Текст книги "Ради жизни на земле"

Автор книги: Иван Драченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

К 23 июля гитлеровцев отбросили на рубеж, с которого они начали атаки. Надежда немецко-фашистского командования операцией «Цитадель» вернуть стратегическую инициативу рухнула навсегда. А накануне этого дня в моей жизни произошло следующее.

…Под крылом стелились склоны долин и балок, во многих местах расчлененных густой барражной сетью. Изредка мелькали низенькие, нахохлившиеся хатки с соломенными крышами. Все вокруг выжжено, вытоптано неумолимой пятой войны. Отчетливо виднелось кладбище битой техники: танки, самолеты, бронетранспортеры, артиллерийские тягачи. Ветер доносил запах пороховых газов и жженого железа. Такая картина наблюдалась на всем Обоянском шоссе.

На цель нас вел штурман полка капитан Горобинский. Николай Миронович по праву считался грандом неба. В воздухе он действовал дерзко, с ювелирностью истребителя, вражескую технику крушил как заядлый бомбардир, а его штурманские расчеты поражали своей безукоризненной точностью.

В вытянутой лощине, утыканной чахлым мелколесьем, сгрудилось штук тридцать вражеских танков.

– Перестроиться и круг! – скомандовал Горобинский, и четыре тройки ИЛов пошли на замыкание. Я держался от ведущего слева. Его машина наклонила нос, безудержно устремляясь вниз. Из-под плоскостей с визгом сорвались эрэсы. Полоснул пушечным огнем крестатый танк и я по хребтине. После первого захода разошлись веером, собрались, и Горобинский с левым креном потянул нас на высоту. Сделали три захода – зенитки притихли. Сразу подумалось – не к добру такая молчанка.

И точно: видим, что на нас идет целая орава «мессершмиттов». Один тонкой стальной полосой сверкнул на солнце и влез прямо в перекрестие прицела. Очередь – и «мессер» вздыбился, как необъезженная лошадь, свалился на крыло, затем заштопорил вниз.

Сергей Смирнов волчком крутился в задней кабине, не давая зайти «тощим» в хвост. Его пулемет стучит, как швейная машинка. Увидев сбитого «мессера», он во всю мочь кричит: «Командир! Один уже отшпрехался…» Второй МЕ-109 подстраивается к командиру снизу. Тактику эту мы раскусили давно: в таком положении воспрепятствовать нападению врага трудно по той причине, что воздушному стрелку невозможно вести огонь снизу. Над Горобинским нависла явная опасность. Не может прийти на помощь и Кирток. На него самого слепнями насели фашисты, клюют со всех сторон. Инстинктивно чувствую: «мессер» вот-вот ударит по самолету штурмана полка. Нажимаю на гашетки – боеприпасы нуль! Открываю фонарь, кричу стрелку в СПУ: «Прыгай!» – и на полных газах мчусь навстречу врагу под властью какой-то силы. Ставлю «ильюшин» на ребро и правой консолью рублю желтобрюхого стервятника. Перед глазами полетели какие-то комки желтого пламени, и наступил провал в сознании: очнулся, поняв, что падаю. Без парашюта. Нащупал вытяжную скобу, наотмашь ее дернул, вручая жизнь спасительной силе надежного шелка.

Приземлился в поле – жухлом, выжженном дотла солнцем и огнем, пропахшем горьким тротиловым дымом. Оглянулся, отстегнул лямки парашюта и, вжимаясь ящерицей в каждую впадину, пополз к ближайшей воронке. Метрах в трехстах виднелся скелет моей «семерки», охваченный пламенем. Окликнул стрелка, никто не отозвался.

«Нашли!» – кто-то загудел басом сзади. Я резко поднялся и сразу присел: в ноге почувствовал поющую боль. Ко мне подошли четверо наших пехотинцев, ободряюще бросили: «Сейчас, браток, поможем». В мгновение ока они располосовали дырявый парашют, как по команде накрутили на ноги портянки, по-ребячьи попрыгали.

– Вот теперь можно и до Берлина топать, – подмигнул мне бровастый сержант с нашивками за ранения.

Через минут двадцать я сидел в блиндаже командира стрелкового полка. По его рассказу, штурмовики соорудили неплохой натюрморт фашистским танкам. Командир угостил меня стопкой спирта, открыл банку американской тушенки. А вечером я уже был в своем полку.

…Стрелки на стратегических картах переменили свои направления: уже не немцы нз Орла и Белгорода наступали на Курск, а наоборот, наша армия безудержно гнала гитлеровцев к Орлу и Белгороду. Ничего не помогло врагу: ни «тигры» и «фердинанды», ни пропаганда, ни «победный сезон» – лето.

5 августа столица нашей Родины – Москва отсалютовала освободителям Белгорода и Орла двадцатью залпами из 120 орудий, засвидетельствовав этим крупнейшее поражение фашистских армий, последовавшее после Сталинградской битвы.

Приказ Верховного Главнокомандующего, залпы орудий, услышанные по радио, обращение ЦК Компартии Украины, Президиума Верховного Совета и Совета Министров республики со словами: «Выходи на решающий бой, народ Украины! В борьбе мы не одни. Плечом к плечу с нами идут русские, белорусы, грузины, армяне – сыны всех народов Советского Союза…» вдохнули в нас новые силы, зовя на новые боевые дела.

По кругам ада

Итак, путь на Харьков открыт. Наши поиска, нанося сокрушительные удары по противнику, преодолевали его яростное сопротивление. Гитлеровцы, откатываясь все дальше и дальше, ожесточенно оборонялись на промежуточных рубежах, предпринимали безуспешные попытки сдержать наступление частей Красной Армии. Мы нанесли ощутимые удары северо-западнее Харькова по опорным пунктам врага, расправились с железнодорожным узлом Люботин, где скопилось немалое количество техники и живой силы фашистов. Здесь впервые произошло «знакомство» с новыми истребителями – «Фокке-Вульф-190».

Суббота 14 августа. Ласковое солнце, перешагнув полуденную линию, клонилось к закату. К вечеру командование собрало лучших летчиков полка, способных произвести посадку в сумерках, и приказало тремя шестерками ИЛов нанести удар по танковой колонне, двигающейся по шоссе Валки – Харьков. В штурмовую группу попал и я. Вел ее сам командир полка майор Лавриненко под прикрытием двенадцати ЯКов, возглавляемых подполковником В. А. Меркушевым.

В правом пеленге идут «ильюшины». Время от времени я посматриваю по сторонам и вниз. Серая пелена лежит на освобожденной земле Харьковщины. Видны редкие засеянные участки, посевы не обработаны. Развалины, развалины, развалины. По проселочным дорогам бредут толпы людей. Маршрут знакомый. Однажды мглистым июльским рассветом мы с Виктором Кудрявцевым получили задание дойти до Харькова в сопровождении истребителей и, встретив штабные машины, любой ценой их уничтожить. По данным разведки, по шоссе могли ехать представители фашистской ставки, даже сам Гитлер. На удивление, дорога оказалась пустынной. Наш поиск позже станет притчей во языцех у полковых острословов. На каждом шагу они подначивали: «Ну, покажите нам мешок, в котором привезли Гитлера!»

Командир полка, боясь, что темнота нас застанет в воздухе, решил повести группу напрямую – через Мерефу, железнодорожный узел, окольцованный мощной зенитной артиллерией. И, естественно, этот тактический просчет командира обошелся нам дорого. На подходе к станции штурмовиков встретил шквальный огонь зениток. Машины рассыпались в разные стороны, как бильярдные шары. А зенитки все интенсивнее наращивали огонь, бились в спешной судорожной лихорадке, небо то и дело перечеркивалось трассами и вспышками. Штурмовики буквально висели на разрывах. Из-за облаков желто-зелеными акулами выскользнули с двух сторон «мессеры». Вижу, дело плохо!

Один ИЛ уже тянул за собой дымный след, второй напоролся на скрещенные трассы истребителей, третий, клюнув носом, камнем пошел вниз, расшвыривая по сторонам оранжевые клочья.

На верхнем этаже истребители прикрытия и часть «мессершмиттов» устроили гонку но кругу. Трагически сложилась судьба нашего командира полка. В этом воздушном бою машину Лавриненко подожгли. Остался жив, но потом больше не командовал. Второй раз, уже будучи инспектором дивизии по технике пилотировании, нарвался на своем ПО-2 на звено «лапотников» (так мы называли пикирующие бомбардировщики Ю-87 за их неубирающиеся шасси), которые забросали майора бомбами. Самолет разнесло, а Лавриненко сильно контузило. Летать после лечения он уже не мог.

…Подбит ведущий третьей группы старший лейтенант Шаповалов. Рассыпалось хвостовое оперение на машине Николая Бойченко. Он кое-как пристроился к Шаповалову и они вместе потянули к линии фронта. Четверка «мессеров», заметив легкую добычу, решила доклевать поврежденные ИЛы, но им преградил путь Александр Овчинников. Он обрушил на стервятников такой огонь, что те заметно растерялись. Опомнившись, один «мессершмитт» зашел в хвост Овчинникову и сразу наскочил на огонь Александра Смирнова. Другого фашиста меткой очередью припечатал его стрелок – младший сержант Богудинов. «Тощий», кренясь на крыло, закувыркался к земле.

В этой кутерьме гитлеровские летчики отсекли несколько самолетов от основной группы и погнали прямо на свои зенитные позиции. Сумерки сгущались, и теперь еще отчетливее виднелись их сверкающие щупальцы. Облачка разрывов лопались все ближе и ближе. Глянув влево, я засек приближающуюся к кабине трассу. Работал рулями, чтобы от нее отвернуться скольжением, отчетливо услышал, как воздух расщепился от скрежета металла. Сгоряча не понял: меня полоснула зенитка или Николая Пушкина. Переворотом ушел на бреющий и, прижавшись к земле, через минуты две сделал горку. Только теперь определил визуально: лечу не в сторону своего аэродрома, а в сторону Харькова. Но там же немцы!..

Новый взрыв потряс машину. Мотор стал давать перебои. Стрелка указателя оборотов то прыгала влево, То в такт вырывающемуся изнутри глубокому вздоху подскакивала вверх. Штурмовик с каждой секундой «тяжелел», и управлять им становилось все труднее и труднее. Высота неумолимо падала. Уже отчетливо вырисовывались подковообразные позиции зениток, пулеметные гнезда. У дороги сновали немцы. Надо тянуть подальше от них, ближе к оврагу. В кабину хлестало гарью, горячим воздухом. Перед глазам» плавал едкий сизый дым…

– Пулемет к бою! Держись крепче! – крикнул я стрелку. Мне удалось немного выровнять самолет. Замелькали воронки, борозды, петли окопов. Зверская сила потянула от сидения, в глазах засверкали, замельтешили разноцветные круги, кровь из ноздрей потекла на подбородок. Я провалился в темноту. И нет конца этому падению.

Сознание вернулось, вложившись в считанные секунды: плен. Словно в тумане, около мотоцикла увидел сухопарого обер-лейтенанта с молнией на петлицах. Он ткнул в мою сторону руку и выдавил вопрос:

– Вы штурмовик?

Глотнув соленую слюну, я отрицательно покачал головой. Рука гитлеровца выразительно легла на кобуру парабеллума.

«Только бы, гад, скорее кончал», – мысленно подгоняя решение офицера, я с трудом поднялся, ища руками опору. Сделав шаг, упал. Снова провалился в какую-то бездну.

…В углу простонали двери. Луч солнца воровато проник в щель и зажег в темноватой комнате бледный пыльный след. Ко мне возвращалось сознание. Но почему перед глазами стоит такая непроглядная темнота, подступившая к самым зрачкам?

– Люди? Есть тут кто? Я ничего не вижу, – протянутая рука наткнулась на заплесневелую стенку. На мой голос скрипом откликнулись ржавые койки, перемятая солома зашевелилась в рогожных матрацах.

– Повернись сюда, товарищ, – отозвался кто-то рядом. – Давай сниму бинты.

– Бинты? Нет, я сам.

Рванул задубелую на голове повязку. Взгляд остановился на стенах с подозрительными коричневыми пятнами, на единственном окошке, затянутом решеткой. Провел ладонью по лицу: сплошное месиво. Кровянится опухший рот В палату прошмыгнул какой-то тип. Морда лоснится, рябой, как вафля. Молча положил на табуретку возле койки ломоть хлеба. Хлеб был теплый и источал такой знакомый, вкусный, приправленный хмелем запах, что мне сразу стало плохо от внезапного приступа голода Только сейчас вспомнил – двое суток во рту не держал маковой росинки. Отломав кусочек хлеба, хотел положить в рот, но неимоверная боль связала зубы. Десяток пар глаз наблюдало за безнадежными попытками проглотить хлеб, бессильные чем-либо помочь. Тогда один из пленных подполз на коленях к моей койке, взял ломоть хлеба и стал жевать.

– Зачем, товарищ? – задыхался я от волнения. – Я сам. Я попробую еще раз, может, смогу.

– Бери ешь. Нам надо выжить. И учти, – прошептал на самое ухо сосед, – тебя начинают обрабатывать.

Пожеванный хлеб приятно щекотал во рту. И все-таки от такой заботы мне стало не по себе. Какой я беспомощный! Из глаз покатились тяжелые слезы, и, чтобы их никто не видел, я отвернулся к стене, до боли сжимая закопченные кулаки.

На завтрак снова принесли хлеб, на сто граммов больше, чем всем остальным. Заметив мой недоуменный взгляд, надзиратель промычал: «В Полтаве украинцам дают хлеба больше, чем русским. И не вздумай с ними делиться. Прибью…» Упитанный мордоворот показал мне кулак величиной с лошадиное копыто.

Вечером в камеру-палату вошел длинноногий офицер в фуражке с высоко вздернутой тульей. Сверкнув золотым зубом, заулыбался, а глаза холодные, словно утренний пней:

– В регистратуру.

«Регистратурой» оказался кабинет с наглухо закрытыми окнами. Сидевший за столом лысый толстяк в форме немецкого полковника поднялся, пригласил сесть.

– Мы знаем все. Ты летчик, штурмовик. А штурмовики – насколько я знаю – народ очень смелый, и машины у вас сущие дьяволы. Кто же тобой командует? – Полковник ткнул в мою сторону острием карандаша.

Я молчал.

– Ну, тогда я тебе помогу. Отто! – Полковник негромко выкрикнул, и на пороге вырос золотозубый. – Принесите альбом.

На столе полковник разложил десятки снимков. Среди них я заметил портрет командира полка. Чуть не вскрикнул, но сдержался. Мотнул головой:

– Нет, знакомых не вижу.

– Хорошо, верю. А вот ваши комиссары. – Передо мной вновь рассыпали пачку фотографий. И с них смотрели знакомые лица. Но я опять покачал головой.

Полковник нервно сгреб в кучу снимки.

На допрос меня водили по несколько раз на день, и частое мое отсутствие показалось кое-кому в камере подозрительным. Однажды услышал в темноте обидное до боли: «Наверно, уже продался с потрохами». Я, весь налившись злостью, закричал на всю камеру:

– Еще не сделали таких денег, чтобы меня купить. Не найдутся они ни у берлинских лавочников, ни у мюнхенских пивоваров. А жизнь свою я отдам за дорогую плату…

– Тише, ребята, – понеслось из разных концов. – Отсюда надо вырываться. Любой ценой.

Меня перевели в отдельную палату. Вокруг чисто, все сверкает белизной, уход. Молча приходят врачи, дают лекарства и исчезают белыми призраками. Зачастил ко мне и сосед на костылях. Прыгает воробьем, выставляй пистолетом забинтованную ногу. Отрекомендовался офицером-танкистом. Сам немолодой, плешь на голове просматривается. Весь какой-то невыразительный, говорит намеками. Он-де понял: возврата к нашим нет, пленных там ставят к стенке, так что надо менять стаю. А залетел в нее, то каркай по-другому. Всякий там долг – ерунда, а совесть – не дым, очи не выест.

Так вот куда клонишь, «офицер-танкист»!

– Ты мне, гад, туману не напускай, – прорычал я на плешивого, – Я идругие поговорки знаю. Говори прямо, без всякого словесного тумана.

Как ни изворачивался «сосед», я узнал: немцы уже начали испытывать недостаток в летных кадрах и согласно приказу Гитлера собирали в специальные лагеря пленных летчиков с целью использовать их на своей стороне под флагом «русской авиации». Да, видать, туго приходится «люфтваффе»!

Теперь понятно, почему меня так внимательно обхаживают врачи, а на столе вместо баланды и черствого хлеба появляются ресторанные блюда с неизменной порцией вина.

А сосед мне напевал:

– Согласишься – жить будешь с шиком, вот так… – И он показывал мне журнальчик, где вкушали «прелести» слуги власовские.

– Ну, а если я откажусь?

Сосед прошептал:

– Не понравится, сам знаешь, что можно сделать, когда в руках самолет. Махнешь к своим, а тебя там, как бабочку на булавку, р-а-з! – и в коллекцию.

– Мразь! – Я схватил «танкиста» за грудки, хотел ударить его, но тот, изловчившись, выскочил из палаты, забыв о костылях.

Через минут десять вошел полковник, его сопровождали тот же золотозубый Отто и еще два офицера.

– Ты просил подлечить, мы великодушно пошли на это, – начал полковник, – А теперь, как говорят русские, долг платежом красен. Подпиши документ, и…

– Никаких бумаг подписывать не буду.

– Так ты, может, коммунист?

– Да, я – коммунист и служить всякой погани никогда не буду. Не дождетесь! Если мне суждено умереть, я умру на своей родной земле, а ваши могилы останутся безызвестными, и даже волки на них выть не будут.

Полковник рассвирепел.

– Не надо патетических изречений, молодой человек. Больше здоровых, трезвых инстинктов. Бросьте корчить из себя эдакого героя, ибо, как говорят русские, ни сказок о вас не расскажут и, кажется, песни о вас не споют. Взять!!!

Меня, выкинув из койки, два дюжих санитара потянули во двор.

– Мы тебе покажем небольшой спектакль. – Ядовитая улыбка расползлась по лицу полковника. – Для профилактики.

Спустились в подвал. Там я увидел худого высокого человека в лохмотьях, с глубоко провалившимися глазами. Он стоял, опершись о каменную стену подвала.

– Вот, посмотри, как горят комиссары, – резанул взглядом лысый.

Я никак не мог догадаться, какой смысл таится за фразой полковника. А человек, видимо, понял. Но он не попятился, не закричал, а только выпрямился и поднял вверх голову, серую от проступившей седины, словно желая увидеть, что там находится выше.

– Отойди дальше! – Фашист оттолкнул меня и взмахнул неведомо откуда появившейся у него в руках бутылкой с горючей смесью. У полковника был наметанный глаз. Бутылка звякнула о решетку карцера, разлетелась на куски, а вспыхнувшее пламя, прыгнув на пленного, змеей опоясало тело. Человек стоял. Он так и остался черным, обуглившимся остовом у каменной стены. Такое не раз повторялось в больших камерах, забитых нашими людьми.

– Может, теперь припомнишь знакомых и примешь наше предложение? – Полковник заложил руки за спину.

– Никогда.

Полковник, поднимаясь по ступенькам, бросил на ходу.

– Подумайте до утра, наш несостоявшийся друг. Приятных сновидений.

Два солдата и полицаи втолкнули меня в подвал. Пахло бензином и паленой резиной. Не успел оглядеться, как ударом приклада был сбит с ног. Потолок пошел кругом и потонул в багровой тьме.

Утром в камеру, где вчера сгорел комиссар, швырнули и меня. Ночью снова зашел полковник. Вытер платком желтую, похожую на обглоданную кость, макушку:

– Поговорим…

– Разговор не состоится!

Солдаты, прижав меня к цементному полу, снова ударили головой о твердое покрытие. Отто, натянув резиновые перчатки, поднял шприц и куда-то его воткнул. В лицо плеснуло огнем. Сознание окаменело…

Затем начались галлюцинации. Мать! Как она сюда попала? Я ведь хорошо знал, что она жила рядом с блокадным Ленинградом. Но как пробралась через фронт, как вошла сюда, в глухой, смертный застенок? Ладонь ее теплая, маленькая, шершавая. Гладит изрубцованную щеку, лоб. «Больно?» – спрашивает. «Нет». – «Ты терпеливый, как отец». – «А где он, батько? Как ты вышла из Ленинграда?..»

Скрип дверей возвратил в действительность. Голова гудела, исполненная мрака, черного, осеннего. Куда-то несут. Свалили на прелую солому, буквально шевелящуюся от насекомых, набросили ватное одеяло. От нестерпимой боли, пригвоздившей к нарам, начал ковырять ногтями кирпичную стену. Не будь ее, боли, выскочил бы на вольный простор, ударил бы в набат, крикнул бы на весь земной шар: «Уничтожайте фашистских гадов, травите их, жгите, живьем закапывайте в землю… Нету им никакого прощения!..»

С каждым днем мне становилось все хуже и хуже. От грязи и зловония гноилась правая пустая глазница. Тело деревенело от холода, гулявшего в бараке. За стеной раздраженно бился ветер, выл от ярости. По стене шарил скользкий луч лагерного прожектора. Кто-то всхлипывал, метался в бреду, смеялся, стонал. Как ни старались растоптать в воспоминаниях все человеческое, превратить нас в бесчувственных тварей, сделать это им не удавалось. Мы боролись до конца, используя любую возможность, чтобы вырваться из этого кошмара.

Задолго до рассвета пленных начали грузить в открытые машины. Загоняли человек по пятнадцать, сзади усаживался автоматчик. Нас предупредили: «Везут в Кременчуг, в крематорий». Раскисшей от непогоды дорогой эшелон смерти выехал в поле. Не видно ни зги. Моросит дождь. Машины черепахами еле ползут, держась травянистой обочины. Под шинами чавкает грязь. Еле виднеется размытый теменью силуэт конвоира. Я переглянулся с Виктором, старым знакомым по палате. Его я знал хорошо – летчик, сбили ночью над Полтавой. Прижавшись друг к другу, сделали вид, что дремлем.

Мгновение – и удар ребром ладони по выпирающемуся кадыку конвоира. Хриплый вой прозвучал в моих ушах сладкой музыкой. Автомашина в наших руках. Можно бежать! Темень… Грязища… Бездорожье… А впереди и сзади слепящие фары машин. Пора! Валимся за борт. Пять человек. Машина прорычала возле самых ушей. Редкая жижица брызнула в лицо. Отползали все дальше и дальше. Разделились на две группы. Я оказался с Сашей и Виктором. Ребята свои. Ныряем в туманную мглу, задыхаемся от бега. Скорее, скорее, подальше от страшного места! Ветки кустарника хлещут по лицу, ноги вязнут в болоте. Присели передохнуть. Давит усталость.

Временами слышится голос с неподдельной явью. Близкий, знакомый. «Держись, Иван, ты очень нужен нам нужен!» Это, кажется, приказывал комэск Николай Евсюков.

Голодные, изможденные, с воспаленными ранами, брели мы ночами на восток. Казалось, дороге нет ни конца, ни краю и на каждом шагу обязательно подстережет смерть. Саше стало совсем плохо. У него началась гангрена.

– Хватит, хлопцы, со мной мучиться. Идите сами. А я здесь…

Но его несли. Так на руках и умер. Вырыли заостренными палками могилу между двух берез. Постояли, бросили по обычаю в яму слипшиеся комья глины и снова побрели дальше.

С рассветом спрятались в глубокой балке. Заезды одна за другой, словно спички, гасли в водах. Трезвонили птицы в камышах. Издали доносилась стрельба.

Отощали с Виктором мы порядком, еле тащили ноги. Подошли к селу, остановились у крайней хаты. Виктор спрятался за деревом, а я окликнул усатого дядьку на крыльце:

– Не найдется у нас хлеба, земляк?

– Сейчас вынесу. Подожди…

Хозяин нырнул в хату, долго не появлялся и вышел… с двумя полицаями.

– Бежим! – крикнул я Виктору, и мы понеслись в сторону леса. Сзади раздался топот, выстрелы, пули секанули по березовым стволам. Отдышались, прислушались. Погоня прекратилась.

Целую ночь плелись вдоль дороги по заросшим чахлым осинникам и лишь на рассвете замертво повалились на кучу хвороста. Здесь нас и подобрали разведчики. У меня хватило силы только сорвать матерчатую грязную бирку с номером 3706 и сказать, кто я такой…

Привезли меня на аэродром в Чугуев.

…Ребята! Штурмовики! Обнимаю незнакомых хлопцев, уткнулся забинтованной головой в их широкие груди. В горле стоит колючий комок. Ведут прямо в столовую, шумно садятся за столы. Окружили меня, расспрашивают. Лица ребят темнеют от суровости, сжимаются каменные кулаки. Николая Степановича Петрова, своего однокашника по аэроклубу и училищу, замечаю сразу. Узнает ли? Слышу: «Неужели Иван?..» Я сделал вид, что его не знаю. Нагнулся, заправил портянку в ботинок без шнурков.

– Хлопцы! Так это же Ваня Драченко! – сорвался с места Николай, схватив меня в объятия. – Ах ты «аллюр три креста…»

Летчики встали, оглушительно крикнули «ура!».

– А твои синекосые (коки наших «ильюшиных» были синего цвета) сейчас базируются не здесь. Небось, соскучился?

– О чем ты говоришь? Я пешком согласен идти.

Пешком идти к своим мне, естественно, не пришлось.

На рассвете Николай Петров поднял свои ИЛ и взял курс к месту базирования. Вместо стрелка летел я. От высоты кружилась голова. Недавние события казались страшным сном, если бы… если бы я не помнил каждую минуту горьких дней плена.

Как встретят меня, пропавшего без вести на столько недель?

Вылез из задней кабины стрелка. Огляделся.. ИЛы нашего полка стоят в ровном строю, отдыхая после боя. Хотелось упасть и расцеловать стылую землю, где находилось все мое: и техника, и люди. Вот они! Первым бежит Николай Кирток. Колю Полукарова толкает Анвар Фаткулин: «Смотри, ведь это Драченко вернулся». Меня сжимали в объятиях, слегка колотили по бокам от избытка чувств. Тянут руки Женя Алехнович, Николай Пушкин, Виктор Кудрявцев. Нашу встречу с боевыми друзьями, радостную и вместе с тем трогательно-грустную, прервал полковой врач капитан медицинской службы Ларцев. Он взял меня под руку и увел в санитарную часть.

Коротки встречи с однополчанами. Припомнили тот злополучный августовский день, когда потеряли четырнадцать машин. И людей, по-разному возвращавшихся а боевую семью.

Сурово и задумчиво лицо Саши Кострикина. Ему «везло» на истребителей фашистов: за время боев на Курской дуге дважды был сбит. На лбу багровый шрам в виде креста, который Саша называл отметкой «Белгород – Харьков».

Как черная туча, сидел Николай Пушкин, плотный, похожий на дубок, которому, казалось, нипочем никакие невзгоды. А он их хлебнул с лихвой.

…К командному пункту, пошатываясь, шел человек в лаптях. Телогрейка изодрана, вместо пояса – веревка. Да, это был он, Николай Пушкин. Целый месяц скрывался от немцев. Кроватью ему служила голая земля, одеялом – открытое небо, пищей – известные с детства съедобные растения. В лесу встретил ребятишек. Обступили. Доверчивые, родные ребятишки! Они-то и принесли поесть, кое-какую-одежонку. Если бы не мальчишки…

– «Мессеров» тогда слетелось штук под шестьдесят, – рассказывал комэск Николай Евсюков. – И тут не помог бы даже организованный ответный огонь, слишком неравные были силы. «Тощие» взяли количеством. В таких случаях следовало сомкнуться, прижаться к земле, чтобы исключить атаки истребителей снизу. Тогда так сделать не смогли. Бой проходил в очень быстром темпе.

Я собирался в госпиталь. На душе было тоскливо, не хотелось расставаться с родным полком.

– Ты, Иван, поправляйся, да быстрее. Незачем боевому штурмовику залеживаться на больничных койках, – прощаясь, сказал Николаи Кирток. – Мы с тобой фашистам еще хвост покрутим.

Я смотрел на внешне бодрых товарищей, но на их лицах читал: на возвращение у меня нет никаких надежд. Ну что ж, посмотрим…

Транспортный самолет лег курсом на Москву. Убаюканный ровным гулом двигателей, я заснул крепким сном. Приземлился на аэродроме Внуково. Оттуда увезли в Сокольники, в Центральный институт травматологии и ортопедии. Госпитальные дни, как бесконечная пряжа – ни конца, ни краю. В палате – голые светлые стены, устоявшийся запах лекарств, гнетущая тишина. Одна операция следовала за другой. Нос «ремонтировал» профессор Рауль, а глаз – профессор Свердлов. Он вычистил глазное дно, вырезал глазные мешки, подобрал протез.

– Оба глаза как две капли воды! – похлопал меня профессор по плечу. Я посмотрел в зеркало: действительно – разницы никакой, только над правым чуть опущено веко. Сойдет!

После двух месяцев лечения собрался в дорогу. Уже и комиссию прошел. Перед отъездом забежал к профессору Свердлову, чьи руки вернули мне человеческий облик.

– Дорогой мой исцелитель, – обратился я к профессору. – Готов отправиться на фронт! Мне нужна бумажка, что снова могу летать.

Но тот сразу перечеркнул все мои устремления:

– Вы, молодой человек, летать уже не сможете. Не молите и не упрашивайте.

– Но я же здоров как бык. Вижу вас во всех ракурсах, читаю таблицу до самой нижней строки. Посмотри те меня еще раз! Вы просто ошиблись…

– Возможно, я и ошибся, – стоял на своем Свердлов, – но вот послушайте заключение профессора Александра Васильевича Вишневского применительно к нашей ситуации: «Едва ли с одним глазом летчик сможет при посадке правильно определить расстояние до земли. Он теряет так называемое глубинное зрение. От этого не уйти: закон физики». Вы поняли, молодой человек. – Профессор назидательно поднял вверх указательный палец. – Это закон и медицины!

– Тогда подпишите справку, в которой бы значилось: такой-то летчик направляется в свою часть для прохождения дальнейшей службы. Я и близко не подойду к самолету, буду механиком, укладчиком парашютов, вооруженцем, кем придется!

Свердлов долго вертел бумажку в руках, посмотрел ее даже на свет, на минуту задумался. Потом взял ручку и размашисто расписался.

– Что ж, рискуем вдвоем.

– Спасибо, профессор.

Только меня в госпитале и видели.

Поезд застрял среди развалин. Рельсы, разбросанные шпалы, пропитанные смолой, носили следы недавнего пожара. Безлюдно. Лишь через несколько секунд из покосившейся будки, на скорую руку пристроенной к капитальному зданию, выбежала девушка в берете с красным околышем – наверное, дежурная по станции.

– Полтава! Кому – Полтава? – крикнула она бригадиру поезда, и ее слова передались из уст в уста.

Я дремал в уголке теплушки, но сразу вскочил на ноги, услышав название города.

– Это же моя станция! – Засуетившись, набросил шинель и выскочил из вагона.

Девушка взмахнула флажком – и поезд напрягся, застучал колесами. Заскрипели ржавые рельсы, закачались разболтанные вагоны.

Оглянулся – все заросло бурьяном, дымятся развалины. Кое-где сохранились жалкие остатки деревьев.

– Девушка! – обратился к дежурной. – Вы не подскажете, где здесь аэродром?

Она покачала головой:

– Не знаю, но зайдите в сторожку, там у отца сидят какие-то военные.

Двери сторожки открыты. Заглянул. Ба, да это же наш инженер Косарев чай распивает. Поздоровались. Оказывается, в полк из ПАРМа (подвижной авиаремонтной мастерской) не может перегнать несколько машин.

– Хорошо, что ты подвернулся! – Косарев накинул шинель. – А то думал, что до весны загар придется принимать.

– Так это мы запросто, – поддакивал я инженеру дивизии.

Едем на аэродром…

Летное поле затянуло легким туманом. Бомбардировщики сидели на приколе, уныло нахохлившись, словно огромные птицы. Подошел к группе летчиков, куривших в кружке. Представился, но те и ухом не повели. Даже смерили подозрительным взглядом: я был в шапке-ушанке, длиннополой шинели, старых сапогах.

А когда попросил у них посмотреть карту, бомберы чуть не отвели меня куда положено. Объясняться пришлось долго. Карту все-таки дали. Снял кроки, наметил ориентиры, определил маршрут.

Подошел к ИЛу, а сердце чуть не выпрыгнет, чувствую, как колотится в грудной клетке. С душевным трепетом залез в кабину самолета. Посмотрел на затвердевший после осенних дождей грунт и покачал головой. Подумал о предстоящей посадке, но ровный гул мотора перечеркнул все опасения. За стеклом фонаря слева понеслась земля, а справа стояла густая темнота. Легко взял ручку на себя. Сделал круг на посадку. Затем последовал второй, третий круг. Как будто ничего.