невольно наклоняли головы, приготовляясь к защите.
Полярная весна
Быстрое течение, огибавшее Рубини, гнало шлюпку вдоль каменного основания скалы, уходившего глубоко в воду. Поднимавшаяся над морем и заслонившая собою небо, высившаяся над нами скала вблизи казалась как бы сложенной из каменных брусьев. Правильными рядами, одна к одной, лежали тяжелые колонны базальта, некогда землетрясениями вывернутые из недр земли. Было трудно представить, что в этих ледяных застывших краях некогда бушевала огненная сила, а в пламени извержений создавались и рушились горы…
Бурые колонны базальта, бездонная глубина неба, призрачные, окружавшие нас ледяные горы, сверкающие вокруг льды создавали впечатление сказочной страны. Шлюпка медленно плыла у подножия возносившейся в небо скалы. Птицы продолжали кричать и во всех направлениях летать над нами. Самый многочисленный и шумный базар кайр, занимавший западную часть Рубини, сменился базаром моевок-чаек. Эти белые и легкие птицы гнездились высоко над морем у самой вершины скалы, в глубине темной расселины, по каменным уступам которой, блестя и дробясь на солнце, тоненькой струйкой свергался водопад. Снизу казалось, что над вершиной скалы хлопьями кружится снег. Чайки вились высоко над скалой, освещенные ярким солнцем.
Каменные обрывы Рубини были строго поделены между видами гнездившихся птиц. Больше всего здесь было кайр. Эти черноспинные крикливые птицы занимали весь западный выступ Рубини. На южной стороне жили моевки и белогрудые люрики, густыми стайками носившиеся над водой. Последними на полуденном склоне гнездились черные чистики.
Маленькие эти птички во множестве плавали у кромки остававшегося в «куту» еще не растаявшего льда. Завидев приближающуюся шлюпку, они со всех сторон стали собираться, точно для того, чтобы получше разглядеть неведомый предмет. Чтобы их не пугать, мы перестали грести, положили на воду весла. Тогда они приблизились к самой шлюпке, и нам были видны их черные, точно лакированные, головки и разглядывавшие нас бусинки-глаза. Долго наблюдали мы, как они вертятся под самыми бортами шлюпки, стараясь заглянуть внутрь; потом я протянул руку, и, как по команде, они мгновенно пропали под водой. Мы долго ждали, пока одна за другой, шагах в двухстах, поплавочками стали выскакивать на поверхность их черные фигурки. Мы положили весла, и опять, одолеваемые любопытством, черные птички одна за другой стали собираться вокруг притягивающей их шлюпки. Так мы повторяли несколько раз: кто-нибудь поднимал руку – и окружавшие шлюпку птицы ныряли, а вынырнув, опять приближались.
Насмотревшись на маленьких чистиков, настойчиво провожавших шлюпку, мы подгребли к краю ледяного припая, примыкавшего к свободной от ледяного покрова земле. Нужно было исследовать вытекавший из ледника ручей, на котором могли быть гуси, изредка гнездившиеся на островах Земли Франца-Иосифа. Лед, на который мы вышли, был изъеден июльским солнцем. В широких промоинах по-весеннему быстро бежала ледяная вода. В прохладном и чистом воздухе чуялось движение весны, пахло талым снегом и весенним ветром. Раннюю весну напоминали яркий свет и журчание воды, сочившейся в размытом и разрыхленном льду.
Вытащив на лед тяжелую шлюпку, мы отправились к берегу по припаю, во всех направлениях перерезанному трещинами и глубокими полыньями. Наш вожатый с привычной легкостью перепрыгивал через широкие трещины, преграждавшие нам дорогу. Хождение по разбитому льду требует особенной сноровки и ловкости. Мне в первый раз пришлось путешествовать по льду, и, признаюсь, нелегко одолевал я встречавшиеся препятствия, сулившие на каждом шагу ледяную ванну.
На берегу, усеянном мелкими и острыми камнями, заросшими зеленым глубоким мохом, еще приметнее чувствовалась полярная весна. Под тонкой ледяной коркой звонко пели ручьи. По отлогому склону, обращенному на полдень, ярко зеленел мох, похожий на великолепный бархат. Нога тонула и вязла. Наверху, между камнями, покрывавшими потрескавшуюся землю, пучками росли цветы – яркие полярные маки, своей нежностью напоминавшие наши подснежники.
По каменистому скату мы поднялись на вершину пригорка, соединявшего Рубини с покрытой снегом горой Чурляниса. Отсюда открывался вид на бухту, наполнявшуюся льдами, на станцию и окруженного льдами «Седова», казавшегося не больше подсолнечного зерна. Два наших спутника-седовца встретились нам у ручья за пригорком. Они пешком обошли бухту и, завязая по колено в грязи, занимались вылавливанием планктона в мутном, сбегавшем из ледников потоке. К нашей компании присоединился навьюченный добычей ботаник. Он то и дело присаживался на корточки и маленькой лопаточкой ковырял землю.
– Как ваши лишаи?
– Лишайники, – поправил он, вытирая катившийся по лицу пот. – Лишаями называется нечто другое, менее приятное.
– Ну, как ваши лишайники?
– Прекрасно, – отвечал он, показывая на полные папки. – Здесь я нашел несколько видов, еще не известных на Земле Франца-Иосифа. Посмотрите, какие богатые экземпляры!..
От сборов ботаника, доверху наполнявших тяжелые папки, пахло землей и весной. Соблазненный успехами его сборов, я сорвал на память о скале Рубини пучок росших у моих ног цветов. Это были полярные маки. Каждый цветок был похож на настоящий, знакомый мне мак, и от них пахло весной. В корнях вырванного цветка копошилось, поблескивая крылышками, какое-то насекомое.
– Самое замечательное, – сказал я, – что эти по виду нежнейшие цветы могут уживаться рядом с вечным снегом и льдом, в стране, где теплого лета совсем не бывает…
– Все растения, живущие в холодных странах, умеют накапливать и беречь теплоту солнца, – ответил ботаник. – Если измерить температуру под корнями растения, окажется, что там как в натопленной оранжерее. Поэтому насекомое забралось в корни растения. Не будь этих растений, сберегающих солнечное тепло, здесь, наверное, не могли бы существовать насекомые, не переносящие холода… Взгляните на это растеньице, – продолжал он, вынимая из папки зеленую травинку, покрытую крошечными листиками. – Не узнаете? Это – ива. Сколько понадобилось тысячелетий, чтобы обыкновенная ива, растущая на наших широтах, приняла такой вид! Однако все качества и признаки обыкновенной ивы это крошечное растение великолепно сохранило: оно так же цветет и размножается, так же сбрасывает на зиму свои листья…
Я положил на ладонь зеленую былинку, которую ботаник назвал полярной ивой. Это было крошечное деревце, длиною в спичку. По форме листочков в нем можно было узнать нашу иву, уменьшенную почти до микроскопических размеров.
Возвращение
Признаков гусиного гнездовья мы не нашли ни на берегах мутного потока, бежавшего из поднимавшегося над нами высокого ледника, ни в двух пресноватых озерках, блестевших в глубине каменистой долины. На обратном пути к оставленной на льду шлюпке нам пришлось преодолевать новые, негаданные трудности. Наши следы, по которым мы надеялись найти кратчайшую дорогу к покинутой шлюпке, расплылись по снегу так, что их почти нельзя было заметить. Много новых трещин, наполненных водой, образовалось в разрушавшемся от солнечных лучей льду. Надо было опять перепрыгивать со льдины на льдину и переходить вброд глубокие лужи, скопившиеся на льду, кристально-прозрачной пресной воды.
Пробираясь по льдинам и перепрыгивая через трещины, мы не сразу обратили внимание на ожидавшую нас нечаянную неприятность. За время нашего путешествия тяжелая шлюпка, которую мы вытащили на льдину, соскользнула в воду и отошла от края. Первый заметил стрясшуюся беду шагавший впереди Григорий Петрович.
– Черт возьми! – воскликнул он, останавливаясь и показывая на море, где, шагах в десяти от края, окруженная стайкой любопытствующих чистиков, покачивалась наша шлюпка с шубой доктора, отправившегося на берег налегке.
Негаданное приключение озадачило нас. Было трудно понять, как сама собою могла сползти на воду тяжелая шлюпка, которую мы с таким трудом выволакивали на припай. Быть может, нагретая солнцем, под нею раскололась или растаяла льдина. Такие шутки льды нередко вышучивают над неосторожными путешественниками.
Потеря шлюпки, предоставленной в наше распоряжение начальником станции, порядочно нас огорчала. Особенно досадовал Григорий Петрович, самый опытный из нас путешественник. Из создавшегося положения нам оставался единственный выход – возвращаться на своих двоих в обход бухты Тихой. Это была довольно значительная прогулка. Однако мешкать было некогда: мы рисковали совсем потерять шлюпку, которую течение могло угнать во льды, и, не обращая внимания на трещины, преграждавшие нам путь, во всю прыть пешком пустились в обратную дорогу. Пот градом катился по нашим лицам, рубахи прилипали к спине. Это было наше первое серьезное путешествие по льду. Мы бежали напрямки через лед в обход бухты Тихой. Помню, на пути я успел застрелить слоновокостую чайку, сидевшую на вершине покрытого снегом тороса. Эта замечательная чайка белизною своего оперения совершенно сливалась с ослепительной белизной снега. Две капельки крови, точно рубины, повисли на ее серебристо-белой груди.
Мы прибежали на станцию под вечер и, никому не признаваясь в стрясшейся над нами беде, поспешили переправиться на ледокол, чтобы немедленно взяться за поиски шлюпки. С мостика корабля я с трудом наглядел в бинокль у гряды подвижных льдов чуть красневшую, терявшуюся на волнах точку.
Полярная весна
Полуночная тишина
Все перепуталось, напролет мы бодрствуем ночи, спим не более часа и, просыпаясь, спрашиваем друг у друга, который теперь час. А получивши ответ, осведомляемся неизменно:
– Дня или ночи?
К этому трудно привыкнуть. И ночь и день яркое светит над нами солнце.
В самом деле, точно видишь это во сне...
Вот я открываю глаза, и мне видится: призрачные белые горы, слепящие льды, призрачный свет полуночного солнца... Я сижу высоко на выступе береговой скалы, покрытой птичьим известковым пометом. Подо мной зеленым ковром расстилается мох, ниже – розовый свет и вмерзшие в лед недвижимые камни.
Вода, опять лед, зеленые льдины и черные полыньи, лиловые, уходящие в прозрачную даль торосы, белые ледяные поля и над ними сверкающие на солнце снежные округлые горы.
Нет возможности уследить, где завершается и где начинается прозрачное глубокое небо. Все воздушно, все призрачно, все непохоже на виденное раньше.
Яркие полярные маки качаются у моих ног. Они растут пучками, упрямо пробиваясь мохнатыми своими стебельками меж обломков камней. Надо мной наверху шумит большой птичий базар. Выступ, на котором сижу, был излюбленным местом птиц, белогрудых маленьких люриков, и они сотнями со свистом проносятся над моей головою, садятся на камни. По выступам и карнизам расселись эти черноголовые, белогрудые птички.
Я сижу неподвижно. Ружье лежит на коленях. Здесь оно почти не нужно. Пропало чувство борьбы, погони за хитрым, убегающим зверем, зажигающее охотника страстью. Я сижу на скале и точно растворяюсь в окружающем меня похожем на сновидение мире. Птицы проносятся над моей головой, близко садятся.
Мне видны их накрахмаленные белые грудки, их круглые лакированные головки, черные, разглядывающие меня глазки.
Я сижу, смотрю, слушаю. Холодный воздух прозрачен, чист. И поразительной, чудесной показывается эта необычная прозрачность полярного воздуха. Вижу отчетливо: по дальней гряде освещенных низким солнцем льдов, желтоватое, движется пятно. Оно то появляется среди торосов, то исчезает. Я поднимаю бинокль, смотрю...
Это идет по своим делам хозяин здешних краев – белый медведь. Мне хорошо видно, как он не торопясь взбирается на снежные глыбы и, вытянув шею, обнюхивает воздух. До него не менее двух километров, а мне отчетливо видно каждое его движение, каждый его неуклюжий шаг.
Странный шум доносится с моря. Я долго слушаю и не могу понять. Быть может, это шумят и грохочут, сталкиваясь и разрушаясь, льды? Льды идут сами собою, длинной вереницей, движутся куда-то, крутят на одном месте. Вот проплывает большой белый город: собор, колокольни, сказочные башни ледяного кремля. Он плывет быстро, обгоняя мелкие плывущие льдины, точно неведомая гонит его сила.
Стоит закрыть глаза – ясно слышу, будто шумит вдалеке большая пригородная дорога. Слышу стук бесчисленных колес, рев автомобильных гудков доносится четко. Впечатление большого, шумного движения так сильно, что мгновение кажется все перекинулось и не сошел ли я невзначай с ума?
Похожая на сказочный город ледяная гора остановилась и, медленно раскачавшись, с грохотом перевернулась и поплыла дальше, став похожей на корабль с распущенными парусами.
И опять слышу: гремит-шумит большая дорога, а все так странно, что начинает казаться – вот все изменится, кончится сон, и проснешься...
Стайка птиц, обдав меня ветром, садится в полуаршине. Мне хочется протянуть руку, потрогать их гладкие, чистые спинки. Они сидят кучкой, тесно прижавшись друг к другу.
Громкий и очень близкий, поражает меня звук.
Отчетливо вспоминаются деревня, летний деревенский вечер, туман над рекой, за околицей вразнобой стучат молотки – мужики отбивают с вечера косы.
Я осторожно оглядываюсь, вытягиваю ноги, стараюсь проследить происхождение звука. Подле меня горбатая, снизу подтаявшая глыба розоватого льда. Солнце растапливает лед, и с прозрачной, увешанной ледяными сосульками нижней поверхности глыбы светлыми каплями сочится вода. Стук падающих капель слышится как разнобой молотков, отбивающих за деревенской околицей косы.
Привлекая внимание пролетающих птиц, долго сижу на холодной скале, облитой птичьим пометом. Птицы проносятся надо мной тучами, разрезая крыльями воздух, падают с таким шумом, что невольно закрываешь глаза...
И все не умолкает таинственный, издалека доносящийся шум.
Изредка далекий слышится грохот, точно выстрелили из пушки или прогремел гром, и долгое катится эхо. Это упала, отколовшись от глетчера, миллионнопудовая глыба. Грохот, не умолкая, катится долго.
Окруженный флотилией льдин, фантастический проплывает корабль. Призрачное светит солнце.
Осторожно, нащупывая каждый камень, придерживая руками ружье, сползаю вниз со скалы. Медленно спускаюсь по ледяному припаю к открытой, светлой, как зеркало, воде, ступаю на большой, вмерзший в береговой лед камень. Три гаги – пегий самец и серые самки – поднимаются из-под ног и, отразившись в зеркале вод, тянут над самой поверхностью моря. Проваливаясь в снегу, оставляя за собой следы, похожие на следы зверя, я иду берегом к приметному месту, где, привязанная к глыбе льда, лежит на снегу шлюпка, а над берегом синий тянет дымок, здесь странно пахнущий человеком.
Остров Мертвого Тюленя
Мне особенно запомнилась поездка на остров Мертвого Тюленя, давно привлекавший наших охотников. Я не знаю, кто дал название этому маленькому островку, едва видневшемуся над льдинами. По рассказам бывалых спутников, там в огромном количестве гнездились гаги, стайки которых мы ежедневно наблюдали над поверхностью бухты. Григорий Петрович решил обследовать гнездовье гаг, и мы отправились в путешествие на предоставленном в нашем распоряжении моторном боте.
Этот моторный бот, видавший на своем веку многие виды, причинил нам множество огорчений. Наши мотористы часами, бывало, возились над незапускавшимся мотором, упрямо поплевывавшим кольцами вонючего дыма. Однако на сей раз мотор завелся благополучно, и, завернув к станции, чтобы пополнить запас нефти, мы взяли курс к темневшему за грядою подвижных льдов плоскому островку.
Мы выбрались близко к полуночи, но яркое светило солнце, и все было зеркально. Было чудесно скользить по гладкой, казавшейся стеклянно-густою, отражавшей небо и белые льды воде. Одинокие птицы черными точками плавали по зеркальной поверхности бухты. Доктор, сидевший на носу бота, занялся стрельбой в лет по пролетавшим над лодкой птицам. Он отчаянно мазал, и напуганные выстрелом птицы со свистом проносились мимо.
– Соли, соли на хвост!..
– Доктор, цельтесь хорошенько!..
– Опять мимо!..
До островка было около шести миль, и мы отправились в расчете вернуться под утро. Мотор работал отлично. «Грумант» (так назывался наш старый, пропитанный нефтью и ворванью бот) оставлял за собой две широко разбегавшиеся, отливавшие стеклом складки.
Вокруг все было розоватое с позолотой. Розовые отсветы лежали на дальних льдах. Похожий на праздничный стол, золотом сверкал остров Скот-Кельти. На одной из льдин, освещенных солнцем, мы увидели двух червячками лежавших у самого края тюленей. Не подпустив близко, они свалились в воду и мгновенно исчезли.
Островок Мертвого Тюленя со всех сторон был окружен плавучими льдами, сквозь которые нам пришлось с большим трудом пробираться. С риском застрять и быть раздавленными проскакивали мы в узких каналах, тотчас замыкавшихся за кормою. Понадобилось более часа, чтобы добраться до берега, окованного высоким, осевшим на мели припаем.
Причалив к льдине и закрепив конец, мы поднялись на гряду лежавших на берегу камней. Тотчас над нами с криком и угрожающим треском взвились населявшие возвышенную часть островка белые крачки.
Островок был небольшой, плоский. Три гаги нежданно поднялись из-под ног и, низко протянув над землей, сели у берега в полынью. Доктор выстрелил поспешно, и одна гага, забившись на воде крыльями, перевернулась вверх брюхом. В охотничьем азарте доктор бросился в воду и, провалившись по пояс, с торжеством достал убитую птицу.
Доктор напрасно принимал ледяную ванну. Птиц на островке оказалось очень много, и если бы мы стали стрелять всех, легко было добыть несколько десятков. Птицы то и дело слетали из-под наших ног. На покрытой мохом и мелкими камнями земле было трудно разглядеть даже на близком расстоянии отлично замаскированные гнезда и самих затаившихся птиц. Я хотел сфотографировать сидящую на гнезде гагу и, осторожно продвигаясь, внимательно разглядывал каждый камень. Несколько птиц, не допустив близко, сорвались с гнезд и, сделавши над берегом круг, плавно опустились на воду. Наконец мне удалось увидеть притаившуюся на гнезде гагу. Она хоронилась за скрывавшим ее круглым камнем, и только при самом внимательном разглядывании можно было ее заметить. Боясь испугать, я со всей осторожностью подвинулся ближе. Гага продолжала сидеть в двух шагах от меня неподвижно. Казалось, она была неживая. Только по открытым черным глазкам, внимательно следившим за моими движениями, можно было понять, что каждое мгновение она готова вспорхнуть. Я успел сделать снимок (впрочем, оказавшийся неудачным, так как оперение гаги совершенно сливалось с окружавшим ее каменным фоном) и, подвинувшись ближе, протянул руку. С необычайной быстротой гага вскочила с гнезда и, не взлетая, пешком направилась к морю. Она ковыляла, как домашняя утка, спешно переваливаясь и припадая. Так, притворившись больной, она отводила меня от гнезда. Я быстро пошел за нею, и она, не позволив себя поймать, оказавшись совершенно здоровой, быстро взлетела.
Разбредясь по всему островку, мы нашли несколько десятков гагачьих гнезд, наполненных драгоценным серовато-синим пухом. Чтобы не губить насиженных и еще теплых яиц, мы старательно прикрыли их пухом, как это делают сами отлетающие на корм птицы. Кроме свежих, с насиженными яйцами гнезд, на острове уцелело много покинутых и перезимовавших. В этих старых гнездах пух был не столь чист и легок. Не трогая жилых гнезд, мы взяли с собой несколько горстей гагачьего пуха, смешанного с сухим мелким мохом.
Гаги населяли отлогую, южную часть островка. В восточной, более крутой и каменистой, гнездились белоснежные крачки. Эти острокрылые, напоминающие ласточек красноклювые птички с удивительной храбростью защищали своих птенцов. Пара крачек, к гнезду которых я случайно приблизился, напала на меня с отчаянной решимостью. С угрожающим треском они останавливались в воздухе над моей головою и, трепеща крыльями, внезапно падали камнем. В дно моей кожаной шапки сыпались удары их крыльев. Крачки нападали с таким упорством и смелостью, что, на потеху смотревших на меня со стороны спутников, я был вынужден всерьез отбиваться от них обеими руками.
Гнезда крачек трудно рассмотреть в однообразных грудах камней, покрывающих остров. Эти маленькие красивые чайки кладут яйца прямо на голую землю. Родители сами выдавали близость птенцов. Чем ближе подходил человек к гнезду, отчаяннее метались и трещали на ним встревоженные родители. Так, при помощи беспокоившихся родителей, нам удалось найти только что вылупившегося, беспомощного птенца. Птенец был очень чувствителен к холоду и, растянувшись на плоском камне, покинуто дрожал. Пока мы смотрели, он закатил глаза и совсем приготовился умирать. Мы положили его на землю. Тотчас к нему спустилась мать, все время падавшая в воздухе над нами. Было трудно понять, как ухитряются заботливые родители выхаживать на голой ледяной земле своих столь чувствительных к холоду, нежных птенцов.
Понадобилось не более двух часов, чтобы обойти и осмотреть весь маленький островок, имевший в окружности около километра. Сплошные плавучие льды окружили остров со стороны бухты. Льды длинной грядою быстро шли из пролива. Казалось, не было возможности пробиться к «Седову», едва видневшемуся за льдами. К счастью, мотор завелся исправно, и, расталкивая баграми мелкие льдины, медленно пробираясь во льдах, мы стали пробивать себе дорогу. Нужно было сделать большой круг, чтобы наконец выбраться на вольную воду.
Мы опять скользили по гладкой, розоватой, стеклянно-тяжелой поверхности бухты. Солнечная ночь была прекрасна. Никому не хотелось скоро возвращаться на ледокол.
– Поедемте к Скольт-Кельти смотреть нарвалов, предложил кто-то из участников нашей прогулки.
– Нефти хватит?
– Хватит до вечера.
– Право на борт!
Мы повернули направо, к острову Кельти, ярко блиставшему на солнце. Там, в проливе Мелениуса, наши охотники на днях видели целое стадо нарвалов. Эти допотопные чудовища, снабженные длинными штопорообразными бивнями-носами, считаются редкостью даже в малодоступных человеку ледовых морях. Их рев, похожий на завывание автомобильных гудков, я долго слушал, сидя на каменных откосах Кельти, и никак не мог догадаться о причине поразившего меня своею неожиданностью звука. Нам не удалось увидеть редкостных чудовищ. Поверхность пролива была недвижима. Ни единый всплеск не нарушил ее удивительной зеркальности. Мы долго скользили по отражавшей солнце, и высокое небо, и тонкие облака, горы, льды, и редких пролетающих птиц, казавшейся стеклянной глади. Вернулись мы под утро, когда на берегу уже кипела работа. Ледокол, окруженный флотилией айсбергов, приплывших ночью в бухту, стоял на своем месте. В окружении гор и льдов он оказался совсем крошечной букашкой.
Долина Молчания
– Не хотите ли проехать с нами в долину Молчания? – сказал мне один из участников геологической экскурсии, отправлялвшийся на обследование берегов острова Хукера.
Шлюпка покачивалась у трапа. Я наспех оделся, захватил ружье и, быстро сбежав по трапу, последним вскочил в шлюпку, где уже разместились все мои спутники.
Наш путь на сей раз лежал к северу от бухты Тихой, вокруг покрытого камнями мыса Седова и выступившего ледяного откоса, носившего странное имя Маланьи. Мы с удовольствием налегли на весла, и шлюпка быстро пошла по гладкой зелено-прозрачной, точно застылой воде.
Этим путем когда-то направлялся Георгий Судов в свое последнее путешествие к полюсу. Ничто не напоминало ужасных подробностей давней трагедии. Солнце светило ярко. Вокруг простиралась слепящая зеркальная гладь. Редкие, зеленоватые и белые, проплывали льдины. Птицы, отражаясь в воде, пролетали над нашими головами.
– Это получше, чем на курорте, – заметил кто-то из самых восторженных спутников, любовавшийся на открывавшиеся просторы.
– Поживи здесь годок, узнаешь, – сказал, посмеиваясь, зимовщик.
Воздух был поразительно чист. За дальней грядой подвижных золотившихся льдов, как опустившееся облако, виднелись призрачные очертания островов.
Мы шли у берега, сверкавшего белизной многолетнего слежавшегося снега. На отлогих скатах спускавшегося в море ледника грязными пятнами темнели морены – груды каменных пород, разрушенных напором безостановочно двигавшегося берегового льда. Над морем ледник обрушивался высокой отвесной стеной, из-под которой с грозным шумом выкатывалась пресная вода, мутной полосой далеко вливавшаяся в глубокую, чистую синеву моря.
Мы прошли подле огромного айсберга, похожего на чудовищную голову в серебряном сверкающем шлеме. Все можно было отчетливо рассмотреть на яркой синеве моря: зеленую косматую бороду, уходившую глубоко в воду, и широкий сплюснутый нос, и прищуренный синий глаз, светившийся под нависшей седой бровью. Вблизи айсберг звенел миллионами колокольчиков. Звук был тонкий, серебряный, сливавшийся в странную музыку. Это звенела, скатываясь с подтаявшей глыбы, струйками падая в море, вода. Мы близко подошли к переливавшей нежно-зелеными и лиловыми красками ледяной стене. Тысячи струек свергались в воду, у основания ледяной горы вода пузырилась и кипела, как в проливной дождь.
