Текст книги "Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова"

Автор книги: Иван Барков

 
Вдовицы молодицы
И красные девицы,
Которы побелее,
Которы порезвее,
Которы постатнее,
Которы повольнее,
Все вместе вечерком
Сбираются комком,
И сидючи рядком,
Прядут за гребешком.
Тут набожны пиздищи
Не ходят на игрищи.
Бывают только шлюшки,
Те миленьки игрушки,
Которые добрей
Всех прочих до блядей,
Которы помышляют,
Что люди людей шляют.
А именно вот те, что смолоду еблись,
Что сводничать другим под старость принялись,
Тут девушкам они болтают разны сказки,
Про хуи и пизды старинные прибаски,
Как прежни времена бывали хуи с ногтем,
Молодки умненьки, что мазали их дегтем,
Что были в старину в две четверти в отрубе
И с голову хуи близ плеши на зарубе.
Добрыня-богатырь, что сделал из пизды
Скотину прогонять вороты для езды.
Но как и пособить и лучше можно еться,
Как ежели пизда от хуя уже рвется.
На первую что ночь,
Когда терпеть невмочь,
Иметь надлежит мыло,
Етись чтоб слаще было.
Потом, чтоб не болеть,
Пизде чтоб не стрехтеть,
Как сделашь это дело,
Попарить должно тело
Горячею водой
Иль нашею парной,
И мазать салом губки,
Такие вот погутки,
Такие прибаутки,
Такие вздоры, шутки
Старухи говорят,
У девок как сидят,
Которы их склоняют,
На еблю разжигают
И хитростью своей
Их делают блядей.
 

 
Из одних в монастыре два монаха жили,
В нужном случае зимой друг другу служили.
Зимой в монастыре грибов бабы не берут
И не ходят ни за чем, что же делать старцам тут?
Одно средство, чтоб собой друг другу посужаться,
А чем, знает всяк, про то можно догадаться.
Как дождутся весны красны,
Тут уж вовсе безопасны.
Зачнут рость уже сморчки и сладкие апенки,
Девки, бабы тут пойдут с каждой деревенки,
И покудова они апенков наберутся,
Монахи-та их тут досыта наебутся.
Означенным уж здесь повыше молодцам,
А именно друзьям двум ебакам чернецам,
Случилось подозвать знакомые две бабы,
Чтоб побольше всех других восчувствовать забавы.
У одной из тех скаредных бабенок
Грудной был маленькой рабенок,
Да и баню муж: велел топить,
И для того нельзя никак было приттить.
Монахи же, надеясь, хуям готовя жертвы,
Бежали, разъярясь, с восторгом полумертвы.
Но какое вдруг им зрелище предстало!
Одной обеим им еть бабы было мало.
Чья знакомая была, повалил и начал еть,
А другой на то смотря, дрожал и думал умереть.
Но вдруг пришло на ум похвально дело:
Подбежав тотчас он очень смело
И другу рясу на клабук заворотил,
А свой здоровый хуй до муд в него забил.
Оглянувши, тот сказал: отец святы,
Побойся Страшна суда ты.
В ответ он ему, недолго колебаясь,
Сказал, плотнее прижимаясь:
Наказанья за грехи нимало не робею,
А в жопу и пизду равно я еть умею.
 

 
У трех монахинь некогда случился спор,
А из того родился и раздор.
И сказывают вправду, и будто бы не враки,
Что дело уж дошло до драки.
Одна другой дала тот час туза,
А третья им обоим царапала глаза,
И все кричали в беспорядке,
Что должно правду защищать равно честной и блядке.
– Так кто может говорить, что хуй не кость?
Два дни тому назад, как еб меня мой гость,
Подъебаючи ему, вспотев, рубашку всю взмочила,
А хуя у него нимало не смягчила.
Другая говорит: – Сестриченка, постой,
Поистине узнала я своею то пиздой,
Что хуй не кость, голубушка, а жила.
Пожалуй рассуди, в чем больше сила.
А третья, на них глядя и слушая, молчала,
Схвативши за пизду, ужасно закричала:
– Что ж ето разве не пизда, а красное окошко?
Мне кажется, вы все вздурилися немножко.
Лет с двадцать уж назад игумен меня еб,
По нем все чернецы, потом уж вдовый поп,
Да вот один лишь слез, успев меня уеть,
И пизда еще мокра, не успела подтереть.
Так вы поверьте мне, что хуй не кость, не жила,
А мясо и что в нем не так велика сила.
Вить жила жестока, а кость всегда тверда,
Так в силах ли была смягчить ее пизда?
Игуменья, пришед, от ссоры развела
И всех троих она их с лаской обняла.
– Скажите, дочки, мне, в чем поссорилися вы?
И что это у вас о хуе за молвы?
Тут наставнице своей они к ногам упали
И слово до слова ей спор весь рассказали.
– Ах! сестры вы мои,
Не ебли вас еще различные хуй.
На первую взглянув, ей стала говорить:
– Которая хуй костью быти мнит,
Любовник твой теперь имеет сколько лет
И как давно тебя он начал, сестра, еть?
Она ей говорит: – Ему нет боле двадцати
И первую меня, как начал он ети.
А та, которая хуй жилою считает:
– Он лет уж сорока, – черничка отвечает.
А третья, будто мясо хуй что говорит,
– Мой в семьдесят пять лет, – игуменье твердит.
Игуменья сказала, качавши головою:
– Я разных уж хуев апробовав пиздою,
Да вот вам мой ответ:
Глупехоньки, мой свет,
Однакож все вы правы,
А первой-то из вас поболее забавы,
Когда он в двадцать лет, так хуй, конечно, кость,
А твой сорокалетний гость,
Хотя ети тебя и есть еще в нем сила,
Да только хуй не кость, а подлинная жила,
А лет в семьдесят уж пять,
Так мясо у него, какова ж вкусу ждать?
 

 
Похвальна завсегда бывает в нас догадка,
Но непростительна кака ни есть повадка.
Догадка иногда бывает к счастию рука,
Повадка ж делает из умных дурака,
Чему ж живой пример есть некто муж степенной
И в городе почтенной.
Как дома он бывал, то беспрестанно врал,
Сороменны слова во всяку речь мешал,
А по привычке той однажды в стыд попался
И, в гостях сидючи, по матерну заврался.
Случилось это с ним в одном знакомом доме,
В большом содоме,
Тут,
Где роскоши цветут,
Бывает сбор всегда народу просвещенну,
А сей степенный муж
В том доме был нечуж.
Он с дамою играл в игру незапрещенну,
Враз по пяти рублей играли, не резвясь,
Одна из дам игру велику прикупила
И козырем ступила,
А понта в этот раз случилась
У этого степенника в руках
При малых козырях,
Боярыня играть как будто разучилась,
Что козыри она непрямо все сочла
И бастою тогда последней подошла,
Так тем и проступилась.
– Быть так, – сказала им, – пойду на тотус весь,—
А тот степенник тем столь много веселился
И до того забылся,
Что во весь рост вскричал: – Нет, хуя, понта здесь.
Великой стал тут смех. – Ах, дерзкий, – говорили.
– Куда как не учтив, – все дамы так судили.
Он, извиняясь им, сказал на то в ответ,
Что за проступок сей поставит он лабет.
 

 
Детина страшную битку в руках держал,
По улице бежал,
Разинув рот, кричал,
Как добрый мерин, ржал:
– Ах, батюшка, пожар, мой государь, пожар! —
Громовый как попа ударил тут удар,
Он выбежал тотчас с своею попадьею:
– Где что горит, – кричал, – что сделалось с тобою? —
А чтоб огонь залить,
Водою потушить,
Поп тотчас за ведром метался
И принимался,
Но бешеный одно кричать лишь продолжал:
– Ах, батюшка, пожар, мой государь, пожар!
– Пожалуй, свет, постой и что, скажи, пылает? —
Спросил его тут поп. – Не мой ли дом сгорает,
И нет ли где огня
На кровле у меня?
– Ах, нету, батюшка, – кричит ему детина.
– Да что ж и где?
– Не видишь, – отвечал, – горит моя шматина,
А также у твоей у матушки в пизде.
Не можно, батюшка, залить сей жар водою,
Подобно молнии огонь,
Так сжалься ты со мною
И также с попадьею,
Не тронь ты нас, не тронь.
Вели спустить мой хуй ты с маткиной пиздой,
То пустит дождь в пизду елда,
Елду ж обмочит вмиг пизда.
Я хуй свой затушу, а матушка пизду.
– Дурак, ты глуп, как хуй, ебена мать, детина,
Давно б ты мне сказал,—
Тут поп ему вскричал,—
Скорей такой огонь потушит вот дубина.
 

 
В Москве у всех ворот
Для часовых солдат поделаны избушки,
А в них с солдатами бывает всякой сброд:
И беглы мужики и нищие старушки,
С которых за ночлег солдаты шлюшки
Берут за кажду ночь вина по кружке,
А больше тут
Живут
Веселеньки молодки,
Что на прядильнях здесь дерут от песен глотки,
Которы с каждой потки
В избушках тут
Пошлину берут.
Солдаты молодиц и сами шляют
И хлебец с стороны им также промышляют.
По должности один служивый в караулку
Завел какого-то немчурку
И шпетную ему молодку подрадел.
С молодкой немец лег, солдат плащом одел,
И как тот немец бабу мулил,
Солдат тогда стоял с ружьем да караулил.
Немчин пыхтит,
А блядь крехтит,
Насилу с ним ебется,
У ней в мозолях вся пизда, так баба жмется.
А немец говорит:
– Вот, матка, глейх зайдется,
Навеселимся всласть.
– Немчин, так дай за труд,
Не даром тут ебут,
А денежки дают.
Немчурка, вынув рубль, спросил, велика ль плата.
Ответствовал солдат:
– Здесь плата небогата,
Мамзель твоя немудрой человек,
Ей будет пять копеек,
А часовому вдвое,
А немец дал и втрое.
Довольна плюшница, доволен и солдат,
Немчурка ж думает: попал на лад,
Не ебля это – клад!
Недолго ж кладом тем доволен был немчурка:
С ним сделалась фигурка,
Обезображен стал немчуркин юрка,
Раздулася на нем вся шкурка.
Немчин на это глядь,
Вдруг обмер, испугался,
Рвался, кричал, метался,
Не ведал, что зачать.
Наделала ему та ебля дела!
Чтоб без хуя не быть,
Так надобно лечить.
Такой-то блядь ему гостинец подрадела,
Что он не сбыл с рук в год,
Да тут потратил он и денежек немало,
Однако полплеши как будто не бывало,
Хуй стал его урод.
Потом, как лехче ему стало,
Для некаких причин
Пошел с двора немчин
И в город пробирался.
Откуда ни взялся – служивый доброхот,
От Яузских ворот,
Кой немцу быть было без хуя постарался.
И только с ним лишь повстречался,
Он немца лишь узнал,
То немцу пенять стал:
– Што, бачка, не видать тебя недель уж сорок?
А ты хотел всегда к мамзеле той ходить.
Немчин на то: – Нет, нет, не хочет мой ебить
Такой маторак;
Ваш дешев руска пизд, да хуй починка дорог!
 

 
Промчались вести в Валдае на горах,
В пустыне жил монах.
Преобразись в девицу, бес
К нему в пещеру влез:
Монах, увидев то, вскочил
И хуй вздрочил,
Оставя книгу и очки,
Разъеб он черта тут в клочки.
Едва черт встал,
Монаху так сказал:
– Отец с претолстыми хуями,
Воюешь ты прехрабро с нами. —
Сие промолвив, бес
Исчез.
С тех пор черти по миру не бродят
И чернецов в соблазн уж не приводят,
Ужасна им чернецка власть,
Боятся, чернецу чтоб на хуй не попасть.
 

 
Подьячихи, купчихи
Великие лощихи,
Великие мазихи,
А более всего они етися лихи.
Подьячий лишь в приказ, купец лишь торговать,
А жены их тогда затеи замышлять:
Начнут чистенько мыться,
Румяниться, белиться,
Начнут они лощиться,
Начнут они сурмиться,
Себя жеманить, щеголить,
Начнут себя они рядить.
И вырядясь, тотчас в окошечках бывают,
На улицах сидят и губки ужимают,
Етись они смышляют,
Етись они желают
И хахалей своих приходу ожидают.
Посредственны хуи мужей их не проймут
И всласть не уебут,
Затем, что они жирны
И что у них пизды обширны.
Так всякая из них ебется, с кем есть вкус,
А именно чей хуй точильный будто брус,
Иль сходнее еще, с зарубою дубина,
Такая на заказ им надобна шматина.
Не брезгуют ничем, нет дел им до чинов,
А только до хуев.
В чулан запрутся,
Во всю Ивановку ебутся
С батраками,
С бурлаками.
Одну ебет солдат, другую чистит псарь,
А вот из них одну соборный еб звонарь.
Молодка не затем, что был духовна чина,
Сыскала этого ети себя детину,
Но что имел весьма избранный он елдак,
Не менее вот так:
Коль должно привязать веревку к рычажине,
Способней чтоб звонить, привязывал к хуине,
И колокольный звон
Шматиною своей звонил в соборе он.
Такой-то вот хуек ей нравен показался,
Лишь муж когда с дверей, звонарь тогда на двор,
С молодкой прохлаждался
И, тешучи ее и свой притом задор,
В тревожнейшем он был за всякий день в труде,
Звонил шматиною к обедне он в пизде,
А должно было где, он также и трезвонил,
Мудом по жопище щелкал, хлестал, бубонил.
Достойны ж зазвонят, он сыт тогда бывает
И также к отпуску он только доебает.
Купцы, подьячие тогда где ни бывают
И, благовест лишь чуть услышав, воздыхают.
Конечно, от того сердца их весть дают,
Что в этот час у них хозяюшек ебут.
 

 
Прохожего застигла ночь,
Прохожий ночевать зашел к старушке,
Тепло нашел в избушке.
У той старушки дочь,
Девочка молоденька,
Девочка недурненька,
Девочка не дика.
Приподнялся в портках и хуй у мужика,
Миленько он на ту посматривал девочку
И мыслил с ней повеселиться ночку.
Как время всем пришло ложиться уже спать,
Постлала на полу соломки дочке мать,
Сама, задувши свечку,
Легла на теплу печку.
Детина дождался,
Старуха как заснула,
Вдруг вошь его куснула,
Взвился и поднялся
И полегоньку к девке прибрался
И чуть сам дышит.
Девочка все то слышит,
Девочка не спала,
Девочка хоть мала,
А дело все смекнула,
Да только от себя его не оттолкнула,
Не супротивяся, как сонная, лежит,
Сама дрожит,
Мужик ярится,
А хуй бодрится
И хоробрится,
Уже его урод
У самых пиздьих был ворот.
Но мужичок, туда его не суя,
И рассуждал он так:
Невмочь ей будет мой елдак,
О толстоте толкуя, —
А девка ведь мала
И может быть цела,
Не стерпит еще хуя.
Помалу он концом к пизде приткнул,
Полплеши лишь воткнул, полплеши обмакнул,
А весь хуй не обмочит,
Лишь только его дрочит,
В пизде щекочит,
В пизде клекочит.
Вздурилась девка тут: чего мужик,
Что хуй велик Боится?
И стала шевелиться.
Не страшен девке хуй, пролезет в нее ось,
Вскричала мужику:
– Пехай, не бось!
 

 
В деревне у попа жена была гуллива,
Молодка щеголлива,
Молодка молода,
В наряде завсегда,
А без белил, румян не ступит никуда.
Об этакой молодке
Все знали в околотке.
Не делала она досады никому,
Любила молодцов всегда по одному.
Недолго ж время так тянулось:
Уже тех молодцов и трое вдруг столкнулось.
Им всякому была назначена пора:
Один лишь со двора,
Другой его сменяет,
Работает пизда, без хуя не гуляет,
Такие гостеньки обшаркали порог,
А поп на голове своей не видит рог.
Те гости с попадьею
Сочлись роднёю:
Кто брат, кто сват, кто кум.
Попу и не на ум.
И были то не враки,
А подлинно ему то ближние свояки.
Родне той навела молодка сухоту,
Да стало от троих терпеть невмоготу,
Робята те в охотку
Обезживотили молодку.
Да чем помочь?
Нейдут ебаки прочь,
И как она устала подъебать,
Так стала лгать.
Не вздумала иной увертки баба в страхе,
Как то, что у нее пришло лишь на рубахе.
Ебатель первой, как услышал эту речь,
Стараться стал ее разжечь:
Показывая муку,
Дает он ей хуй в руку:
И выдумкой своей себе не помогла,
Легла,
Не укрепилась,
По шею заголилась
И попырять дала.
Потом намерилась двоих она убавить.
Которого ж оставить?
Кому ей отказать?
Вить надобно резон на это показать.
Не стало в бабе силы.
Кому лежать, кому стоять, кому вертеть —
И ото всех потеть,
Да все ей равно милы,
А всем как отказать? – без ебли – умереть.
Раздумье бабу взяло,
И вот что ей на ум попало:
Оставить одного,
Того,
Который будет посмелее
И при попе придет
И при глазах его, не труся, уебет —
Тот будет ей милее.
Такая выдумка понравилась и им,
Всем троим.
Кому же наперед досталось делать дело,
Идет к попу тот смело
Теленка торговать,
Сулит попу хорошу цену дать.
Поп был до денег столько лаком,
Что стать готов он раком,
А нежели продать.
Итак, вошел поп в хлев теленка выбирать,
А хахаль попадью поставил тут встоячку
И дал ей качку,
А попросту уеб,
Но только этого не мог приметить поп
Игрища.
Другой двух поросят торгует у попита
И цену дать за них сулит, как за быка.
Поп думает: поддел токого дурака.
В хлеве телята,
В подполье поросята,
Туда поп влез
И там не видел он чудес,
Торгаш как попадью его, поставя раком,
И поздравлял попа большим себе свояком.
Последний думает, что эти смеляки
Оба дураки
И сделали не диво,
А он мнит сработать, чтоб поп то видел живо.
Пришед к его окну, в стекло уставил нос;
Сидел тогда поп бос
Да обувался,
И с ним его жена, сидят они одни.
Детина дивовался:
– Ах, батюшка, грешишь, такие ль ныне дни?
Иль ты вздурился? теперь ебешь.
В котору
Пору?
– Тфу, врак, – поп говорит, – ты окаянный врешь,—
И с сердцем то вещает,
А тот попа всей силой уличает;
Божится поп ему, что он онучу жмет,
А тот свое поет, Что будто поп ебет,
И уверяет так:
– Как, поп, тебе не стыдно,
Вить мне и сквозь стекло, а все то ясно видно:
Твой хуй и с ним муде
У попадьи в пизде.
Попу то стало уж обидно.
Онучей ногу он скорее стал вертеть,
А сам кряхтеть.
И стал ворчать, как кошка:
– Вздурился, свет, ты знать,
Или ослеп немножко,
Пошел прочь от окошка
И перестань, свет, врать. —
Детина в избу входит
И в ярости попа находит.
Поп поднял порошок
И изо всех кишок
Детину уверяет
И укоряет,
А хахаль, не боясь, да тоже повторяет,
Что видел точно он, как поп в жену пырял.
Смутился бедный поп, досадою пылает,
Увериться его тот хахаль посылает.
Сговорчив был наш поп, побрел он посмотреть,
А хахаль попадью и вправду зачал еть.
Поп видит не мечту, но въяве как быть должно,
Что хуй прогуливал в пизде ее неложно.
Поп глядь и так
И сяк —
Все видит то же дело:
Детина без порток,
Жены нагое тело, —
Уверился попок,
Приходит в избу смело,
Детину умного тут поп благодарил,
А то стекло дурное
Тотчас разбил
И вставил тут иное.
Крестьянский поп-простак
Подумал, что в стекло ему казалось так.
 

 
Случилось старику в гостях заночевать,
А где – нет нужды в том, на кой чорт толковать?
На свадьбе ль, на родинах,
Ну пусть хоть на крестинах.
Вот нужда только в чем седому старичище:
Молодка тут была собой других почище.
Молодка весела, молодка не дика,
И на молодушку встал хуй у старика.
А хуй уж был такой, как нищего клюка,
Однако ночь ему не спится,
Старик встает,
Идет
Искать напиться.
Не к кадке он побрел черпнуть ковшом кваску,
Но к той молодушке, что навела тоску.
Она спала тогда уж в саму лучшу пору,
Отворен путь к пизде, и нет нигде запору,
Затрясся старый хрыч, хуй стал его как кол,
Он шасть к ней под подол
И непригоже цап молодушку за шорстку.
Над сонною пиздой хрыч старый ликовал,
Хуй чуть не заблевал.
Старик пришел в задор такой, что дозарезу;
Что, мнит, не будет мне, а я сух прочь не слезу.
Рубаху только лишь молодке засучил —
С молодки сон сскочил:
Та слышит не мечту, не сонну грезу,
Что некто шевелит по нижнему прорезу;
Подумала сперва, что кошка ищет крыс,
Вскричала кошке: брысь!
Но как опомнилась, зрит вместо кошки буку,
Схватила у себя меж ног той буки руку.
– Кто тут? – вскричала так. – Ах, государи, тать!
Хотела встать,
Покликать мать.
Тут струсил мой старик, не знал, куда деваться,
Не знал, чем оправдаться.
– Небось, я ничего, – сказал, – не утащу:
Хотелось мне испить, я ковшичка ищу.
 

 
Черкас поехал в лес дрова рубить,
Жена осталася ребят кормить.
Лишь только муж: с двора – москаль тут к ней в светличку,
Целует молодичку,
Дает гостинца ей и дочке, и сынку —
По крендельку.
Еще ребятам дал бобов по пуку,
А матери хуй в руку.
Гостинец детки жрут, а матка лишь держала —
Сама с задору ржала.
Детина тот недолго дело длил,
Зачем пришел, то делать хочет,
Молодка хуй уж дрочит;
Черкасенку москаль за печку повалил,
И стали еться смело.
Мальчишка хоть был мал,
А все смекал
Их дело.
И как уже они досыта наеблись,
То тотчас разошлись:
Один пошел домой, другая тут осталась
И мужа дожидалась.
Черкас с дровами лишь на двор —
Мальчишка тут провор
Бежит и сам немтует,
Отцу он обо всем, что было, рапортует:
– Здоров будь, тятенько!
Черкас на то: – Что скажешь мни, сынко?
– Як то: пришол москаль и сив на стуле,
Дал нам орихив он по жмуле,
А матки дви, да повалив матку за печь,
Да як попер… – Черкасу вся та внятна речь,
А мальчик то ж лепечит,
Отца увечит:
– Матушка под ним сопит,
Москаль на матушке як спит. —
Черкас на землю кнут и шапку свою кинув,
Сказал сынку: – Як ты, чим сердце мое вынув? —
Неправда, тятенька, не сердце: москаль враг
Из мамы вытягнул лишь красной свой буряк.
 

 
Купецкие жены, подьячихи, портнихи —
Великие статихи,
Великие спесихи,
А пуще что всего, так еться лихи.
Когда случится быть в гостях им у кого,
В убыток не введут хозяина того.
Тогда тут пуще всех чиницы
Купецки молодицы:
Ни капельки винца не пьют во весь обед
И будто бы им в нем и нужды нет;
Хозяйка лишь с вином, а та ей: нет, мой свет,
Мне лучше прикажи стаканчик дать водицы.
Хозяюшка, смекай, поднесть что надо ей,
Хозяйка, не жалей,
Подружке не воды, винца в стакан налей,
Та выпьет вместо квасу,
А после на прикрасу,
Зашед в заход особнячком,
И тянут сиволдай не чаркой – башмачком.
 
 
Таким-то образом была одна беседа,
А это завсегда:
У женщины хмельной чужая уж пизда,
Без подубрусника гуляет у соседа.
За рекой
На той беседе был детина щепеткой,
Приметил он одну молодку пьяну,
Пошла та спать в чулан – и он за ней к чулану,
Одну ее он там застал.
Детина без амуру
Ту пьяну дуру,
Подняв подол на пуп, и еть ее он стал.
Приятно пьяной то, она без всей тревоги,
Поднявши кверху ноги,
Сказала лишь: – Кто тут? нет, эдак не шути,
Я от венца свого ни с кем так недоточна,
Дай мужу к нам войти, —
Тот стал хуй вон тащить, не хочет доети,
Но уж у ней в пизде гораздо было сочно,
Ебливая жена не может утерпеть,
Готова умереть,
Да лишь изволь доеть.
Детину слезть с себя та баба не пускает
И, лежучи под ним, задорно подъебает.
У ней в пизде горит,
Так пьяная тому детине говорит:
– Еби, еби, Ильич, хоть я и подъебаю,
Да я тебя не знаю,
А знаю я того,
Где праздную теперь, в гостях я у кого.
 

 
Когда-то где идти подьячему случилось,
Как солнце, горизонт оставя, закатилось,
А на небе еще и месяц не взошел,
Подьячий через лес, какой не знаю, шел:
А идучи, он вдруг от треску становился:
Казалось, что в лесу там некто шевелился,
Сперва он рассуждал, что идет к нему дух,
Который бледен был собой и кожей сух:
Но было не мечта, а в истину казалось,
Что привидение то ближе подвигалось.
Но как писец не трус,
Узнал, что то француз.
Без выписки он стать ему тот час велел
И без экстракту еть его он захотел.
И давши ему туз,
– Раком стань, – сказал, – француз.
Поставив же, биткой его недолго гладил,
Он вмах к нему в дыру струну свою наладил,
Нашел подьячий вкус,
Сердит под ним француз.
Пехнул он раз,
Трещит дербас,
Трепещут члены, кости,
Пришел француз не в гости.
Французская дыра хила,
Не терпит русского ствола,
Расселась,
Закраснелась.
Свалился с ног парижский житель,
Но приподнял его приказный тот служитель,
А давши ему в бок пинков, толчков,
Напудренных кудрей горсть выдернул клочков
И к дереву зараз парижина приставил.
Струну в него свою опять воткнул, наладил.
И начал его еть,
Потеть, пыхтеть,
Стучит француз во древо лбом,
А сало с пудрою летит как дым столбом,
Кричит мосье, сыскатель моды новой,
От толстыя битки, – пардон, – уродины писцовой.
Но тот писец в зарях нимало не внимает,
Одно его ебет, сурначит и пехает.
Но как стал сыт,
Наебшися, тащит.
И, вынявши битку,
Хватил француза по задку.
– И смею ли, – сказал, – спросить вас господина,
Понравилась ли вам подьяческа шматина.