Текст книги "В степях донских"

Автор книги: Иван Толмачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Придерживая рукой старенькие, избитые ножны шашки, командир батареи спускается с кургана, неторопливо идет к орудиям. Через несколько минут его глуховатый, сиплый голос доносится оттуда:

– При-и-и-цел 120... трубка 48... шрапнелью!

Конница быстро свернула вправо и ушла к виднеющемуся у горы леску, но пехота наседает, жмет. На левом фланге дело уже дошло до рукопашной. Бойцы, ободренные меткими ударами артиллеристов, отбрасывают врага.

Атаки следуют одна за одной. Силы убывают. Если не придет вовремя помощь – сомнут нас.

Добравшись до телефона, вызвал Милютинскую и услышал знакомый басок Щаденко:

– Подкрепление высылаю. Ждите, крепитесь!

Проходит час, второй, а обещанной помощи все нет. Бойцы изнывают от жажды, утолить ее нечем и некогда, хотя до реки недалеко. Движения людей медленные, усталые. Бой не утихает. В который уж раз командиры приказывают беречь патроны, а они все тают и тают. Снова скачу к телефону, трясу равнодушную трубку, но та упорно молчит. Наконец Милютинская отвечает. Слышу незнакомый, мягкий голосок:

– Кто говорит? Сколько у вас бойцов? Как с патронами?

– Бойцов три тысячи, – не задумываясь отвечаю незнакомцу, – боеприпасов достаточно, хватит на недельку. Думаю отбить атаку и перейти в наступление на Селиваново.

Минута молчания. Наконец, раздается тот же голос:

– С вами говорит полковник Войков. Предлагаю сдать отряд. Вы будете помилованы и произведены в офицеры. Срок – 20 минут.

– Слушай, белобандит, немедленно убирайся восвояси, иначе мокрое место оставим от вас.

На этом наш разговор с полковником Войковым закончился. Приказав снять телефонный аппарат и погрузить его на подводу, помчался обратно.

Значит, Милютинскую снова заняли белые. Выходит, надо надеяться только на свои силы.

Вернувшись на позиции, узнал тяжелую новость: каменцы  не выдержали натиска и отходят к хутору. Неприятель бросил на дрогнувших свою конницу.

Тимофей Литвинов пытается задержать отходящую пехоту, а остаток кавалерийского резерва бросается навстречу несущейся коннице.

На правом фланге каменцев уже идет рубка. В суматохе, пыли вижу мечущегося командира роты. В его руке револьвер, правая щека рассечена и кровь обильно хлещет на гимнастерку, но в пылу схватки он не чувствует, видимо, боли. Работая шашкой направо и налево, кричу ему, чтобы отводил роту туда, где вырыты запасные окопы. Вскакиваю в копошащуюся свалку: топчутся кругом кони, сверкают казачьи шашки, валяется вокруг несколько убитых лошадей. Тут орудуют братья Игнат и Иван Кравцовы. Встав на колени спиной друг к другу, палят в упор по казакам, не подпуская к себе. Пятерых уложили, но навалился еще целый десяток. Кто-то из наших налетает с тыла на казаков, и один из них, высокий худой урядник валится с коня. Остальные шарахаются в стороны.

Атака конницы отбита. Редеет с каждой минутой наш огонь, патроны на исходе. Приказываю – раздать последние.

А помощи все не видно. Да и ждать ее сейчас бесполезно. Кольцо вокруг нас сомкнулось, а те, кто был в районе Милютинской, видимо, сами еле отбиваются.

Занимаем круговую оборону, раненых переносим в центр, разряжаем запасные пулеметные ленты и раздаем патроны бойцам. Стрелять только по команде!

Подходит Тимофей Литвинов. С трудом узнаю его, грязного, окровавленного, с развевающимися волосами на голове.

– Бери мою лошадь, на выбор двух ребят, – говорю ему, – и скачи к Щаденко. Надо прорваться во что бы то ни стало. Выскочишь на курган, где беляки стоят, выбрасывай белый платок: мол, сдаемся, не стреляйте. А когда подойдешь вплотную, пусть ребята открывают огонь в упор, а ты скачи вперед. Только не робей. Теперь все зависит от тебя.

И хитрость удалась. Смелые хлопцы, друзья Тимы, вернулись в отряд, а сам он ветром проскочил сквозь вражеское кольцо.

Поняв обман, белоказаки с еще большим остервенением бросились на остатки красногвардейского отряда. Кавалерия пошла в обход.

Кольцо окружения сжимается. Небольшая территория, занимаемая бойцами, простреливается насквозь артиллерийским и пулеметным огнем. Поблизости замечаем насыпь у пруда и под ней хотим укрыть раненых товарищей. Противник заметил передвижение и решил захватить насыпь с наскока. «Пулеметы, скорее выдвинуть туда пулеметы», – кричу связному, и он бросается к расчету Семикозовых. Там пусто. В окопчике – ворох еще теплых гильз. Группа бойцов спешит наперерез противнику. Их заметили, и вот уже пули пролетают у самых ног, с жутким воем дырявят воздух у самых ушей. Однако ложиться некогда – еще мгновение и озверевшие белоказаки набросятся на раненых. Это была своего рода гонка, состязание пеших, задыхающихся людей с бешено мчащейся казачьей конницей, и, конечно, бойцы отстали. Конники уже вымахнули на насыпь. С содроганием каждый из нас представил на мгновение картину, которая сейчас может разыграться там. Ведь эти звери не знают пощады даже к раненым.

Неожиданно в топот коней резко вмешиваются сердитые очереди пулемета, и белогвардейцы стремительно поворачивают обратно. Нахлестывая коней, скрываются за ближним бугром. У самого пруда бьются в предсмертной агонии подбитые кони. Чуть поодаль стоит брошенная двуколка.

Бойцы бросаются к ней и – о, какая радость! – обнаруживают три ящика с патронами, пять заряженных пулеметных лент. Патроны тут же пошли по рукам.

В это время из-за насыпи неожиданно появилась Маруся Семикозова. Она шла медленно, ступая босыми ногами по кочковатой, истоптанной копытами и засохшей на солнце глине. Мокрая, в тине одежонка плотно облегала ее стройную фигуру.

– Маруся, ранена? – кричим пулеметчице.

– Не-е-е... просто сердце зашлось... Глянула, а они, сволочи, летят, сабли сверкают, орут. Вспомнила, ведь там, у насыпи, Миша раненый лежит. Кинулась с пулеметом туда. Чтоб не заприметили – пулемет в осоку запрятала, а сама в воду залезла.

Хотелось броситься к этой удивительной женщине, расцеловать за все подвиги, за находчивость и выручку  в бою. Но я сам еще во власти того оцепенения, какое охватывает человека в минуты смертельной опасности, и только чувствую, как влажнеют предательски глаза, а руки бессмысленно комкают захваченные пулеметные ленты.

– Бери, Маруся, бери все. Это твое.

Пока мы отбивали атаки противника, Тимофей Литвинов занимался поисками штаба. Он оказался в одном из хуторов, близ Милютинской, куда отряд отступил после боя за станицу. Рассказав Щаденко о нашем положении, Литвинов упомянул, что если бы не конь, вряд ли удалось бы прорваться сквозь вражеское кольцо.

– Как, ты бросил отряд на погибель, а свою шкуру спасаешь?! – закричал Щаденко.

На глазах Тимофея выступили слезы обиды, дрожали искусанные в кровь, обветренные губы.

С трудом успокоив Ефима Афанасьевича, Литвинов подробно объяснил суть дела, и тот приказал А. Харченко немедленно идти на выручку.

Между тем положение нашего отряда становилось с каждой минутой все тяжелее. День клонился к закату, багряный диск солнца уже повис над горизонтом, готовясь скрыться за синюю его кромку. Тут мы заметили, что на позиции противника прибыл полковник Секретев, и снова цепи белых пошли в атаку. В ближней балочке накапливалась для броска конница.

– Ставь батарею на прямую наводку, – говорю Солдатову, но тот молча поднял кверху три прокуренных пальца. – Осталось всего три снаряда.

– Ставь, ставь, – крикнул еще раз, – один по пехоте, второй по коннице, а третий оставь про запас. Орудия выкати так, чтобы видели эти сволочи и знали: бежать мы не собираемся.

Пушки стоят рядом, и Солдатов, припав к одной из них, выбирает живые цели. Лицо его в эти минуты напряжено, глаза светятся вдохновением, рот полуоткрыт. Незакрепленная пушка прыгает от выстрела, снаряд рвется в самой гуще наступающих. Цепи противника залегли, открыли беспорядочный огонь. Пули цокают теперь всюду, но никто не обращает на них внимания. Лишь раненые, отползая, ищут бугорок, чтобы укрыться. Некоторые ползут к стоящей на скате полевой будке, забытой каким-то казаком на загонке, и скрываются в ней.

– Глядите, глядите! – кричит Солдатов и показывает в сторону противника. – Орудие выкатили. Они тоже собираются бить прямой наводкой. – Разреши, Ваня, пустить запасной.

– Шпарь, только скорее, пока они не установили пушку. Да не промажь.

Рванувшись, снова грохнула пушка и на том месте, где топтались артиллеристы противника, устанавливая орудие, вырастает черное облако.

Колонны неприятеля поднялись опять – все ближе и ближе. «Ур-ра!» – доносит ветер прерывистый крик. Внезапно происходит непонятное, просто чудо: в ста метрах от наших окопов белые вдруг остановились, смешались и неожиданно бросились назад.

– Что за чертовщина? – кричу Солдатову и, поднявшись, бегу вдоль окопов.

На пути встретил Моторкина. Схватившись за живот, он катается по земле, от приступов смеха сотрясаются плечи, из глаз катятся слезы. «Не иначе, как спятил, – с горечью думаю, глядя на пулеметчика. – Такое случается в бою». Но вижу, как в смехе морщится осунувшееся, черное от пороховой копоти лицо Солдатова, и недоуменно оглядываюсь. Только тут понял причину их безудержного веселья.

Всему виной стоявшая поодаль на скате полевая будка. Не знаю, как это случилось, только в самую критическую минуту атаки противника будка пришла в движение и вихрем понеслась вниз, навстречу наступающим. Белоказаки вообразили, что к нам подошел бронеавтомобиль. Ну и показали пятки. Воспользовавшись паникой, красногвардейцы бросились в контратаку и заняли более выгодные позиции.

Но это могло лишь отсрочить минуты нашего разгрома. А они близились. Надежды на помощь гасли. С ненавистью глядели мы на застывшее у горизонта солнце. Скорей бы садилось, что ли, да скрыло нас темнотой.

Но вот наконец кроваво-багровый шар закатился за дымку горизонта и по степи побежали торопливые тени сумерек. И когда в душе каждого бойца стала тлеть слабая надежда на спасение, мы увидели снова идущие в атаку густые цепи неприятеля.

«Ну вот, кажется, наступает решающая схватка, —пронеслось в голове. – Теперь надо сделать так, чтобы если и умереть, то с честью».

Поднявшись, медленно иду вдоль окопов. Молчу, но бойцы понимают, что нужно делать. Они складывают свои немудреные солдатские пожитки, снимают лишнюю, мешающую в бою одежду. Многие обнимаются, прощаясь друг с другом – ведь все свои, соседи, из одного хутора.

С горы бежать легко. И в голове выстукивают молоточки: «Вперед, вперед!» Длинный, сгорбленный Моторкин опережает меня, и я прибавляю шагу. Где-то слышится глухой кашель вражеской батареи, снаряды со свистом проносятся над головами и уходят дальше. Неожиданно оглушающе один рвется за моей спиной, и какая-то страшная сила выхватывает из-под ног землю. Сгоряча делаю еще несколько шагов и падаю. Слышу голоса: «Командира убили! Убили!»

Сознание работает замедленно, и значение этих слов до меня доходит с опозданием, а когда наконец дошло, в тугой комок сжалось сердце: неужели конец?

Надо мною сгущалось, темнело летнее небо, а рядом, в сотне шагов, гремел бой. Неожиданно в разноголосый шум вмешались новые, частые разрывы орудий, и я услышал отдаленные крики:

– Наши, наши пришли!

Отряд А. Харченко, пробежав бегом восемнадцать километров, поспел-таки на помощь.

Меня подобрали красногвардейцы нашего отряда и отправили в Скосырскую, в дом купца Кондратьева.

Купец встретил нас хмуро, исподлобья окинул меня открыто ненавидящим взглядом и махнул рукой на кухню.

– Кладите вон туда, кровать поставим.

Во время разговора неожиданно открылась боковая дверь и в комнате появилась – кто б мог предположить! – та невеста, которую мы так бесцеремонно лишили жениха в памятный вечер нашего приезда в Скосырскую.

«Ну и попал же в семейку, – подумал я, – тут, чего доброго, еще прикончат ночью». Хотел уже просить ребят унести отсюда подобру-поздорову, но девушка распорядилась:

– Раненого давайте в мою комнату. Вот сюда, налево.

Заметив, как недоверчиво мнутся бойцы, уже решительно, повелительным голосом добавила:

– Ну чего уставились, как на новые ворота?

И, не дожидаясь, уверенно взялась за носилки. А когда оказались в небольшой, но сверкающей ослепительной чистотой комнате, так же властно распорядилась:

– Кладите на койку.

Тут уж взмолился я:

– Зачем же на такую койку. Ведь я грязный, рана кровоточит.

Просьбы не возымели действия. Сдернув рывком тюлевое покрывало, девушка кивнула ребятам, и те стали укладывать меня на крахмальные, белоснежные пуховики. Уложив, вышли, ступая на носки, стараясь не шуметь.

Зашел Щаденко в сопровождении фельдшера и медсестры.

– Где ты там? – загремел он еще с порога. – Смотри, привел тебе медицину. Давай, брат, врачуйся, выздоравливай скорее.

Из зала смело шагнула дочь хозяина.

– Разрешите мне посмотреть за больным.

– А ты кто такая?

– Я Мария Кондратьева.

– Э, нет, не разрешу. У нас есть свои люди.

Обидчиво поджав губы, Мария вышла из комнаты. Ефим Афанасьевич лукаво посмотрел на меня, словно ища ответа на свое недоумение, но я непонимающе пожал плечами. «Ну уж, брат, брось... – говорил его насмешливый взгляд. – Когда ж ты успел, окаянный?!»

После ухода Ефима Афанасьевича я невольно задумался: «Что бы это могло значить? Естественное, присущее всякой женщине чувство жалости к раненому, искреннее желание помочь мне или... или искусно прикрытая игра, вызванная ненавистью за то, что помешал ее счастью, лишил человека, которого она любила? Отец ее не прячет своего взгляда, ненавидит нас люто, открыто, а эта умеет скрывать подлинные чувства, притворилась заботливой, чтобы войти в доверие, потом нанести удар порасчетливее, наверняка?»

Поступок девушки казался мне смелым, даже дерзким  перед суровым отцом и невольно вызывал восхищение, а лицо ее – замкнутое, суровое и одновременно такое простое, доверчивое, открытое, милое – обезоруживало, разбивало все мои самые продуманные аргументы.

Усталость, пережитое, потеря крови измотали меня вконец, и я не заметил, как задремал.

Проснулся – вокруг тишина, в доме ни звука. На столе – чуть пригашенная лампа, за открытыми окнами – ночь. Из сада льется освежающая прохлада, и ветерок нежно колышет причудливые узоры на кружевных гардинах. Вот ветерок донес тонкий, припаленный дневным зноем аромат чебреца, сильный, напоенный влагой ночи, запах донника, васильков, какие-то смешанные запахи: не то отдающей дневное тепло целины, не то поднятой колесами дорожной пыли.

И мне живо представились и опаленная зноем вчерашняя степь, и разбросанные по ней белоказачьи цепи, и агатово-черные пучки разрывов, и я сам, лежащий ничком на горячей земле. Тишину нарушила дочь хозяина.

– Откушайте. Ведь с утра вы ничего не ели.

– Сначала попробуйте сами, а потом... – вырвалось у меня неожиданно, и сразу же, заметив выражение ее лица, я пожалел о сказанном. Она как-то быстро убрала руки от тарелок, горделиво выпрямилась.

– Вы... вы думаете, что я отравлю вас? – спросила она дрогнувшим голосом, и мгновенно изменилось, побледнело ее лицо. – За что ж вы так со мною? Ведь я же от всей души...

– Мария, простите за подозрение. Но вы же должны ненавидеть меня – мы помешали вашему счастью.

– Помешали моему счастью? – удивленно переспросила она. – Да разве же то можно назвать счастьем? Каторга, каторга...

Слезы, сдавившие так внезапно горло, волнение мешали ей говорить. Спеша, комкая слова, рыдая, она стала рассказывать о своей жизни. Это была страстная исповедь униженного, забитого, обиженного человека, которому судьба внешне, кажется, дала все, кроме одного – права распоряжаться собой. И замуж ее выдали не по-людски, против желания навязали человека, которого она не только не любила, но не могла даже видеть. Его знал отец по каким-то темным делам.

Перед той страшной ночью жених ввалился в дом  вместе со своей компанией. Пили, орали песни весь день, а вечером пьяный папаша приказал ей идти под венец. Она отказалась. Девушку жестоко избили и силой повезли в церковь.

– Плакала я тогда, бога просила избавить меня от этого страшного человека, – говорила Мария. – Перед вашим приходом он страшное творил на хуторе. Порол людей, жег тех, кто сочувствовал Советской власти, резал мужчин и женщин собственноручно. Как же жить-то с ним? И вдруг пришли тогда красногвардейцы. Все помню, как в тумане, а когда я поняла, что люди добрые избавили меня от муки, бросилась вслед за ними, но не нашла вокруг никого. Думала, никогда не увижу, не отблагодарю. И вдруг сама судьба привела вас в наш дом. Скажите, как же я могла поступить иначе? А вы-то подумали...

И я еще раз пожалел, что сказал такие слова, обидел ее незаслуженно.

Позже Мария Кондратьева вступила в красногвардейский отряд. Работала медицинской сестрой. Стойко и безропотно переносила она все тяготы походной обстановки. Бойцы уважали ее за заботливое отношение к больным и раненым.

* * *

Все ожесточеннее, яростнее бои. Все ýже и ýже становится огненное кольцо, опоясавшее земли Донецкого округа.

Сформированные части и отряды Красной Армии держали фронт по рекам Быстрая – Калитва протяженностью в семьдесят пять километров.

Связь с подразделениями осуществлялась слабо. Вооружения не хватало. Мы продолжали считать патроны на сотни, снаряды на штуки. Между тем белоказаки получили от немцев огромное количество оружия и боеприпасов.

Истекая кровью, наши части и отряды с боями отходили к Скосырской, к штабу формирования, а вслед шли по пятам войска противника, грозя замкнуть кольцо окружения.

В связи с этим командование решило с боями выходить к Морозовской.

Глухой ночью, снявшись с позиций, мы двинулись в  путь, а за нами – тысячи подвод с беженцами. Никому не хотелось оставаться на растерзание белым.

Лукичевский и Качалинский отряды выступали на рассвете. Чтобы быстрее оторваться от противника, командиры отрядов, братья Николай и Анисим Харченко, договорились в села не заходить и семей с собой не брать. Бойцы хоть и с горечью, но единодушно поддержали это предложение.

С целью обмана неприятеля по селу разожгли костры, а сами снялись, даже не сказав об этом отцам и матерям.

Шли хмурые, задумчивые. Вспоминали родных, оставленных дома в столь опасное время. При входе в село Яново-Чернозубовку разведчики доложили: в хатах белоказаки. Приехали пограбить магазин и дома тех, кто ушел в Красную Армию. Увлекшись грабежом, они увидели опасность только тогда, когда отряды входили в село. Бросая все, кинулись на лошадей и давай улепетывать, но дорогу беглецам перекрыли артиллеристы: это батарея Солдатова открыла огонь, отрезав им путь к спасению. А в это время наши конники окружили село. Некоторые бандиты, пытаясь скрыться, бросились по дворам, чердакам, сараям. Бойцы обнаруживали мародеров и вытаскивали на улицу. Хоть и отвыкли мы от смеха, но тут невольно улыбались, глядя на то, как ловко выволакивали грабителей на свет божий. Особенно запал мне в память случай с начальником оружейной мастерской Александром Сердюковым. Вытащив из скирды насмерть перепуганного белогвардейца, принялся он лупцевать его своими пудовыми кулачищами. Тот жалобно хныкал:

– Братушечка, за что бьешь? Фронтовик я, с германцем воевал, а тут насильно офицеры заставили идти против Советской власти. Братушечка!

– Теперь говоришь – насильно. А грабить, мародерить – тоже принуждали? А из пулемета в нас кто стрелял?

– Не стрелял я, ей же богу не стрелял, – причитал, стуча себе в грудь, казак, – не стрелял!

– Так ты ж пулеметчик? Что ж ты, горохом сыпал, не пулями? Где твой пулемет?

– Что пулеметчик я – верно, а не стрелял. Как только увидел ваших, я, дай боже ноги, побежал к реке,  бросил пулемет и ленты в воду. Теперь жалею – новенький он, и патронов много.

Сердюков остановился, вытер пот с лица широченной ладонью, улыбнулся простодушно, подмигнул братве, окружившей его.

– Ну, коли ты фронтовик, попал к белым не по своей воле и в нас не стрелял – полезай в воду и доставай пулемет. Вот и проверим, врешь ты или говоришь правду.

Казак метнулся к речке и стал поспешно снимать с себя обмундирование. Бойцы пошли за ним, стали с любопытством наблюдать за происходящим – предстояло минутное развлечение.

Стоя на песке, казак снял гимнастерку, сапоги, а когда дошел до шаровар – то ли от волнения, то ли в спешке, – никак не мог выпростать ногу. Неожиданно завертелся волчком и, потеряв равновесие, плюхнулся на песок.

– Го-го-го-о-о-о! – взревел дружно народ, – де-ер-жи-и-сь крепче!

– Подпорку давай!

Но казак словно не замечал толпы. Вот он вошел в воду и стал осторожно шарить ногами по дну. Прошла в нетерпении минута, вторая.

– Да брешет он, братцы, – взвизгнул молоденький боец, – нету там ничего.

Но как раз в этот момент «водолаз», видимо, что-то нащупал, остановился, нырнул в воду, и на парня зашикали – молчи, мол, есть улов.

Нырнувший долго вертелся на месте, взмутив воду, то опускаясь вглубь, то орудуя ногами. Вот он, натужась, что-то приподнял. Все подвинулись ближе. На поверхности воды показалось ржавое ведро.

И снова раскололся, загоготал весь берег.

– Да брешет он, братцы, – суетился паренек, – за нос нас водит.

– Какой там пулемет! – поддержали другие.

Но казак невозмутимо продолжал искать. Наконец из воды показался ствол новенького «Кольта». За пулеметом последовали три коробки с лентами. Для большей убедительности он открыл все коробки и стал показывать ленты:

– Глядите, целые, нетронутые, а вы сомневались.

Решив все-таки испытать казака, к нему подошел Михаил Бувин в, потрепав по мокрому плечу, сказал:

– Ну вот теперь ты будешь воевать вместе с нами против белых. Оружие у тебя есть.

– Буду воевать, – неожиданно горячо ответил он. – Прошу принять меня в отряд.

Сомнения наши рассеялись, когда мы увидели, как засветилось неподдельной радостью лицо пленного.

Командир не ошибся, приняв его в отряд. В первых же боях он проявил себя бесстрашным бойцом, доказал свою преданность революции.

До Морозовской оставались считанные километры. Соединение с красногвардейскими отрядами, находившимися в этой станице, сразу могло изменить обстановку в нашу пользу. Белые это тоже понимали и поэтому усиливали натиск на отходящие отряды. Возле Сухой балки они встретили нас плотным ружейно-пулеметным и артиллерийским огнем. Этот рубеж неприятель избрал не случайно: балка только называлась Сухой, а на самом деле представляла собой глубокий, сильно заболоченный овраг, с крутыми откосами. Переправить через него такую массу пехоты, конницы, обозов не легко. Кони вязли, подводы застревали в грязи. И все же, несмотря на бешеные атаки белоказаков, переправились благополучно. Вскоре на горизонте блеснул цинковой крышей знакомый нам элеватор станицы Морозовской.

* * *

После нашего ухода белогвардейцы два дня не осмеливались войти в хутор Лукичев, боясь ловушки. Подсылали разведку поближе, вынюхивали и наконец убедившись в безопасности, стали окружать хутор со всех сторон. Командир группы карателей полковник Лазарев приказал открыть по хуторам артиллерийский огонь.

А как только вступили в Лукичев, тут же бросились по хатам. Бандиты знали: мужчины почти поголовно ушли в Красную Армию, и в знак мести Лазарев разрешил своим молодчикам грабить, насиловать и убивать оставшихся дома женщин.

Загремели выстрелы, запылали большие костры. Началась расправа.

Страшная слава гуляла в те дни по Дону о палачах-белогвардейцах Чернецове, Семилетове, Быкадорове, но  всех их превзошел полковник Лазарев. Громадный, тучный, с бычьей неповорачивающейся шеей, красным лицом, вечно пьяный, любил он вершить казни собственноручно. Причем самые кровавые и страшные из них превращал в какие-то кошмарные вакханалии с музыкой, водкой, плясками обреченных. Любил он, вешая, убивая, пританцовывать, гнусавить пропитым голосом известную казачью песенку:

А тут нам попить, тута погулять,

Мати дома нету – некому ругать.

После первой шумной попойки Лазарев согнал жителей на сход и заявил:

– Помещика Шаповалова ограбили? Ограбили. Возвратить ему имущество немедленно. Если приказ не исполните, от хутора не оставлю камня на камне.

Тут же, на площади, установили широкие лавки и стали пороть всех без разбора – подростков, стариков, женщин. А потом бросились к хате моего отца.

Один из хуторян сказал Лазареву, будто имущество помещика Шаповалова забрал наш отряд. Разъяренные палачи ворвались в отцовскую избу, увидели старика за столом. Выкрутив руки, связали его и вывели на улицу. Заодно забрали младшего брата, Назара, инвалида мировой войны, и мать.

– Где твои сыновья? – набросился на отца Лазарев.

Не спеша, подумав, отец ответил с достоинством:

– Там, где им надо быть...

Страшный удар плети обрушился на старика. Кроваво-багровый рубец лег на лицо, засочился кровью. Плетка в руках полковника танцевала, готовая снова нанести удар, но палач выжидал.

– Это твой сын командует у красных отрядом?

– Да, мой, – выпрямившись, гордо произнес старик, но последние слова оборвал свист плети. Одна за другой на лице появились еще три раны. Они вспухли, сильно кровоточили, и в один миг рубаха стала алой от крови. А удары сыпались градом, плеть рубила седую голову, рассекала в клочья одежду, тело.

– Расстрелять! – взвизгнул Лазарев сотнику. – Обоих! А этой старой ведьме всыпать 75 шомполов.

Несколько карателей во главе с сотником бросились выполнять приказ. Отца с братом повели к оврагу, а мать потащили на лавку, под плети.

Смотреть расстрел согнали всех лукичевцев. Когда пришли к оврагу, отец попросил сотника разрешить ему помолиться перед смертью.

Сотник, прищурив глаза, медленно подошел к нему, потом резким броском руки схватил за бороду:

– А-а-а-а... сволочь красная! Бога вспомнил? А ты веришь в него?

Ударом кулака свалил старика, и тот пролежал несколько минут. Подошел старший офицер и приказал поднять его. Потом, подталкивая, подвели обоих к оврагу. Казаки конвоя отошли в сторону. Сухо щелкнули затворы винтовок.

– Прощай, сынок, – положив окровавленную голову на плечо Назара, тихо сказал отец.

– Прощайте, батя.

Услышав разговор, офицер бросился к старику, стал наносить новые удары, приговаривая:

– Не-е-ет... я тебя так не расстреляю. Еще потешусь над тобой.

И вдруг в то время, когда пьяный палач повернулся к брату, отец нанес беляку сильнейший удар кулаком в висок. Несмотря на то что старику шел 75-й год, он обладал редким здоровьем. И, видимо, в ту предсмертную минуту в последний удар вложил всю свою богатырскую силу. Глухо охнув, офицер замертво рухнул на землю.

В это же мгновение разъяренные бандиты бросились с шашками на беззащитные жертвы. Матерясь, рыча, рубили зло, в исступлении.

Жителям, под угрозой расстрела, было запрещено хоронить убитых. Четыре дня они лежали в овраге, пока помещик не приказал закопать трупы. Между прочим, при похоронах отца в его руке обнаружили острый камень, которым он нанес смертельный удар белогвардейцу.

После 75 шомполов мать, полуживая, тоже валялась на площади, и только на вторые сутки соседи украдкой подобрали ее и приютили у себя. Так и пролежала она шесть месяцев на чердаке, у чужих людей, пока не вернулись сыновья с берегов Волги.