Текст книги "На далекой заставе (Рассказы и очерки о пограничниках)"
Автор книги: Иван Никошенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Ю. Семенов
ПОДВИГ У СЕВЕРНЫХ СКАЛ
Очерк
Глыбища морского наката, подмяв под себя корабль, загасила слабый луч клотика. А когда волна с грохотом отпрянула от скалистого берега и на короткое время из воды проступила палуба крепко сидящего на камнях буксира «Бесстрашный», ни шлюпки по левому борту, ни радиорубки уже не было – ссекло начисто.
Никто толком не знал, что же случилось: ни мотористы, успевшие остановить двигатель чуть раньше, чем залило его забортной водой – сюда, в отсек, пришлась безнадежная пробоина, – ни отдыхавшие после смены люди, ни даже стоявший на вахте старпом Кутихин. Буксир проходил самое узкое место между островом Кильдин и материком…
Капитан буксира Соин, выждав момент, когда ворчливо откатилась в море разбившаяся о гранитный берег волна, выбежал на палубу. Он хотел спуститься в трюм, к людям, но не успел: навстречу ему выскочил второй механик Бровко, за ним – кок Саша Рожнова, юнга Аня Гусакова, матрос Петроченко… В полумраке Соин заметил лишь перепуганные лица женщин, искавших спасения на палубе. А тут было еще страшнее…
– В рубку!.. Скорей в рубку! – крикнул капитан, не отрывая глаз от разъяренного моря.
Соин последним втиснулся в капитанскую рубку. Раньше там, бывало, впятером не разойдешься, а теперь восемнадцать человек набилось. Крепкие металлические стены надстройки гулко содрогались от ударов многотонного наката. Вода вдавила дверцы, прорвалась к людям…
Все поняли: оставаться на судне нельзя. А попытаться сойти на берег равносильно самоубийству: либо собьет волной и прикончит о скалы, либо унесет в море. Оставалось одно – ждать отлива. А до него… часов шесть. Как же выстоять?
Накат не ослабевает. Он по-прежнему бьет в рубку, сорвал дверцу по правому борту, выхватил Николая Писаренко – третьего механика, и тот исчез в кипящих волнах.
Моряки крепко держались друг за друга, но стихия была сильнее их. Вот волна выхватила еще одного матроса, за ним – старпома. Не удержали и Аню Гусакову – она исчезла в нахлынувшем потоке.
Оставшиеся в живых дождались, наконец, отлива. Надо было уходить на берег. Соин и Овсянкин, по грудь в воде, пробрались под полубак в матросский кубрик, ощупью отыскали шкафчики, взяли с полок все, что могло пригодиться. Боцману попала под руку сухая коробка спичек. Ее бережно завернули в полотенце, потом в простыню. И сам боцман – ростом он повыше капитана – поспешно унес в рубку реальную надежду на будущее тепло.
Вода сходила. Теперь можно перебраться и на берег. Местом встречи избрали маячивший на скале тригонометрический знак. Добираться к нему решили небольшими группами.
Перевалило за полночь. Надрывно гудел ветер. Обессилевшие люди шли, карабкались, ползли. Еще совсем недавно никто из них не думал, что придется выдержать такое испытание.
На скале вспыхнул жиденький огонек костра. Люди у огня обсохли, немного отогрелись. А ветер то стихал, вылизывая скалу январской поземкой, то гудел высоко над головой, и тогда, казалось, на юго-востоке прояснялась даль. Моряки с надеждой впивались глазами в эту даль, будто именно оттуда, а не со стороны моря, придут к ним на помощь…
Пограничный корабль «Изумруд» подходил к проливу между островом Кильдин и материком. В черную пургу, да еще в сильный шторм места здесь для кораблей опаснейшие. Тут уж, как говорится, смотри в оба.
Капитан второго ранга Милашенко перешел на левое крыло мостика. Он неотрывно смотрел вперед. Брови и усы его побелели от снега. На скулах слабо перекатывались желваки. Нет, не потому, что Петр Иванович нервничал. Привычка у него такая – будто в уголках губ держит соломинку и неторопливо покусывает ее.
– Пойдем через залив, – сказал Милашенко Зуеву и взглянул на сигнальный мостик, где стоял старшина второй статьи Зверев. Вспомнилось, как часа два назад, перед вахтой, он занимался физзарядкой. Считал, считал командир, сколько раз тот подтянется на перекладине возле трапа, да и не дождался, ушел на мостик.
Зверев доложил, что с берега передают непонятные световые сигналы. Милашенко хорошо знал, что в этом месте нет ни морского поста, ни поселка. Однако капитан второго ранга не привык ставить под сомнение четкую службу командира отделения сигнальщиков. И прежде чем сам увидел на материковом берегу нетерпеливые сигналы, – похоже, кто-то размахивал разгорающимися на ветру головешками, – подал команду остановить машины.
Огромные волны неслись к берегу и, рушась на прибрежные скалы, скрывали за собой тех, кто силился дать знать о себе. И то ли на берегу увидели, что корабль остановился, то ли погасли у них головешки, которыми размахивали, но сигналы прекратились.
В самый последний момент Зверев, взобравшийся на марсовый мостик, уловил неумело переданный семафором сигнал бедствия. И в этом «СОС», вспыхнувшем огненными искрами и тут же погасшем, передалось старшине столько испытанной тревоги, что он громче обычного и не по-уставному крикнул:
– Люди, товарищ командир! Беда… – и, встретившись взглядом с капитаном второго ранга, сдержанно доложил – Принял сигнал бедствия!
Милашенко приказал дать малый ход. Командиру всегда казалось, что самые лучшие решения приходят тогда, когда чувствуешь движение.
Берег, так осязаемо знакомый до этой минуты, теперь представлялся загадочно неясным. Бесспорным казалось одно: надо идти под прикрытие мыса, волна там слабее.
Милашенко хотел было вызвать на мостик своего помощника капитан-лейтенанта Авксентьева, но только сейчас заметил, что тот стоит рядом. Здоровый – самый рослый на корабле, – с крупными волевыми чертами лица, Борис Александрович всем своим видом внушал решимость.
– Готовьте призовую шлюпочную команду для высадки на берег, – приказал ему Милашенко. – Пойдете с ними.
Борис Александрович скатился на поручнях в кубрик, на ходу громко крикнул: «Зацепина ко мне!» – и скрылся в каюте. Одним движением надел спасательный жилет, схватил сапоги и отбросил: под руку попали маломерки штурмана…
– Старшина второй статьи Зацепин по вашему… – от порога рапортовал командир кормового автомата.
– Отберите пятерых из призовой… Пойдем на берег, – приказал капитан-лейтенант.
– Не мало? Накат…
– Бегом, Зацепин! Там люди, – и уже вслед крикнул старшине – Жилеты наденьте!
Любил Авксентьев этого бойкого толкового комендора, недавно ставшего командиром отделения. За восемь лет службы на «Изумруде» Борис Александрович повидал всяких матросов. А вот такого трудолюба, как бывший слесарь московского завода «Изолит» Юрий Зацепин, вроде бы не встречал. Когда в конце прошлого года Зацепина назначили командиром отделения, он в короткий срок вывел его в отличные. Недавно Авксентьев, секретарь партийной организации экипажа корабля, дал Юрию Зацепину рекомендацию в кандидаты партии.
…Капитан-лейтенант Авксентьев через три ступеньки по трапу выскочил наверх, подошел к правому борту, где готовили шлюпку к спуску на воду, а сам, не отрываясь, смотрел в сторону бушующего прибоя.
«Изумруд» развернулся и, пройдя немного, лег в дрейф. Подходить ближе к берегу было опасно. Но и отсюда были видны усыпавшие берег валуны.
Огромная восьмиметровая волна, казалось, пролетела над ними и в клокочущем водовороте скатывалась обратно. И тогда на короткое время из воды проступали черно-гладкие гребешки валунов.
Последнее, что сказал командир капитан-лейтенанту Авксентьеву, покидавшему борт корабля, было: «Берегите людей. Окажите помощь. Вызовем вертолет».
Многим, вероятно, доводилось совершать полет в «чертовом колесе». Сидишь в кабине и неловко несет тебя снизу вверх, потом до неприятного резко бросает вниз и… пошел по кругу. Что-то подобное ощущалось и в шлюпке, гонимой к берегу ветром и широкой волной. Иногда казалось, что легковесная «скорлупка» вот-вот взмоет вверх и перевернется.
На веслах сидели шестеро. Авксентьев умышленно взял с собой меньше гребцов – на случай, если придется снимать людей с берега. Гребцы бывалые, второе место по морскому многоборью заняли на соревнованиях в отряде, почетные грамоты заслужили. Задумался было Юрий Зацепин, отбирая пятерых – лучших из лучших. С Дрезиным – штурманским электриком – и Доцевичем – акустиком – было просто: сказал им и все. А комендоры прямо-таки навалились: ведь большинство из них – основной состав шлюпочной команды. Всех не возьмешь.
Зацепин поднял руку, и матросы, хорошо знавшие, что это значит, притихли.
– Богданов! Голопузенко! – быстро назвал он.
… И вот они гребут, гребут сосредоточенно и упорно, думая, казалось, лишь о том, как бы побольше сил вложить в рывок веслом. А до чего же хотелось оглянуться на берег, скорее узнать, что там за людская беда, прийти на помощь.
Вот шлюпка развернулась кормой к берегу. И только тут, из-за седых гребней волн, Авксентьев увидел осевший на камни корабль. Из воды торчали только рубка и обломок мачты. На берегу, кверху килем, лежала шлюпка.
– Вон люди! – крикнул капитан медслужбы Дуденков.
Авксентьев и сам уже заметил двоих. Они с трудом шли к морю, словно передвигались по тонкому льду реки, боясь провалиться.
Размеренно работали веслами матросы. И пусть не сошло суровое напряжение с лиц моряков, но как-то разом ожили их глаза, точно они осилили самое тяжелое, а дальше все должно пойти как надо.
С берега что-то кричали, вернее, силились кричать. И скорее по жестам пограничники поняли, что подходить к берегу опасно. Но уже невозможно было остановить шлюпку, взмывшую на гребень волны и летевшую на обглаженные валуны…
Пограничники вылетели за борт разом. Прежде чем подоспел очередной многотонный морской накат, они вцепились в шлюпку, выволокли ее на берег. И переглянулись, как будто каждый хотел сказать: «Здорово-то как нас… А ничего – целы».
Одежда промокла, в сапогах хлюпала вода. Ощутимо пробирал леденящий ветер.
– Зацепин и Дрезин! За мной! – приказал Авксентьев и бегом направился вслед за корабельным доктором.
Пограничников встретили капитан буксира Соин и щуплый, рыжеватый боцман Овсянкин. Впрочем сейчас нельзя было сказать «рыжеватый» – настолько он закоптился у костра.
Дуденков осмотрел капитана, потом боцмана и велел им спуститься к шлюпке.
– Там тяжелобольные, – боцман указал рукой в сторону костра, – им сначала помогите…
– Ничего… Мы сейчас… – сказал Авксентьев. Он на ходу снял с себя меховую куртку, чтобы отдать ее полураздетым морякам, сгрудившимся у костра.
Дуденков тем временем осмотрел остальных потерпевших, оказал помощь Анатолию Бровко, обморозившему ноги.
К шлюпке возвращались всемером. Механиков Дьяченкова и Бровко несли на руках. За ними шла Саша Рожнова. Как она ни возражала, ей, единственной женщине, строго-настрого предложили отправиться на корабль. Оставшимся у костра пограничники отдали свои меховые куртки и рукавицы, пообещали скоро вернуться…
Отойти от берега оказалось tie легче, чем причалить. Теперь в шлюпке было трое больных. Авксентьев расставил людей вдоль обледенелых бортов. Столкнули шлюпку на воду, но волна, подбросив ее, швырнула обратно.
Сквозь прибой гремел охрипший голос Авксентьева. Он скрывал острую боль в ноге – придавило килем, – бегло присматривался к матросам: может, кто из них тоже старается скрыть травму, да разве приметишь! Все держались самоотверженно.
И снова навалились грудью на обледенелые борта шлюпки, снова ждали момента кинуться к веслам, прежде чем очередной гребень наката отбросит их… Но опять неудача. И в третий раз, и в четвертый, и в пятый… Казалось, иссякли силы моряков и не удержаться коченеющими руками за обледенелые борта шлюпки. Но капитан-лейтенант, стоя по грудь в воде, снова приказывает: «Вперед!» На этот раз он советует навалиться только на корму, остальным держаться за носовую часть. Надо, чтоб шлюпка клюнула носом в тот момент, когда подойдет гребень наката. Тогда за весла и… пошел, пошел.
Откуда только сила взялась сдерживать шлюпку с больными, притихшими между банок, а потом на секущей волне взобраться на шлюпку, сесть за весла и грести так, чтобы вскоре миновать второй вал, третий…
…Милашенко стоял у правого борта, наблюдал, как укладывают в шлюпку теплые вещи, продукты. То и дело поглядывал на усиливавшуюся волну, на берег, окаймленный мечущейся стеной белесого прибоя. Там, за этой стеной, еще оставались люди и их надо было спасать.
К командиру корабля то и дело подбегал радист. О потерпевших запрашивали из погранотряда, штаба Северного флота, Мурманского рыбного порта.
Милашенко спустился с мостика, зашел в каюту помощника. Капитан-лейтенант Авксентьев растирал ушибленную ногу.
– Еще раз осилишь? – без лишних слов спросил командир.
Борис Александрович улыбнулся: мол, и спрашивать не надо.
– Мне сообщили: вертолета не будет, все только от нас зависит…
…Шлюпку несло к берегу. На веслах теперь сидели Юрий Зацепин, Ювеналий Дрезин, Евгений Голопузенко, а с ними трое «новичков»: старший матрос Леонид Калинов, комендор, старшина второй статьи коммунист Григорий Аркан – классный рулевой и Александр Черногорцев – матрос-радист.
Разгулялась непогода. Авксентьев тревожно посматривал на береговой накат. Видел он его всего один миг, когда шлюпку выносило на гребень волны.
«Нет, к берегу теперь не подойти, – думал он. – В лучшем случае останешься без шлюпки. Что же делать?»
Авксентьев пробежал глазами по лицам матросов.
– Зацепин! Пойдешь вплавь?..
Что спрашивать? Любой готов кинуться к берегу вплавь, чтобы хоть чем-нибудь помочь людям.
Старшина второй статьи Зацепин поспешно сбросил спасательный жилет, меховую куртку и опустился в ледяную воду. Он еще не отогрелся после первого купанья. Плыть со спасательным кругом, который травили на конце со шлюпки, было трудно, но необходимо. Командир решил не медля снять с берега серьезно больного боцмана. С ним придется возвращаться вплавь.
Зацепина выбросило на берег так, как если бы его за руки раскрутили по кругу и отпустили. Первым к нему подскочил капитан буксира. Но и слова не успел сказать, как Юрий бросился обратно в воду, подхватил спасательный круг и вышел на берег. Сплюнул, вытер мокрым рукавом губы – пришлось хлебнуть соленой водицы, – хрипло сказал:
– Боцмана!
Крепко держа спасательный круг, Алексей Александрович Овсянкин вошел в воду. Вошел и отступил. Мучительный страх сковал его.
Зацепин слышал о водобоязни людей, которым уже приходилось тонуть, гибнуть в воде. И вот впервые он видел этот страх. Что же делать? Пожалуй, надо пойти первым, впереди боцмана.
Шаг за шагом уходили они на глубину. Овсянкин крепко держался за круг, который уже тянули со шлюпки. Юрий плыл рядом. Коченеющие руки становились непослушными, а ноги точно в свинцовых сапогах тянуло вниз. Он попытался плыть на боку, но начало сносить. Опять глотнул воды. Шлюпка рядом, метров десять, а глаза видят ее, как сквозь матовые очки. Однако она все ближе, ближе… Еще рывок вперед – и сильные руки подхватили моряка…
В это время вблизи показалось спасательное судно «Надир». Его команда на ходу готовила к спуску широкобокий швербот, чтобы спасти тех, кто еще оставался на берегу…
…Шлюпка шла к родному кораблю, и никто из сидящих в ней моряков-пограничников не думал, что совершил что-то героическое. Это было его обязанностью, долгом совести и чести. А между тем это был подвиг, у истоков которого – смелость, выносливость, чувство товарищества и великий Гуманизм.
1959 г.
С. Сорин
НАСТОЯЩИЕ ЛЮДИ
Очерк
С капитаном Глушковым случилось несчастье. На крутом повороте горной дороги сломалась цапфа переднего колеса – машина полетела в обрыв. Пока она, ударяясь о камни, кувырком катилась вниз, Михаил Лаврентьевич старался распахнуть дверцу, чтобы выпрыгнуть. Но дверца не поддавалась: ее смяло, вдавило внутрь кабины, заклинило при первом же ударе.
Сколько продолжалось падение: секунду или вечность, Глушков не знал. Он слышал скрежет железа и запах горящей резины. Последний удар о камни – и все стихло. Со страшной болью во всем теле, в полузабытьи слышал он негромкие голоса людей. Потом его вытащили из раздавленной кабины и понесли. Кто-то говорил: «Осторожнее, осторожнее…» Он чувствовал, как носилки вдвигают в санитарную машину, как она трогается с места. Потом сознание уже не воспринимало ничего – мрак и тишина навалились на него.
В ближайшую больницу Глушкова привезли полумертвым. Врачи поставили диагноз: тройной перелом таза, осколком кости пробит мочевой пузырь. Смерть стояла у изголовья.
Можно бы и не рассказывать, с какой самоотверженностью боролись врачи и медсестры за жизнь больного – они сделали все, что могли. Оперировал ведущий хирург больницы Болехов. Он удалил осколки костей, сделал пластическую операцию мочевого пузыря. Больного сотрясали продолжительные приступы кашля, и это еще больше осложняло операцию, расходились швы, приходилось все начинать сначала. Сколько раз начинал ослабевать пульс. Медицинские сестры торопливо отламывали хрупкие горлышки ампул, впрыскивали камфару, к посиневшим губам подносили кислородные подушки…
С операционного стола Глушкова перенесли в палату. Там его положили на спину, при помощи специального приспособления подвесили ноги. В таком неудобном положении ему предстояло неподвижно лежать многие недели, чтобы правильно срослись тазовые кости. И, хотя операция прошла успешно, жизнь больного продолжала висеть на волоске. Все зависело от того, выдержит ли сердце, хватит ли душевных и физических сил вынести боль, одолеть слабость.
Долго Глушков не приходил в себя, бредил, стонал. А в кабинете ведущего хирурга маленькая женщина, не отрывая платка от глаз, просила:
– Пустите меня к нему, пожалуйста, пустите…
Хирург, нестарый, полный человек, с умными голубыми глазами, машинально вертел в пальцах пинцет и говорил:
– Мария Михайловна, милая, я все понимаю, но нельзя. Понимаете – нельзя! Начнете плакать, а ему еще хуже станет. Поезжайте лучше домой, отдохните, на вас же лица нет. Дня через три – пожалуйста.
Но Мария Михайловна не уходила. Она уже ни о чем не просила, просто сидела, прижав платок к глазам. Нетрудно понять, что творилось в ее душе. Всего сутки прошло с тех пор, как муж, еще здоровый и невредимый, готовился к поездке. К вечеру обещал вернуться, как обычно, шутил. А час спустя она проходила мимо заставы и по тревожным глазам солдат, по тому, как они словно стеснялись взглянуть на нее, поняла, случилась беда. Она подбежала к солдатам, но они знали только, что с машиной начальника авария, что его увезли, а жив ли – поручиться за это никто не мог. Даже заместитель начальника старший лейтенант Кочетков знал не больше их.
Мария Михайловна не забилась в истерике, не упала в обморок. Она закусила губы и побежала к дороге. На первом попутном грузовике она уже мчалась в больницу.
Увидеть мужа, застать живым – вот единственная мысль, которая владела ею. Разрыдалась она только в больнице, когда ей вежливо и твердо сказали: «Нельзя!»
Ведущий хирург делал обход, возвращался, а жена Глушкова все сидела в коридоре с прижатым к глазам платком. Только поздно вечером, проходя мимо нее, врач не выдержал.
– Ладно, сказал он. – Если вы дадите слово не плакать, вас пустят.
Мария Михайловна дала слово, и ей принесли халат. Она долго не могла попасть в рукава – дрожали руки. Вошла в палату, увидела бескровное лицо мужа, закрытые его глаза – и вдруг испугалась, что разрыдается. Усилием воли овладела собой. Подошла, села у кровати, взяла руку мужа. И с той минуты не отходила – прислушивалась к прерывистому дыханию, поправляла подушки, обтирала влажным полотенцем лицо.
Только на третьи сутки Глушков пришел в себя. Среди ночи открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо жены. Хотел что-то сказать, но не мог и только шевелил губами. Но Мария Михайловна поняла то, чего не понял бы никто другой. Михаил был счастлив, что она рядом, что он видит ее, держит ее руку. Он только глядел на нее, а она понимала: он спрашивал о сыне, о заставе, о многом другом, от чего отгородили его больничные стены. Она все понимала и, как могла, отвечала на его молчаливые вопросы.
Шли дни и ночи, бессонные и мучительные. Состояние Глушкова не улучшалось. Навестить его приезжали многие: и начальник отряда, и начальник политотдела, и комендант, и товарищи по заставе, но все наталкивались на непоколебимость ведущего хирурга. Он всем отвечал негромко, но твердо:
– Пока нельзя, он еще слишком плох.
У хирурга было твердое убеждение – больного должны лечить только врачи. Только они могут облегчить страдания и поставить больного на ноги. Но однажды он понял, что ошибался. Это случилось, когда во время обхода он неожиданно застал у постели Михаила Лаврентьевича старшего лейтенанта Кочеткова. Кочеткову каким-то образом удалось раздобыть халат и, вопреки всем запретам, проникнуть в палату. Хирург не знал, для чего офицеру понадобилось нарушить больничный порядок.
Врача интересует ход болезни, а не служебные вопросы пограничников, о которых, собственно говоря, и шла речь между тяжело больным начальником и его заместителем. Дело в том, что незадолго до аварии заставу капитана Глушкова перевели на новое место. Солдаты жили в палатках и обстраивались сызнова. Глушков сам руководил планировкой и строительством, спал по два-три часа в сутки, но хотел, чтобы новая застава стала не хуже прежней. Казарма была уже в основном готова, недостроенными оставались только подсобные помещения и склад. Где и как их лучше соорудить – с этим вопросом и пришел к своему начальнику Кочетков.
Застигнутому врасплох старшему лейтенанту вряд ли поздоровилось бы. Но когда разгневанный хирург взглянул на больного, он сразу заметил в нем разительную перемену: щеки чуть-чуть порозовели, в глазах появилось оживление. Неужели встреча с товарищем, разговор по службе так же полезны, как лечебные процедуры и лекарства? Оказалось – да. Хирург уже не сомневался, что кризис миновал, дело пошло на поправку. И он ничего не сказал Кочеткову.
С этого дня капитан Глушков начал принимать самое целебное лекарство – видеться со всеми, кто приходил его навестить. А приходили солдаты, офицеры, рабочие, служащие местных учреждений. В регистратуре не умолкали телефонные звонки. Он даже не подозревал, что у него столько друзей. Хотя стоит поговорить с его сослуживцами, и они скажут, что Глушков замечательный офицер, чуткий и отзывчивый товарищ; местные жители скажут, что Глушков со своими солдатами не только охранял их труд и покой, но и всегда был готов оказать им любую помощь – надо ли везти в родильный дом роженицу или искать заблудившегося в горах мальчишку.
В больницу приходили целые делегации. Друзья приносили цветы, фрукты. Кто-то принес бритвенный прибор. Однажды пришли школьники. Все одинаковые – в белых рубашках и красных галстуках, – они окружили кровать Глушкова и отдали ему пионерский салют. Михаил Лаврентьевич глядел на них, и слезы текли по его щекам. Он плакал, не стесняясь слез. Нет ничего прекраснее заботы людей, для которых ты не жалеешь сил!
Особенно часто Глушкова навещали пограничники своей заставы – старший лейтенант Кайгородов, рядовые Половинкин, Козлов, Лисицкий и многие, многие другие. Стараясь не шуметь, неуклюжие в белых халатах поверх гимнастерки, они входили в палату, садились у постели капитана и подолгу рассказывали об очередных стрельбах, об успехах в боевой подготовке, о том, как идет строительство подпорной стены из дикого камня. Они видели, с каким вниманием слушал их капитан. Щеки его розовели, жажда жизни побеждала недуг. Видели они и другое – как устала Мария Михайловна. Она едва держалась на ногах. Не сговариваясь, воины устанавливали круглосуточное дежурство у постели своего начальника. Теперь жена Глушкова впервые за много дней могла на несколько часов ездить домой. Ей надо было заняться сынишкой. Оставшись без отца и матери на попечении солдат, Витька, разумеется, хоть и был сыт, но слишком уж часто бегал на море и купался до синевы на лице. Мария Михайловна ехала домой с сознанием, что возле мужа – верные люди.
Через месяц Глушкову сняли с подвески ноги. Лежать стало удобнее. Но физическая боль сменилась болью душевной. Мысль, что придется остаться калекой, мучила его беспрестанно. Много раз он пытался пошевелить ногами, но они не слушались, были словно чужие. Михаил Лаврентьевич впал в отчаяние, закрывал лицо руками и так лежал наедине со своими невеселыми думами. Отдохнув, снова начинал шевелить ногами и однажды убедился, что они все-таки его собственные. В этот день как-то по-особенному светило солнце и пахли цветы на тумбочке. Нет, он не останется калекой, он победит болезнь, как побеждал врагов за свою недолгую, но полную борьбы жизнь.
…Призванный в войска за год до Великой Отечественной войны, Михаил Глушков девятнадцатилетним юношей начал свой боевой путь. Он служил на одной из пограничных застав Заполярья, когда на родную землю хлынули немецко-фашистские орды. В первом же бою погиб начальник заставы Макаров. Старшина Глушков заменил его и с малочисленным гарнизоном продолжал отбивать атаки врага.
Запомнился Глушкову бой за деревушку Кестеньга. Противник старался овладеть деревней, а главное – дорогой между озерами. Дорога имела важнейшее значение: только по ней могла идти техника, ступать на хрупкий озерный лед фашисты не решались. Три десятка воинов полмесяца сражались с вражеским батальоном. Они удержали рубеж и дождались подкрепления. Подошедшие части Советской Армии разбили фашистов наголову.
В беспрерывных боях с врагом повышал свое командирское мастерство Михаил Глушков. В одном из боев был ранен, но после госпиталя снова вернулся в строй. В 1944 году его направили в Московское пограничное училище, а через два года – начальником заставы на один из участков границы.
И вот теперь прикованный к постели, он сильнее и сильнее верил, что снова вернется в строй. Верил, как тогда в госпитале, где лежал с осколочным ранением. И, несомненно, ему труднее было бы верить в исцеление, когда бы не стояли перед его глазами образы Николая Островского и Алексея Мересьева. Жизненный подвиг этих людей воодушевлял его, укреплял решимость бороться. За стенами больницы ждали боевые друзья, родная застава, семья.
Хирург не разрешил Глушкову ни двигаться, ни тем более вставать с постели. Но он все-таки встал. Ночью, когда в палате находился только старшина Сафонов, Михаил Лаврентьевич сказал:
– Коля, помоги-ка мне. Надо попробовать… – он заметил предостерегающий жест старшины и сам начал спускать ноги с кровати. – Подойди поближе, дай обопрусь…
Опираясь на плечо Сафонова, он медленно распрямился. Голова кружилась, ноги подкашивались, сильно болела поясница, но он стоял. Стоял с такой же радостью, с какой спасенный из воды человек вдыхает всеми легкими воздух.
Так стало повторяться всякий день. Глушков вставал с постели и, опираясь на чье-нибудь плечо, делал два-три шага. Он опережал время. Когда ничего не подозревающий врач разрешил ему однажды спустить ноги с кровати, Глушков не только поднялся, но даже медленно прошелся по палате. Добрый доктор Болехов – стоило только поглядеть в его растерянные, полные недоумения глаза!
Выздоравливать нелегко. Можно днями, неделями, месяцами лежать на кровати, глядеть в потолок, ожидая исцеления. Но такое ожидание не в характере капитана. Он с радостью выполнял лечебно-физкультурные процедуры, требовал, чтобы они с каждым днем становились сложнее. Превозмогая боль и усталость, Глушков продвигался к своей победе.
После больницы Михаила Лаврентьевича направили в санаторий. Оттуда он вернулся в свою квартиру при заставе, но к работе приступить ему не разрешили. Его ожидало последнее испытание, которого он больше всего боялся, – военно-медицинская комиссия. От нее зависело, остаться ли Глушкову на пограничной заставе или… От этого «или» капитану становилось горько и тяжело. Разве мог он оставить боевых друзей, заставу, границу?
Однажды вечером, когда во дворе заставы стало темно и тихо, дежурный Лещенко увидел нечто странное. Кто-то в это неурочное время делал упражнения на турнике. Лещенко подошел поближе и, к своему удивлению, узнал капитана…
В назначенный день Глушков отправился на медкомиссию. Там его заставляли сгибать спину и быстро распрямляться, приседать и прыгать на месте. После этого его выслушивали, осматривали и снова заставляли бегать, прыгать и приседать. Глушков искоса поглядывал на врачей – надеялся предугадать их решение. Придирчивость комиссии он внутренне не одобрял: трудно быть бесстрастным, если решается собственная судьба.
Когда ему разрешили выйти и обождать в коридоре, он четким шагом прошел по кабинету, прикрыл за собой дверь, и только тогда тяжело опустился на скамью. В его жизни это был самый трудный экзамен. Даже много времени спустя Михаил Лаврентьевич едва ли смог бы рассказать, о чем думал, что перечувствовал за эти пятнадцать минут ожидания, пока его снова вызвали в кабинет и коротко объявили «годен». Это короткое слово он воспринял как высокую награду и чуть было вслух не сказал: «Служу Советскому Союзу». Но он сказал эти слова молча, про себя.
1960 г.
