Текст книги "Великий океан"

Автор книги: Иван Кратт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Глава вторая

Было очень рано, хотя Лука давно открыл ставни во всех покоях правителя. Второй день стояла ясная погода, над лесом вставало солнце, алело круглое церковное окно гордость корабельщика. Он сам смастерил раму, обрезал стекла, прорубил дыру на восток. Такие окна видел на побережье Норвегии, куда ходил еще мальчиком, доставляя для неводов пеньку.

Сиять будет,уговаривал он правителя.Душе радостно. Дозволь, Александр Андреевич...

Баранов поглядел на мастера и, ничего не ответив, ушел. Но к вечеру прислал втекла, алмаз и начерченный размер окна.

Ему понравилась выдумка, а больше всего стремление к красоте. Чистое и высокое облагораживает, рождает желания, помогающие осмысленно жить...

Сейчас он глядел на эти сияющие стекла, не видел их, но светлое, возбужденное состояние не покидало.

Отворяет Европа нам свои пристани, зовет нас Азия, ожидает Африка, и Америка на нас полагается...говорил он своему собеседнику, неслышно шагая по горнице.Сколь много выгод отечеству и от наших дел заложено. Тут, на Восточном море... С индейцами надо решить... Образование им дать, кормить. Великая сила продовольствие для сих мест. Россия большая страна, сколь много народов заботы требуют...

Доктор Круль сидел возле камина. Вернее, не сидел, а непрерывно ворочался перед огнем. Ночи на кекуре стояли холодные, влажный камень никогда не нагревался. Доктор был все в том же куцем сюртуке, шинель и теплый камзол пропали во время пребывания на острове. Но грея спину и руки, отставной лекарь ни на секунду не упускал разговора.

Подвижной и низенький, с курчавыми короткими волосами, выпяченной нижней губой, порывался он вставить свои замечания, торопился, путаясь и подыскивая нужное слово. Он жил в России уже несколько лет, предлагал военному департаменту различные тайные прожекты, держал у Синего моста цирюльню, служил корабельным лекарем Российско-американской компании, но говорить как следует по-русски так и не научился.

Вы совсем плохо приходится. Один... Много руки нужно, голова, сил.

Круль вздохнул и на минуту замолчал. Сюртучок его распахнулся, выглянул подвязанный веревкой ветхий жилет. Даже справной одежи не было у доктора.

Баранов умолк, ходил по горнице. Задира-доктор ему нравился. Прожектер и мечтатель, он, как видно, мало думал о своем кармане. Нажива и корысть не были главною целью его стремлений. Портил все дело лишь дух бродяги. Такой долго на месте не усидит.

А Круль снова вскочил, вынул из заднего кармана старый сафьяновый портфельчик, достал оттуда сложенный вчетверо плотный синеватый лист. Внутренние леса Тапа-Палы сгорели, Пропасть долго была объята пламенем, Земля Тауа-Егу оставалась пустынною. Птица садилась на вершину утесов Огара-Гара... прочитал он высоким речитативом и, опустив на кончик носа очки, спросил:

Знает вы, что это такое? Это поэзи Гавайская островы. Я там быль. Пальмы, небесный лазурь, солнце... Один маленький остров ваш имень назван. Король Томеа-Меа настоящий друг...

Так же стремительно, словно боясь, что его перебьют, не дадут высказаться, подбежал он к карте, висевшей возле книжного шкафа, пошарил близоруко очками и, найдя нужное место, торжествующе ткнул пальцем.

Гавай. Вот. Островы на главный путь с Россия. Океан... Большие богатства заслужит можно, корабли строит, люди возит... Вы правду говорил сейчас. Отечеству выгод находит нужно, славу искат...

Баранов подошел к камину, сел, протянул над затухавшими углями руки. Теперь по комнате шагал отставной лекарь, то сдвигая, то надвигая на лоб очки, что-то бормотал, затем снова вернулся к карте, вынул из жилетного кармана обрывок шнурка, стал измерять расстояние от Ситхи до островов.

Правитель размышлял. Высказанное Крулем так легко и скоропалительно давно было затаенной мечтой, продумывалось не одну ночь. О Гавайях он знал много, может быть, больше других; собранное крепко держал в памяти. Дело колоний, неотступная забота о пропитании, малолюдство каждый раз отодвигали назад его планы, требовали всех сил.

Умный Томеа-Меа тоже искал встречи. После битвы в Моко-Гуа, победы над Ко-Ике– Ули, властелином островов и своим двоюродным братом, новый король хотел дружбы с Барановым. Щедрый и добродушный, заглазно подарил ему остров, выстроит моран коралловую хижину на берегу лагуны, окружил ее изображением богов. Пору дождей сам проводил в том дворце вместе с женой Кепуо-Лани, дочерью убитого деспота. В правителе русских колоний видел силу и доблесть возможного союзника Страх перед Барановым и уважение к нему всех моряков, проходивших на своих кораблях мимо Гавай, увеличивали заинтересованность короля. Но встретиться не удавалось.

Вчера еще был разговор с Павлом и Кусковым. Гавайские острова и Калифорния могли дать продовольствие для всех заселении компании от Ситхи до редута св. Михаила за Полярный кругом. Зерно и картофель можно было посылать даже в Охотске.

Управимсяпоедешь, Иван Александрович,задумчиво сказал он помощнику.

Губленого губить нечего,ответил Кусков.Попробую.

Помощник правителя до сих пор не мог простить себе исчезновения 0Кейля. Он обшарил почти все бухты Китайского моря заходил по пути в Макао, но корсар окончательно сгинул. Один только раз, в португальской таверне, наткнулся Иван Александрович на следы пограбленной рухляди. Танцовщица Ли-Сян плясала перед матросами, и вся одежда ее состояла из серебристой шкуры секача, обернутой вокруг бедер. Кусков купил ночь танцовщицы, чтобы найти знакомую метку. Девушка потом долго плакала от оскорбления. Русский швырнул горсть пиастров на приготовленное ложе, схватил мех кота и ушел из бамбукового жилья. Однако шхуна пирата снова осталась неуловимой.

Павел был рассеян и против обыкновения плохо слушал. Потом, сославшись на необходимость закончить крепление вант на новом судне, торопливо ушел. Вчера, после неожиданной встречу с Наташей, почувствовал, как дорога ему молчаливая, суровая на вид, его синеглазая спасительница. Свидание вышло коротким недоговоренным, но сердце подсказывало радость.

По возвращении Баранов главным своим помощником по-прежнему оставил Кускова, Лещинскому поручил лов трески и сельди и заготовку дров.

Провиантским комиссионером будешь,шутливо сказал он разочарованному авантюристу. На тебя вся надежа.

Один Павел не получил точного назначения, но правитель брал его с собой повсюду, советовался с ним, доверял самые неожиданные дела, словно испытывая будущего своего преемника! Так, по крайней мере, он думал и так хотел. Уход крестника с совещания огорчил Баранова. Он ничего не сказал Павлу, сразу же отпустил Кускова и долго один ходил по залу. Потом позвал Луку и вместе с ним до конца дня копался на грядах за домом, где в наносной земле были посажены пробные картофель и репа. Bce было его заботой.

...Круль наконец оторвался от карты, несколько раз передвинул очки, пробежался до окна и обратно, затем, не останавливаясь, повернул к правителю. Забытая нитка болталась у него на ухе.

Кураж! С нами богг!.. Если вы будет дават один судно, мы будет сделат там целый город.

Он снял очки, пучеглазый и маленький, уселся против Баранова, хлопнул себя по коленям.

Вот. Бути верни мои слова. Я ест Иохим Круль, поданный нашего великого государа.

Затем, понизив голос до шепота, выставив перед самым носом длинный, грязноватый палец, лекарь сказал таинственно и хитро:

Вы не знайт вся ситуаций. Европейский континент ест опасност новы революция. Государ уступает на Ближни Восток, англичане смотрит через пальц на Дальни... Мы будем верни сосед.

Баранов молчал. Не для политики и кабинетов трудился, думал, мечтал. Народу и России, истинному отечеству искал доли...

Он не успел ответить. В горницу вошел Кусков. Не снимая шапки, то застегивая, то расстегивая пуговицу кафтана, Иван Александрович остановился у самого входа.

Александр Андреевич,сказал он тяжело и медленно.Там фрегатный мичман, тот самый, бесчинствами занимается. И приятели с ним... Будошника с палисада скинули«на караул» не взял. Двух колошских баб прихватили, ключи от рому у Серафимы вырвали. Кладовку открыли...

Кусков передохнул, не в силах справиться с накопившимся возмущением. Круль забыл о беседе, с любопытством привстал, глядя снизу вверх на взбудораженного великана. Потом обернулся к Баранову.

Правитель продолжал молча сидеть у камина. Уже не один день стоял корабль в гавани, но командир держал себя так, словно прибыл в иноземный порт. Никто не являлся за распоряжениями, корабль до сих пор полностью не разгрузили. Капитан-лейтенант не желал подчиняться гражданскому чину, да еще купцу... Рагозинская братия совсем перестала стесняться, особенно после того, как командир фрегата отменил приказ об аресте мичмана и поссорился со своим помощником.

И это было в те дни, когда корабли Лисянского, Хвостова и Давыдова прославляли русское имя, когда каждое судно из Санкт-Петербурга, Кронштадта правитель ждал с горделивой радостью и мечтал поставить в пример всем чужеземцам, показать диким...

Прикажи арестовать виновных,сказал наконец Баранов.

Он произнес это тихо, спокойно, словно отдавал обычную команду. Но и Кусков, и Круль заметили, как осунулось его лицо, еще больше сгорбилась спина.

Распоряжение было такой необычайной важности, что Кусков на минуту опешил. Потом, спохватившись, направился выполнят приказ. Зато доктор Круль ликовал. Заносчивость офицеров его мало трогала, во время пути он достаточно успел перессорить и: между собой, но твердость, выказанная Барановым, сила дух и воли убедили его окончательно, что правительчеловек, с которым можно совершать большие дела. И кроме того, разыгрывался настоящий скандал. К ним бывший лекарь всегда был не равнодушен.

После ухода Кускова в зале стало совсем тихо. Билась о стекло и звенела жирная зеленая муха, треснуло просыхающее бревно Баранов сидел к доктору спиной, и теперь видно было, как напряглись все его мышцы. Точно правитель ждал нового удара.

Круль тоже притих. Однако долго без движения высидеть не мог, события разворачивались слишком остро и решительно. Поднявшись с табурета, на который присел во время посещения Ива на Александровича, доктор кашлянул, пробежался к двери, хотел выглянуть, но под окнами раздались крики, шум, прогремели стремительные шаги. Затем обе половинки двери распахнулись и в горницу ступил, придерживая тяжелую саблю, капитан-лейтенант.

Командир «Святителя Николая Мирликийского» был совершенно бледен. Даже кончики пальцев, которыми он сжимал ножны палаша, стали мертвенно-бледными. Тряслись губы.

Вы... сударь...сказал он, с трудом переводя дыхание и стараясь держаться спокойно, изволили арестовать моих офицеров... За предерзостный акт...

Спокойствия не получалось. Руки дрожали, судорога покривила рот, обмякли и казались приклеенными длинные бакенбарды Несколько секунд капитан не мог продолжать.

Господин купец...усилием воли он наконец заставил себя отдышаться, шагнул к очагу. Лицо и шея его вспотели, медленно наливались кровью.Вы слишком много здесь распоряжались. Сей же минут приказываю явиться на судно. Неслыханное и дерзкое оскорбление его величества государя императора... Всего российского флота...

Капитан вдруг запнулся, открыл рот, судорожно глотнул воздух. Потом закричал пронзительно:

Немедля освободить! Холоп! Торговая крыса!..

Молчать!

В первый раз Баранов возвысил голос. Маленький и седой, с заложенными за спину руками, он поднялся перед взбесившимся командиром. Голова правителя была низко опущена, сузились и посветлели зрачки глаз. Круль даже отодвинулся. Таким Баранова он еще не видел.

И купецкое звание не есть подлое и бесчестное, .сказав правитель размеренно и глухо.Корпус их составляет важную государственную подпору... Я всегда в особую честь себе вменяю и вменять буду именоваться оным...

Затем, глядя на пораженного собеседника, добавил:

Я тут поставлен охранять интересы отечества, соблюдать его честь и славу... За неуважение к флагу российскому приказываю посадить виновных господ офицеров на трое суток... Запись о сем учинить в вахтенном журнале. А фрегату вели стать под выстрелы крепости.

Не давая опомниться растерявшемуся от ярости капитану, правитель подозвал Кускова, стоявшего с двумя караульщиками возле дверей, и закончил отрывисто и жестко:

Буде ослушаться вздумают, военный фрегат обстрелять!

Глава третья

За раскрытыми окнами начинался лес. Дремучий, густой, бесконечный. Огромные сосны уходили далеко в вышину. Кедры и ели, поросль лиан затмевали небо. Ущелья и камни тонули между деревьями, терялись отроги гор. Всюду был только лес, сумеречный и непроходимый молчаливая таежная гущина.

Лапы сосны упирались в оконную раму. Когда был ветер, иглы царапали стекло. Сейчас ветра не было, лес стоял неподвижный и тихий, сквозь ветки деревьев пробивались световые пятна.

В классе тоже было тихо. Креолы-ученики старательно срисовывали на листы бумаги деревянную модель корвета. Занятия пролетали незаметно. Особенно урок навигации. Мальчикам нравились новые названия, страны и люди, о которых впервые слышали, невиданные до сих пор инструменты. Впрочем, нравилось в школе все. Даже трудные цифры и знаки. Мореходным наукам обучал мальчиков Павел, счетоводству и российской словесности сам правитель. И только урок закона божьего давали попеременно Ананий и Гедеон. Каждый день высиживать два школьных часа архимандрит ленился и нарочно задержал монаха в крепости.

Павел стоял у окна. Мальчики продолжали рисовать корабль, целиком погрузившись в свои занятия. Тишина и прохлада окружали школу, осенний день был светел и чист. Запах хвои, дальний стук дятла, благословенный покой напомнили вдруг хижину старого траппера, Наташу, короткую встречу в крепости и неожиданное исчезновение их на другой день после бала. Он так и не нашел беглецов, хотя промышленные сообщили, что видели охотника возле редута. Старик мастерил шалаш и бобровую запруду.

Дни уходили, а из форта никак не удавалось отлучиться. Оснастка корабля, расширение верфи, мельница, школа... По возвращении Баранова Павлу еще больше прибавилось дел.

Наташа обрадовалась, он это ясно видел. И не умела скрыть. Но она ничего не успела сказать.

Как никогда, захотелось увидеть... Может быть, она здесь, в лесу, совсем близко, смотрит на это окно...

Он перешел на другую сторону комнаты, стал разглядывать скалы, обступившие залив. Школу строили на высоком бугре, половина окон была обращена к морю.

На берегу выгружали из байдарок рыбу. Стоял август, начинался привал сельди, множество людей топталось у воды. Среди них виднелись рослые фигуры мирных индейцев, собравшихся к форту на лов. В крепость их не пускали, и кенайцы разбили свои шалаши на опушке леса. Лещинский советовал разместите прибывших у стен, чтобы держать их под пушками, но Баранов отверг его предложение.

Без надобности стращать не стану,заявил он резко.людей приучать и просвещать должно. Вместе тут будем жить.

Он выставил вождям угощение, подарил за свой счет сотни аршин китайки. В будущем видел вокруг крепости настоящий город, ярмарки, каждогодний торг. Страх и война навсегда покидали места, овеянные российским флагом...

В окно было видно, как уходили лодки от берега, тянули крыло ставного невода. Среди байдарщиков находился и Баранов. Павел узнал его по картузу, плотной невысокой фигуре. Правителе стоял на корме переднего яла и, приложив козырьком ладонь, всматривался в глубину бухты. Час назад он был здесь, ходил по горнице, показывал ученикам, как вести копейбух... Ни одной минуты не отдыхал правитель, зачинатель новой славы отечества.

А в устье речки алеуты добывали исструенную сельдяну, икру. Рыба шла нереститься в пресную воду, выпускала икру прибрежных камней. Островитяне ставили между ними еловые ветки, вытаскивали их на солнце, сушили, потом обивали готовые желтоватые зерна. До сих пор дедовский способ кормил всю зиму, не давал умереть с голоду в богатейшем краю.

Павел отодвинул аспидную доску, лежавшую на подоконнике, вздохнул, нахмурился. Давние мысли, приглушенные работой, встречей с Наташей, возвращением крестного, нахлынули с новой силой. Сколько еще нужно бороться, строить, воевать, чтобы вот эти мальчики, рисующие корабль, будущие штурманы, морепроходцы, были хозяевами цветущей земли...

Днем Павел направился к верфи. Нужно было побывать на судне, спущенном уже двое суток со стапелей, проверить установку мачт, такелаж. Баранов рассчитывал закончить новый корабль до осенних штормов.

Купленный у бостонца Барбера бриг «Кадьяк» он направлял в Калифорнию. На бриге уходили Кусков и Круль. помощник правителя должен был подыскать места в бухте Бодего для возможного поселения. Доктор Круль следовал на Сандвичевы острова. Томеа-Меа снова прислал приглашение через бостонского корабельщика. Король хотел видеть своих дальних соседей.

Промеж губою Тринидад и заливом Сан-Франциско обыщешь места,сказал Кускову правитель, сворачивая самодельную карту.Североамериканские Области уже отправили свои экспедиции морем и землею на реку Колумбию. Добрые отношения не нарушай. Бостонцы не должны нашего тронуть. А ты, господин лекарь...поднял он затем утомленные, по– прежнему ясные глаза на Круля,поблагодари короля за ласку, договорись по сходной цене насчет сандалового дерева и прочего тамошнего товару. Во всем действуй согласно повелений царька. Коли полюбимся по доброй воле получим то, чего не добудешь наглостью.

Правитель говорил тихо, с расстановкой. Он очень устал, болели спина и ноги. Две ночи не спал совсем, много раз передумывал свой проект. Но не прилег отдохнуть и на час, пока не проверил все до последнего пункта. Даже выгнал из комнаты Серафиму, пытавшуюся убрать свечу, чтобы Баранов оставил наконец бумаги...

Павел встретил ее по дороге. Женщина шла со стороны казармы, пряча под платком пустую травяную корзину. Павел нарочно отвернулся и хотел пройти стороной. Он знал, что домоправительница носила Уналашке моченую бруснику, лепешки, нехитрые лакомства и скрывала от всех свою заботу о сироте. Но Серафима, не сворачивая, шла ему навстречу. Платок сполз с головы, светлый широкий лоб обрамляли разделенные пробором волосы, две морщины пересекали давний шрам. Женщина двигалась напрямик, словно ждала этой встречи. Большие глаза ее были полуприкрыты, сжаты губы. Издали она казалась девушкой.

После болезни, да и все последнее время, Павел редко видел домоправительницу. Серафима почти не показывалась в парадных покоях, еду и чай подавала одна из индианок, живших при кухне, или Лука. Зато когда никого не было дома, сама вытирала пыль в комнатах Павла и Баранова, скребла и мыла до изнеможения чистые и так, давно отмытые полы. Словно хотела изнурить себя, забыться в нудной, тяжелой работе.

Домой, Серафима? спросил Павел, когда женщина подошла совсем близко.

Он задал этот вопрос, чтобы скрыть смущение, невольно появившееся при виде странного, какого-то отчужденного облика Серафимы. Такой он еще ее не видел.

Да,тихо ответила женщина и, вздрогнув, остановилась.

Лицо ее неожиданно вспыхнуло, стало молодым и робким. Сейчас она ничем не напоминала грубоватую и резкую управительницу Большого дома.

Павел тоже остановился. Высокий и худощавый, в коротком кафтане и круглой шляпе, прикрывающей темные прямые волосы, стоял он посреди дороги. За этот год он очень изменился, вырос и возмужал, стал спокойнее. Дни и вечера проводил на работах или в школе, ночи за книгами и картами, мало и неохотно говорил. Казалось, все больше замыкался в себе.

Кровь сказывается,насмешливо твердил зверобоям Лещинский и от раздражения грыз ноготь.

Лещинский теперь все свободное время торчал в казарме, рассказывал о необыкновенных странах, где люди живут как в раю, многозначительно умолкал и откашливался, если разговор касался порядков крепости, приказаний Баранова, Павла, каторжного труда на рыбалках и в лесу. Раза два приглашал к себе в верхнюю горницу Наплавкова, подарил ему ятаган, якобы отбитый предком Лещинского у турецкого паши.

Рассказал осторожно и увлекательно про давнюю попытку поляка Беньовского взбунтовать Камчатку, устроить вольную жизнь вместо каторги. Намекал на возрастающее влияние крестника правителя, на новые планы Баранова, быть может, губительные для многих колонистов... И выжидающе затихал, следил за собеседником. Но Наплавков молчал, слушал и только однажды, уходя и прихрамывая, безразлично заметил:

Доброе вино смолоду дельно бродит...

...Серафима заговорила первая. Поежившись и натянув платок, хотя день был безветренный и жаркий, и на горизонте четко белела снеговая вершина Доброй Погоды, женщина сказала взволнованно и торопливо:

Ждет тебя девка. Окрест бродит... Лука под горою видел... Только...Она откинула концы своей шали, выпрямилась.Лещинскому сказал муженек мой. Неладное замышляют. Не упусти девку... Красивая...

Серафима вдруг умолкла, пихнула корзинку. Вся нежность и мука остались невысказанными, пропали слова, онемело сердце... Павел больше ее не слушал, глядел неотрывно в сторону леса... На секунду она опустила веки, затем, словно очнувшись, закончила вяло, почти равнодушно:

Леща сторонись. С лаской в душу залезет, с лаской убьет.

Потом зашагала домой. Глаза ее оставались полуприкрытыми, ничего не выражало окаменевшее лицо. Но на душе было холодно и пусто.

Павел даже не заметил ее ухода. Весть о Наташе, о том, что она близко, здесь, возле поселка, заставила его забыть обо всем. Не раздумывая, повинуясь порыву, он свернул к воротам, выходившим в лег, торопливо сказал пароль. Часовой открыл калитку, потоптался, хотел напомнить, что выход из крепости без оружия воспрещен, но Павел уже свернул за палисад. Решил идти к сожженной крепости, оттуда на Озерный редут. Там, по сообщениям охотников, поставил свое жилье Кулик.

Тропа шла в гору. Красноствольные сосны, кедрач и душмянка перегораживали дорогу, осыпалась под ногами хвоя. Полное безмолвие окружало тайгу и скалы, лишь где-то в гущине свистела иволга. Это был единственный звук в уснувшем лесу. Дни стояли сухие и теплые, без привычных дождей и ветра, прогретые осенним солнцем. Редкое, золотое время.

Павел перебрался через неглубокую речку, миновал водопад. Шум воды, однотонный, усыпляющий, еще больше подчеркивал тишину леса. Низке, на этом самом ключе, казалось, совсем недавно была битва с колошами. Сгорели бастионы и палисад, разрушены строения. Площадка перед крепостью заросла малиной. От грозной фортеции осталось лишь несколько горелых бревен, торчавших на краю бугра, да покрытый плесенью вход в подземелье. Там когда-то томились пленники.

Перестала высвистывать и иволга. Гудел водопад, далеко сквозь прогалину блестела пелена залива, пряно тянуло хвоей. Глубокий покой заполнял тайгу и ущелье, дикие, заброшенные места. Теперь редко кто ходил мимо старой крепости, на редут была проложена другая дорога. Однако две-три приметы указывали, что тропой кто-то недавно пользовался. Надломленный сук душмянки, из которого еще не проступила смола, растоптанные ягоды шикши, немного подальше вдавлины ног. Следов разобрать было нельзя, влажный мох скрывал очертания.

Невольно Павел замедлил шаги, прислушался, а затем, осторожно пройдя вперед, уловил звуки нескольких голосов, доносившихся из развалин форта. Говорили сразу двое или трое, не то грозясь, не то споря. Вскоре голоса стихли, и снова водворилась тишина. Потом вдруг ясно послышался голос Наплавкова:

..Вольному воля, ходячему путь... Не дело сказываешь, Лукьяныч. «Челобитье скопом» такая бумага называется. А за сие...Говоривший помедлил минуту, затем ровно и бесстрастно, как видно, читая, продолжал: «Буде кто учинит челобитье или прошение, или донос скопом или заговором, того имать под стражу и отослать к суду...» На контракте кресты ставили, сами на себя закон скрепляли... Нет жизни, промышленные, и в вольном краю...

Голос умолк, опять стало тихо, и на этот раз надолго.

Павел больше не спешил к редуту. Неожиданность подслушанного, сборище в развалинах форта, горечь наплавковских слов поразили его настолько, что некоторое время он стоял не шевелясь, задерживая дыхание. Он знал, как круто приходилось промышленным, но никогда ему не случалось над этим задумываться. Привычка к лишениям стирала остроту быта, заботы о пропитании, о безопасности владений; большие государственные замыслы поглощали все внимание и время Баранова и его помощников.

Пришли на память строчки письма одного из россиян, побывавшего в новых владениях. Чиновник писал о промышленных, о каторжных условиях их существования.

«...Даже соли, сей необходимейшей приправы яств наших, часто у них не бывает. Хлеб хотя и дается, но, по трудному доставлению оного, в весьма малом количестве... Из ста пятидесяти молодых и самых здоровых людей, выбранных в разных местах и присланных в Ситху, в феврале уже восемь померли и более шестидесяти лежат больные в казармах...»

Павел решил ничего не говорить о подслушанном разговоре Барановуправитель сурово бы расправился с недовольными, зато сам окончательно расстроился и не пошел на озеро.

Возвращаясь в крепость, он за мысом наткнулся на доктора Круля и архимандрита. Ананий был в белой холстиновой рясе, подоткнутой у пояса, плетеной индейской шляпе. Круль в своем неизменном сюртучке, но без чулок и башмаков. Монах и бывший лекарь ловили раков.

Ананий тыкал в расщелины камышовым посохом, суетливо отскакивал в сторону, когда набегала волна, вскрикивал. Доктор сидел на песке и, придерживая палкой какую-то морскую тварь, наставительно поучал:

Это репка... Они ест звено, соединяющ три царства природ. Минералов, растений и животные... Кожух оной репк ест составленный из известковая материя и принадлежит первый род. Иглы на поверхност кожух ест растений. Внутренност сут животный... Природа подобный произведения дарит бедный страны, уравнят своя щедрот...

«Тунеядцы»,неожиданно зло подумал Павел, сворачивая за выступ скалы, чтобы обойти «доктора естественный история» и прыгающего архимандрита. Это определение пришло ему в голову в первый раз, и теперь, тоже впервые, он подумал о том, что Баранов, по существу, одинок и один молча несет свое тяжелое бремя.