Текст книги "На далекой заставе (Рассказы и очерки о пограничниках)"

Автор книги: Иван Никошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

В. Чехов
ПОГРАНИЧНИКИ НЕ СДАЮТСЯ
Отрывок из романа «На правом фланге»

Раненного в грудь, потерявшего сознание Вицева бойцы отнесли в окоп второй линии обороны. После перевязки политрук пришел в сознание.

– Как там? – тихо спросил он.

– Плохо, товарищ политрук, – ответил перевязывавший его Павлов. – Немцы наседают – спасу нет.

Вицев хотел подняться.

– Вам лежать надо, товарищ политрук.

– Ты погоди мной командовать… Я ведь еще не в госпитале… – морщась от боли, сказал Вицев и сел. – Кажется, не сильно зацепило: Пожалуй, я даже и ходить сумею.

Донесся усиливающийся грохот выстрелов и разрывов.

Павлов выглянул из окопа.

– Наши отступают!

– Что? Отступают? – переспросил Вицев. – Быть не может!

Он поднялся и, держась за стенку окопа, посмотрел вперед. Пограничники отступали ко второй линии обороны… Павлов с винтовкой выскочил из окопа.

– Помоги мне вылезть! – приказал Вицев, прицепляя к поясу связку гранат.

– Куда вы, товарищ политрук? Вы же не дойдете! – протестовал Павлов.

– Выполняйте приказание! Будете меня поддерживать… Нельзя их сюда допускать, нельзя! Это прорыв…

С помощью Павлова он вылез из окопа, некоторое время стоял с высоко поднятой головой, стиснув зубы. На побелевшем лице с левой стороны подергивался нерв. Собравшись с силами, пошатываясь, Вицев двинулся вперед.

Он видел: в оборону проникло только несколько немецких солдат, но к ним спешило на помощь целое подразделение В этом была главная опасность.

Защищавшие этот участок пограничники начали отступать, не прекращая огня. Одни стреляли, стоя во весь рост, другие – с колена. Вицев чувствовал: пройдет минута-две, и они будут не в силах сдерживать натиск врага.

– Пограничники, вперед! – напрягаясь, закричал он бойцам. – Вперед… – Вицев захлебнулся, струйка крови показалась в уголке рта и потекла по подбородку. Спотыкаясь, он шел вперед, поддерживаемый Павловым.

Вид раненого политрука, тоненькая струйка крови заставили пограничников забыть о численности врага. С удвоенным мужеством бросились они снова на фашистов, молча кололи их штыками, били прикладами, стреляли. Казалось, смерть устрашилась этого натиска, отступила от них и с яростью набросилась на немецких солдат.

Из окопов враг выбит. Пограничники бегут навстречу новой волне наступающих. Все так же, с высоко поднятой головой, крепко сжав губы, Вицев идет вперед. Его шаг неровен, он часто спотыкается, тяжело опираясь на плечо санинструктора…

Многоголосый крик рванул воздух – пограничники столкнулись с вражескими солдатами. В урагане криков, выстрелов, лязга оружия раздался голос Вицева:

– Ни шагу назад! Пограничники не отступают!

Бросив последнюю гранату, Павлов начал стрелять из винтовки. Вдруг он покачнулся и без стона повалился на землю.

На политрука налетело около десятка немцев. Они окружили его, стараясь взять живым. Пограничники спешили ему на помощь. С ожесточенным упорством пробивались они к клубку человеческих тел.

– Пограничники не сдаются! – напрягая все силы, снова крикнул Вицев и отодвинул предохранитель гранаты.

Раздался оглушительный взрыв…

Смерть Вицева потрясла пограничников, вызвала у них ярость, увеличила их силы. Немцы не выдержали, отошли…

Бескрайний, бездорожный лес. То густой, лиственный, местами вперемежку с лохматыми старыми елями, то сосновый, гордо поднявший к небу свои кроны. Между соснами мертвые, отжившие свой век деревья, оголенные, склонившиеся к земле. Толкни ногой – и они с тихим хрустом повалятся, задевая соседей. Буйная поросль молодняка, густые заросли малинника сменяются зеленым ковром черничника и брусники. Изредка пройдет сохатый, нервно втягивая чуткими ноздрями воздух, да тетерев с шумом перелетит с дерева на дерево. Редкое щебетание птиц и тоскливый, призывный свист рябчиков нарушают безмолвие леса.

Шесть молодых бойцов, выполнив задание, возвращались на свою заставу. Путь предстоял далекий, нелегкий. Но что значит тридцать пять – сорок километров для полных сил и здоровья пограничников?!

Шедший впереди внезапно остановился.

– Финны! Человек семьдесят!

Небольшая полянка, покрытая мелкими, редко растущими кустами, была плохой позицией для боя, но делать нечего. Пограничники залегли, приняв круговую оборону, открыли стрельбу из автоматов. Огонь застал противника врасплох… Финские солдаты тоже залегли и открыли ответный огонь.

Бой становился ожесточеннее, финны. все больше сжимали кольцо окружения.

– Сопротивляться бесполезно! – кричали они по– фински.

– Сдавайтесь!

Пограничники молчали. Зачем тратить слова? Меткий огонь красноречивее всяких слов! Каждый из них уже знал: это его последний бой, надо подороже отдать свою жизнь. Уже четверо были ранены, но бой не ослабевал…

Командир отряда, раненный вторично, быстро терял силы. «Продержаться… – думал он, – продержаться во что бы то ни стало…» С тревогой поглядывал на своих бойцов: кто жив?

– Русь, стафайся! – требовали финны.

– Вы храбрые солдаты, – раздался совсем невдалеке, из-за прикрытия голос, произносивший русские слова с легким акцентом. – Зачем вам умирать? Мы вас не тронем!

Пограничники стреляли молча.

«Скоро конец», – подумал командир. В голове стоял туман, пальцы плохо повиновались, дальние кусты и деревья сливались в мутную пелену. «Конец…» – тихо повторил он и, перед тем как бросить последнюю гранату, достал блокнот в металлическом переплете, на одном из листков написал: «Нас шесть человек. Встретили до семидесяти егерей, приняли бой. Прощайте, товарищи…» Подписав записку, отшвырнул блокнот в кусты и возобновил стрельбу из автомата. Вдруг он поник головой, перестал шевелиться – третья пуля пробила сердце.

Огонь пограничников становился реже. Истекая кровью, с трудом поднимая головы, они продолжали стрелять. Но вот бой закончился… Финские солдаты окружили тела пограничников.

– Все убиты! – проговорил финский офицер. И подумал: «А у меня убитых больше тридцати…» И обращаясь к солдатам, громко приказал – Обыскать трупы. Собрать оружие.

Марину удалось пробраться в лес незамеченным. В зарослях он снова впал в полуобморочное состояние. Непреодолимое желание спать сковывало его, веки смыкались помимо воли. За последнюю неделю он спал не более двух-трех часов в сутки, две ночи провел совсем без сна.

Где-то рядом послышались голоса. Говорили по– фински. Близость опасности заставила насторожиться. Но скоро голоса смолкли.

– Куда же идти? В какую сторону? Где наименьшая возможность встречи с врагом? Марин полез за картой в полевую сумку.

Его рука натолкнулась на что-то твердое. Это были полузасохшие куски хлеба. Как-то, день-два назад, Марин собирался позавтракать, его вызвали на участок обороны, и он ушел, сунув в сумку бутерброд с сыром. Значит, в сумке должен быть еще кусок сыру. Марин ощутил сильный голод. Быстро вытащив карту и небольшую общую тетрадь в клеенчатом переплете, он нашел сыр и с жадностью съел половину. Показалось, что прибавилось сил.

Все дальше углублялся Марин на финскую территорию. Потом он повернет вдоль границы и постарается перейти линию фронта, соединиться со своими…

Прошли сутки. День клонился к вечеру. Марин слабел, но продолжал двигаться вперед. Наиболее открытые места он обходил, иногда ему приходилось лежать, зарывшись в листья и мох, выжидать, когда пройдут неприятельские солдаты. Он потерял ориентировку… На его карту не была нанесена та местность, по которой он проходил, и Марин вынужден был идти только по компасу. На второй день набрел на хорошую лесную дорогу. По окуркам, по следам установил: здесь прошли немецкие солдаты. Он не знал, в какой населенный пункт ведет эта пешеходная дорога. Одно было очевидно – враги пользуются ею для переноски клади: в некоторых местах остались глубокие следы солдатской обуви, подошвы которой были подбиты крупными гвоздями. Марин осторожно двигался вдоль дороги, скрываясь в кустах. Часто Марин останавливался, прислушивался. Дорога вывела его на заболоченную поляну, на которую кем-то были набросаны для прохода связанные жерди. Долго Марин не решался выйти на открытое место, но другого пути не было. Благополучно переполз через болото, поднялся на каменистый кряж и сквозь просветы между деревьями увидел полуразвалившуюся охотничью избенку, каких немало разбросано в карельских лесах.

Долго выжидал Марин, не покажется ли кто из избы. Потом, подобравшись ползком, заглянул в окно, осторожно приоткрыл дверь, вошел. Половину закопченного квадратного помещения занимал сложенный из камней очаг. Дымохода не было, изба отапливалась по– черному. Прорезанное в углу, рядом с дверью, окно позволяло видеть тропу с двух концов. Окончив осмотр и не найдя ничего съестного, Марин подошел к двери. В щель он увидел идущих по тропе двух финских солдат. Выйти незамеченным уже нельзя было, и ему пришлось остаться в избе. Солдаты приближались, разговаривая между собой. Марин знал финский язык, старался понять, о чем они говорят, но долетали только обрывки фраз. Примостившись с пистолетом у окна, он стал ждать.

Финны, дойдя до избы, остановились. «Может, это головной дозор?» – сжимая пистолет, думал Марин.

Постояв немного, финские солдаты двинулись дальше – очевидно, решили продолжать путь. Тропа пролегала метрах в десяти от избы, и у Марина созрело решение уничтожить этих солдат.

Когда они были на расстоянии двух десятков шагов, тишину леса нарушил отдаленный треск выстрелов, частый звук автоматов. Солдаты вытянули головы, прислушались. Выстрелы и автоматные очереди участились. Где-то невдалеке шел бой.

Теперь уже Марин не раздумывал. Близко бой, значит, там свои! Скорей туда! Тщательно прицелившись, он выстрелил в первого и тотчас же во второго. Один из солдат свалился, второй, согнувшись, схватился за руку, бросился бежать; Марин в волнении выпустил по убегающему почти всю обойму, но не попал. Выскочив из избы, он схватил автомат убитого, послал вслед убегающему длинную очередь. Солдат упал, попробовал ползти, но через несколько минут вытянулся на тропе и затих.

Взяв у него оружие и документы, Марин с минуту прислушивался, потом побежал на выстрелы. Судя по звукам боя, дралось не маленькое подразделение, а целая воинская часть. Скорей!

Марин бежал, пробираясь сквозь лесную чащу. Громче становились выстрелы, сильнее билось сердце. Но почему выстрелы все реже?

Мысль о том, что он может опоздать, заставляла спешить. Он не так боялся вновь остаться один – по следам можно будет догнать подразделение, как мучился, что опоздает… Он хотел принять участие в бою, помочь своим, скорее войти в строй.

Выстрелы стихли. Марин продолжал пробираться вперед. Кустарник стал гуще, мешал идти, но служил хорошим укрытием.

Финские голоса… Вот они затихают… «Финны с той стороны», – недоумевал он. Из-за густой зелени ничего нельзя было рассмотреть.

Он пополз. Вот чаща редеет… Просвет… Поляна… Вокруг шести убитых пограничников – десятка три трупов врагов. Марин снял фуражку и, вдруг потеряв силы, упал. Придя в себя, осмотрелся, поднялся. Пограничники, друзья, с суровыми лицами лежали все так же неподвижно… Оружия возле них не было… Карманы вывернуты, опустошены… Он хотел посмотреть на их лица, подошел к еще совсем молодому пограничнику. Донесся шум – кто-то сюда шел. Очевидно, это возвращались финны хоронить своих убитых.

В траве тускло блеснул металлический квадратик. Марин схватил его. Записная книжка… Сунул ее в карман, исчез в кустах. Километра три пробирался лесом, не останавливаясь. Чувство одиночества давило, становилось невыносимым. Нашел товарищей уже мертвыми… Если бы он был ближе, стрелял с другой стороны, отвлек бы финских солдат. Пограничников было слишком мало, они не могли долго продержаться… Кто они? С какой заставы?

Марин забрел в такие заросли, что продвигаться вперед стоило большого труда. Необходим был хоть небольшой отдых. Немедленно зарыться в ворох прохладных прелых листьев, заснуть… Нет, опасно! Надо только немного отдохнуть и идти дальше, на восток, через линию фронта. Закурить бы… Но с какой они заставы?.. – мучила неотвязная мысль.

Марин опустился на землю, нетерпеливо достал из кармана записную книжку, раскрыл.

На первой странице два адреса: Ленинград… Петрозаводск… Дальше список книг, темы бесед, опять адреса. Вот на отдельном листке торопливая запись карандашом: «Нас шесть человек. Встретили до семидесяти егерей, приняли бой. Прощайте, товарищи… Лейтенант Алексей Гущин. 2 июля 1941 года».

1946 г.

Г. Дмитриев
НА БОЛЬШОМ ОХОТНИКЕ
Очерк

Сурово и беспокойно Баренцево море. Нежданно налетают неистовые штормы, мглистые берега затягивают глухие туманы. Гремит в узкогорных проходах стремительный отлив, обнажая коварные зубцы подводных скал; грозят кораблям плавучие утесы айсбергов.

Тогда спешат укрыться в бухты рыбацкие суда. По тревожным сигналам метеостанций задерживается отход океанских пароходов от причалов Мурманска, Печенги, Киркенеса. Но пограничные корабли, даже самые мелкие, выполняя боевые задания, продолжают идти своим курсом, какой бы шторм их ни застиг…

Когда вода проникла через агрегатное помещение в радиорубку, там дежурил младший радист Николай Губин.

Он плавал на корабле только третий месяц. Но и за это короткое время изменились многие его юношеские представления о профессии моряка. От обитателей носового кубрика – радистов, радиометристов, дальномерщиков – требуются усидчивость, точность, кропотливость, и Николаю трудно было связать все это со своими полудетскими мечтами о матросской лихости, об отважных мореплавателях и кораблекрушениях. Нет, об этом здесь и не говорили, больше интересуясь сохранностью приборов или экономией топлива.

Часто вспоминали о задержании иностранных судов, нарушивших трехмильную зону. Однако и в таких случаях, как послушаешь, все зависело от точности показаний и курса, от ходовых качеств, от маневра.

Николай порадовался, когда убедился, что безболезненно переносит штормовую качку. Но его снова ждало разочарование: боцман Зобов – франтоватый, с щегольскими усиками, подвижной и цепкий, как обезьяна, – в разговоре с кем-то из матросов бросил небрежно:

– То ж разве шторм! Детская игра…

И все-таки Николай жил этой жизнью с гордостью и радостью, щеголял выправкой, смакуя в разговорах на берегу, в письмах домой морские словечки. Он старался подражать – в походке, в манерах – бывалым морякам, таким, как старший радист Гайда, боцман Зобов или комсорг Митин. По-прежнему он хранил в глубине души надежду на неведомые приключения и опасности. Ему хотелось поскорее выйти из новичков, завоевать никем не присваиваемое, рождающееся само собой звание бывалого, прославленного моряка. Николай запомнил, как Гайда сказал однажды:

– Человека только в хороший шторм насквозь видно, какая у него есть душа: матросская или так себе…

Сегодня шел настоящий, ураганный шторм. Николай с немного тревожным, но радостным интересом глядел на низкие рваные тучи, на неистовый разгул могучих седогривых волн. Сидя в рубке, прислушиваясь к шороху и попискиванию в наушниках, он втайне ждал заветного случая, неведомой опасности, в которой он покажет себя…

Однако, чем яростнее разыгрывался шторм, чем больше творил бед на корабле, тем меньше оставалось времени для досужей мечты. Вода уже побывала рядом, в агрегатном помещении. Приемник начал работать с перебоями. Николай знал, что в обычных условиях при восьмибалльном шторме их небольшому кораблю не дают «добро» на выход из гавани. А сейчас, гордый собственным хладнокровием, он передавал каждый час на базу: ветер от норд-веста десять баллов, волна девять, курс такой-то…

Серая мгла в иллюминаторе стала синей, потом черной. До смены оставалось еще добрых два часа, когда наушники снова заглохли. Их молчание сейчас казалось грозным. Не без задора, но и не без внутреннего холодка Николай думал о том, что раньше или позже, а придется ему выбираться из рубки и лезть наверх – ликвидировать обрыв антенны. Все-таки было приятно услышать снова знакомые шорохи и разряды.

Приглушенно и настойчиво звучали, равномерно повторяясь, три ноты чужих позывных. Ворвался и исчез вальс – «…играет гармонист»… А потом знакомый голос вдруг сказал:

– Передайте ро…

Треск разряда заглушил конец слова и фразу, и снова проиграли три чужих ноты. После нескольких минут молчания, показавшихся радисту очень длинными, тот же голос повторил:

– Передайте… поздравляем с сыном… благополучно.

Пожалуй, голос был похож на тот, что диктовал последнюю шифровку. На всякий случай Николай точно записал все, что услышал, включая и непонятное «ро».

Тут корабль тряхнуло так, что все его стальное тело загрохотало и вздыбилось, опрокидываясь на правый борт. В переборку, отделяющую агрегатное помещение, ударила вода, заплескалась в рубке, под его ногами. Непрошенный холодок пробежал по спине Николая, едва усидевшего на принайтовленном табурете! Однако с новым креном – на левый борт – вода незаметно ушла. Наушники были немы: по-видимому, антенну наверху все-таки оборвало.

За первым ударом нагрянул второй. Без наушников даже в наглухо задраенном помещении явственно слышался грозный вой бури. То балансируя, то делая нелепые прыжки, чтобы удержаться на ногах, Николай натягивал штормовик, когда в рубку ввалился вдруг старший радист Гайда, впустив в открытую на мгновение дверь похожий на залп грохот шторма.

С минуту он стоял, привалив к переборке свое большое тело, жадно и тяжело дыша. Из-под капюшона по его широкому, красному, словно с мороза, лицу струйками стекала вода.

– Свежо, – сказал он коротко и хрипло. – Ну, как ты тут? Не заскучал? Не травишь? Я б раньше пришел, да подсобить пришлось комендорам. Чехлы у них с автоматов в клочья порвало.

Отдышавшись, Гайда придирчиво осмотрел хозяйство. Про антенну сказал, что это теперь его забота. Потом увидел листок с непонятными словами.

– А это что?.. Погоди-ка. Тот же голос, говоришь? Так это ж Рогову нашему, главстаршине. Сын, значит, у него родился, – Гайда добро улыбнулся. – Это хорошо: хотелось им с жинкой сынка, так и вышло. Сообщить ему надо.

Старшина наклонился к рупору переговорной трубки. Но в ней лишь булькала, переливаясь, вода.

– И здесь залило! – Он минутку подумал. – Неси! В машинное отделение. Ждет же человек, небось, мается. Самое твое комсомольское дело… Тут так вышло: ему на корабль, – а жинку в тот самый час в Мурманск везти, в родильный.

Пока Николай натянул капюшон, старшина дописал недостающие слова. «Главстаршине Рогову. Поздравляем с сыном. Все благополучно».

– Вот, – сказал он, протягивая бумажку. – Чтоб полная ясность… Ну, выходи. Не под волну только. На палубе гляди в оба, леерные-то стойки к чертям сполоснуло.

Минуты три Николай стоял, прильнув к двери, выбирая подходящее мгновение – интервал между шквалами. Но едва он успел выскочить на палубу и задраить за собой дверь, едва успел приглядеться со света к густому сумраку наступающей ночи, – как черная, ревущая стена воды с яростно белыми разводами пены навалилась на него, поволокла, придушила.

«Все!» – сверкнуло в смятенном сознании. В тот же миг его плашмя прижало к чему-то твердому, ребристому, а руки нащупали и судорожно обхватили грибок вентиляционной трубы.

Когда волна схлынула, Николай увидел, что его прибило к станине кормового автомата. Палуба стояла торчком: корабль тяжко взбирался на новую, грозной высоты волну с готовым обрушиться гребнем. Николай смотрел на нее завороженный, забыв обо всем. Хотелось одного: зажмурить глаза и скорей отползти к ближайшему люку, забиться в любую щель. Только цепкое чувство страха мешало оторваться от спасительного грибка. Казалось немыслимым разомкнуть руки.

Вдруг взор его упал на носовую часть палубы. Там сорвало со стопоров левый якорь, цепь травилась за борт. А боцман с кем-то из матросов, обвязавшись концами, пытались выбрать ее и закрепить якорь. Их сносило и швыряло. Каждую минуту волна грозила смыть моряков за борт или ударить о пушку. Мало был сейчас похож на себя щеголеватый боцман Зобов в этой изорванной в клочья, вымокшей, стоящей коробом одежде. Боцманский знак его – дудку – тоже сорвало. Зобов не замечал, как обрывок цепочки под ветром бьет и бьет его по скуле. Николай не сразу узнал в другом матросе Митина, комсорга: всегда спокойное лицо его исказила гримаса напряжения, из ссадины над бровью, размываемая водой, сочилась кровь.

Выбранная цепь, как живая, рвалась из рук, со злым скрежетом ползла обратно за борт. Всеми своими мускулами, всем матросским существом почувствовал Николай, как не хватает морякам еще одной крепкой руки – его руки. «Втроем одолеем…» Охваченный этой мыслью, он по-иному, с холодной расчетливостью примериваясь к ней, поглядел на очередную, такую же грозную волну. Выбирая минуты, лавируя, задыхаясь то от воды, то от ветра, Николай перебежками пробирался к носу. А когда волна сбила его с ног, он упрямо пополз, цепляясь за все, что подворачивалось под руку, пока скользкое железо якорной цепи не обожгло его ладонь.

Старшина группы мотористов Дмитрий Рогов стоял у носовой машины, напряженно наблюдая за ее работой. Твердые дуги бровей над серыми спокойными глазами были тесно сдвинуты, отчего на выпуклый лоб легла прямая и глубокая складка.

Давно, еще в обед, когда предсказанный утром шторм стал набирать настоящую силу, командир корабля приказал заглушить бортовые машины. Но сейчас все чаще приходилось выключать и носовую: в кингстоны вместо воды то и дело начинал засасываться воздух.

Редкий рейс в Баренцевом море обходится без шторма, особенно в такие осенние ночи. К этому Дмитрий привык. Нет, не о шторме, не об усталости думал он сейчас. Мысли его беспокойно возвращались домой, к Наташе. Успели ли доставить ее в Мурманск? Проскочил ли в Кольскую губу до шторма штабной мотобот?

Бывает же так: и ждешь, и знаешь, а придет то, чего ждешь, все-таки нежданно. Видно, не только его самого, но и доктора в консультации сбила с толку Наташина легкость. До вчерашнего дня она не хотела оставлять работу в библиотеке. И даже еще сегодня утром, возвращаясь из гавани, увидев ее на берегу, Дмитрий порадовался: как легко она идет, как гибко наклоняется, рассматривая что-то под ногами.

Наташа шла по самой кромке воды, оставляя на твердом сыром песке четкие маленькие отпечатки. Море, небо, даже угрюмые, обрывистые скалы по ту сторону залива подернула жемчужная, мягкой синевы дымка. Когда Дмитрий, ступая через длинные космы водорослей, подошел ближе, Наташа улыбнулась и показала ладонь, на которой слабо шевелились, засыпая, две маленькие морские звезды:

– Высушу, – игрушки ему будут…

Глядя на стеклянно-прозрачную воду бухты, на замершие над плоскими домиками мыса верхушки мачт, на неподвижную громаду океана в просвете между скалистыми горбами островов, – глядя на все это суровое спокойствие, трудно было представить, что скоро завоет здесь лютый норд-вест, набросятся на гранит берега осатанелые волны.

И так же трудно было поверить, что через полчаса розовые, в ямках улыбки, Наташины щеки вдруг посереют от страха и боли… Надо же было этому случиться в ту самую минуту, когда Дмитрий сорвал с вешалки дождевик, торопясь на корабль, уходящий по срочному заданию…

– Все, что нужно, сделаем немедленно. Мотобот выходит следом, – сказал ему в политотделе, куда он забежал, капитан второго ранга. Потом улыбнулся: —Такая уж наша пограничная жизнь… Впрочем, скажу вам по собственному опыту, в этакие минуты нашему брату лучше быть в стороне, по горло в работе… О ходе событий сообщим вам на корабль по радио. Это, повторяю, в том случае, если вы не хотите, чтобы вас на сей раз заменили…

Нет, этого Дмитрий не хотел ни тогда, ни теперь. Уклониться от своего долга, сбежать с корабля, – хорош бы он был, отметив так день рождения сына! Он хотел только одного: знать сейчас о Наташе…

Сквозь грохот машины он скорее угадал, чем расслышал новый звук: по рубчатой резине пола растекся, расплескался плоский валик воды, заброшенный в дымовую трубу. Значит, баллов восемь – девять есть. Что ж, бывало и похуже. Лишь бы вода не подобралась к картеру.

Когда погас свет, Дмитрий спокойно включил аварийную лампочку. Старшину мотористов мало что могло смутить: он был в машинном отделении сторожевого судна, когда, после многочасовой бомбежки, сбив перед тем семь юнкерсов, оно шло ко дну. Тогда тоже не действовала переговорная трубка. Отказал даже машинный телеграф. Командир сам спустился к нему – на палубе не оставалось уже ни одного матроса – и отдал приказ покинуть корабль. Твердая уверенность, что ни про одного матроса командир не забудет, с тех пор никогда не покидала его. Он верил в это, как в железный закон матросской дружбы, как в крепкое слово моряка.

А вот обещанной радиограммы все нет. Уж не скрывают ли от меня чего-нибудь? Или о нем, закупоренном здесь, в машинном отделении, попросту забыли? К беспокойству о Наташе, к нетерпению начинало примешиваться чувство обиды.

Время, наполненное грохотом шторма и моторов, тянулось с тяжкой медлительностью. Дмитрий старался не глядеть на хронометр, устало и механически выполняя приказания стрелки машинного телеграфа. Он вздрогнул от неожиданности, когда гулко хлопнула над головой открытая на мгновение и вновь захлопнутая крышка люка.

Весь в струях воды, с трапа почти свалился радист Николай Губин. Он стоял, вымотанный и оглушенный, прислонясь, как давеча Гайда, к трапу. Но глаза на усталом и мокром лице светились торжеством.

– Свежо, – еле выдохнул он, стараясь все-таки говорить с хрипотцой и небрежно. Негнущимися пальцами он порылся под тельняшкой, вытащил записку. – Вот!.. Поздравляю, конечно, с семейной радостью. Я б раньше принес, да якорь там со стопоров сорвало. Пока управились…

1953 г.