Текст книги "Стена"
Автор книги: Иван Шмелев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
На основанiи ст. 3 Русско-германской литературной конвенцiя переводъ безъ согласiя автора воспрещается.
I.
Съ громыхающаго тракта дорога повернула на мягкiй проселокъ и пошла зеленѣющими полосами ржи. Тутъ Василiй Мартынычъ придержалъ сѣраго въ яблокахъ Пугача и накрѣпко отжалъ взмокшiй затылокъ.
− Ффу… благодать!..
Парило въ поляхъ послѣ ночного дождя. Мерцаньемъ курились дали. У Василiя Мартыныча на спинѣ выступили по чесучевому пиджаку темныя пятна и заблестѣла багровая складка у затылка. Запотѣлъ и Пугачъ послѣ трехверстнаго гона и шелъ лѣнивой развалкой, растирая въ потныхъ мѣстахъ бѣлые сгустки. Покашивался на сочныя зеленя.
…Ухарь купецъ… у-ухарь купецъ… ухарь купе-ецъ − удалой молодецъ!..
− Тьфу ты, чортъ!
Всю дорогу отъ города прыгалъ этотъ игривый напѣвъ въ головѣ, прыгалъ подъ дробный топотъ копытъ Пугача и подъ встряхиванье шарабанчика и до того надоѣлъ, что Василiй Мартынычъ плюнулъ. Еще со вчерашней ночи привязался, когда пѣла вертлявая Фирка.
Захотѣлось покурить, и Василiй Мартынычъ увидалъ затиснутую въ папиросы сигару съ ободочкомъ.
− Вотъ, черти малиновые… что удумали!
Сигара опять напомнила, что было вчера и сегодня ночью, и какъ его почтили. Такъ почтили, что теперь прямо на вѣки вѣчные будетъ о немъ извѣстно. Всѣ перемрутъ, и самъ онъ умретъ, и губернаторъ − дай ему Богъ здоровья! − умретъ, и всѣ дома перестроятъ, а навсегда будетъ извѣстно, что вотъ онъ, подрядчикъ каменныхъ работъ, Василiй Мартынычъ Бынинъ, почтенъ. Потому камню ничего не страшно. Будетъ себѣ лежать, и никто его не вытащитъ изъ-подъ кладки.
Объ этомъ онъ и думалъ, когда сказалъ: вотъ, черти малиновые… что удумали!
А было вотъ что.
Вчерашнiй день происходила закладка новаго зданiя тюрьмы въ присутствiи губернатора и всей городской аристократiи. Василiй Мартынычъ, во главѣ начисто вымытыхъ и намаслившихъ головы молодцовъ-кладчиковъ, − онъ пошилъ имъ всѣмъ бѣлые фартуки и розовыя рубахи для этого случая, − стремительно подхватилъ мягкую руку губернатора и, захлебываясь, выкрикнулъ во весь голосъ − очень рѣзко вышло! − «постараемся, ваше превосходительство!»
Но не это было самое радостное.
Василiй Мартынычъ поднесъ губернатору на мельхiоровомъ блюдѣ мраморную доску съ золотыми словами, и самъ губернаторъ полнымъ голосомъ прочиталъ, чтò закладывалось и когда, и при комъ. Тамъ говорилось про многихъ и про губернатора, но лучше всего разслышалъ Василiй Макарычъ, что закладка происходила при подрядчикѣ каменныхъ работъ Василiи Мартынычѣ Бынинѣ. Это громче всего прочиталъ губернаторъ.
…Ну, скидочку имъ сдѣлалъ… − раздумывалъ Василiй Мартынычъ, не замѣчая, что Пугачъ въѣхалъ правыми колесами въ зеленыя − зато вотъ… Дай Богъ здоровья Павлу Митричу… Прямо запечаталъ и…
Думалъ объ архитекторѣ, который его такъ отличилъ, и о томъ, какъ онъ потомъ всѣхъ отблагодарилъ: и членовъ комитета, и архитектора, и другихъ. Хоть обѣдъ и былъ, какъ-будто, ничей, а такъ, при закладкѣ, но счетъ-то подали на него, какъ онъ самъ того пожелалъ. Вспомнилъ, что что-то много вышло шампанскаго, а его что-то и немного, будто, вышло.
Потомъ вспомнилъ, какъ праздновали вспрыски, уже по семейному, въ тесной компанiи, съ архитекторомъ и нѣкоторыми; какъ потомъ каталъ онъ съ этимъ архитекторомъ и его рябымъ помощникомъ и еще съ какимъ-то, вродѣ какъ членомъ, ночью по городу, валандался за заставой, искали Фирку, − архитекторъ требовалъ непремѣнно ее, и пришлось гонять троихъ лихачей въ разныя мѣста, − потомъ…
Тутъ какъ-то все путалось. Помнилось, что разсыпалъ на красномъ коврѣ ящикъ съ сигарами, совалъ всѣмъ въ карманы и упрашивалъ взять на память. И себѣ, должно быть, совалъ въ портсигаръ и въ бумажникъ. Хорошо помнилъ, что въ бумажникѣ денегъ не было, − нарочно не взялъ, − а писалъ все записки и расчеркивался, и расходъ ставилъ прописью, чтобы не присчитали. А потомъ все Фирка вертѣлась и выкрикивала «ухаря»…
Потомъ утро застало его въ домѣ. Тутъ уже помнилось все хорошо.
Кажется, ломился онъ къ нянькѣ−дѣвчонкѣ… и уже было свѣтло въ комнатахъ, и дверь была заперта.
− Спьяну-то все полѣзетъ… Голову ломило, но онъ перемогся, велѣлъ заложить Пугача, съѣздилъ на рѣку искупаться и тутъ окончательно отошелъ.
Было ясное утро, и на душѣ отъ вчерашняго дня осталось столько праздничнаго, будоражнаго, что прямо съ рѣки покатилъ черезъ весь городъ на стройку, осмотрѣлъ работы и, захваченный дѣломъ, опять черезъ весь городъ покатилъ въ Тавруевку − порадоваться.
− Теперь намазỳ, намазỳ!
Дорога поднималась на взгорье, и изъ низины, впереди, выступили сѣдѣющими холмами ветлы. За ними крылись пруды.
Василiй Мартынычъ вглядывался въ подымавшiйся за ветлами густо поросшiй деревьями холмъ, какъ большой островъ, выдвинутый надъ полями.
− А, Тавруевка, Тавруевка!
И который уже разъ досадливо вспомнилъ недавнiе торги.
…Какую цѣну набили! Что жъ, поглядимъ…
И зналъ, что говоритъ это такъ только, для успокоенiя, и что «поглядѣть» не придется. Теперь уже было ясно, что инженеры − разъ они думаютъ раздѣлать подъ дачный поселокъ и поставить полустанокъ − много выберутъ съ этого мѣста.
…Не надо было по суду искать!
Да, не надо было искать по закладной съ Тавруева. Не надо было искать.
А сговориться бы съ хлюстомъ этимъ, ну, накинуть ему тысченки три-четыре въ очистку, − и − давай, наша!
Такъ было досадно, что не вышло, что проморгалъ. Швырнулъ папироску и изъ-подъ бровей поглядѣлъ къ ветламъ.
…Нанесло этихъ чертей!
А вѣдь совсѣмъ тепленькiй былъ Тавруевъ, вотъ бери вотъ… И процентовъ по закладной за два года не платилъ, и добавочныхъ двѣ тысячи получилъ въ тѣсную минуту, и еще тѣснѣе минута подходила… Вотъ бы и… Думалось взять съ торговъ, безъ копейки взять, а не вышло. Развѣ только тавруевскiе мужики пошли бы. А какiя у нихъ деньги! И банкъ-то имъ разсчиталъ такъ, что развѣ до первой накидки рублей въ тысячу и могли тянуться… А тутъ инженеровъ этихъ чортъ насунулъ!
− Массыю-то какую упустилъ! Прямо греби и греби…
Василiй Мартынычъ глядѣлъ въ залитые солнцемъ луга и поля, тянувшiеся къ чугункѣ − тамъ гдѣ-то, за курящейся далью. А въ головѣ совсѣмъ слабо, но все еще прыгалъ напѣвъ − ухарь купе-ецъ − удалой молодецъ!
Пугачъ лѣниво переступалъ, съ хрустомъ прихватывая трубчатые побѣги, и уже путался ногой въ опустившейся до-земли вожжѣ.
…А швыряли-то какъ! А?! Тыща! пятьсотъ! Чисто плевки имъ…
И потягаться-то съ инженерами онъ не могъ − вотъ что было досадно. А не могъ потому, что вся каменная работа на трехъ дистанцiяхъ шла въ его руки черезъ тѣхъ же инженеровъ. Со смысломъ тогда и намекнулъ тотъ, жигулястый:
− А ну, ну… взвѣсимся, го-спо-динъ Бынинъ… Кто-о потянетъ!..
И сказалъ это насмѣхъ, потому что былъ онъ совсѣмъ тощiй, какъ глиста. А Василiй Мартынычъ былъ тучный, какъ хорошiй боровъ, со всѣмъ двойнымъ: съ двойнымъ подбородкомъ и затылкомъ и двойнымъ животомъ.
И все-таки не потянулъ, оступился. А самое худшее было, что всю надбавку инженеры выберутъ съ него же.
Тутъ же, послѣ торговъ, и закинулъ важный тотъ, съ палочкой:
− Та-акъ… Вкатилъ ты насъ на красненькую… Бынинъ!..
Василiй Мартынычъ рванулъ Пугача, шмякнулъ сверкнувшими бляхами въ лоснящiеся бока, и закрутилась позади, и потянула на зеленя взбитая копытами, не прохваченная донизу дождемъ, пыль, и забились солнечные брызги въ лакированныхъ спицахъ шарабанчика. А вожжи били и били въ темнѣющiе бока; и вѣялъ по вѣтерку застрявшiй въ удилахъ пучокъ прихваченной травки. Завертываясь, наплывали черныя гряды клубничника съ живой земляникой платковъ, съ завивающейся вокругъ дѣвичьей пѣсней.
Смотрѣли на бѣшеный гонъ цвѣтные ряды изъ-подъ руки, и летѣлъ вдогонку бойкiй окрикъ:
− Пу-у-зо потеря-алъ!..
− Дать вамъ пузо!..
Билъ съ вывертомъ ребрами бляхъ вытянувшагося въ струну, набирающаго бросками Пугача, и сдуло вѣтромъ закипѣвшую горечь. И повторяли остатки ночного хмѣля прыгающiй напѣвъ.
…Плевать! На тюрьмѣ отыграюсь… на ломкѣ возьму!
− Э-эй, наддай!..
Крикнулъ и выругался въ лихомъ гонѣ.
Холодкомъ пахнýло съ широкихъ прудовъ, изъ-подъ уснувшихъ на солнцѣ ветелъ. Загремѣло по гнилой плотинѣ глухой дробью − то-по-то… то-по-то…
…Ффу… − передохнулъ Василiй Мартынычъ и рванкомъ осадилъ Пугача на заднiя ноги.
Постукивало въ виски, прiятно кружилась голова, и щекоталъ ноздри подсмоленый прудовой воздухъ.
…У-у-харь ку-пе-ецъ… у-ухарь…
− Эй, выше подберись… ты!
Вытиралъ шею цвѣтнымъ футляромъ и смотрѣлъ, посмѣиваясь. Но не на пруды, уже тронутые по берегамъ желтоватой крупкой, а въ рѣзнувшее по глазамъ сочное пятно.
− А-а, безстыжая! Ножищи-то выстаила… Экъ, подпорки-то!
Задороно выкрикивалъ и смѣялся, тяжело отдуваясь отъ накатившаго удушья.
У края плотины, на берегу, голоногая рослая дѣвка-пололка − по бѣлой узорчатой рубахѣ и красному платку призналъ Василiй Мартынычъ − полоскала кумачевую рубаху; трепала ее въ водѣ, покачивая боками.
Онъ смотрѣлъ на два живыхъ пятна въ солнцѣ, на голыя ноги, и поигрывало въ немъ хмѣльнымъ задоромъ вчерашней ночи.
− Ухи-то развѣсь… ты!
− А?..
Она лѣниво выпрямилась, вытягивая изъ воды красный сочащiйся жгутъ, и смотрѣла, разведя руки и ничего не видя отъ солнца.
− Эка, бочища-то у тебя… слоны! Рожала ужъ, чай?!
И заколыхалася на шарабанчикѣ.
− Ну те-олка!
Оглянулся − нѣтъ никого, и крикнулъ напристойное. И то, что не было никого, только одна пестро одѣтая и голоногая дѣвка, и сказанная имъ непристойность еще больше распалили его.
…Архитектора бы сюда… смотри, на!..
Онъ вспомнилъ вертлявую Фирку, какъ она выплясывала на коврѣ, и какъ онъ отмахнулся вчера отъ искушенiя.
− Эй, платокъ куплю!
− Ну тя, охальникъ!
Она шлепнула по водѣ и принялась полоскать. А Василiй Мартынычъ хотѣлъ, было, слѣзть, сказать словцо-другое, − бывало дѣло! − но опять отмахнулся − не время.
Поглядѣлъ къ усадьбѣ, рванулъ пугача, и раскатился по щебню резиновый ходъ мягкимъ шорохомъ и пошелъ въ гору, все въ гору, мимо старыхъ акацiй, уже выкинувшихъ желтую бахромку.
II.
− А, чо…
Качнулся и чуть-чуть не выкинулся изъ шарабанчика.
Опять на заворотѣ, какъ и въ тотъ разъ, когда ѣздилъ осматривать купленныя у инженеровъ постройки, неслышно выскочила изъ кустовъ долгоногая пѣгая собака и швырнулась къ головѣ Пугача. Только и могъ замѣтить, какъ и въ тотъ разъ, что она страшно худа и подтянута, какъ борзая.
− Шшш… − тревожно зашипѣлъ онъ на метнувшагося Пугача и погналъ аллеей.
Хотѣлъ, было, выхватить револьверъ − ахнуть чорта! − но собака уже отстала: пропала такъ же неслышно, какъ выкинулась. Точно и не было ея.
− Вотъ, подлая… какъ нарочно!
Опять, какъ тогда. Точно сторожила она его съ того времени въ кустахъ на заворотѣ. И какая-то волчья хватка − прямо къ горлу. Чуть-чуть вожжи не выпустилъ!
Мелькнулъ столбъ съ прибитой ржавой доской, на которой уже не разобрать, что Тавруевка это и четыреста душъ. Бѣжали развѣсистыя березы черезъ десятки пней, залитыхъ розовымъ наплывомъ весенней пилки.
− А-а, какъ чиститъ, старый песъ! Все-о тащутъ…
Отъ каждаго розоваго пня било въ Василiя Мартыныча алымъ задоромъ.
− Такъ и надо, подлецамъ!
И бѣлые пни бѣжали, осыпанные, какъ сахаромъ, острымъ смолистымъ затекомъ, − пни порѣзанныхъ елей.
− такъ имъ и надо! Онъ думалъ про инженеровъ.
Изъ-за старыхъ сиреней, тронутыхъ поверху еще нераспустившимся цвѣтомъ, мигнулъ бѣлый уголъ дома. Выбѣжали крывшiяся въ бузинѣ службы, и Пугачъ, въ мягкомъ хрустѣ ломкаго молодого лопуха, вывернулся по широкому пустынному двору и сталъ, роняя съ потемнѣвшей морды хлопья пѣны.
− Писто-онъ!
Гукнуло по пустымъ сараямъ, да изъ сада отозвалась грустнымъ посвистомъ иволга, голосомъ глухихъ мѣстъ.
Василiй Мартынычъ завязалъ вожжи за передокъ и опять окликнулъ. Ни души не было. Пугачъ протяжно вздохнулъ, постригъ ушами и принялся лѣниво жевать лопухъ.
− Приходи и тащи.
Охваченные понизу прошлогоднимъ сѣрымъ бурьяномъ съ пробивающкйся въ немъ молодой крапивкой, стояли по краю двора скучные каменные сараи и службы съ черными дырьями пустыхъ оконъ. Въ чернотѣ ихъ чуялся холодокъ. Глядѣли на пустой дворъ широкими зѣвами, безъ дверей и творилъ.
Дней пять назадъ былъ здѣсь Василiй Мартынычъ, когда покупалъ стройку, вымѣрилъ и высчиталъ все − и каменъ, и дерево − и записалъ. И теперь, когда все было куплено имъ на сломъ, манило еще разъ прикинуть и вывѣрить. Ѣхалъ безъ цѣли, лишь бы встряхнуться послѣ вчерашняго, но теперь показалось чуднымъ, какъ это онъ прiѣхалъ такъ, безъ цѣли.
Онъ вытащилъ затертую тетрадку и принялся вымѣрять шагами, прикидывать на глазъ и свѣрять записи. Всматривался въ обшарпанныя стѣны и изъѣденныя ржавчиной крыши, царапалъ ногтемъ просырѣвшiе кирпичи и соображалъ. Покупка была удачна. Особенно удачна потому, что какъ разъ весь старый кирпичъ пойдетъ на городскую стройку.
− Писто-онъ!.. Вотъ и плати чертямъ…
Позывали въ саду короткимъ посвистомъ зяблики − фити-фити-фью-у…
Черезъ проломъ въ стѣнѣ, отгораживавшей дворъ отъ сада, Василiй Мартынычъ прошелъ въ заросли, за которыми прятался переднiй фасадъ дома. Здѣсь буйно раскинулись кусты жимолости, сирени и бузины, захватывая и укрывая былыя дорожки. Онъ продирался въ зеленомъ полусвѣте, въ потревоженныхъ рояхъ свѣтящейся мошкары, въ паутинной сѣткѣ, ломая и отмахивая цѣпляющiя вѣтки, и, наконецъ, выбрался на травяную площадку. Теперь передъ нимъ былъ весь домъ, пустой и тихiй, съ черными рядами забранныхъ изнутри оконъ, съ невысокимъ балкономъ, съ расплывающимися по штукатуркѣ пятнами сырости.
− Ннда-а… Перетряхнуть есть чего…
Смотрѣлъ и прикидывалъ.
− Чего тутъ прикидывать… гора!
Въ дремотной тишинѣ сада было слышно, какъ сочно похрустываетъ Пугачъ − хруп-хруп…
…Балокъ что выберется… въ пять кирпичей понизу… да что цокольнаго! въ землѣ на два аршина…
…У-у-харь купецъ… ухарь…
Василiй Мартынычъ тревожно оглянулся: въ тихихъ заросляхъ крался шорохъ.
− Цыцъ!..
Изъ зеленой полутѣни остро глядѣли на него два глаза.
− Не смѣй! цыцъ!..
Онъ поднялъ руку и кинулся къ дому, разрывая кусты въ пугающемъ шорохѣ проснувшихся зарослей, а передъ глазами стоялъ злобный, горящiй взглядъ, поднявшiйся ожерелокъ и, точно волчье, косматое и худое тѣло.
Она метнулась къ нѣму, безъ лая, гоня трескомъ кустовъ и настигающимъ храпомъ. Онъ затиснулся за кустъ бузины, у стѣны дома, не попадая въ карманъ, чтобы достать револьверъ, и отмахивался ногой. А она кидалась и рвала зубами мѣшавшiе ей сочные побѣги бузины.
И уже не сознавая ничего отъ страха и отбиваясь ногой, Василiй Мартынычъ ткнулъ револьверъ въ просвѣтъ бузины. Онъ не слышалъ выстрѣла; онъ услыхалъ толкьо короткiй визгъ и по тишинѣ понялъ, что убилъ. Вздрагивали въ шорохѣ длинные листья бузинныхъ побѣговъ.
− Ффу-у… навязалась, подлая!..
Весь взмокшiй, шатаясь на ослабѣвшихъ ногахъ, выбрался онъ изъ куста. Посмотрѣлъ. Собака лежала на спинѣ, раскорячивъ заднiя ноги, длинныя и сухiя, какъ у борзыхъ, и тяжело ходя розовымъ, съ черными подпалинами, брюхомъ. Булькало и переливалось хрипами, но не видно было уикнувшейся въ листья головы.
…Должно, въ глотку.
Онъ нагнулся и револьверомъ отвелъ листья. У оскаленнаго конца острой морды расплывалось пѣнящееся красное пятно.
− Навязалась, старва…
Онъ потрогалъ носкомъ судорожно двигающуюся, точно отмахивающуюся, заднюю ногу и увидалъ мутный, холодный глазъ. Этотъ глазъ, какъ-будто, глядѣлъ на него, глядѣлъ неподвижно и жутко въ тишинѣ.
Онъ отвернулся и, пугаясь побѣжавшаго шороха кустовъ, пошелъ поскорѣй къ пролому.
Во дворѣ было необычайно ярко послѣ зеленаго полумрака зарослей.
Все было въ солнце. Золотистыми глазками смѣялся, какъ высыпанный на траву, одуванчикъ. Покойно похрустывалъ, подергивая ушами, Пугачъ.
Ворковали и шуршали лапками голуби на крышѣ. Василiй Мартынычъ присѣлъ на крылечко дома, вынулъ платокъ и принялся вытирать шею.
− Вы, что ль, палили-то?
Онъ оглянулся и обрадовался: изъ куста, у пролома, выбирался Пистонъ.
− Гдѣ тебя, чорта, носитъ! Собаку вотъ твою застрѣлилъ…
− Н-ну? Орелку?!
Пистонъ волочилъ ведерко, изъ котораго поблескивали синью рыбьи хвосты. Онъ былъ лысый и сгорбленный, съ сѣдыми бачками, въ ватномъ рваномъ халатикѣ, и казался Василiю Мартынычу похожимъ на старую обезьяну.
− Собакъ держишь, а какъ сторожишь? Всѣ березы поспилили!
− Ваши онѣ, что ль! Да по мнѣ теперь что хошь…
− Какъ, что хошь?! А цѣлковый получилъ?
− Ну… да вѣдь домъ-то я развѣ дозволю… Я къ тому, что хозяевъ настоящихъ нѣтъ…
− У васъ никогда нѣтъ. Артель завтра съ приказчикомъ пригоню.
− Скорѣй бы ужъ, а то намедни палить трафились. Орелка, спасибо, шуганулъ…
− Вонъ что-о!..
− Слободная вещь. Та-акъ злы − Боже мой, какъ! Ночь вотъ всей деревней линя ловили, на сколькихъ возахъ повезли! Никакого разговорю не принимаютъ − наше, и безъ никакихъ.
− Вонъ что-о!
Василiй Мартынычъ досталъ револьверъ.
− На вотъ, пока что… завтра приказчика пригоню. Прямо пали безъ разговору, какъ что…
− Сучатъ и сучатъ − возьми ихъ!
− Прямо лу-пи безъ короткаго, чуть что… Напиться дай-ка…
Солнце подбиралось къ полудню и сильнѣй припекало. Василiй Мартынычъ присѣлъ на заходившiй подъ нимъ ящикъ, скинулъ пиджакъ и отстегнулъ воротъ рубахи.
− Попить? А сейчасъ… Эй, Дунька! Здѣсь никакъ…
На травѣ у сараевъ кинуты были на просушку рубахи: курились и морщились. Только сейчасъ замѣтилъ ихъ Василiй Мартынычъ.
− Что за Дунька у тебя завелась? − подмигнулъ онъ. − Ай и теперь еще занимаешься…
− Пололочка одна, хрестника моего, Прошки… Рубахи ему пришла постирать… Э, кобыла-задавила… Дунька-а!
− У, обезьяна масленая… − задорилъ Василiй Мартынычъ, опять попадая въ веселый тонъ. − На слободѣ тебѣ тутъ, при огородахъ-то…
− Да, при огородахъ… Поглядѣть-то бы хоть…
− А, ты, пакостникъ какой!
Изъ казармы съ уцѣлѣшей дверью вышла лѣнивой перевалочкой та самая дѣвка, что полоскала у плотины. Краснаго платка на ней уже не было, и волосы, цвѣта пшенной каши, мягко отливали на солнцѣ. Прошла нѣсколько и поглядѣла изъ-подъ руки.
− Чего?
− Чаво! Воды вотъ хозяину подай… чаво!
− Ишь, какаую облюбовалъ… махровую… − смѣялся Василiй Мартынычъ, разглядывая дѣвку.
Его дразнила лѣнивая, вперевалочку, походка, и сытный какой-то цвѣтъ волосъ, и то, какъ она повела широкими боками. Мотнулъ головой къ сараямъ и сказалъ, посапывая:
− Чисто парнàя… Бывалая?
− Сѣновалы любитъ.
− Сѣ… сѣновалы… хо-хо-хо… Старичишка, а пакостникъ ты… Ффу-у…
Дунька принесла запотѣвшiй студеный ковшъ и ждала, когда Василiй Мартынычъ напьется. А онъ тянулъ съ предышками, подсасывая заломившiе зубы, и въ жирной груди его юкало и переливалось. Пилъ и поглядывалъ черезъ край ковша на красныя, налитыя губы Дуньки, и какъ она почесывала одну о другую обстреканныя крапивкой ноги. Напился, но не отдалъ ковша − отвелъ и крякнулъ.
− Погодь, не спѣши…
Нашелъ въ жилетномъ кармашкѣ и сунулъ ей въ руку гривенникъ.
− Ай-ай, жаркая ты какая… гладкая…
Заглянулъ въ глаза и позадержалъ руку. Она вырвала руку, надулась и пошла развалкой. Даже и не поглядѣла…
− Много ль годовъ-то?
− Съ Прошкой невѣстится… шешнадцать будто…
− Шестнадцать! − удивился Василiй Мартынычъ. − Дитё совсѣмъ… А ей и рожать бы давно пора по комплекцiи… Прямо парная… − повторилъ онъ, глядя, какъ дѣвка переворачиваетъ просыхающiя рубахи.
− Какъ рѣпка, вездѣ ей крѣпка… − сказалъ Пистонъ, показывая гнилые пеньки зубовъ.
Дѣлать здѣсь было нечего, и Василiй Мартынычъ подошелъ къ Пугачу.
Тотъ подремывалъ, поставивъ копыто на ребро и вспугивая мухъ падающимъ ухомъ, и казалось, что Пугачъ думаетъ въ своей настороженной дремотѣ.
Василiй Мартынычъ, не спѣша, обошелъ кругомъ, оглядѣлъ, какъ бы раздумывая, что бы теперь еще сдѣлать, сорвалъ лопушокъ и принялся стрательно вытирать подъ брюхомъ и у ногъ. Вытиралъ и поглядывалъ къ сараямъ. Дунька усѣлась на порожкѣ въ тѣни и осматривала розложенную на колѣняхъ рубаху.
Василiй Мартынычъ вытиралъ Пугача, а Пистонъ стоялъ, заложивъ руки за спину.
− Чего застишь-то! Взялъ бы да помогъ!.. Лодыри…
Василiй Мартынычъ нагнулся за лопушкомъ, и тутъ отъ жары и тучности хлынуло въ голову, и заходило передъ глазами красное. Насилу отдышался. Чуть повелъ глазомъ къ порожку − нѣтъ Дуньки.
Приглядывался, какъ она елозитъ по травѣ, разглядываетъ выстиранныя рубахи и разглаживаетъ морщинки.
− Пивка бы парочку… ффу-у… − съ трудомъ выговорилъ онъ отъ накатившаго вдругъ удушья. − Сбѣгай въ Тавруевку… холодненькаго у чайника…
Слабостью ударило въ ноги. Онъ сунулъ Пистону попавшiй подъ руку цѣлковый.
− Сдачу на-чай…
− А что жъ… Можетъ, самоварчикъ Дунькѣ заказать?…
Василiй Мартынычъ не смотрѣлъ на Пистона, но по голосу понялъ, что Пистонъ говоритъ не спроста, должно быть, щурится и подмаргиваетъ, какъ всегда.
− Стой, чортъ! − рванулъ онъ смирно стоявшаго Пугача и ударилъ ногой подъ брюхо. − Проѣду пока… имѣнье обгляжу… Подвезу до пруда…
− А что жъ… А, можетъ, въ холодочкѣ посидите… Дунька-то и самоварчикъ наставитъ… Дунька, самоварчикъ наставь…
− Сказано − не надо!.. Поѣду пока…
Поѣхали. У плотины Пистонъ сошелъ, а Василiй Мартынычъ двинулъ шажкомъ вдоль пруда. Ѣхалъ въ распаренномъ прудовомъ духѣ.
Остановился подъ ветлой и оглядѣлся. Пистона не было видно − ушелъ за изволокъ. Вытащилъ кошелекъ и досталъ рубль. Подумалъ и прибавилъ еще полтинникъ. Положилъ въ жилетку. Тряхнулъ головой, повернулъ Пугача и, нахлестывая въ бока, пустилъ к усадьбѣ. Гналъ и гналъ, уставясь въ колышашiйся крупъ. Влетѣлъ во дворъ, швырнулъ вожжи и ввалился въ жилую казарму.
− Ты… воды дай-ка…
Поймалъ дверь за скобку и захлопнулъ.
Пугачъ протяжно передохнулъ, взмотнулъ головой, вспугивая липнущихъ мухъ, потянулся, играя губами, къ травѣ и сталъ тихо передвигать шарабанчикъ, прислушиваясь къ шуму и голосамъ за стѣной сарая.
А въ затѣненномъ углу сада издыхающiй Орелка, уже осыпанный золотымъ покровомъ мухъ-погребальшиковъ, сдѣлалъ послѣднее судорожное движенiе. Задняя нога его потянулась вверхъ и, натянутая, какъ струна, стала медленно-медленно валиться на бокъ.
III.
Теплый былъ вечеръ послѣ погожаго дня, и сырые луга курились молочной дымкой. Отъ воды тянулъ однотонный, немолчный крехотъ лягушекъ, весеннiй зовъ. Шорохи и всплески ходили по прудамъ, и грузно пошлепывало въ осокахъ: билъ линь, потому что пришла пора весенней терки.
Въ лознякѣ пѣли соловьи.
Съ огородовъ подвигалась на ночлегъ къ сараямъ пестрая дѣвичья орда, какъ одно звонкое молодое тѣло, унося съ собою тяжелый запахъ земли.
Шли отработавшiя пололки. У всѣхъ ломило бока и спины, но дневной жаръ бродилъ въ тѣлѣ сладкой истомой, и пьяны отъ него были прожаренныя на солнцепекѣ юныя лица, и крикливо-рѣзко звенѣли какъ-будто дѣтскiе голоса. Шли, подымая лаптями пыль, терлись плечо къ плечу, всѣ красноголовыя, въ шершавыхъ кафтанахъ-безрукавкахъ, кроя по зорькѣ всѣ вечернiе голоса. Позванивали когтистыми полольниками.
…По-лолка, по-лолка, по-лолка-дъ я…
Разлюбилъ меня Ми-колка − Миколка меня-а…
Безудержное, вольное слышалось въ гомонѣ голосовъ, какъ въ расшумѣвшейся къ ночи птичьей стаѣ. А издалека слушать − въ гомонѣ таилось усталое и дремотное. Это дремотное проходило неслышно и въ стелящемся луговомъ туманѣ, и въ блѣднѣвшемъ небѣ.
На дорогѣ, что шла вдоль огородовъ, пестрой толпѣ пололокъ повстрѣчались мужики изъ Тавруевки. Одинъ изъ нихъ, долговязый, лихо взмахнулъ руками и покрылъ пѣсню:
− И-эхъ, ягнятки-и!….
Пестрая голосиситая волна поглотила троихъ черныхъ и неуклюжихъ, и когда опять наладилась пѣсня, только облачко пыли стояло на дорогѣ и въ немъ, какъ чернѣющiя въ туманѣ длинныя сваи, неподвижныя фигуры мужиковъ. Постояли, послушали и повернули къ плотинѣ, на усадьбу.
Долговязый, что кричалъ дѣвкамъ, шелъ къ Пистону за обѣщанными творилами; съ нимъ за компанiю шелъ кумъ − помочь донести творила; третiй, староста, шелъ по нужному дѣлу − узнать повѣрнѣй объ арендѣ.
Стали подыматься къ березовой аллѣ и услыхали гармонью.
− Прошка никакъ… − сказал долговязый.
Повернули черезъ садъ прямикомъ къ дому, по взгорью.
Во дворѣ на ящикѣ покачивался Пистонъ. Лежа на локтѣ, парень въ пиджакѣ и лаковыхъ сапогахъ лѣниво перебиралъ на гармоньѣ. Возлѣ лежалъ кулечекъ, изъ котораго высматривали мѣдныя и хрустальныя дверныя ручки.
− Не прячь Проша! − крикнулъ долговязый. − И такъ увидимъ…
Прошка не повернулъ головы и продолжалъ наигрывать.
− Да вѣдь крестникъ! − бормоталъ Пистонъ, разглядывая на свѣтъ пустую бутылку. − Кому что… Я не препятствую, а чтобы всѣмъ… Какъ я хранитель и приставленъ, чтобы… Линьковъ − пожалуйте… не препятствую…
− А-а, шутъ лысый! Хранитель…
Посмѣялись. Только Прошка все такъ же лѣниво перебиралъ лады. Но худое, скуластое лицо его, съ рѣзко кинутыми бровями, было злобно и настороженно, точно вотъ-вотъ вскочитъ онъ и ударитъ.
− Играй хучь веселую… Заладилъ…
− Серчаетъ… − бормоталъ Пистонъ. − А ты, Проша, не серчай, разъ я тебѣ уважаю… разъ ты мнѣ хрестничекъ…
Онъ тронулъ Прошку за руку.
− Душу вытрясу, лысый чортъ!..
Глаза у Прошки загорѣлись − вотъ-вотъ ударитъ. Но онъ только закусилъ губу, сжался и заигралъ чаще.
− Ну, за что вотъ?! − плакался Пистонъ. − такъ хрестнаго… а? Вотъ василiй Мартыновъ позавчера цѣлковый, парочку пивка, тобы… единственный вѣрный другъ… Выпей, Пистонъ! Какъ передъ истиннымъ! Е-орникъ… Дѣвчонка его вотъ у меня была… по своему дѣлу… А тотъ такъ къ ей и стремитъ, такъ и… А я все-о вижу, неизбѣжно… что ему надоть. А желаете, чтобы вмѣстѣ за пивомъ ѣхать? Тутъ-то я его и прижо-огъ! Отвелъ! Ты какъ меня долженъ за это почитать, а? А ты меня за грудки! Ишь, прямо съѣсть меня желаетъ… Прихожу съ пивомъ, нѣтъ никого. А, погоди… Порсигаръ у меня на постели! А?! Пор-си-гаръ! Какъ такъ? Ты ее допытай, откудова порсигаръ… Хресный я тебѣ, ай нѣтъ? И все у меня на постели вдрызгъ… Это какъ?..
Прошка закусилъ губы и все такъ же перебиралъ лады.
− Облевизуй!.. А тутъ какъ узнаешь, разъ по сѣноваламъ самъ…
− Нда-а… − сказалъ долговязый. − Дѣло темное. А что жъ творила-то?
Въ саду пощелкивалъ соловей. Прошка продолжалъ тянуть одну и ту же ноющую нотку.
− Ни-ни… Теперь Василiй Мартыновъ начисто все скупилъ, вкругъ… Ни пера чтобъ! Намедни рамы зимнiя увезли, ладно. Четыре балки сволокли… а полы не дамъ! Полы парке-етные!
− Про творила-то хвасталъ… полы-ы!
− Никакъ невозможно! Ни полы чтобъ, ни… чего! Вотъ тебѣ, говоритъ, пистолетъ… па-лли безъ короткаго!
− Въ доску положу − ставься!
Все такъ же лежа на локтѣ и закусивъ губы, Прошка навелъ на старосту револьверъ.
− Будя баловать… шшутъ!.. − отмахнулся староста.
Прошка навелъ на Пистона, на кума – по очереди, и когда задерживалъ руку, всѣ видѣли, какъ дергается у него лицо, и отмахивались.
− Пятки зачесало, мать вашу!..
Навелъ къ дому и выстрѣлилъ. Посыпало стекломъ.
− Махонька собачка, а злющая… − сказалъ староста.
− Какъ штука-то! А онъ мнѣ – пали! А я прямо боюсь этого инструменту… Нонѣ за это… А пожалуйте, Прохоръ Савельичъ, за полтинникъ, разъ мнѣ хрестничекъ и единственный вѣрный другъ… Вотъ и охолостили бутылочку…
Ухало и перекатывалось смѣхомъ въ пустыхъ сараяхъ.
− А то изъ депы инженеръ разлетѣлся! На тебя располагаемъ, завтра сторожа наймемъ! Недѣлю вотъ все наймаютъ… Сторожи имъ за двугривенный! Мнѣ баринъ природный, Лександръ Сергѣичъ… у губернатора на порученiи, прямо допустилъ − коси усадьбу! Съ дѣвочками какъ наѣдетъ гулять… мать ты моя-а! Ужъ я ихъ такъ ухожу, такъ уважу-у…
− А землю какъ… Василь-то Мартынычъ не укупилъ? − закинулъ староста.
− Инженеры нипочемъ не согласны. Скрозь все разсѣкемъ… дачи пойдутъ…
− А-а… Значитъ, дачи… та-акъ..
− Что жъ… дай Богъ пожить… − протянулъ долговязый. − Да-ай Богъ…
Помолчали. Прошка лежалъ на спинѣ и смотрѣлъ въ небо. Гулкими пульками тянули жуки къ березамъ.
− Ходилъ я къ имъ сколько разовъ… − сказалъ староста. − Укрываются. Прямо изъ какого капризу не желаютъ и не желаютъ сдавать, какъ баринъ…
− Дай Богъ пожить… да-ай Богъ…
− А намедни прихожу къ барину въ номера, − сказалъ Пистонъ. − «Продали, говорю, насъ, Лександръ Сергѣичъ»! Ни-какихъ! Сейчасъ мнѣ полонъ стаканъ, вродѣ какъ рому. Какъ передъ истиннымъ! «Живъ не буду − оттяну»! О-релъ! «Дяденька скоро помретъ, наслѣдство получу сто тыщъ… неизбѣжно!» Сто тыщъ!..
− Дай-то, Господи! Дяденька у нихъ, значитъ… А ужъ мы бы тебѣ…
− Да братики мои! Только что сейчасъ ни-какъ невозможно. Вотъ какъ почнутъ ломать, тогда не видно, ночное время… Прямо вози и вози…
− Отцы-дѣды склали имъ все… − сказалъ староста. − Намъ и Богъ велѣлъ.
− Ве-лѣлъ! Да приходи сюда самъ Iсусъ Христосъ… Спросись у Его − можно? Обязательно, скажетъ, можно… неизбѣжно! Вотъ какъ нѣмка-то тогда жила… какъ кладка-то…
− Никакъ люди сюда… − сказалъ староста.
Стали слушать.
IV.
…Топ-топ-топ…
Ровно и тяжело топало со стороны порубленной аллеи, гудѣли голоса и коротко позвякивало, точно состукивались куски желѣза.
− Баба, не напирай! − выкинулся сиплый окрикъ.
Изъ-за поворота выдвинулась толпа. Бѣлѣли рубахи, мелькали ноги въ бѣлыхъ онучахъ, темнѣли бурые кафтаны и надъ головами, какъ тонкiй лѣсокъ, вырѣзались на свѣтломъ еще небѣ крюки и палки.
Топотъ на травѣ перешелъ въ мягкiй шелестъ, и всполохнулся неясными голосами тихiй вечернiй дворъ. Входила артель.
Впереди шагалъ коренастый приказчикъ въ пиджакѣ и бѣломъ картузѣ, съ вздувшимся зонтикомъ и узелкомъ. Рядомъ съ нимъ, не совсѣмъ твердо шелъ высокiй и бритый съ темнымъ лицомъ, въ опоркахъ на босу ногу, въ лихо заломленной солдатской фуражкѣ. Этотъ былъ совсѣмъ налегкѣ, въ накинутой на плечи коротенькой кацавейкѣ, точно выбѣжалъ наскоро къ воротамъ покурить. Остальные, человѣкъ двѣнадцать, шли грузно, съ мѣшками, полушубками и валенками. Эти имѣли осѣдлый видъ и, хотя было уже начало мая, разсчитывали, очевидно, и на морозы. Кой-кто несъ котелокъ и чугунокъ на головахъ и красныя артельныя чашки под-мышками. И придавая видъ домовидости, въ хвостѣ толпы плелась баба въ красномъ платкѣ, тоже съ мѣшкомъ у бока и притороченнымъ на полотенцѣ въ пазуху армяка ребенкомъ.
− Р-рота-а, стой! − гаркнулъ бритый. − Складай небель!
Полетѣли въ кучу лопаты, мотыги и ломы, и артель осѣла на травѣ, не выпуская мѣшковъ. Крякали и отплевывались.
− Сторожъ гдѣ тутъ? Пистонъ!
− Иванъ Иванычъ! Во-отъ не призналъ… ма-атеньки!
− Навозился! Гдѣ тутъ имъ распланироваться… въ дому, что ли?..
Приказчикъ оглянулъ дворъ, поднялъ зонтикъ и показалъ на домъ.
− Въ дому! − рѣшилъ онъ и ткнулъ зонтомъ въ кучкѣ у ящика. − Это что за жители тутъ?
− Поближе погляди! − крикнулъ Прошка и пустилъ гармонику въ дробь.
…Ахъ, хочу-хочу-хочу-ды-я-хочу-хочу-хочу…
Чигирь-мигирь-чигирь-чу-у…
− Тавруевскiе, Иванъ Иванычъ… − бормоталъ Пистонъ. Земляки…
− Никакихъ для нихъ тутъ дѣловъ нѣтъ… Энто у тебя что въ кулакѣ?
Приказчикъ ткнулъ зонтомъ въ кулечекъ − звякнуло. Прошка локтемъ отшвырнулъ зонтикъ.
…Чигирь-мигирь-чигирь-чу-у…
