Текст книги "Сержант милиции (Часть 1)"

Автор книги: Иван Лазутин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Лазутин Иван Георгиевич
Сержант милиции (Часть 1)

ЛАЗУТИН ИВАН ГЕОРГИЕВИЧ

СЕРЖАНТ МИЛИЦИИ

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В узких коридорах Московского университета на Моховой было прохладно. Николай Захаров, студент-заочник третьего курса юридического факультета, ждал вызова к декану. Собственно, дело могло обойтись и без вызова: в заявлении с просьбой направить его на производственную практику он не только указал место, где хотел практиковаться, но и достаточно обоснованно, как ему казалось, изложил мотивы своей просьбы. Прошло больше получаса, как секретарша положила заявление будущего практиканта на стол декана, но ответа еще не было, и эта затяжка заставляла думать, что декану что-то неясно и он непременно позовет Захарова. В ожидании, чтобы не нервничать, он принялся медленно ходить по коридору.

Природа не обидела Захарова ни ростом, ни телосложением, ни лицом. Она щедро отпустила ему на все. Статный, широкий в плечах, с хорошо развитой мускулатурой, он выглядел несколько старше своих двадцати пяти лет. Густые русые волосы, ниспадая крупными волнами на виски, еще сильнее подчеркивали плавность линий его высокого ясного лба, на котором, как два длинных пшеничных колоса, изгибались выгоревшие на солнце брови. Щеки Захарова были худые, впалые и при ярком электрическом освещении – дневной свет в коридор не проникал – казались серыми, отчего лицо его выглядело утомленным.

Проходя в третий или четвертый раз мимо двери кабинета декана, Захаров заметил, что ее чуть-чуть приоткрыли, вероятно для того, чтобы устроить легкий сквознячок. Большие окна кабинета выходили на солнце, а оно в этот час пекло неимоверно. Остановившись у двери, он прислушался. Из кабинета доносился разговор. Один голос был старческий, надтреснутый и переходил временами на фальцет: конечно, это декан. Другой голос – бархатный, сочный и по-волжски окающий – был незнакомым: как заочник Захаров сталкивался лишь с теми из профессоров и преподавателей, кому приходилось сдавать экзамены, да с персоналом, оформлявшим документацию заочников.

– Он кто – рядовой милиционер? – послышался старческий голос декана.

– Да, сержант. Работает в вокзальной милиции, – с расстановкой ответил волжанин, очевидно, затягиваясь папиросой.

– Как успевает?

– Молодцом. Круглый отличник.

– Ну что ж. Направьте в железнодорожную прокуратуру, раз просится.

Захаров, боясь, что его могут застать за таким несолидным делом, как подслушивание, отошел от двери.

Вскоре из кабинета вышел небольшого роста пожилой мужчина на протезе и с палочкой. Как оказалось, это был новый заместитель декана. Он и являлся обладателем незнакомого Николаю сочного голоса.

– Товарищ Захаров?

– Да, я.

– Ваша просьба удовлетворена. – Заместитель декана протянул предписание. Желаю вам хорошо провести практику.

Николай поблагодарил, аккуратно вложил документ в блокнот и вышел с факультета.

На улице было душно. Пахло перегретым асфальтом, пылью обитой штукатурки, – ремонтировали соседний дом, – бензинным дымком от машин. Чтобы не терять времени, Захаров решил сразу же ехать в прокуратуру. В Охотном ряду спустился в метро. После уличной жары в подземном вестибюле особенно приятно ощущалась прохлада. Сворачивая к поездам, он увидел веселую толпу с гармонистом впереди. Под заливистые голоса гармошки тонкий, пронзительный девичий голосок взлетал на самые высокие ноты:

Дружка в солдаты провожу,

В сундук придано положу,

Пускай одежа полежит,

Пока мой миленький служит.

"Призывники", – смекнул Николай и как-то сразу позабыл все: предстоящий разговор с прокурором, наказ матери не опаздывать к обеду, обещание позвонить Наташе. Гармошка действовала на него завораживающе.

Толпа остановилась на краю платформы, образовала круг. Тот же девичий голос продолжал выводить:

Вытку пояс из кручонки,

Маменьке не покажу,

Придет милый на беседу

Наряжу да погляжу.

Николай не раз видел, как девушки подмосковных деревень с песнями под гармошку провожали в армию своих парней. Эти картины всегда тревожили и волновали его душу. "Вот он, спор железного грохота с человеческой песнью. Кто победит? – подумал Николай, жадно улавливая сквозь гул подходящего электропоезда звонкий, как до предела натянутая струна, девичий голос. – Не сдается... Вынырнул... Живет!.."

Меня милый не целует,

Вот какие новости,

А мне его целовать

Не хватает совестя.

Николай подошел к толпе.

– А ну, сынки, шире круг! Чего там стесняться? И в Москве бывало плясывали, да как еще плясывали! – Это говорил маленький ершистый старичок в начищенных яловых сапогах и в белой льняной рубашке, подпоясанной красным поясом. – А ну, кому каблуков не жалко? Розовощекая озорная девушка, подняв над головой огненную косынку, плавно пошла по кругу. Ее голос задорно звенел, вызывал:

Ай гулять ли мне,

Ай плясать ли мне?

Скажет милый. "Поцелуй"

Целовать ли мне?

В ответ на этот девичий вызов откликнулся ломающимся баритоном стриженый парень:

Ты играй, моя тальянка,

С колокольчиками,

Ты пляши, моя милая,

С приговорчиками!

Ершистый старичок с красным поясом не стоял на месте. Отмахиваясь от своей старухи – ей было сказано, что "некрута гуляют", – он притопывал каблуком приговаривая:

– Молодцы! Молодцы, ечмит-твою двадцать! По-нашему, по-россейски! Гулять, так гулять!

Когда девушка пошла в пляс, Николай почувствовал, как и у него трясутся колени...

Так он пропустил несколько поездов, прежде чем вспомнил, зачем оказался в метро и куда ему надо было ехать.

А через два часа, оформив в железнодорожной прокуратуре предписание, Захаров без стука – майор не любил, когда к нему стучались – открыл дверь в кабинет Григорьева, начальника уголовного розыска линейного отдела милиции.

– Разрешите?

Не глядя на вошедшего, майор кивнул головой. Он рылся в бумагах, что-то бормоча себе под нос. С хмуро сдвинутыми бровями, от чего две глубокие складки, сходящиеся веером у переносицы, стали еще глубже, он показался Захарову сердитым.

– Что скажешь, старина?

"Стариками" Григорьев звал тех из молодых, которых уважал и с которыми был близок.

– Я к вам, товарищ майор.

– Я так и понял. Что у тебя?

– У меня направление на практику.

– Какое направление?

– В наш отдел. – Захаров подал бумажку, где, кроме размашистой подписи декана юридического факультета Московского университета, в левом углу стояла приписка прокурора железнодорожной прокуратуры, куда Захаров был направлен для прохождения следовательской практики.

Майор и раньше знал, что милиционер Захаров учится на заочном отделении университета, но, прочитав направление, словно в первый раз по-настоящему понял и оценил сержанта.

– Здорово! Вот это я понимаю! Студент третьего курса! И не какой-нибудь там юридической школы или курсов, а Московского университета!.. Молодчина!.. Подняв от бумаги глаза, он спросил:

– Когда должна начаться практика?

– Через два дня, как только будет подписан приказ о дополнительном отпуске.

– Ну что ж, прекрасно. В вашем распоряжении два дня. Хорошенько осмотритесь, подготовьтесь, может быть, не помешает кое-что подчитать из теории по уголовному процессу. Особенно обратите внимание, как нужно вести документацию. Хотя это – форма, но очень важная форма. К кому вас прикрепить?

Захаров пожал плечами. Об этом он еще не успел подумать.

– А что, если к Гусеницину? – спросил Григорьев и пристально посмотрел на Захарова.

Захаров стоял и не знал, что ответить: если отказаться – майор подумает, что струсил, если согласиться, то... какая это будет практика? "Неужели хочет стравить? Но зачем, зачем это? А может быть, просто шутит и ждет, чтоб я замахал руками?.."

– Что же вы молчите, студент?

Улыбка Григорьева показалась Захарову насмешливой.

– Хорошо, товарищ майор. Практику я буду проходить у Гусеницина! – твердо ответил Захаров. Глаза его стали колючими.

"С таким вот чувством, должно быть, светские гордецы принимали раньше вызов на дуэль", – подумал майор, глядя вслед сержанту, когда тот выходил из кабинета.

2

Тот, кому в лютые январские морозы доводилось собственными боками испытать, что такое теплушка военных лет с тремя рядами нар, тому еще долгие годы будет казаться удобным, как родной дом, даже плохонький, дребезжащий на стыках рельсов, зеленый вагон старого российского образца. А если к тому же есть своя отдельная полка да хорошие соседи, которые не прочь забить "морского козла", то и время летит незаметно. Пассажиру, подсевшему на одной из станций, трудно бывает отличить, кто здесь родственники, а кто просто дорожные спутники. Нигде с такой душевной искренностью не живет хлебосолье, как в дороге, под крышей жесткого вагона.

С волнением подъезжает пассажир к Москве. Много разных планов промелькнет в голове его, пока он, отлежав бока, ожидает столицу, рисуя ее в своем воображении такой величественной, какой она обычно выглядит на открытках, в киножурналах и в рассказах восторженных бывальцев.

...Последнюю ночь перед Москвой многие почти совсем не спали. Мужчины целыми часами простаивали в тамбуре и без конца курили. Не было уже тех бойких разговоров и шуток, которые оживляли вагон, когда он стучал по рельсам за тысячи километров от столицы. А последние часы в вагоне чувствовалось какое-то особенное напряжение и озабоченность. Матери сосредоточенно наряжали в лучшее платье детей, солдат-отпускник, еще в части припасший флакон цветочного одеколона, здесь его распечатал и, не жалея, почти умылся им. Даже заядлый старик сибиряк, который ничего, кроме Сибири, не признавал, и тот перед Москвой надел чистую рубаху и стал собранней и молчаливей. Молодой матрос, в течение двух последних суток прессовавший под матрацем складки на широченных брюках, был ими очень доволен. Когда кто-то из соседей по купе пошутил: "Тронь – обрежешься", матрос с минуту не мог прогнать широкую улыбку со своего обветренного и загорелого лица.

Лишь один студент из Ленинграда, до фанатизма влюбленный в свой город, с подчеркнуто равнодушной позой лежал на средней полке и демонстрировал перед товарищем москвичом безразличие к этому, как он выразился, "безалаберному и купеческому городу с кривыми улицами". О том, какой город красивее – Москва или Ленинград, они начали спорить еще от Новосибирска; вспомнили около десятка крылатых высказываний классиков литературы об этих двух городах, но спор так и остался нерешенным. Когда же в окнах замелькали подмосковные дачи, ленинградец не выдержал и, незаметно прошмыгнув со своим чемоданчиком к выходу, где уже толпились с узлами и чемоданами нетерпеливые пассажиры, прилип к окну и залюбовался окрестностями Москвы.

Алексей Северцев не менее других чувствовал, как с каждой минутой нарастает его волнение.

Вскоре поезд остановился у перрона вокзала.

Бывает какая-то трогательная и наивная растерянность на лице человека, который первый раз ступает на московскую землю. Растерялся и Алексей, выйдя из вагона.

Перрон был залит утренним солнцем, пестрел букетами цветов и разноцветными нарядами женщин, гудел говорками уральцев, вятичей, окающих волжан и акающих москвичей...

От приглашения доехать до университета на такси Алексей отказался: еще в дороге ему объяснили, что лучше всего добираться до университета на метро. До последней минуты он помнил маршрут следования, но, оглушенный шумом и гамом людского завихрения, забыл все.

С виду Алексею можно было дать больше его восемнадцати лет. Одет он был просто: помятый темный костюм, светлая косоворотка, на ногах – сандалии. В руках держал небольшой фанерный чемоданчик с висячим замком. Чтобы не быть сбитым людским потоком, он отошел в сторонку. Огляделся.

– Товарищ милиционер, как мне добраться до университета? – обратился Алексей к проходившему мимо сержанту милиции.

– Вниз в метро, доедете до Охотного ряда, подниметесь вверх и спросите Моховую, девять, – ответил тот и пошел дальше.

– Спасибо, – поблагодарил Алексей, но, отстраненный носильщиком, который шел, сгибаясь под тяжестью узлов, тут же забыл все, что ему сказали. Неподалеку стоял другой милиционер. Алексей обратился к нему с тем же вопросом.

– Метро Охотный ряд, Моховая, девять, – как давно изученную фразу отчеканил сержант и механически приложил руку к козырьку фуражки.

Влившись в волну сошедших с поезда, Алексей скрылся за углом привокзального строения.

3

В зале транзитных пассажиров у билетных касс металась молодая женщина. Ее русые волосы были растрепаны, лицо в испуге.

– Дочка моя... Нина... Господи! Граждане, вы не видели девочку? Дочь потеряла... Дедушка, присмотрите, пожалуйста, за моими вещами, – обратилась она к старику, сидевшему на крепком деревянном сундучке. Оставив чемодан и сумку, женщина выбежала из зала.

Всякий, кто видел горе матери, потерявшей ребенка, отнесся к этому сочувственно, с желанием помочь хоть добрым советом или утешением. И только трое молодых людей, у которых эта сцена происходила на глазах, были равнодушны к несчастью женщины. Они только ждали удобного случая, чтобы "увести" чемодан, оставленный на хранение старику.

Три вора, три старых рецидивиста – Князь, Толик и Серый. От настоящих имен они уже отвыкли. В воровской среде принято называть друг друга кличкой.

В свои двадцать восемь лет Князь треть жизни провел в лагерях, под следствием, в тюрьмах и в бегах. Если бы его спросили: почему он ворует, то вряд ли он смог бы по-настоящему ответить на это. Ему казалось, что ворует он всю жизнь, а зачем, почему ворует – никогда об этом не думал. Он был высокого роста и, как принято говорить, хорошо скроен и крепко сшит. Из него мог бы получиться неплохой спортсмен, если бы не бессонные ночи и кутежи, которые продолжались неделями, пока были деньги. Когда деньги кончались, пьяный разгул сменялся лихорадкой воровства с постоянным риском жизнью. Белки серых глаз Князя были воспалены, на его худых щеках, не по возрасту рано, проступала мелкая сетка склеротического румянца. Через всю правую щеку, от уха до подбородка, тянулся свежий розоватый шрам, и щека время от времени подергивалась в нервном тике.

Если бы даже сам Ломброзо, признанный современниками великим физиономистом, стал изучать лицо Князя, он наверняка отнес бы его череп к типу людей с возвышенным и благородным интеллектом. Высокий и открытый лоб, на который свисала светлая прядь волнистых волос, хорошо развитые надбровные дуги, энергический и в меру широкий подбородок – все сказало бы ученому о том, что перед ним личность незаурядного ума и возвышенных страстей. Только взгляд, беспокойный и бегающий взгляд серых глаз и особые, свойственные людям преступного мира, по-театральному ленивые движения выдали бы в нем человека сомнительной профессии. Такие обычно настораживают.

Серый был грубее и проще. Природа его обидела и ростом, и внешностью. Маленький и узкоплечий, он бросался людям в глаза своей нависшей до бровей угловатой челкой, модной в двадцатых годах среди беспризорников, а сейчас встречающейся разве только у подростков с очень ограниченным и убогим вкусом. Что-то тупое и скотское проступало в лице Серого. А его гортанный с хрипотцой голос неприятно резал слух. Серый не говорил, а шипел, причем делал он это с особым выпячиванием нижней челюсти, полагая, что, чем грубее и надсаднее будет его речь, тем сам он станет от этого солидней и страшней. Неосознанно он подчинялся только одному – грубой силе. Втайне он завидовал высокому и стройному Князю, а в глубине души ненавидел его за интересное лицо, на котором девушки иногда задерживали взгляды дольше, чем на других прохожих. А с каким затаенным ликованием и злорадством взирал Серый две недели назад на забинтованную щеку Князя, глубокий шрам на которой, по его расчетам, должен обезобразить лицо.

Князь на Серого смотрел с подчеркнутым пренебрежением и с чувством громадного превосходства, и Серый каким-то особым чутьем слабого и подчиненного принимал эту власть как должное и, может быть, только потому никогда не выходил из повиновения главаря, что постоянно читал на его лице печать приказа: "Гляди ты у меня, прибью!" Бил Князь Серого всего два раза, но бил не без причины и жестоко. Однажды, это было месяца два назад, Серый струсил в такую минуту, которая чуть не обошлась жизнью Князю.

Толик выглядел скорее застенчивым, чем опасным. Он много молчал. Были вечера, когда целыми часами от него никто не слышал ни одного слова. Князь ценил Толика за смелость и за то, что тот никогда не считался в мелочах, как Серый. Толик был равнодушен к деньгам, не любил, в отличие от Серого, сквернословить. В одежде его чувствовался кое-какой вкус. Курил он много, при этом всегда о чем-то сосредоточенно думал.

Опершись на металлические поручни барьера, защищавшего от напора очереди тонкую стенку билетных касс, трое друзей вели самый безобидный разговор, посматривая время от времени в сторону толпы, образовавшейся вокруг женщины, потерявшей ребенка.

Когда Князь заметил, что женщина оставила свои вещи неизвестному пассажиру, он вмиг оживился, его глаза сузились.

– Слушай, Серый, – тихо, но внушительно заговорил Князь, – мы с Толиком займем старикана, а ты прихвати чемоданчик. Только без шума. Вопросы есть?

Серый молча покачал головой.

Рядом со стариком на дубовом диване были свободные места. Князь и Толик сели на диван, а Серый, нагнувшись, стал расшнуровывать ботинок.

– Далече едем, дедунь? – весело спросил Князь.

Старик был коренастый и крепкий, как кряж. Задушевная улыбка парня подкупила его. В эту минуту ему вдруг особенно захотелось пооткровенничать.

– Домой. На Урал, – ответил он, потирая бороду и ожидая, чтоб его спросили еще что-нибудь.

– Да что ты? Неужели уралец?

– Из Верхнеуральска.

– Вот здорово! – Князь расплылся в улыбке. – А у меня там братень работает. На центральной улице живет. Как ее... фу ты, черт! Неужели забыл?

– Пролетарская? – оживился старик, искренне обрадованный тем, что в Москве встретил чуть ли не земляка.

– Да, да, Пролетарская! Пролетарская! Вот память. А ведь прошлое лето гостил в вашем городе. Хорош городок! Может, там где и видались, да разве знали, что вот здесь судьба сведет? Ну, как живете в своих краях? Люблю уральцев. Честно говорю. Сильный народ!

Польщенный дед хотел было пуститься в воспоминания, но заметив, как неизвестный взял чемодан, оставленный ему, деду, на сохранение, словно поперхнулся.

– Держите! Чемодан!.. Украли чемодан!.. Держите!

Серый спокойно, даже не оглянувшись на этот крик, не сворачивая в сторону и не замедляя шага, подошел к милиционеру, стоявшему у выхода, и опустил рядом с ним чемодан.

Вытирая лоб платком, он сказал:

– Товарищ старший сержант, это чемодан гражданки, которая потеряла ребенка. Она сейчас сама не в себе. В горе она бросила свои вещи первому попавшемуся пассажиру. Народ всякий бывает, сами знаете. Пусть он лучше побудет при вас.

В ту самую минуту, когда Серый подошел к милиционеру, в зал вбежала женщина с глазами, полными ужаса. Ее серые губы пересохли, лицо было бледное. Глотая воздух, она бросилась к сержанту.

– Гражданка, – обратился к ней Серый, – почему вы доверяете вещи кому попало?

Но женщине было не до вещей.

– Товарищ милиционер, я потеряла дочку, помогите мне, помогите ради бога!

Сержант был впечатлительным человеком и новичком в органах милиции. Он забыл, что передачу чемодана в подобном случае согласно инструкции, следовало оформить специальным актом и видел перед собой только мать, потерявшую ребенка.

– Гражданка, – сказал он, – не волнуйтесь, пройдемте со мной, ваша дочь найдется. – Взяв чемодан, сержант направился к выходу.

Серый стоял, пока милиционер и женщина не вышли из зала. Когда же те скрылись, он подошел к старику.

– Ты чего раскудахтался, деревенщина?

– Да нешто я со зла? – стал оправдываться старик, но Серый его оборвал:

– Знаем мы вас, охранничков. Береги свой сидор, а на чужой не зарься.

Лицо уральца было просяще-виноватое.

– Насчет моего сумления, ты, парень, эт-та... меня не обессудь. Думал, шпана потащила чемодан.

Как и во всяком деле, связанном с риском и опасностью, у воров есть своя этика и своя тактика. Обычно средний вор, если его только заподозрили, немедленно покидает опасное место и выбирает другое. Мелкий воришка иногда не учитывает этого золотого правила своей профессии и продолжает шкодить в третий и в четвертый раз на одном и том же месте, пока его, наконец, не поймают. Особенно этой слабостью страдают карманные воришки.

Но есть и еще одна категория воров – это вор высшего класса, вор, рискующий принципиально. К этой породе воров относил себя Князь. Он считал, что, кроме смекалки и смелости, вор должен владеть мастерством актера.

Сейчас Князь был раздражен и злился на себя Он понимал, что Серый сработал чисто, а чемодан оказался упущенным по его вине: он не сумел заговорить старика. Судя по тому, что на пальцах женщины блестели золотые кольца и перстень, а чемодан был заграничный и кожаный, Князь предполагал, что в нем находились ценности и, возможно, деньги, которые, как правило, в камеру хранения сдавать не рискуют.

С похмелья у Князя болела голова, а во рту ощущался неприятный осадок табака и водочного перегара от ночной попойки. Его слегка подташнивало. Обшарив карманы, он нашел всего три измятых рубля и несколько медных монет. А нужно было опохмелиться, позавтракать и купить папирос. Лицо старика Князю вдруг показалось неприятным и злым. Испытывая чувство голодного человека, у которого прямо изо рта вырвали кусок хлеба, он ненавистным взглядом покосился на широкую серую бороду уральца, на его кустистые брови, из-под которых смотрели ясные и молодые глаза.

Перед уходом Князю захотелось хоть чем-нибудь да насолить старику. Мысль о том, что теперь необходимо покидать вокзал (а его Князь считал местом "королевской охоты"), вызвала еще большую неприязнь к "земляку".

"Ну, старик, держись! Иду на фигуру высшего пилотажа!" – решил Князь и взглядом дал понять Серому, чтоб тот посильней "нажал" на уральца. Значение этого взгляда понял и Толик, который курил и сидел молча, посматривая то на Серого, то на жертву. Ему было жалко старика, от которого веяло первозданной искренностью провинциала, но мешать Князю, уже доставшему записную книжку, где он обычно хранил бритвенные лезвия, Толик не решался.

Пока Серый напирал на деда, а дед оправдывался, Князь так ловко срезал с него полевую сумку, что никто, кроме Толика, этого не заметил.

Ценного в сумке ничего не оказалось, и Князь аккуратно приткнул ее между чемоданом и мешком спящей женщины. Оставаться дальше было уже рискованно ремень полевой сумки легко провисал на плече старика, еще не оправившегося от конфуза.

Князь встал и, вежливо улыбаясь, распрощался с уральцем.

– Ну, дедунь, если буду в Верхнеуральске – обязательно зайду в гости. А сейчас – пока, бывай здоров.

Вслед за Князем отошли Толик и Серый. Все трое они скрылись в монотонно гудевшей толчее вокзала.

Не прошло и полминуты после их ухода, как старик обнаружил исчезновение сумки.

– Вот те раз. Вот те раз. Ремень здесь, а сумки нет! – кружился он на одном месте, еще не сообразив, что произошло. Но, поняв, что его обокрали, он закричал:

– Милиция! Обокрали! Обокрали!..

Когда на шум подоспел милиционер, старик совсем случайно увидел кончик ремня своей сумки в вещах спящей соседки.

Рывком он вытащил сумку из-под ее мешка и завопил еще громче:

– Вот она! Вот она, воровка!

Испугавшаяся спросонья женщина в первую минуту не могла ничего сказать, а лишь водила по сторонам большими глазами.

– Гражданин, успокойтесь. Женщина тут ни при чем Она спала, – вмешался подбежавший сержант и оттащил старика в сторону.

– Спала?! А как в ее мешках моя сумка очутилась? Ишь ты, спала!.. Знаем мы, как они спят! – не утихал уралец, проверяя, все ли в сумке цело.

Немного успокоившись, старик заметил, что ремень был перерезан чем-то острым, так как места пореза глянцевито блестели, и понял, что соседку он обидел напрасно.

– Вот шпана. Ну и шпана. Под самым носом срезали. Ведь под самым носом. Заговорили зубы и срезали...

4

В то время как разыгралась история с сумкой, привлекшая внимание многих пассажиров, Князь, Толик и Серый в другом зале преспокойно тянули за стойкой буфета пиво и смеялись над стариком.

Посматривая на часы, Князь изредка бросал тревожный взгляд в сторону, откуда они только что пришли. Он знал, что оставаться в вокзале дольше рискованно, но и не хотел уходить. Он любил этот вокзал.

Размешивая в пиве соль, Князь решил сделать "третий заход". Его чистая работа с сумкой, которая Толиком и Серым была признана "люксовской", разожгла в нем спортивный азарт вора.

– Что, пойдем под занавес? – многозначительно спросил у него Толик и поставил на стойку кружку.

"Выходом под занавес" у атамана было принято называть третью рискованную кражу после двух неудавшихся.

Князь ничего не ответил и продолжал пристально всматриваться в глубину вокзала.

Стараясь смягчить чем-нибудь неприятное молчание, Толик снова вспомнил про сумку старика.

– А все-таки зря, ты, Князь, не прихватил нюхательный табачок. Вот бы дед дорогой тосковал без него.

– Зато я кое-что захватил. Уральское сальце. Ветчинка. Люблю пиво под ветчинку, – вмешался Серый и, подмигнув левым глазом, вытащил из кармана кусок ветчины, завернутый в чистую холщовую тряпку.

Князь и Толик видели эту тряпку торчавшей из правого кармана старика.

Князь молча, сверху вниз, посмотрел на Серого, потом на ветчину. Но его молчание для Серого было хуже всякой брани. Он охотнее бы принял крепкую оплеуху главаря, чем этот взгляд. Все так же молча Князь вырвал из рук Серого ветчину и бросил ее в урну.

– Ты что, засыпаться хочешь? – тихо, почти шепотом спросил он и улыбнулся так, что от его кривой улыбки Серый втянул голову в плечи.

Серый не отвечал. Ни Князь, ни Толик не заметили, какими жадными глазами взглянул он на урну с вокзальными отбросами.

– Подлюга! Сколько раз я тебя уродовал, а ты все за свое, – прошипел Князь.

– Гражданка, потерявшая ребенка по имени Нина, зайдите в детскую комнату отделения милиции вокзала, – разнесся под сводами мощный голос диктора.

А через пять минут Князь, Толик и Серый видели, как мимо них прошла та самая молодая женщина, которая совсем недавно металась у билетных касс в поисках дочери. На ее глазах стояли слезы. Прижимая к груди девочку, она шла, в зал транзитных пассажиров. Ее чемодан нес молоденький сержант милиции. Он был доволен не меньше матери.

– На выход под занавес не больше десяти минут. Начнем с этого, – сказал Князь и показал глазами на высокого юношу у буфета.

Это был Алексей Северцев. Стоя в очереди в камеру хранения ручного багажа, он захотел пить, и это привело его в буфет. Поставив чемодан, он попросил бутылку фруктовой воды.

Князь взглядом дал знак Толику и Серому, чтоб они пока отошли. Когда будет нужно, он их позовет.

– Разве московские гости пьют фруктовую воду?

Алексей повернулся на голос, прозвучавший мягко и приятно. Перед ним стоял незнакомый интеллигентный мужчина.

Незнакомец улыбнулся и продолжал в дружеском тоне:

– Пиво! Рекомендую! Такого пива, дружище, ты у себя в деревне не пил.

Северцев застенчиво кивнул головой и вместо фруктовой воды попросил кружку пива.

– А первое дело к пиву – это бутерброд с икоркой, – мягко поучал Князь. Нужно, брат, привыкать к столичной культуре.

Северцев благодарно улыбнулся и заказал бутерброд с икрой. По натуре он быстро сходился с людьми, а сосед за стойкой ему показался добродушным и общительным.

После выпитой кружки глаза Северцева заблестели, и ему захотелось поговорить, высказать свое первое впечатление о Москве. Он заказал еще две кружки.

– Прошу вас выпить со мной.

– Не смею отказаться. С удовольствием. Только прежде нужно познакомиться. А то неприлично, пьем, вроде бы как приятели, а друг друга не знаем. – Князь протянул руку и представился: – Константин Сергеевич, инженер Московского индустриального завода, ну, а для вас просто Костя.

– Алексей Северцев. Приехал поступать в университет.

– О, по такому торжественному поводу, – Князь повернулся к буфетчице, налей-ка нам, красавица, по сто грамм московской. Вы не возражаете, обратился он к Северцеву, – если мы выпьем за ваше поступление? Хорошая, говорят, примета.

Алексей замялся.

– Нет, нет, что вы!.. Я только с поезда, мне нужно ехать в университет.

– Чепуха! Сто грамм для такой фигуры – как слону дробина. Пока доедете все выветрится. Ну, за наше знакомство и за ваше поступление.

Князь чокнулся и, почувствовав на своем плече чью-то руку, обернулся. Сзади стояли Толик и Серый.

– О! Ваше студенческое крещение мы можем провести в настоящем студенческом кругу. Знакомьтесь. Мой старый приятель Толик Люхин, студент Московского юридического института, большой знаток уголовного права и криминалистики. А это – Геннадий Серов, или просто Серый. Способностей самых заурядных. Хотел стать хирургом, да душонка слабовата. Из операционной его всегда выносили на носилках. При виде крови с ним делается дурно. Теперь студент-фармацевт. Не огорчайся, Серый, аптекарь из тебя получится потрясающий.

Пока Северцев знакомился с Толиком и Серым, Князь заказал по сто граммов водки и для них.

Северцев еще раз попытался отказаться, но тут его новые знакомые выразили такую обиду и так принялись уговаривать, что устоять он не смог.

– Ну, друзья, пьем! Пьем за новую студенческую единицу. – Князь чокнулся со всеми и, морщась и фыркая, поднес ко рту дрожащей рукой стакан. Пил он тяжело, с дрожью, как пьют алкоголики.

Выпил и Северцев.

Подкладывая ему бутерброд с икрой, Князь сказал:

– Хорошо, Алешенька, что ты встретил меня и моих друзей. Мы тебе можем помочь. Москва – это столица. Да, кстати, в Московском университете у меня дядя, правда, не директор, но делами ворочает большими. Будут недоразумения рассчитывай на меня.

Северцев уже чувствовал опьянение. Тронутый вниманием своих новых знакомых, он не находил слов благодарности.

– Спасибо вам. Я очень рад, что встретил вас. Только мне пора ехать. Ведь я еще не определился с общежитием. А знакомых в Москве нет.

– Голубчик! – самым искренним упреком перебил его Князь. – У тебя в Москве есть новые друзья! Ты что, не веришь в возможности своих друзей!

– Нет, почему? Я рад, что познакомился с вами, но мне не хотелось бы стеснять вас.

– Толик, Алеше с дороги нужно отдохнуть. Ты это можешь организовать? спросил Князь с видом некоторой озабоченности.

Толик ответил спокойно и, как всегда, не глядя в глаза тому, с кем разговаривает:

– Отдельная дачная комната с окнами в сад и чистая постель в его распоряжении.

Ответом Толика Князь был доволен.

– Ну вот, а ты волновался. Только учти, Алеша, до сентября еще полтора месяца. Придется пока без стипендии. Выдержишь?