Текст книги "Искушение в пустыне"
Автор книги: Иван Наживин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)
– Арман… милый… – стонала Джулиа. – Я умоляю тебя…
– Они уже опоздали, товарищи… – крикнул весело Арман и, вынув белый платок, махнул им к лесу и звонко крикнул: – Халло!..
Разом зарокотали на опушке барабаны и матросы с «Норфолька», с винтовками на плечах, стройно и быстро вышли на поляну. Необыкновенный восторг охватил всех и по поляне грянуло оглушительное «ура».
– Господин лейтенант, – крикнул Арман офицеру с трибуны, – собрание просит вас оказать нам защиту, арестовать узурпаторов и взять, хотя временно, власть в свои руки.
– Насильники будут арестованы… – отвечал молодой лейтенант с решительными усами. – Что касается до принятия власти, то я переговорю об этом с командиром крейсера. Продолжайте ваши дела, а мы поищем кого нужно…
Он отдал вполголоса какие-то распоряжения и часть отряда ушла.
– Теперь мы можем продолжать, товарищи, уже свободно беседовать о наших делах… – сказал Арман, возбужденный. – Я предлагаю вам героическое решение: немедленное уничтожение коммуны и переход к хозяйству индивидуальному. А затем, когда каждый из нас станет на ноги, мы будем осторожно, постепенно, – может быть, путем кооперации, – переходить к более совершенным и справедливым формам экономической жизни…
– Великолепно!.. Прекрасно!.. – весело кричали со всех сторон. – Давно пора… Нет, это решение слишком уж героическое: пусть, кто желает, теперь же организуется в маленькие коммуны, а кто хочет жить особняком, пусть живет особняком… Правильно… Свобода прежде всего!.. Слава Богу, кошмар кончился… Принято, принято!.. А всего лучше было бы назад, в Европу…
– А теперь передаю слово нашему другу, лорду Пэмб-року, благодаря помощи которого мы освободились от негодяев… – сказал Арман.
На трибуну среди горячих аплодисментов, поблескивая очками, поднялся лорд Пэмброк. И, когда шумные приветствия стихли, он сумрачно начал:
– Я рад, что я был полезен вам, господа, вовремя заготовив десант с «Норфолька», но… но я должен просить у вас прощения, господа: я был причиной большой смуты на острове. Благодаря мне, здесь погибло несколько человек. И я боюсь, что это не конец… – продолжал он среди насторожившегося молчания. – Я просидел в засаде у горы Великого Духа три ночи подряд: темные тени продолжают бродить там в надежде на сокровища священной горы. Господа, сокровища эти – моя работа. Все эти камни сделаны в моей лаборатории. Я могу их наделать сотни, тысячи тонн… Вот они. Это очень недорогой фабрикат…
И он бросил на поляну несколько горстей алмазов и сапфиров. И, хотя теперь все знали, что камни фальшивые, все же несколько человек бросились торопливо подбирать их, точно «на всякий случай», «а вдруг».
– Ничего не понимаем… – раздались голоса. – Для чего вы это сделали?… Это большая неосторожность…
– Я еще раз прошу прощения, господа… – повторил лорд Пэмброк. – Мне просто было очень интересно узнать… ну, силу старого искушения на новых людях… Увы, сила эта нисколько не уменьшилась!..
– Ни черта, что фальшивые… – тихо сказал высокий коммунист своему приятелю, маленькому зеленому чахоточному. – Если удастся вырваться отсюда, и на этих хорошо заработаем: сработаны на славу…
– Не голыми же уходить с этого проклятого острова!.. – сердито буркнул тот. – По пути сбудем где-нибудь…
– Но знаете, что больнее всего?… – дрожащим голосом, сквозь сдерживаемые слезы сказала Маслова, обращаясь к профессору Богданову, который смотрел на все происходящее со своей обычной улыбкой. – Это то, что находятся люди, которые смеются над нами… Вы, умный, образованный человек, не можете отрицать, что движение наше выросло из страдания человеческого. Вы не можете не согласиться, что, если усталым людям не удалось осуществить их мечты о земле обетованной, об отдыхе от вековой грызни, то все же простительно им было хоть на время отдохнуть на этой мечте. И все так кончилось… Нам больно, а вы… смеетесь…
– Сударыня, ради Бога… – воскликнул профессор. – Я вполне понимаю, как вам тяжело, – это просто дурная привычка… Ради Бога простите…
И вдруг среди шума на трибуне незаметно появился Петр.
– Товарищи… – сказал он. – Низвините: я складно говорить не умею… того… да говорить много и не о чем… Да… Я уезжаю вот и одно хочу сказать вам на прощанье: гордые все вы очень – все от того и пошло. Умнее всех мы себя посчитали… Покаяться надо и смириться, ничего не поделаешь… Да… У нас, у русских, поговорка есть: сердцем пня не сшибешь… А еще говорим мы и так: дашь сердцу волю, попадешь в неволю. И вот тут есть многие которые не понимающие по-нашему, по-русскому, так вот переведите, молю вас, на все языки… и всем скажите, что русский солдат, мол, Петра… убивец, грешник… так говорит: не серчайте ни на кого, окромя себя, покайтеся… Вот и все. Низвините, что нескладно сказал… Простите ради Христа… – заключил он и низко, по-старинному, поклонившись на все четыре стороны, затерялся в смутно галдевшей толпе, которая ничего не поняла да и внимания большого не обратила на него.
– Доктора… Ради Бога скорее доктора!.. – в ужасе крикнула молоденькая коммунистка, вбегая. – Скорее, скорее…
– Что случилось? – тревожно зашумело собрание. – Что такое?
– Еву убили!.. – задыхаясь, крикнула девушка. – Еще жива, но скорее доктора… Все перерыто, а она в крови плавает… Должно быть, камней ее искали…
– Боже мой!.. Да ведь они же фальшивые!.. – с отчаянием крикнул кто-то.
– Иду, иду… – сказал невозмутимо доктор Бьерклунд.
Лорд Пэмброк и смущенный профессор пошли было за ним, но вбежавший откуда-то Арман что-то тихо сообщил матросам и обратился к профессору:
– Не уходите, профессор. Лейтенант очень просил вас подождать его… Он сейчас придет… Товарищи!.. – крикнул он. – Большинство негодяев уже арестовано, но некоторые скрылись. Сейчас получено известие, что все эти господа со всего острова стянулись к горе Великого Духа и залегли там. Их окружает второй десант с «Норфолька».
Один из матросов, став на возвышение, быстро сигнализирует что-то флагами на крейсер. Оттуда отвечают такими же сигналами и чрез короткое время с крейсера гремит орудийный выстрел, потом еще и еще… И видно, как на горе Великого Духа рвутся снаряды.
– Боже мой, Боже мой!.. – схватилась за седую голову Маслова и вдруг мучительно зарыдала.
Смутный говор. Профессор смущенно потупился. Вдали ухают пушки…
Третий свисток
Очень бедная комнатка Евы. Видно, как маленькими женскими безделушками она пыталась создать себе уют, гнездо. Над рабочим столом потрет Макса, обвитый флером и уже увядшими цветами. А на убогой узенькой кровати лежит и тяжко стонет Ева. Голова ее забинтована вся, все лицо – один сплошной багровый кровоподтек, глаза запухли… Маслова в белом платье больничной сиделки сидит в плетеном кресле, а у окна на стуле понурился профессор Богданов, потухший.
– Боже мой… – печально и тихо говорила Маслова. – Да разве мы были недостаточно жестоки к себе эти последние годы? Вы скажете: и к другим. Да, и в этом наше несчастье… И мы за это платили, – не все, но многие, и очень платили, как ваш Петр.
Ева застонала и невнятно проговорила что-то нежное.
– И эта ваша теория коммунизма, как душевной болезни… – после небольшого молчания продолжала Маслова тихо. – Борис Николаевич, ведь это жестоко, это несправедливо и как это опасно!.. Если мы больны, то те, наши противники, значит, здоровы, да?.. С их тюрьмами, войнами, проституцией?.. Они здоровы?.. И скажите: удовлетворительно, сносно, терпимо было положение рабочих масс в мире? Не вырождались они от постоянных голодовок, не гибли миллионами бессмысленно и преждевременно от всяких болезней, темноты, жалкие, беспомощные? И на глазах у них этот вечный праздник победителей, которые не знали, как уж и беситься… И, когда, наконец, все взорвалось, все завопили, что народ жаден, гадок, ленив, хищен, что он зверь, – да, но откуда, где, как, у кого мог он научиться быть лучше?..
– Но революции только ухудшили положение рабочих масс… – сказал профессор.
– Да, в этом-то весь и ужас… – тихо прошептала Маслова и заплакала горько.
В дверь осторожно постучали. Маслова встала и осторожно отворила дверь. Вошел Гольдштерн.
– Профессор, скоро третий свисток… – шепотом сказал он.
– Я не приду: Еве очень плохо… – тихо отвечал профессор. – Очень кланяйтесь Петру от меня и передайте ему вот это на путевые расходы… – доставая из бумажника заготовленный чек, сказал он. – И всем там кланяйтесь. А увидите доктора, скажите, чтобы непременно заглянул к нам поскорее…
– Хорошо… А Еве совсем плохо?
– Плохо.
– Вот мерзавцы!.. – шепнул Гольдштерн. – Знаете, я готов своими руками передушить их всех… Какая гениальная идея, а они что сделали… Сейчас все это зверье провели под караулом на пароход… Ну, я бегу…
И, почтительно пожав руку знаменитому профессору, Гольдштерн озабоченно скрылся.
– Вашей теорией вы как бы выносите оправдательный приговор всем этим торжествующим… – продолжала тихо Маслова. – А ведь истинные виновники тяжкой общественной болезни все-таки они… Если бы хоть чуточку были они помягче к меньшим… если бы хоть изредка, хоть иногда вспоминали они о – Христе… – совсем тихо, как бы стыдясь чего, прошептала она.
– Своей «теорией» мне хотелось повлиять на ваших… – сказал профессор. – Мне хотелось раскрыть им глаза, предостеречь их от несбыточных надежд. Ведь, вы понимаете теперь, что ваши усилия, стоившие человечеству столько страданий и крови, бесплодные усилия, что надо искать каких-то новых путей к освобождению человека… если они есть…
– Путей этих нет… – тихо и скорбно сказала Маслова.
– Есть один путь, Христов, но вот уже 2000 лет прошло, а люди не приняли его. Этот несчастный тупой Рукин со своими толстовцами надеется, что то, что не удалось Христу, сделает он, но ведь это же только ограниченность!.. Вон Гольдштерн говорит: зверье… своими руками задушил бы… Да разве это поможет? Лучше будем нашим участием хоть чуточку смягчать вечное страдание человеческое… Да, – тяжко вздохнула она. – Жизнь человеческая это вечная кровоточащая рана, а любовь Христова – вечный утешающий боль пластырь, только утишающий, но не исцеляющий навсегда… Она тихо заплакала.
Ева вдруг быстро и легко приподнялась с подушек и чисто, внятно и нежно заговорила:
– Максик… миленький… Ах, как хорошо мне с тобой!.. Посмотри, какие веселые зайчики играют на волнах… И сколько, сколько!.. – нежно рассмеялась она. – И как журчит и лепечет под лодкой вода. А парус – точно грудь большого лебедя… Максик, любименький мой, как хорошо!..
На стене и на кровати загорелись теплые, золотистые зайчики от заходящего солнца и, вся одетая этим мягким сиянием, Ева говорила внятно и нежно:
– Ты не можешь себе представить, Максик, как я все люблю, – ну, все, все, все… Только бы вот ходить, смотреть, слушать… Цветы, развалины, людей, реки, песни, облака, – все!.. А потом – был бы у нас домик, веселенький, беленький, как, ты рассказывал, был у тебя в горах, и ты писал бы людям о прекрасной жизни… И были бы у нас детки – маленькие, розовенькие, в ямочках, с точно перевязанными ниточкой ручками и ножками. Хорошо, Максик?.. Ну, что же ты молчишь? – с укором сказала она и с все возрастающей тревогой, ища вокруг руками, звала: – Мак-сик… Макс, да где же ты?… Боже мой, опять отняли… Макс, милый, не пугай так меня… Ой, схватили, держат, бьют… За что, за что?… Ой, пустите… О-о…
И, трепеща руками, как подбитая птица крыльями, Ева тяжело, безобразно завалилась набок.
– Максик… – чуть слышно прохрипела она. – О-о!..
Она забилась в агонии и – все стихло. Маслова стояла над ней и тихо плакала. Профессор потупился у окна. Кротко и тепло сияла заря. И властно поднялся вдруг с рейда могучий рев парохода: раз… два… три…
Крейсер «Justice»
Прошло несколько лет. На том месте, где была раньше поляна Великой Беседы, теперь раскинулась площадь маленького, еще сонного городка. По ней чернокожие рабочие прокладывают линию трамвая. Под высокими деревьями виднеется широкая веранда, а над ней вывеска: Отель «Король Англии». Пред отелем прохаживается невозмутимый английский бобби, полисмен. Вдали с одной стороны по-прежнему виднеется прекрасная вершина горы Великого Духа, а с другой – рейд, на котором стоит крейсер, большой пароход и несколько мелких паровых, моторных и парусных судов.
На веранде в прохладе потягивают винцо владелец отеля, разжиревший, с золотой цепью по животу, Десмонтэ, и его приятель Нэн, серый, тупой, с крупными камнями на булавке и перстнях.
– Бьюсь об заклад, ты не догадаешься, кто прибыл сегодня с пароходом!.. – сказал Десмонтэ. – Профессор Богданов… Ну, тот, который был тогда в нашей чертовой коммуне представителем от конференции…
– Помню, помню… – рассмеялся Нэн. – Черт знает, иногда вспомнишь то время, так прямо себе не веришь: ведь может же вот забраться в голову человеку такая чепуха!..
– Да… – протянул Десмонтэ. – Хотя некоторые прекрасно заработали в конце концов, а кривой Скуйэ, так тот и совсем миллионщик. Одни каменноугольные копи здесь что ему дают… Да, кстати: видел ты сегодняшнее радио? Как шерсть-то в Лондоне махнула!..
– Да… Все Россия крутит… – сказал Нэн и задумчиво прибавил: – А ведь радиостанцию мы еще тогда начали строить…
– Но не кончили… – засмеялся Десмонтэ. – Тссс… Профессор… – шепнул он и, встав, почтительно поклонился вошедшему профессору, постаревшему, но по-прежнему корректному. – Пожалуйте, г. профессор. Вот здесь: и холодок, и вид на океан… Boy!.. – повелительно крикнул он и, когда быстро выскочил на веранду чернокожий лакей, почтительно спросил: – Чем прикажете служить, г. профессор?..
– Чего-нибудь холодненького… – сказал тот, садясь.
– Мороженое? Шербет? Кафе-глясэ?
– Прекрасно: кафе-глясэ… – сказал профессор.
– Живо кафе-глясэ!.. – строго сказал бою хозяин. – И чтобы первый сорт…
– Есть, милорд!.. – на ходу отвечал бой. Нэн тяжело приподнялся, сделал хозяину прощальный знак рукой и лениво вышел. Он производил впечатление человека довольного, которому от жизни больше ничего не нужно.
– А вы не постарели, г. профессор… – любезно заметил Десмонтэ. – Совсем еще молодцом…
– Да разве вы знали меня раньше?
– Да ведь я один из ваших пациентов, г. профессор! – вежливо смеясь, пояснил Десмонтэ. – Или лучше сказать: благодарных пациентов. Если бы не ваша гениальная мысль лечить нас практическим коммунизмом, может быть, большинство из нас и теперь еще бродило бы в дебрях этих нездоровых идей… Как же, много раз имел честь встречать вас здесь!.. И когда теперь попадается в газетах ваше имя, то – прямо скажу, – радуюсь. Конечно, все эти там ваши научные идеи не по моей части, тут я профан, но успех, так сказать, старого знакомого очень приятно видеть… Европейская знаменитость, так сказать…
– Очень рад встретить старого знакомого… – улыбнулся профессор. – Присаживайтесь… А я вот для отдыха решил прокатиться к вам и посмотреть, как вы тут живете… – прибавил он, когда Десмонтэ, взяв стул, сел на некотором почтительном расстоянии.
– Живем хорошо… Цветем, можно сказать… – отвечал Десмонтэ. – Огромное большинство наших тогда очень быстро разбежалось, ну, а те, которые поумнее, оценили место, остались и, как видите, привели остров в цветущее состояние. Теперь это маленький рай…
– Ага… – засмеялся профессор. – Помните, мы все искали название острову: и Обновленная Земля, и остров Великой Беседы, и Проклятый Остров, а в конце концов оказалось, что это маленький рай… Но как же это удалось вам? Помните, как бедствовали все тогда…
– О, частная собственность великое дело!.. – воскликнул Десмонтэ и строго приказал бою: – Ставь здесь, осторожнее… Можешь идти… Вы помните Армана, г. профессор? Парень оказался очень дельный – теперь он профессором в Сорбонне. Ну, как тогда покончили мы по его совету с этим проклятым коммунизмом, те, что остались, взялись за ум, за работу и – за дикарей: за несколько ярдов яркого ситца, за бутылку рома, за стеклянные бусы у них выменивали лучшие земли, обрабатывали их же руками, уголь стали добывать, фабрики строить. Правда, черных здорово стеснили, но зато дело закипело. Впрочем, дикарей и половины не осталось – как ни здоровы они, а европейской марки все же не выдерживают… Ха-ха-ха… И, если построже держать, великолепные работники. Теперь последние земли забирают у них, но уже как следует, на фунты, у нотариуса… Нельзя: прогресс!.. Вот и я все подбираюсь ту гору купить или хотя арендовать на долгий срок – гора Великого Духа, помните? Прекрасное место там к вершине для эдакого летнего ресторана… Вот и трамвай туда уже проводят… А вид, а воздух!.. Хорошие деньги можно заработать…
– Но неужели же от прошлого так ничего и не осталось? – спросил профессор, но в эту минуту на веранду вошел другой бой в картузике с золотым галуном и с роскошным венком из живых цветов в руках. – А-а, это, кажется, для меня… – сказал профессор. – Спасибо…
Он щедро дал бою на чай и тот, почтительно поклонившись, ушел.
– Да, я забыл просить вас приготовить мне автомобиль на кладбище… – сказал профессор. – Вероятно, я найду там могилку Евы?.. Помните, которую убили…
– Как же, как же… – отвечал Десмонтэ. – Кажется, там есть надпись… Сторож, вероятно, сумеет указать… А автомобиль у меня всегда готов…
– Так неужели же от прошлого так ничего и не осталось? – повторил профессор.
– Немного… – засмеялся Десмонтэ. – Ну, вот я – раз. Затем г. Нэн, который только что вот вышел… Между прочим – понизив голос, прибавил он, – именно на него указывала тогда молва, как на убийцу Евы, он арестован даже был, но, ловкая бестия, вывернулся. Теперь очень состоятельный человек… О Рейнхардте вы, конечно, слыхали из газет: бросил бомбу в парижской опере и был повешен… Ну-с, кто же еще? Да, вон там, за озером, осталась небольшая общинка ваших русских сектантов. Живут они хорошо, зажиточно, но запутались в невозможных суевериях: один какой-то проходимец именуется у них Христом, командует ими, пьет вино, катается в автомобилях с их дочерьми и женами, а они боготворят его… Осталась еще эта стриженая старушка, Маслова, – эта выстроила себе крошечный домик, живет от своего огорода, лечит черных, учит их чему-то и никто почти ее никогда и не видит… Вот, кажется, и все… Что это там? – вдруг перебил он себя, заметив на площади небольшую группу европейцев, которые о чем-то возбужденно разговаривали между собой. – Доктор, что случилось? – крикнул он. – Доктор!..
– Лорд Пэмброк покончил с собой… – громко отвечал постаревший, но по-прежнему невозмутимый доктор Бьерк-лунд.
– Да не может быть!.. – испуганно воскликнул Дес-монтэ.
– Да разве он все еще здесь? – взволнованно сказал профессор.
– Боже мой, да… – растерянно отвечал хозяин. – Я совсем о нем и забыл… Он жил совсем отшельником…
– Мое почтение, г. профессор… – приветствовал доктор гостя. – И вы к нам вернулись? Да, да, лорд не покидал нас – до этой ночи…
– Вон там он жил, в самой глуши, в лесу… – сказал Десмонтэ. – Занимался своей химией и никого не хотел видеть. Если, бывало, во время прогулки встретит кого, так старается уйти в сторону незамеченным… Но почему это, доктор? Что с ним случилось?
Около веранды собрались любопытные. Пришел и Нэн, который лениво посасывал душистую сигару.
– Неизвестно пока… – отвечал доктор и вдруг спохватился. – Позвольте: да ведь среди бумаг лорда мы нашли письмо на ваше имя, г. профессор. Какое совпадение!.. Г. следователь, дайте, пожалуйста, это письмо…
– Вот, пожалуйста… – сказал следователь, вынимая из портфеля письмо. – Если в нем нет чего-либо неудобного для вас, г. профессор, было бы очень хорошо, если бы вы ознакомили нас с его содержанием, – может быть, оно прольет свет на дело…
– Я не думаю, господа… чтобы это… было… нужно… кому-нибудь… – пробегая письмо, говорил профессор. – Это так… общие мысли…
– Прочтите, г. профессор… – раздались голоса. – Ведь мы столько лет прожили с ним вместе… Прочтите…
– Извольте… – пожал плечами профессор. – Только я не думаю, чтобы это было вам интересно… «Милый друг, – начал он. – Пред уходом из жизни мне хочется немножко побеседовать с вами, хотя я и не знаю, где и когда найдет вас это мое последнее письмо. Простите, что я не писал вам, но я тысячи раз вспоминал о вас в моем печальном уединении. Нет, ваша философия жизни не полна, друг мой, ибо действительность еще безотраднее. Вы забыли еще безбрежную лживость человека и его самодержавную глупость. О, если бы тело наше было прозрачным и можно было бы видеть то, что делается в душе человека, среднего человека, то многие из нас посходили бы с ума или перестрелялись бы. Душа человека это спящий каторжник, это страшный притон, где Иуда шепчется о чем-то с разбойником Ва-раввой, – может быть, о том, чтобы на полученные сребреники сходить сегодня вместе на ночку к Магдалине… И тут же аккуратно выбритый разбойник Пилат тщательно умывает свои руки.».
– Бред какой-то… – пробормотал Десмонтэ. – Ничего понять невозможно…
– Я говорил, господа, что не стоит читать… – сказал профессор.
– Нет, нет, просим!.. – раздались голоса. – Он всегда был немножко ненормален. Не мешайте слушать…
– «А глупость, эта царственная глупость!.. – продолжал профессор неохотно. – Жалкий умишка пишет свою «Жизнь Христа», а глупость почтительно расшаркивается, ставит памятник и с республиканской галантерейностью новый крейсер называет «Эрнест Ренан» – к нам недавно заходил такой…»
– Это верно… – солидно заметил кто-то. – Прекрасное судно…
– «Вы только вслушайтесь в это дьявольское сочетание слов: «крейсер I ранга Эрнест Ренан»… – продолжал профессор. – У Вольтера есть небольшая книжечка «Sottissier», – милый друг, вся жизнь человеческая это один сплошной, нескончаемый Sottissier…[6]
И в довершение всей этой вонючей мешаниной из похоти, жадности, лживости и глупости самодержавно вертит слепой случай, против которого нет оружия, от которого нет спасения… Случайно пропал в Брайтоне клочок бумажки и благодаря этому я попадаю на этот остров, делаю фальшивые камни, взрывается пещера, гибнут ни в чем не повинные чернокожие, гибнет милая Ева. Грязное, унизительное рождение, дурацкая жизнь, полная беспокойства о куске хлеба и распаленной тоски о самке, а затем – вонючая яма и черви. Нет, слуга покорный… Довольно!.. И меня утешает мысль, что теоретически вполне возможно такое взрывчатое вещество, которым можно было бы разом обратить в порошок весь земной шар. Впрочем, все это пустяки… Устал я. Прощайте.»
– Что за чушь!.. – раздались голоса. – Я всегда говорил, что у него на чердаке неисправно… А богатый ведь был – жить бы да жить. Смотрите: везут…
На простой повозке в сопровождении полицейского чиновника худой туземец везет тело лорда Пэмброка. Профессор с венком в руках – он был предназначен для Евы, – подходит к телу и, открыв брезент, смотрит долго в удивительно тихое и ясное лицо покойника, а потом кладет ему венок в ноги.
– А когда похороны? – спросил он доктора.
– Вероятно, утром… – отвечал тот. – Сейчас вскрытие, потом следователь даст свое заключение и все.
– Да ведь и так все ясно… – усмехнулся профессор.
– Что поделаешь? Закон… – пожал плечами доктор и прибавил задумчиво: – Конечно, жизнь штука невеселая, но слова можно все же найти и более мягкие. Зачем так?…
Он сделал знак и труп повезли дальше. Любопытные стали потихоньку расходиться.
– Да, и в вашем маленьком раю, кажется, не всем весело… – сказал профессор, подымаясь с Десмонтэ на террасу.
– На всех не угодишь… – немножко сердито отвечал Десмонтэ и вдруг зло воскликнул: – Ах, негодяи, опять!.. Не угодно ли, полюбуйтесь…
На площадь вышла нестройная толпа изможденных туземцев с жалким красным флажком. Они пели что-то унылое и несуразное. Полисмен равнодушно посторонился, пропуская их. Прохожие идут по своим делам, не обращая на манифестантов почти никакого внимания.
– А, вон что у вас тоже есть!.. – усмехнулся профессор.
– Да. Это из шахт Скуйэ… – отвечал Десмонтэ. – У нас никто на это и внимания не обращает – покричат и разойдутся… Кому от этого убыток!
– А серьезного ничего не бывает?…
– Как-то недавно побили стекла на одной фабрик… – отвечал Десмонтэ, следя злыми глазами за чернокожими.
– Ну, а если уж очень задурачатся, так ведь вон стоит на рейде крейсер «Justice».
С крейсера вдруг раздается пушечный выстрел.
– Это что такое? – удивился профессор.
– Спуск флага… – успокоительно отвечал Десмонтэ. – Заря…
По зеркальной розовой глади океана в тиши вечера чуть слышно доносятся звуки оркестра играющего «God save the King»[7].
Об авторе
Иван Федорович Наживин родился в 1874 г. в Москве, в семье богатого лесопромышленника, купца 2-й гильдии, выходца из крестьян. После семи лет обучения был исключен из средней школы, безуспешно пытался заниматься лесоторговлей, к которой, в отличие от писательства, не чувствовал никакой склонности. Благодаря материальной поддержке отца подолгу жил за границей (Швейцария, Франция), бывая в России наездами.
Первая публикация – рассказ «Агапыч» в журнале «Природа и охота» (1890); позднее печатался в журналах «Русская мысль», «Образование», «Русское богатство» и др. В 1902 г. писатель вступил в гражданский брак с еврейской студенткой Лозаннского университета Анной Зусман (с которой обвенчался в 1908 после принятия ею православия); по окончании ею университета Наживины приехали в Россию, жили в Полтавской губернии, затем на Волге.
В 1900–1904 гг. Наживин выпустил ряд сборников рассказов и очерков из народной жизни («Родные картинки», «Убогая Русь», «Перед рассветом», «Дешевые люди», «У дверей жизни»), сборник путевых заметок о Турции, Греции и Италии «Среди могил».
Со времени знакомства в 1901 г. Наживин испытывал растущее влияние Л. Толстого, неоднократно бывал в Ясной Поляне. После революции 1905 г. испытал разочарование в революционных идеях, настаивал на необходимости преобразования личности как предпосылки общественных перемен. Эти настроения На-живина отразились в автобиографическом романе «Менэ… тэ-кел… фарес» (1907), в книге «Моя исповедь» (1912). Одновременно, под влиянием Толстого, начал изучать жизнь русских духоборов, индийские и персидские религиозные учения; ряд материалов был собран в книге «Голоса народов» (1908). В 1911-17 гг. в Москве вышли 6 томов собрания сочинений Наживина; книги, означенные как отдельные тома этого собрания, продолжали впоследствии выходить в Европе и Китае.
В начале Первой мировой войны Наживин жил за границей. В 1916 г. вернулся с женой и 4 детьми в Россию. Революцию 1917 года писатель встретил резко отрицательно, в 1918 г. уехал на занятый белыми Юг, примкнул к войскам Н. Врангеля, сотрудничал в белогвардейских газетах. В 1920 г. Наживин выехал с семьей из Новороссийска в Болгарию, затем жил в Австрии, Югославии и Германии, с 1924 г. и до конца жизни – в Бельгии.
В первые годы эмиграции Наживин опубликовал целый ряд мемуарных и автобиографических произведений: «Записки о революции» (1921), «Перед катастрофой» (1922), «Среди потухших маяков: Из записок беженца» (1922); «Накануне: Из моих записок» (1923) и др. Занимая вначале непримиримую по отношению к большевизму позицию и выражая монархическую ностальгию, писатель быстро осознал, однако, «гниль» и обреченность старого порядка, вину за происшедшее с Россией возлагал на бездарное правление Николая II.
Трехтомный роман «Распутин» (1923–1924) принес писателю европейскую известность. За ним последовали «беженские» романы «Фатум» (1926) и «Прорва» (1928), исторические романы «Перун: Лесной роман»(1927), «Бес, творящий мечту: Роман из времен Батыя» (1929), «Глаголют стяги. Исторический роман из времен князя Владимира» (1929), «Во дни Пушкина» (1930), «Софисты: Роман-хроника из жизни Греции V века до Рождества Христова» (1935) и пр. Обширный пласт романов Наживина был посвящен религиозной жизни человечества в переломные эпохи; таковы романы «Иудей: Исторический роман из жизни Рима в I веке» (1933), «Лилии Антиноя» (1933); «Расцветающий в ночи лотос: Исторический роман из времен Моисея» (1935), «Евангелие от Фомы» (1935). В 1936 г. была издана книга о Л. Толстом «Неопалимая купина: Душа Толстого». Наряду с романами из эмигрантской жизни писал Наживин и фантастику: к ней относятся сборник повестей «Во мгле грядущего» (1921), «евгенистический роман» «Остров блаженных» (1935), роман «Собачья республика» (1935).
В целом в эмигрантские годы Наживин отличался крайней плодовитостью, написав около полусотни романов и повестей. Его книги издавались практически во всех центрах русской эмиграции: Берлин, Париж, Новый Сад, Рига, Харбин, Тяньцзин и т. д. В 1930-е годы писатель начал лелеять мысль о возвращении на родину, обращался в советское представительство в Париже с ходатайством о принятии его в советское гражданство, в 1936 г. обратился с письмом к И. Сталину. Умер И. Ф. Наживин в Брюсселе в начале апреля 1940 г.
Повесть «Искушение в пустыне» публикуется по авторскому сборнику «Во мгле грядущего: Повести» (Вена: Детинец, 1921). В тексте исправлены очевидные опечатки; орфография приведена в соответствие с современными нормами. Написание имен и названий и авторская пунктуация сохранены без изменений.
notes
Примечания
1
Институт высших исследований (фр.). – Здесь и далее прим. ред.
2
О, в самом деле очень мило (англ.).
3
Заочные курсы или лекции, организуемые университетом (англ.).
4
Котерия – партия, союз лиц, объединенных общими интересами, от лат. coteria (отряд наемников), фр. coterie.
5
Молва приписывает эти стихи Великой Княжне Ольге. Написаны они, как полагают, в заточеньи в Екатеринбурге (Прим. авт.). – На самом деле это стихотворение С. С. Бехтеева было лишь переписано в. к. Ольгой.
6
Упоминаются «Жизнь Иисуса» (1883) французского философа и историка религии Э. Ренана (1823–1892) и «Le Sottisien> («Хранилище глупостей»), сборник записей Вольтера, впервые изданный в 1880 г.
7
«Justice» – «Справедливость», «Правосудие» (англ.). «God save the King» – «Боже, храни короля» (англ).
