Текст книги "Ради жизни на земле"

Автор книги: Иван Драченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Возможности «ильюшина» поразительные. Можно летать на такой высоте, что верхушки деревьев будешь животом задевать, физиономию каждого фрица на земле видеть из кабины. А броня, скорость, вооружение! Две пушки, скорострельные пулеметы, восемь эрэсов (реактивных снарядов) – хочешь – серией пускай, хочешь – шпарь одиночными. И бомбочки есть – целых шестьсот килограммов. Ну, чем вам не летающий танк?

Да, это было принципиально новое оружие, равного которому не имела ни одна армия мира, в чем я основательно убедился на собственном опыте в фронтовой обстановке.

Обычно аэродромная жизнь начиналась очень рано. Короткий инструктаж – и мы стрижами разлетались по кабинам. С высоты земля казалась куда интересней: то жирная, ухоженная, перевитая венами арыков, то вспученная, пересохшая, покорно убегала она под крыло. В далеком опаловом мареве голодной степи виднелась извилистая, как след медянки, Сыр-Дарья.

После десяти утра никто не мог выдержать жары: ни люди, ни техника. В прямом смысле слова вода закипала в радиаторах моторов самолетов, в переносном – кровь в жилах людей. Спасительные минуты наступали тогда, когда солнце падало за горизонт, обугливалось небо, похожее на саржевое покрывало, обсыпанное алмазной крошкой, и с гор робко текла прохлада.

Вечером обсуждали полеты, жадно прислушиваясь к вестям с фронта.

Лагерь затихал. В тишине слышались крики ишаков, неприятно выли шакалы. То там, то здесь раздавались повелительные окрики часовых.

Для полетов у нас были идеальные условия, единственное, что тормозило работу, – перебои с доставкой бензина. В такие дни раскапочивали самолеты, проверяли все агрегаты до винтика, драили, чистили своих «ильюшиных», постоянно наблюдая за железнодорожной станцией. Когда кто-нибудь голосом Робинзона, увидевшего спасательное судно, во всю мощь кричал: «И-д-у-т цистерны!», мы бежали наперегонки до самой станции, футболя шары верблюжьей колючки.

Горючее распределяли по группам. Например, соседи летали, а мы ждали своей очереди. Но без дела не сидели. Так сказать, сочетали приятное с полезным. Шли в соседний колхоз всей эскадрильей работать: ремонтировали технику, убирали хлопок, хлеб, вывозили с поля зерно, сортировали пшеницу.

Как-то к концу работы подкатил на ток полуторкой завгар Мельниченко. Мы знали его давно, частенько забегали в гости на чашечку чаю. Семей Осипович нашел меня. Отошли в сторонку.

– Завтра проскочишь на станцию и доставишь груз. Везти нужно очень осторожно. – Семен Осипович подмигнул мне и захлопнул дверцу своей машины. – Понял?

Утром я подъехал на станцию. Поезд пришел и ушел. Но где же груз? Странно! Рядом в кружок сбилась стайка девушек, выпорхнувшая из вагона. Они о чем-то говорили, затем одна из них, наверное старшая, подошла и спросила:

– Вы не подскажете, как проехать или пройти в совхоз? Вообще-то нас должны встречать. И машину обещали…

Так вот о каком грузе говорил Осипович! Ну, погоди, машинный бог! Я притворно возмутился и дал девчатам команду садиться.

В кузов полетели сумки, корзины, сетки, жакетки.

В апреле 1943 года нам присвоили звания младших лейтенантов и вручили полевые погоны. Сформировали специальную группу, в которую попал и я.

Да, мы направляемся на фронт! Сомнений никаких. И вдруг, как снег на голову, приказ: немедленно выехать на испытательный полигон.

Жаркое лето

– Там люди воюют, идут на смерть, а мы в тылу штаны протираем. – Я со злостью швырнул шлемофон и плюхнулся на кровать.

Николай Кирток, находившийся в комнате, возразил:

– А мы что, в бирюльки играем? Да ты пойми. Иван, бой идет не только на линии фронта, но и здесь, на испытательном полигоне.

Я все понимал, но душа жаждала горячего дела, хотелось воевать с живым врагом, с его техникой, уничтожать ее бомбами и огнем, жечь воздушную саранчу поганившую родное небо. И напрасно уговаривал меня Николай. По всему было видно, что и он страдает «окопной» болезнью, что и ему надоело перегонять самолеты на прифронтовые аэродромы, возвращаться назад и «сражаться» на полигоне с макетами танков и орудий.

Растянувшись на траве под косой тенью плоскостей, разморенные дневным зноем, мы балагурили о всякой всячине. Вдруг послышался гул приближающегося самолета. И вот он, с незнакомым номером на стабилизаторе, скользнул крутой горкой на аэродромное поле. По элегантному почерку посадки определили сразу: пилотирует машину опытный летчик. Самолет мягко приземлился у посадочного знака, погасил скорость, подрулил к стоянке. С крыла спрыгнул молодцеватого вида полковник и размашисто зашагал в нашу сторону. На груди сверкнули боевые ордена. Лицо смуглое, худощавое, волосы ершатся из-под шлемофона.

– Заместитель командира штурмовой авиационной дивизии полковник Шундриков, – представился на ходу офицер, придерживая болтающийся планшет. – Где ваше начальство?

Оно было на месте.

– Машины готовы к отправке?

– Двадцать четыре, согласно приказу! – отчеканил командир запасного полка.

– Прошу представить мне список летчиков, которые погонят партию ИЛов…

– Подъем, погонычи, – кто-то подал с издевкой команду. – Может, возьмут посмотреть, что там делается на фронте.

И вот готовимся к вылету на оперативный аэродром – Евгений Бураков, Николай Кирток, Юрий Маркушин, Яков Луценко и я. Полковник Шундриков на построении до подробностей растолковал предстоящее задание, задал несколько вопросов «на засыпку», подверг сомнению отдельные положения из инструкции по технике пилотирования. Усвоили следующее: во-первых, устойчивость штурмовика позволяет взлетать без подъема хвоста даже при сильном боковом ветре, во-вторых, на посадке лучше всего смотреть в форточку под углом, а не в лобовое бронестекло. В случае дождя или пробоины жидкость из гидравлического узла обязательно плеснет на козырек бронестекла, и тогда видимости никакой! Другое дело – открытая форточка.

Владимир Петрович Шундриков еще до войны командовал отрядом, легкобомбардировочной бригады, воевал, много раз бывал в горячих переплетах. И конечно, его советы, отточенные на фронтовом оселке, мы принимали как руководство к действию.

…Роняя зеленые искры, взлетела ракета, вычертила крупную дымную дугу. «От винта!» – последовал а команда. «Тч-о-о-х, тч-о-о-х!..» – заговорили на своем языке две дюжины моторов, будто перекликаясь между собой на утренней поверке. Из патрубков запульсировали оранжевые языки пламени и дыма. Первым вырулил на взлет полковник Шундриков. Бурлящий поток воздуха пригладил траву, сбил с нее росу. Шлейф жидкой пыли, словно пар, повалил из-под днища машины. Самолет сделал стремительный разбег и важно понес ввысь свою бронированную тяжесть. За ведущим группы начали взлетать все остальные. В воздухе мы быстро пристроились к полковнику: Николай Кирток – справа, я – слева. Легли на курс, не отставая от командира ни на полкрыла, будто связанные одной невидимой нитью.

– Осторожней, черти! Слышите?.. – раздался в шлемофоне твердый голос заместителя командира дивизии, но без ноток раздражительности. Я искоса посмотрел на фонарь флагмана. Через боковую форточку отчетливо вырисовывалось его невозмутимое, загорелое лицо, подчеркнутое вертикальными полосками подшлемника. Осмотрелся вокруг: хорошо идут ребята – в кулаке, плотно. Кабину наполняет гул – мощный, слитный, словно от одного огромного двигателя.

Подошли к аэродрому южнее Нового Оскола и только здесь освободили головной самолет из-под «опеки», но сели с ним одновременно и почти рядом.

И вот после такого полета полковник учинил нам капитальный разнос, обозвал нас мальчишками, наградил серией нелестных эпитетов. А все из-за рискованного лихачества, даже из-за воздушного хулиганства: в этом полете погиб наш товарищ Яков Луценко, попытавшийся на бреющем полете передать привет своей девушке.

Чуть остыв, Владимир Петрович вынес нам приговор, услышав который мы чуть не заплясали: назад не возвращаться, стать на все виды довольствия в боевой 66-й штурмовой авиационный полк. Впереди нас ожидали очень горячие деньки!

Мчалось на всех парах жаркое лето сорок третьего. Фашистское командование, следуя плану «Цитадель», готовилось к «последнему сражению за победу Германии» под Курском. Приказ Гитлера, обращенный к войскам, гласил:

«…вы становитесь участниками крупных наступательных боев, исход которых может решить войну… Мощный удар, который будет нанесен советским армиям, должен потрясти их до основания».

Войскам фронта, в состав которого мы входили, противостоял сильный ударный кулак: 4-я танковая армия, оперативная группа «Кампф», нашпигованная разным бронированным зверьем – «тиграми», «пантерами», насыщенная самоходными орудиями «фердинанд». Здесь же были сосредоточены отборнейшие дивизии «Адольф Гитлер», «Рейх», «Мертвая голова». С воздуха группировка имела мощное прикрытие, особые надежды возлагая на «Фокке-Вульф-190-А» и «Хейнкель-129».

На линии Курского выступа повисла обманчивая тишина. Вулканическая! Готовая в любой момент взорваться, залить огнем, засыпать пеплом все живое и мертвое. Мы окунулись в сложную боевую жизнь. Командиры и политработники полка готовили нас, молодых летчиков, не только в плане тактическом, но и морально, раскрывали сильные и слабые стороны противника, его коварные замыслы, расчеты на призрачную победу, делились опытом, накопленным в тяжелых воздушных сечах.

Мой командир эскадрильи – старший лейтенант Николай Евсюков. Я почему-то представлял комэска парнем с косой саженью в плечах, с трубным голосом. Оказалось все наоборот: Евсюков был худощавый, но жилистый, с суховатыми пальцами на тонких руках, неторопливый на слово. Но за обманчивой внешностью скрывалась масса энергии, твердость характера, трезвый расчет, умение быстро, рационально сориентироваться в самой неблагоприятной обстановке.

Еще на Калининском фронте в первом своем вылете Николай Евсюков доказал верность братскому закону: когда смерть смотрит в глаза твоему товарищу, бери ее взгляд на себя.

…Командиру полка майору Лавриненко случилось выполнять задание девяткой ИЛов. Пять молодых летчиков из группы ни разу не участвовали в бою, что сразу заметили гитлеровцы. Весь огонь они сосредоточили на самолете командира. Молнией бросился Евсюков на помощь Лавриненко, метким огнем отсек «мессершмитты» от его поврежденной машины, дал возможность дотянуть за линию фронта на ближайший аэродром.

И вот те горячие деньки, о которых говорил полковник Шундриков, наступили. Нас включили в боевой расчет. Молодых летчиков собрал командир эскадрильи. Расположились на лужайке. Говорит он спокойно, словно преподает урок.

– Команды выполнять четко и неукоснительно. Строй – место святое. Никакой самодеятельности. Не забывайте включать электросбрасыватель бомб. Работать будем так: сначала угостим немцев бомбами, затем накроем огнем пушек и пулеметов. Держать гитлеровцев под наркозом до моей команды.

Начальник штаба полка майор Дмитрий Спащанский приказал подготовить карты, нанести на них линию фронта, исходный и конечный пункты маршрута, контрольные ориентиры, «прощупать» каждый метр земли в районе предстоящих действий, дабы не ударить по своим.

Сдаем партийные и комсомольские документы, ордена и медали, получаем дополнительные пайки.

Коротка июльская ночь. Ворочаюсь на жестком матраце. А сон, хоть убей, не берет. Бессмысленно смотрю на серое полотно потолка. В голове множество различных дум. В таком состоянии и застает меня команда «подъем». Кого-то будят, кто-то чертыхается: перепутали сапоги.

Утреннее солнце, выкатившееся из-за дымчатого горизонта уже наливалось жаром, набирало силу. На небе – ни облачка. Все вокруг выкрашено в мягкие акварельные тона. Получив задание, бежим к машинам, где механики сбрасывают последние маскировочные ветви. Сажусь в кабину. Прохладно. Откинувшись назад, сосредотачиваюсь на деталях предстоящего полета. Мучительно томительные минуты ожидания. Наконец-то! Всплеск зеленой ракеты – и аэродром закружился под аккомпанемент монотонного воя винтов. Прелести свежего утра как не бывало: все исчезло, потонув в хаосе звуков и пыльной метели. ИЛы, начиненные скрытым огнем в оболочках бомб, эрэсов и снарядов, гуськом тянутся к взлетной полосе и один за другим поднимают на пятнадцатиметровом размахе крыльев свою тяжесть. Взлетаю и я, мягко оттолкнувшись от земли. Набрав высоту, пристраиваюсь к ведущему группы старшему лейтенанту Евсюкову. Направление – Курск.

Внизу плывет овражная степь, покрытая буйной порослью молодого дубняка и орешника, белеют плешины на склонах балок, взбегают на пригорки ряды хат под соломой. По дорогам в разные стороны движутся танки, автомобили, конные упряжки. Через четверть часа подходим к петляющей линии фронта. На моей карте она обозначена красным и синим. Уже отчетливо видна изломанная, многолинейная даль позиций противника, разбрызганные розовые кляксы от пожаров, дым, ползущий в лощинах.

Скоро цель! На земле, как мы и предполагали, забесновались вражеские зенитки, их трассы сплели но курсу такую цветную картину из смертоносных нитей, что казалось, ничто живое не в силах проскочить через этот нарядный фейерверк. Разрывы зенитных снарядов то слева, то справа пятнали небо, воздух вокруг кипел, бурлил, машину болтало, как щепку на большой волне. В форточку ударил едкий кисловатый запах тротила. Быстро изменяем курс, маневрируем. По команде ведущего набираем высоту. Неотступно от наших двух шестерок ИЛов, готовых к атаке, следуют чуть выше истребители прикрытия капитана С. А. Корнача.

В шлемофоне раздалась команда Евсюкова: «Атака!» – и «ильюшины», подгоняемые тысячью семьюстами пятьюдесятью лошадиными силами, как по желобу скользнули на цель. С новой силой заговорили зенитки гитлеровцев. Ножницы трасс эрликонов (крупнокалиберных автоматических пушек) скрещиваются прямо у самой земли. Наткнешься – срежут, вспыхнешь, словно бенгальский огонь.

Но нервы, к удивлению, спокойны, хотя между лопатками уже проступает изморозь, на губах запекается соленая пленка.

Команда ведущего: «Бросай!» – сразу отрезвила, ободрила. Затвердевшей подушечкой пальца нажал на кнопку бомбосбрасывателя. Освобождают бомболюки комэск Кудрявцев, Кобзев, Полукаров. Черные чушки вспучили землю, ударная волна подбросила самолет, по обшивке пробежала металлическая судорога. Выходим мы из пикирования, левым разворотом делаем второй заход с бреющего полета, Бомбы положили точно в цель, как подтвердил «Грач» – наша станция наведения. Она же в предупредила: в воздухе рыскают «мессеры».

И снова торпедами несемся к земле. Стрелка высотомера энергично ползет влево. Ловлю в сетку прицела орудийный расчет. Проекция мишени все увеличивается и увеличивается. Заколачиваю в цель парочку эрэсов, крещу бегущих артиллеристов пулеметными очередями. Азарт боя так вскружил голову, что и не заметил, как отстал от своих. Лихорадочно разбираюсь в создавшейся обстановке, слышу голос Сергея Смирнова, моего стрелка: «Командир! Сзади «тощие» шпарят…»

Этого еще не хватало! Делаю крутой левый вираж, ныряю вниз. «Мессершмитты» – тонкие, опасные, как лезвие ножа, просвистели рядом. Проскочили… и сразу же попали в «объятия» ЯКов. Спасибо, маленькие, выручили!

Наконец-то пристроился к своим.

Возвращаемся домой: под крыло наплывает аэродромное поле. Над посадочной полосой в форме буквы «Т» ведущий резко отходит влево. Повторяю такой же маневр выдерживаю безопасное расстояние от других машин закопченных от патрубков до хвостов, на которых отчетливо видны пробоины, масляные пятна.

На стоянке открыл фонарь, подставил лицо бодрящему ветерку. Расстегнул привязные ремни. Тикают в спокойном беге часы на приборной доске. А шея так болит словно кто положил на нес мельничный жернов. От ребят из группы Ивана Голчина узнаю: вражеская зенитка подбила Николая Киртока. В первом бою – и такая осечка! Начало – ни к черту! В голову лезут разные мрачные мысли: что с Николаем? Сел или нет? А вдруг?..

«Только не это…» – отогнал предположение, от которого стало зябко.

Долго смотрю на небо: голубой цвет, говорят, успокаивает. Медленно сползаю с плоскости, плетусь в окружении щебечущих оружейниц на обед. Успеваю только выпить стакан теплого компота и мчусь на КП. Там уже вся первая эскадрилья в сборе, готовится к очередному вылету.

…Ослепительным ледоходом плывут кучевые облака. Восходящие потоки воздуха волнами подходят под бронированные брюха ИЛов. Внизу извивается мутный в тенях и бликах Северский Донец. Скоро выйдем на цель! На пути к ней, конечно, вражеские зенитки поставят огненную завесу. А пока – тишина. Идет невидимая психологическая дуэль между небом и землей. Мы готовы ринуться на зенитчиков сверху, заколотить их по самые уши в землю. Они видят нас. Злые глаза, прижатые сталью касок, напряженно следит за полетом. Отдаются последние четкие команды, лихорадочно крутится штурвалы наводок. Жерла зениток хищно поворачиваются вслед ИЛам. Секунда, другая – и небо словно зашевелилось. К штурмовикам потянулись ядовито-красные трассы, то выше, то ниже начали раздаваться хлопки рвущихся снарядов.

Благополучно проскочив поток огня, мы пошли после бомбометания утюжить противника в окопах. Пустили в ход эрэсы, пушки, пулеметы. Немцы прятались в укрытия, но и там напрасно искали спасения: над укрытиями пузырилась земля, перемешанная с обломками бревен. Эх, жаль, нет здесь Коли Киртока! Он бы обязательно сказал: «Иван, а интеллектуально получилось…»

Мы исполнили первую часть настоящей симфонии смерти. А в наушниках раздавалась стальная команда Евсюкова:

– «Горбатые», делаем второй, третий, четвертый заход…

Мы начали набирать высоту за ведущим.

– За мной! – приказал Евсюков. Подтягиваемся, потом по команде бросаем машины в атаку. Загоняю в кольцо прицела автомобиль с высокими бортами под тентом. Полосую его очередями. Механизированная махина подскочила и поползла, словно побитая собака, распушив грязноватый хвост. Горит!..

В наушниках шлемофона стоит то пронзительный писк, то завывающее урчание. Кто-то падает, кто-то зовет на помощь «маленьких» – самолеты прикрытия. А это захлебывающийся голос фашистского летчика: «Аллес капут!..»

Да, для него наверняка все окончено.

Меня отбрасывает в сторону. Впереди лопнул большой белый шар, брызнуло осколками. Смотрю: у Николая Полукарова на левой плоскости зияет огромная дыра. Его кренит, но самолет удерживается от разворота. Да, на посадке товарищу придется попотеть изрядно. У него и на стабилизаторе дыр хватает.

Вернулись с задания все. Осматривая пробоину на «ильюшине» Полукарова, комэск покачал головой: «Получи такой апперкот чуть правее, и… С восьмидесятивосьмимиллиметровым снарядом шутки плохи, если с ним столкнешься нос в нос». Мы отчетливо представляем, что такое «правее, и…»

Старший лейтенант Евсюков сделал тщательный разбор боя, прошелся по отстающим, даже кое-кого пристыдил за ошибки на посадке.

С КП ехали в автомашине, еще раз делились впечатлениями от первого боя.

– Проклятые зенитки стегали как батогами. Думаешь щелкнет – и «с катушек», – запустив в льняные волосы пятерню, полулежал в углу ЗИСа Михаил Хохлачев мечтавший когда-то строить дома в родной Москве, красивые, светлые, воздушные. Сбудутся ли, Миша, твои мечты?

– А я чуть не сварился в кабине. Казалось, попал в преисподнюю, где вместо чертей немец смолу и серу варит. – Георгий Мушников показал под мышками темные круги, обнял за плечи Алексея Смирнова.

– Легче, кости поломаешь. А они мне еще пригодятся.

Ужинали все вместе. Командир полка майор Лавриненко поздравил с успешным выполнением задания, отметил молодежь, принявшую первое боевое крещение.

– Сегодня вы на собственном опыте, хотя и маленьком, начальном, усвоили: ни при каких обстоятельствах нельзя робеть перед силой врага, – обратился к нам Лавриненко. – И мы ее обязательно сломаем! Гитлеровская машина уже буксует, вот и поможем ей совсем остановиться.

Да, мы, коммунисты и комсомольцы, знали: трудности встретим неимоверные, но хребет Гитлеру сломаем!

Наслаждаясь долгожданной прохладой, сидели у палаток, слушая нашего комполка. Он брал неразлучную фронтовую подругу – гитару и пел старинные романсы. Потом крутили одну-единственную пластинку о синем платочке, каким-то чудом сохранившуюся в полку.

Темнота густела, скрывая очертания тополей. Мирно поскрипывали сверчки. Патефонная игла скользила на одной ноте. Тогда уходили отдыхать. Завтра снова в бой.

На рассвете пришел Николай Кирток. Целый и невредимый. Под крик «ура!» его дружно качнули, затем по очереди бросились обнимать. Мы долго стояли друг против друга, уронив головы на плечи. И плакали. Тихо, скупо…

Забегая далеко наперед, скажу: это случилось единственный раз, когда сбили моего хорошего друга и верного фронтового товарища и ему пришлось идти на вынужденную посадку. За всю войну Николай Кирток сделает более 350 боевых вылетов и станет Героем Советского Союза.

А летние дни бежали своей неспокойной чередой. Мы уже побывали в различных переделках, паши люди почернели и осунулись, души ожесточились. Каждый вылет был постоянной схваткой за жизнь, связанной с предельным напряжением, выдержкой и огромной волей к победе.

…12 июля. Теплился розовый рассвет. Ночью шел дождь, и воздух отдавал сыростью. Вереница бомбардировщиков и штурмовиков взяла курс и поплыла в район Прохоровки, где началось памятное сражение. Сотни танков, сойдясь лоб в лоб, как разъяренные мастодонты, рвали друг другу гусеницы, сворачивали башни, плевались бронебойными снарядами. Горели, но шли, шли, шли. Воздух гудел от разрывов, все тонуло во мраке дыма и поднятой земли. Взметнувшись вверх, она оставалась висеть вопреки всем законам притяжения. Померк, исчез дневной свет, словно вернулась ночь, словно земля вдруг сделала обратное вращение. Даже ракеты не могли проткнуть этот мрак, сомкнувшийся с облаками.

Наша эскадрилья держала путь прямо в это пекло. На подходе к линии боевого соприкосновения встретили зенитки – рябит в глазах: страшное, смертное поле. Не каждому суждено его пройти. Проскочили. На огромном желтом поле пылят фашистские танки со всякой бронированной мелочью, издали похожие на жирных пестрых мух. Я знаю, что граненые коробки с крестами на покатых лбах – предметы неодушевленные, и главный их двигатель из живой плоти находится внутри, защищенный стальной шкурой.

Зачем вы здесь? Что вам надо на моей многострадальной земле? А они ползут – два механизма: один, появившийся на свет в Баварии или Саксонии, вскормленный коричневым молоком, спешащий сюда за «жизненным пространством», другой – рожденный на дымных берегах Рейна в цехах крупповских заводов из сортовой мертвой стали. Лязгают гусеницы, давят перезревший хлеб, разваливают молчаливые хаты, оставляют за собой влагу на свежих березовых пнях. Я не должен позволить им продвинуться ни на метр, ни на шаг!

Круто пикирую на комбинированное чудовище, ценюсь в ребристую корму. Танк будто почувствовал, что его ждет, елозит брюхом на подъеме пологого вала, утыканного «ежами».

«Ну, Марья Петровна, не подведите, душечка! Аллюр три креста!..» Зеленые трассы пушек МП-23 связали мой ИЛ с танком, и в их огне проявилась не просто механическая разрушительная сила, рожденная взрывчатым веществом, а и клокочущая ненависть к врагу.

Заюлил, задымил еще один «тигр». Работа Михаила Хохлачева. Хорошо дали фашистским гадинам Кобзев, Кудрявцев и Баранов.

Штурмовики неслись у самой земли, распластав крылья и разбрасывая смертоносное семя – ПТАБы – противотанковые авиационные бомбы, новинку, примененную на Курской дуге. Она сразу не понравилась фашистским танкистам. Еще бы! Прожигали бомбы броню, как картонку. «Тигры», словно хищники, попавшие в прочную есть, заметались по полю, натыкаясь друг на друга.

Домой возвращались уже под вечер. Солнце садилось в нагромождение облаков, перемешанных с дымом. Садились и мы, долетев на последних каплях бензина, без боеприпасов. Вражеские зенитчики изрядно поцарапали нам глянец: на многих «ильюшиных» изрешечены плоскости, вырваны куски обшивки фюзеляжей, продырявлены рули поворота.

– Что, Микола, призадумался? Банька классная получилась, – подошел я к сгорбившемуся Полукарову.

– Банька-то банька, а я чуть не нанес визит небожителям. Еле вывел машину в горизонтальный полет на высоте каких-то двух десятков метров.

Мы уже кое-что повидали, но такое – впервые: Михаил Хохлачев приземлился на сплошном решете, истерзанный, с огромной рваной пробоиной, вопреки всяким аэродинамическим законам. Это еще и еще раз под твердило: наш ИЛ-2 – машина уникальная.

Вечером после ужина в кружок пилотов и стрелков подсел замполит полка майор Константинов. Он к каждому человеку умел найти стежку-дорожку, ободрить, внести эмоциональный настрой, вызвать на откровенность. Просто и понятно говорил замполит о задачах части, о личном вкладе каждого летчика, вселял уверенность в победу над заклятым врагом.

– Так вот, батенька (его обращение ко всем слушателям), в одной из своих исторических речей Гитлер заявил: «Славяне никогда ничего не поймут в воздушной войне – это оружие могущественных людей, германская форма боя». А германская-то форма боя трещит по швам. Даже сегодня мы болтуну из Берлина доказали: можем бить фашистов и в воздухе, и на земле. Да так, что зубы у него плавятся, как говорит капитан Гришко. Верно, орлы?..

Мы одобрительно загудели. Да, хваленые «тигры» и «пантеры» поджимают хвост при встрече с штурмовиками.

Напряжение на летчиков ложилось колоссальное. В день делали по три, четыре вылета, а иногда и по пять. Доставалось и «наземникам» – мотористам, техникам, оружейникам. Мы поражались их трудоспособности. Посмотришь: оружейница, девчушка, ей куклы, наверно, снятся, а катит бомбы на тележке весом в центнер. Отдышится, улыбнется и только скажет: «Вам, ребята, в сто раз труднее…»

Случай этот запомнился особенно надолго. Отштурмовав северо-восточнее Прохоровки скопление живой силы и техники противника, потянулись домой. И вдруг на пас навалилась свора «мессершмиттов». Моментально перестроились в круг, замкнули кольцо, охраняя от ударов хвосты. «Огонь, стрелки!» – полетела в эфир команда ведущего. Делаем одни круг, другой, третий. Перед глазами мельтешат красные, синие жгуты трасс. Руки сжимают штурвал, наливаются синевой. Сохнет во рту. Кто-то горит! «Месс», объятый пламенем, закувыркался, факелом пошел вниз через наш боевой порядок. Бросаю машину влево, вправо, прижимаюсь к земле и на бреющем ухожу на юго-восток а направлении своего аэродрома. И здесь напоролся на пару «тощих» с кокетливыми пиковыми тузами на бортах. Они, описав крутую дугу, пристроились к моему ИЛу, зажав меня в клещи. Все! Сейчас чуть отпустят, шарахнут из всех установок – и крышка!

Смотрю на фонарь левого МЕ-109. Пилот молодой, рыжие волосы прилипли ко лбу, смеется, обнажив белые зубы. Справа несется матерый волк, помятый злобой, с физиономией, порезанной палашами. Наверное, не один раз участвовал в дуэлях на сборищах буршей. Сначала он показал мне указательный палец, затем большой. Я в ответ фашисту сконструировал комбинацию из трех пальцев и сунул ему в открытую форточку. Мгновенно созрела мысль: нужно сделать какой-то маневр, неожиданный, даже рискованный, и выйти из-под опеки незваных провожающих. Убавив газ, нырнул под молодого гитлеровца. Тот шарахнулся вверх, видно, растерялся. Воспользовавшись замешательством своих поводырей, выполнил каскад фигур и вскочил в дымное облако. Драгоценное время выиграно. А с нашего аэродрома уже взлетели ЯКи, оставляя за собой буруны пыли. «Мессеры» взмыли и, набирая высоту, начали улепетывать. Даже помахали плоскостями, собачьи души. Думаете, отвязались? Захожу на посадку, а они ждут. «Земля» уже предупредила: «Фиалка», будь внимательный!» Не убирая шасси, дал полный газ, стал в вираж. Над головой пронеслись пушечные очереди. Опоздали «тузы»! Наперерез им мчались наши истребители.

Что же означает этот фашистский жест? Ну, мой – вполне понятно. А его! Строили с ребятами всякие предположения. «Они подумали, что ты заблудился, и любезно показывали дорогу домой», – подначивали шутники. Ближе к истине оказался Николай Кирток. «Это тебя, Иван, спрашивали, с какой очереди сбить – с первой или со второй…»

Хорошо, спрашивали. Но почему сразу не уничтожили? До сих пор не могу понять.

В эскадрилье, да и в полку, мы знали друг о друге все. Летчики жили одной жизнью, одними интересами. Прилетит кому-нибудь долгожданная весточка из дому – помятый треугольничек, проштампованный полевом почтой, – и его содержание становилось общим достоянием. Делились всем пополам: и маленькими радостями и большими, не таили в глубине души и плохое.

Чувство товарищеской близости! Как оно было дорого нам, как помогало в трудную минуту!

Несколько писем получил от сестры Галочки из блокадного Ленинграда. Читал, а слышал, видел тишину смерти и грохот смерти, рабочий паек хлеба весом в 250 граммов на дефектной муки, страдающие лица детей, вой сирен и отблески ночных пожаров на стеклах, перечеркнутых бумажными полосами, ночные дежурства сестры в госпитале. И сердце наполнялось режущей болью так, что казалось, оно не выдержит страшной тяжести.

И все-таки, несмотря на жестокие будни, на адское напряжение, мы находили время и для шуток, и для песен, и для развлечений.

Остывая от боя, часто собирались в небольшом домике. Сидели и лежали на нарах при колышущемся пламени снарядов «катюш». Их отсветы скользили по лицам летчиков. Говорили обо всем, затем Кудрявцев брал баян и ронял голову на потертые меха. Голос у Виктора был хоть и несильный, но приятный. Пел он проникновенно. Под него настраивал гитару Юрий Маркушин, летчик второй эскадрильи.

Потом комэск проводил «эксперимент». Посреди комнаты клали длинную доску. По ее краям становились два летчика. Евсюков приглашал в помещение кого-либо из воздушных стрелков и строго спрашивал:

– Прыгать не боишься?

– Никак нет, товарищ командир.

– Проверим, Становись на доску.

Тот недоуменно выполнял команду. Стрелку завязывали глаза, в помещении сразу прекращались разговоры. «Подопытного» медленно поднимали, одновременно раскачивая на доске. Евсюков приседал, отпуская руку стрелка, приговаривая: «Выше, давай выше!» А доску не поднимали, ее только раскачивали. Кто-то бросал:

– Крепче держись за воздух!

Человеку с завязанными глазами казалось, что его поднимали на солидную высоту.

– Прыгай! – приказывал комэск.

Одни «прыгали», другие терялись… перед полуметровой высотой. Розыгрыш заканчивался хохотом, от которого дребезжали стекла в окнах. Прошедших «проверку» оставляли, дабы не рассказать тайну, и на «прыжки» вызывали из коридора следующего стрелка.