Текст книги "Ради жизни на земле"

Автор книги: Иван Драченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Приятное сообщение я отпраздновал… очередной разведкой в тыл противника.

И снова мы несем непоправимую потерю: когда возвращались с боевого задания, на наших глазах погиб младший лейтенант Юрий Маркушин. Самолет вошел в отвесное пикирование и глухо ударился об землю, закрутив себя петлями ржавого дыма.

– Даже не верится. Вернуться домой и… Ну, в бою – понятно! А тут… – Анвар Фаткулин, выдавливая фразы, скорбно опустил глаза.

Вот отзвенела и твоя гитара, Юрий, лопнула еще одна жизнь-струна, печально резанула по сердцам всех. Больно, ох как больно терять хлопцев-орлов. Но горечь утрат не сутулила наши плечи, а еще сильнее звала к справедливому возмездию.

…Лопасти винтов рассекают серебристую вуаль утреннего тумана. Под крыльями плывет необозримый степной малахит, вмятины глубоких балок, на краях которых, словно уснувшие, стоят неказистые хатенки. Наши уже вышли к Висле, прочно удерживают плацдарм на ее левом берегу в районе Сандомира.

Шестеркой ИЛов идем на район Кобеляны, где сосредоточились танки гитлеровцев, готовые для контрудара. Сверху нас прикрывают четыре ЯКа из эскадрильи Героя Советского Союза старшего лейтенанта Н. Буряка. 25 минут лету, и перед нами серо-голубым лезвием выгнулась Висла, а дальше сплошное месиво дыма. Обстановка резко изменилась: ведущему группы Николаю Киртоку приказано перенацелить удар. Флагман решил сделать круг у линии фронта и определить местонахождение танковой колонны.

Плавно вошли в левый круг. Справа от Николая иду я. На борту моего «ильюшина» нарисован сокол, держащий в клюве бомбу, сверху и снизу которого надписи:

«За Родину!» и «Смерть немецким оккупантам!»

К группе пристраивается седьмой штурмовик – кок винта красный. Николай запрашивает незнакомца: «Горбатый» с красным носом, ты чей?» Молчит. Ну что ж молчит – нас будет больше. Высота 1300 метров. Линию фронта пересекаем с потерей высоты. Вот уже и зенитки зашевелились, черно-желтые жгуты трасс вьются, клокочут у самого виска. По команде: «Горбатые!» Работать будем в боевом порядке «круг». Приготовиться к перестроению!» – с разворотом в 90 градусов с высоты 800 метров вводим свои «летающие танки» в планирование. Освобождаемся от бомб. Три танка уже отвоевались: над ними пляшут жаркие фитили. Как смерч носился над полем «красноносый» штурмовик. Он, словно макеты на полигоне, один за другим поджигал с короткой дистанции ползущие коробки, которые огрызались желтизной термитных снарядов. Очередной заход – и «красноносый» врезался в скопление танков и бронетранспортеров, похоронив в огромном, шумном огне несколько из них. Позже мы узнали фамилию героически погибшего летчика: им оказался командир штурмовой авиации подполковник А. С. Фетисов.

Август месяц был для меня особенно памятен и тем, что боевые товарищи-коммунисты оказали мне доверие – приняли в члены партии. Как коммунист, я понимал: оправдать высокое звание можно только в новых жестоких схватках с ненавистным врагом и любой ценой дойти до земли, откуда выползла воина.

Осенью 1944 года войска Советской Армии на широком фронте достигли предгорий Карпат и подошли к границе Чехословакии. После короткой подготовки начали Восточно-Карпатскую операцию. Наступление осуществлялось в исключительно тяжелых условиях.

Хмурые, извилистые ущелья с вечным рокотом неистовых рек, крутые обрывы скал, сумрачные дубовые и буковые дебри, буйные ветры, срывающиеся с главного хребта, – вот что такое Карпаты!

По скатам высот тянулись ряды траншей, окопов. На противоположной стороне скатов – позиции гитлеровцев. Враг вгрызся в землю, построил множество дзотов, опоясал высоты сплошными линиями траншей, заложил тысячи мин в балках и ущельях, протянул проволочные заграждения.

Кровопролитные сражения шли за Дуклинский перевал. Резко пересеченная местность, бездорожье, лесные массивы и горы мешали передвижению танковых войск, затрудняли ведение артиллерийского огня. В «пещере дракона», как называли фашисты карпатское ущелье, сосредоточились танки гитлеровцев. Не подступишься ни с земли, ни с воздуха. Только артиллерия царапает могучие скалы. Уже несколько раз вылетали бомбардировщики с целью выколупать «ежа» – и все безрезультатно. А наземное командование требовало поддержки штурмовиков с воздуха.

В составе шестерки ИЛ-2 я пошел на задание с ведущим группы Николаем Пушкиным. Темень – зеленые тела штурмовиков плыли среди клочьев шерсти мглистых облаков и, словно орлы, сорвавшиеся с пиковой тверди, стремились к желанной жертве.

Но как к ней дойти? Облака, горы, огонь… В глаза глядят три смерти. В то время всем было известно, что танк «тигр» оснащен 101-миллиметровой пушкой и стрелял на прямой наводке 2 километра. Тогда как наши 37-миллиметровые на самолете стреляли прямой наводкой 800 метров. Идти «тигру» в лоб означало погибнуть. Надо было перехитрить фашистов. Договорились при пикировании на цель создать скольжение, и тогда снаряд, обходя кабину, улетал в пространство. При переходе линии фронта ушел на свой аэродром флагман, гонимый вражеской зениткой. Моторы ревут все гуще, тягучее, сильнее. Пятерку «ильюшиных» теперь веду я. Все звуки в горах, кажется, сникли, пропали, бушует только бешеная сила двигателей. Заходим в ущелье. Небо покрылось всполохами зенитных разрывов, серыми головкам дымных одуванчиков. Но танки мы уже заметили.

– Приготовиться к атаке! – скомандовал я группе. – Вперед!

Нажимаю на кнопку бомбосбрасывателя – и черные чушки стремглав посыпались на танки, заполнив грохотом ущелье. Чтобы не врезаться в скалы, надо было бросать машины почти вертикально вниз и вверх. Тридцать минут непрерывной штурмовки, и в ущелье заполыхали черные костры. Над поверженным металлическим зверьем взвивались десятки огненных штопоров.

…На аэродроме вышли из машин шатаясь. Я подошел с докладом к майору Круглову, а тот лишь махнул рукой. Не надо, мол, докладывать. Молча обнял меня. Потом пришло поздравление от генерала П. С. Рыбалко: от души благодарим за чистую работу, а командование представило к награде – к ордену Славы I степени, которая нашла меня лишь в конце 1958 года.

Дорого нам обошлась Дукля. Многие летчики оказались на госпитальных койках, погиб любимец полка замполит майор Константинов. Зенитный снаряд попал прямо в бомбоотсек «ильюшина». Не успев покинуть самолет, Константинов врезался в гору. Я особенно переживал гибель этого человека, Человека с большой буквы, мужественного коммуниста, исключительно душевного и обаятельного, отличного пилота, который первый дал мне рекомендацию в партию.

За два дня до окончания Восточно-Карпатской операции, то есть 26 октября 1944 года, меня прямо на КП полка генерал В. Г. Рязанов поздравил с высокой правительственной наградой – присвоением звания Героя Советского Союза – и прикрепил к гимнастерке орден Ленина и Золотую Звезду. Я на всю жизнь запомнил товарищеский ужин в мою честь, на котором собрались боевые побратимы, чье крыло я ощущал всегда рядом – на Курской дуге и под Харьковом, над Днепром и в небе Корсунь-Шевченковского, в боях на Сандомирском плацдарме и здесь, над мглистыми вершинами Карпат, запомнил трогательные слова заместителя командира по политчасти полковника Е. И. Лапина, большого любителя поэзии. Свою речь он закончил так: «Иван Григорьевич Драченко правильно решил: «Что лучше с бурей силы мерять, последний миг борьбе отдать, чем выбраться на тихий берег и раны горестно считать!» Волнующие, неповторимые минуты тогда пережил я и предложил выпить за тех, кого уже с нами не было. Украдкой смахнул слезу, не стыдился ее: со слезой, говорят, из человека выходит горе.

С жешувского аэродрома мы производили учебные полеты на полигоне, «натаскивали» молодых летчиков, одновременно вели разведку, ходили на свободную «охоту».

Во время тренировочных полетов четверка «мессершмиттов» атаковала наш самолет-разведчик ПЕ-2 прямо над аэродромом. Руководитель полетов, увидев, как «мессеры» клюют беззащитную «пешку», отрадировал нашим ЯК-3, находящимся в воздухе:

– Безобразие! На наших глазах бьют «пешку», а вы прохлаждаетесь. А ну, развернитесь влево…

ЯКи моментально разогнали любителей атаковать одиночек, а одного зажали и привели на аэродром. Ас попался матерый, на вопросы отвечать не пожелал, но потом, поломавшись, дал любопытные ответы. Во-первых, гитлеровские военно-воздушные силы делают ставку на новые виды оружия: ФАУ и реактивные самолеты; во-вторых, население панически реагирует на приближение советских войск к Германии; в-третьих, летный состав поступает в части сырой…

Да, это были уже не те «бриллиантовые мальчики» Геринга, которые пели бравурные песни и расстреливали на дорогах беззащитных женщин и детей, пускали под откосы санитарные поезда, картинно несли на своих бортах удавов, львов, черных кошек, тузы и прочее.

Летчика отправили по назначению, а его пистолет «вальтер» и ручной компас командир дивизии вручил Бате, майору Девятьярову, который уезжал лечиться.

Скоро уехал и я получать новые машины для полка. По возвращении узнал страшную для меня весть: при разведке в районе Кракова погиб мой боевой друг Евгений Алехнович, наткнувшись на танковый термитный снаряд. Указом Президиума Верховного Совета СССР ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза.

А путь наш лежал все дальше и дальше на запад. Гитлеровские заправилы полагали, что Висла станет тем рубежом, дальше которого советские войска не смогут пройти. Вражеская система укреплений включала в себя полосы долговременных инженерных сооружений, траншей с многочисленными дотами и дзотами, минные поля, чередовавшиеся с противотанковыми рвами и надолбами.

Готовясь к прорыву мощного оборонительного пояса, советские войска произвели тщательную разведку, в которой авиация принимала самое активное участие. Разведданные батареи, доты и дзоты врага заблаговременно наносились на карты артиллеристов. Когда же 12 января 1945 года по точно разработанному графику загремели залпы прорыва, все эти огневые точки были стерты с лица земли.

Туман, низкая облачность и снегопад крепко приковали авиацию к земле. Отдельные экипажи все же отважно бросали свои машины в эту слепящую мглу.

Постепенно погода начала улучшаться. Теперь советские летчики стали действовать группами, поддерживая вырвавшиеся вперед танковые части. Штурмовики, истребители и бомбардировщики налетали на отходящие колонны немцев, наносили бомбовые удары, расстреливали из пулеметов.

Перелетели всем хозяйством на аэродром под Ченстоховом. Командир эскадрильи Николай Евсюков, рассматривая новое расположение полка, устремил взгляд в небо. Самолетов в воздухе не было.

Что же его заинтересовало?

Спросили.

– Костел вот, думаю, нам пригодится. Шпиль высоченный, прямо тебе приводная станция с крестом.

Вдруг нашу мирную беседу всколыхнула команда: «В ружье!»

Что за шутки? Однако прибежавший с командного пункта капитан Евсюков в догадку внес ясность: фашисты лезут на аэродром. Не по воздуху, а по земле. Моментально развернули «ильюшины» хвостом к лесу, стрелки заняли места в кабинах. Уже завязалась перестрелка. Несколько машин успели подняться в воздух и начали поливать фашистов, решивших «одолжить» у нас горючее для техники, пушечно-пулеметным огнем. По всей вероятности, нам бы пришлось туго, если бы не подоспели советские «тридцатьчетверки». Общими усилиями мы смяли и разогнали незваных гостей. В стычке принимал участие и замполит полка Е. И. Лапин.

– Хотя и в обороне оказался, – весело говорил потом полковник, – но все же двух мерзавцев пленил. Один – молодой-зеленый, все плачет и показывает фотографию «муттер», «швестер». Думал, мы его пустим в расход. А другой орет во все горло: «Хайль Гитлер!» Покричал и перестал.

А вскоре трех немцев привел оперативный дежурный. Болтаются по аэродрому без оружия, трясутся от холода, ищут место погреться. Летчики окружили «гостей», начали расспрашивать: кто? откуда? Через младшего лейтенанта Белякова (он шесть месяцев пробыл в плену и бежал из лагеря) узнали: идут по домам. А воевали под Сталинградом и в Крыму. Удивительно, как уцелели!

– Спроси ты их, когда ели в последний раз? – обратились мы к Белякову.

Немцы показали три пальца. Ясно, три дня подтягивают штаны. Тогда майор Девятьяров взял буханку хлеба, разломал на три части и протянул немцам. Они схватили хлеб и заработали челюстями, повторяя: «Гут командир», «Гут брот…».

«Эх, отходчивая и незлобная душа человеческая, русская!» – как сказал один наш товарищ. Не в бою она не мстит врагу. Может, среди этих троих был и тот, кто бил плетью седую мать, зимой выбрасывал на улицу жену, малых детишек, жег отцовский дом. Но вот выбито из рук врага оружие, и месть кончилась. Крепкие мозолистые руки, уверенно державшие штурвал «черной смерти», ломают хлеб вчерашнему врагу.

А смерть продолжает стоять за нашими плечами. И чем ближе была победа над заклятым врагом, тем она все чаще и чаще посещала полковую семью.

Приняв неравный бой с крестоносцами-стервятниками, на израненной машине тянул на свой аэродром лейтенант Кудрявцев.

– Самолет не слушается рулей…

Только это и успел сказать Виктор. Через несколько секунд «ильюшин» вошел в отвесное пикирование…

Мы долго хранили старенький баян Виктора. Казалось, распахнет дверь, влетит с морозца хозяин, отогреет пальцы и ударит по стертым пуговкам. И душу растревожит песня:

 
Улетал штурмовик на задание
И не сказал он милой «прощай»,
А сказал «до свидания…»
 

Но песня оборвалась…

В районе польской железнодорожной станции Вассовка принял свой последний бой младший лейтенант Петр Иванников.

Иванникова мучил жестокий ревматизм ног. Он имел полное право не летать, но каждый раз мы видели его рядом, идущего к машине со своей неразлучной палкой. Он и в воздух поднимался с ней, даже шутил: если собьют, палка пригодится, чтобы продолжать драку с фашистами на земле.

Полковой врач капитан Ларцев настоятельно требовал, чтобы Иванников лечился, по он и слушать об этом не хотел.

Над Вассовкой завязался воздушный бой. Группа «ильюшиных», врезавшись в боевой порядок «юнкерсов», начала их расстреливать с короткой дистанции. Те вошли в пикирование, пытаясь оторваться от штурмовиков. Боеприпасы на исходе. И тогда Петр бросил ИЛ на Ю-87. Таранный удар был настолько сильным, что обе машины буквально рассыпались в воздухе.

Долгое время я не мог примириться с мыслью, что рядом нет человека, у которого учился науке побеждать, чье крепкое крыло чувствовал рядом в неистовстве атак.

Потеряли мы своего боевого командира эскадрильи Николая Андреевича Евсюкова. Сложил он голову у Бунцлау, там, где проходили полки генерал-фельдмаршала М. И. Кутузова, преследуя армию Наполеона. По преданию, там осталось сердце полководца со скупыми строками эпитафии на памятнике:

«До сих мест князь Кутузов Смоленский довел победоносные русские войска, но здесь смерть положила предел славным дням его. Он спас Отечество свое и отверз путь к избавлению Европы. Да будет благословенна намять героя!»

На бунцлавском мемориальном кладбище можно найти среди надгробных плит и такую, где золотом высечено:

«Герой Советского Союза гвардии капитан Евсюков Николай Андреевич».

Последний рубеж войны

Германия… Наконец-то свершилось то, о чем мы мечтали, когда еще на наших картах мелькали названия Курск, Белгород, Харьков, Кировоград. Вступаем на землю врага, добивая коричневую фашистскую гадину. Теперь названия на штурманских картах совсем иные: Дрезден, Бреслау, Глогау, Герлиц, Берлин…

Мы в Германии… Помню испуганные лица гражданских немцев, в головах которых бродил угар геббельсовской пропаганды. Они ждали от нас звериной ярости победителей, а мы собирали женщин и стариков у солдатских ротных котлов, ласкали худеньких напуганных ребятишек, выкраивали кое-что из своего летного пайка.

Сидели мы тогда на аэродроме Зорау северо-восточнее города Моравска-Острава. Зачастую оставались без дела. Погода стояла пасмурная, частые снегопады затрудняли ориентировку. Грунтовое покрытие аэродрома раскисло: летать с него можно было лишь в утренние часы, когда земля еще скована морозом. Однажды приказали слетать на разведку. Выскочил из домика, опробовал машину – и по газам. Засек несколько вражеских аэродромов с бетонированными взлетно-посадочными полосами и возвратился домой. Сижу в столовой: шум, гам, разговоры. Прислушался к одному. Летчик из соседнего полка рассказывает: «Поразгонял немчура по белому свету людей. Ходят, ищут родных, знакомых. Сегодня встречает меня женщина с мальчиком, говорит: сын у нее тоже летчик. Не знает, жив ли. Фамилию называет: Драченко Иван Григорьевич, потертую фотографию показывает. Посмотрели ребята на снимок: никакого сходства с нашим Иваном. Там молоденький, нос с горбинкой. Ответили, мол, есть летчик с такой фамилией, но это не он. Не похож…»

У меня сразу пересохло в горле, хочу подняться, а тело будто электросваркой приварило к скамейке.

Еле подошел к рассказчику, разволновался, слова вымолвить не могу. Он на меня смотрит, думает, не «перебрал» ли?

– Низенькая худощавая женщина? – спрашиваю.

– Да…

– И родинка над переносьем?

– Родинка? Сейчас вспомню. Да, точно: у нее родинка была.

– Товарищи! – не помня себя, закричал на всю столовую. – Так это же моя мать!..

Как ошалевший выскочил из помещения, схватил первую попавшуюся машину, обшарил все аэродромное поле, искал по дорогам, заглядывал во все дворы, спрашивал у солдат и офицеров: как в воду канула. Не нашел…

Ночами не мог уснуть, а если и глушило мимолетное забытье, то перед глазами стояли они: мама и Сергей. Стоят, зовут, тянут руки.

Говорят, беды – те же самые осколки, одному ничего, а другому как влепит в грудь. Пережил одно потрясение, другое подстерегло.

…С утра по небу плыли рыхлые белые облака. Казалось, в вышину поднялись пушистые ватные хлопья. На земле кружилась метелица. Лечу на разведку и на свободную «охоту» в район Дрездена. Параллельно приказали посмотреть переправы через Эльбу. Взвыл мотор, и самолет поглотила вьюга. Замелькали еле заметные линии дорог, перелески. Машина шла на высоте десяти-пятнадцати метров. Приходилось «перепрыгивать» через телефонные столбы, вышки, крыши домов. Такой полет, да еще длительный, особенно утомляет зрение, тем более мое. А земля несется лентой конвейера…

На аэродром заходил осторожно и все-таки немного не дотянул, так как было повреждено крыло.

На КП доложил майору Спащанскому всю обстановку разведки. Зашел в домик, где отдыхали летчики. Стал платком вытирать лицо… и вдруг командир эскадрильи Иван Голчин от меня попятился как от нечистой силы. Да как закричит:

– Братцы, смотрите, наш Иван с ума сошел!..

Если бы я посмотрел на себя со стороны, сразу бы понял: вытирая лицо, я правый глаз перевернул на сто восемьдесят градусов. Под бровью отчетливо виднелось бельмо.

– Спокойно… – мой голос дрожал, – здесь сумасшедших нет, только здоровый инвалид.

Откуда-то вынырнул полковой врач. С присущей медикам таинственностью, взял меня под руку, успокоительно запричитал:

– Не волнуйтесь… Это пройдет…

И все-таки после случившегося без медкомиссии и проверки не обошлось. Доложили командиру корпуса. Василий Георгиевич приехал с заместителем командира дивизии полковником Володиным. Тот решил сам подняться в воздух и лично проверить меня. Сделали два полета по кругу, сходили в зону. Машину пилотировал я как обычно. После посадки генерал Рязанов нагнулся к командиру полка и сказал: «Хорошо, если бы все наши летчики так владели машиной и тактикой ее применения, как этот одноглазый летчик! Пусть летает, громит фашистов».

Услышав подобный разговор, я, конечно, не мог скрыть волнения, и вместо радости на душу наплыла какая-то щемящая тяжесть, и, казалось, после всего этого я вряд ли мог бы выдержать проверку.

Но теперь мне не надо было постоянно скрывать от товарищей свой «недуг», прятать ночью протез в носовой платок, отворачиваться, чтобы согреть его между пальцами.

Но война есть война, и потрясения выбивались клином будничной работы.

В районе реки Одер немецкое командование впервые применило реактивные двухтурбинные истребители типа МЕ-262 с кощунственным названием «ласточка». Первым счет открыл в воздушном бою с МЕ-262 майор Иван Никитович Кожедуб на ЛА-7. Почин прославленного аса поддержали и другие летчики. Но машина была довольно каверзной. Как торпеда, она насквозь пробивала наши боевые порядки и, натворив бед, со свистом скрывалась. «Ласточки» нападали исподтишка, подкарауливая штурмовиков на разворотах при заходе на цель или при выходе из атаки; «не брезговали» и поврежденными машинами, идущими на посадку.

Одна пара приноровилась перехватывать штурмовиков. С задания поодиночке хоть не возвращайся. Стоит отстать – тут же собьют. Одним словом, воюют из-за угла, как воры.

Командир корпуса приказал во что бы то ни стало прекратить наглые наскоки реактивных «мессеров».

План придумали довольно простой. Меня с напарником решили использовать в качестве приманки, обманывать видимостью легкой добычи.

Утром, часов в восемь, я поднял ИЛ в воздух. Боекомплект полный, но без бомб. Две пары ЯК-3 набрали высоту 1000 метров, пара ЯК-9-Д заняла эшелон еще выше – 3000 метров. Я медленно начал ходить над аэродромом. Вдруг со стороны линии фронта начали расти две серебристые точки. Ведущий МЕ-262 пошел в атаку. Я, маневрируя, дал пушечную очередь. Тут-то и подоспели наши истребители. Атакующий МЕ-262 свечкой ушел ввысь, а второго ребята все-таки накрыли. Фашисту ничего не оставалось, кроме катапультирования. Но почему у него не раскрылся парашют? Когда мы подъехали к месту, где упал гитлеровец, то сразу заметили, что парашют оказался законтренным. Всем стало ясно – смертник…

Вскоре меня перевели в соседний, 142-й штурмовой авиационный Сандомирский орденов Богдана Хмельницкого и Александра Невского полк, которым командовал Герой Советского Союза А. П. Матиков. Назначили заместителем командира в эскадрилью капитана Н. Носкова.

Полк облетела волнующая весть: идем на Берлин! Мы надели парадную форму, все свои ордена и медали.

В ночь на 16 апреля было зачитано обращение Военного Совета фронта. В нем говорилось, что войскам нашего фронта выпала историческая миссия: захватить столицу фашистской Германии и водрузить на ней Знамя Победы.

«…Пришло время, – говорилось в обращении, – подвести итог страшных злодеяний, совершенных гитлеровскими людоедами на нашей земле, и покарать преступников.

За нашу Советскую Родину! Вперед, на Берлин!»

Ура!.. Ура!.. Ура!..

Это кричали мы, это кричали наши наполненные ненавистью сердца. Это были голоса погибших товарищей, за которых мы клялись отомстить.

Это кричали седые матери, отдавшие сыновей войне в их восемнадцать весен, это кричали замученные в лагерях смерти, это кричали расстрелянные, истерзанные, поруганные советские люди. Это кричали моя Украина, мой Ленинград.

…С плацдармов западнее Губен и Форст в бой ринулись танковые и механизированные соединения. Сотни фар залили ярким светом местность на участках прорыва. С воздуха это зрелище представлялось внушительным и грозным: будто гигантская огненная волна катилась к цитадели фашизма.

С прифронтовых аэродромов поднимались армады штурмовиков, наносили точные удары в непосредственной близости от наступающих, содействуя им в форсировании реки Нейссе. По берегам ее тянулись длинные полосы желтого дыма – штурмовики ставили дымовую завесу. Выполняя специальное задание, погиб мой бывший штурман полка майор Николай Миронович Горобинский. Просто не хотелось верить, что его жизнь оборвется именно здесь, у порога победы, такой желанной, пронизывающей все наши мечты от первого вылета до последнего. Простились мы навсегда и с обаятельным весельчаком и надежным боевым товарищем Анатолием Кобзевым, погибшим чуть раньше, при разведке района Мехув – Краков – Тарнув. Не пришел тогда вместе с ним с задания и Павел Баранов…

Основные силы 2-й воздушной армии под командованием генерала Степана Акимовича Красовского громили франкфуртско-губенскую группировку. Этот огромный «блуждающий котел» упорно пытался прорваться на запад и соединиться с 12-й армией, наносившей удар со стороны Белитца. Работенки нам хватало.

Штурмовики корпуса прищемили хвост генералу Венку, а затем совместно с наземными войсками отбросили его к Эльбе. Франкфуртско-губенская группировка так и не дождалась обещанной помощи.

Противник, зажатый в железные тиски с воздуха и с земли, лихорадочно метался в лесах юго-восточнее Берлина. Впоследствии взятый в плен эсэсовский офицер на допросе сказал: «Русская авиация не давала нам ни минуты передышки, нельзя было пошевелиться. Я с адъютантом не мог выйти из-под танка, под которым укрылся, и был совершенно лишен возможности управлять боем».

Что ж, откровенное признание!

В эти дни в полках часто бывал командир корпуса генерал В. Г. Рязанов. Он поднимал наш дух, нацеливал на решительные, грамотные в тактическом отношении действия и вместе с тем расчетливые. Советовал в каждой группе иметь ветерана боев, умудренного опытом прицельного бомбометания и противозенитного маневра.

Довольно сложная обстановка сложилась в районе города Цана. На наш полк, вырвавшийся вперед, обрушилась всеми стволами фашистская артиллерия неподалеку от западной окраины города, на лесной опушке, «Тридцатьчетверки» отошли под защиту каменных зданий. Продвижение танков застопорилось.

Меня вызвал на КП командир полка полковник А. П. Матиков и передал личное приказание генерала Рязанова: подняться с шестеркой ИЛов и любой ценой подавить заслон.

Низкие тяжелые облака затянули небо. Шли на высоте всего 150 метров. Тучи расступились, и я от неожиданности чуть не вскрикнул: лесную опушку окольцевали пушки, около них суетливо бегала прислуга.

– Атакуем, аллюр три креста, батареи врага, – приказал ведомым. – Посамолетно за мной, в атаку!

Отвесно бросили машины вниз. На вражеские огневые позиции шваркнули бомбы, прошили зеленоватое поле снарядами, эрэсами. Сверху отчетливо виднелось – ни один заход не остался без ответа…

Через два часа комдив позвонил генералу Рязанову: удар наша шестерка нанесла мастерски. Путь танкам был открыт!

И наступил день – тихий, весенний, умытый ранними росами. Я уже не помню, кто первым крикнул: «Ребята, победа! Слышите, хана рейхстагу!» В застывшей тишине выщелкивала бездомная птица. Для слуха, привыкшего к гулу моторов, взрывам, трескам, звенящим звукам станций, нарастающий шум и гам ожившей природы, радостные крики, беспорядочная стрельба казались прекрасными песнями.

Ночью почти никто не спал. В эфире на сотнях языков повторялось слово «капитуляция». Небо озарялось всплесками огней. Зенитчики, не жалея снарядов, салютовали победному завершению войны.

И все-таки мы еще раз подняли в небо свои «Ильюшины». И случилось это на следующий день, когда в Карлхорсте, в двухэтажном здании бывшей столовой немецкого военно-инженерного училища, представители поверженной фашистской Германии подписали акт о безоговорочной капитуляции.

Празднуя окончание войны, весь наш полк сидел за банкетным столом. Шумно провозглашались здравицы за победу. И вдруг звонок. К телефону подошел начальник штаба полка Д. С. Уртаев. Он на секунду прикрыл трубку и призвал всех к тишине. Говорил маршал И. С. Конев. Начштабу Уртаеву он сказал следующее: «Пока вы даете салюты, устраиваете банкеты, остатки войск предателя Власова продвигаются на запад с целью соединиться с армией союзников».

По тревоге мы выскочили из столовой, бросились к ИЛам. Через какие-то минуты внушительная группа штурмовиков под командованием Героя Советского Союза В. А. Рогожина вылетела надеть «смирительную рубашку» на предателей Родины, фашистских холуев.

По дороге в лихорадочной спешке бежали разнокалиберные машины, мотоциклы, конные, пешие… Расправились мы с ними быстро. Воздух от огня оглушительно выл и клокотал.

Пикируя у самой земли, не думали ни о жизни, ни о смерти. Видели только врага, трусливо бросившегося наутек, которого надо уничтожить любой ценой.

После выполнения задания снова позвонил командующий фронтом: всему личному составу полка он объявил благодарность. Обслуживая вернувшуюся технику, авиаспециалисты вынимали из радиаторных сопел многих машин срезанные ветки.

Да, ярость наша к врагам, изменникам Родины, была беспредельной! За многие злодеяния мы отплатили иудам сполна.

Из Зейфтемберга мы ездили смотреть поверженный Берлин. Вот тогда с Николаем Киртоком и расписались на колоннах гитлеровского рейхстага.

В природе что-то происходило символическое: отступили пыль, дым, копоть, и над островерхими крышами засияло небо. Легкий ветерок играл молодой листвой кленов и акаций. Спасенный мир благодарил живых героев и склонял головы перед павшими.

Наш полк перелетел в Австрию. Оттуда я по вызову уехал в Москву в академию. Там получил задание: возвратиться назад и передать в корпус документы о наборе Героев Советского Союза в высшие учебные заведения. У командования отпросился на несколько дней отыскать сестру, брата и мать. В Ленинграде нашел Галю. Она всю войну проработала в госпитале. От сестры я узнал, что мама живет и работает в Красном Селе, при ней находится и младший брат Сергей. Дали им телеграмму…

…Стоял на перроне как на иголках: просто не верилось, что встречу человека, образ которого денно и нощно стоял у меня перед глазами. Но вот все вокруг опустело, и я остался в одиночестве на перронном полотне.

Вдруг вижу, идет парнишка. Он как-то внимательно посмотрел на меня, опустил голову и проследовал дальше. У меня екнуло сердце.

– Ты кого встречаешь? – спросил я хлопчину.

Он пристально окинул меня взглядом с головы до ног, несмело подошел:

– А вы случайно будете не дядя Драченко?

Я остолбенел. Сгреб его в охапку, прижал к клокочущей груди:

– Сережка! Брат Сергей! Да какой же я тебе дядя?.. А где мама?

Сергей шмыгал носом, повеселел:

– Мама сейчас на работе, она на ферме.

Через час мы катили на райкомовской машине в колхоз. На ферме в это время обедали. Женщины сразу зашушукались: приехал старший сын и ищет Прасковью. И вот мы стоим в столовой колхоза друг перед другом. Ни она, ни я не можем сказать слова. Мать смотрит куда-то мимо меня, напрягает зрение, будто старается разглядеть что-то далеко-далеко.

– Мама! Это же я, Иван, твой сын… – почти застонал я и подошел ближе к столу.

– Я вас не знаю… – Она закрыла руками лицо и пошатнулась. Потом протянула сухие, искалеченные работой руки, крикнула: – Ваня! – и стала падать.

О том, что отец погиб на Ленинградском фронте, я знал раньше. Но сколько еще бед легло на материнские плечи!